Страница:
– Стрелков упомянул в своем выступлении о книге Гернета «Ледяные лишаи». Мне было очень приятно слышать высокую ее оценку. В этой книге были высказаны представления, теперь полу чающие общее признание. Кто-то, если не ошибаюсь, из физиков сказал, что всякая научная гипотеза проходит при своем распростра нении три этапа. Первый: «Какая чушь!» Второй: «Нет, в этом что-то есть». И наконец, третий: «А кто же этого не знает?» Книга Гернета вышла в 1930 году. Она осталась незамеченной учеными. Отношение к высказанной им гипотезе находилось в первой фазе «Какая чушь!» В 1955 году появилась статья американского геолога Стокса «Иной взгляд на ледниковый период», в которой была выска зана (безусловно, независимо от Гернета), по существу, та же гипотеза. Эта статья также не привлекла особенно большого вни мания. Но еще через год, в 1956 году, появилась в том же журнале «Сайенс» статья более известных соотечественников Стокса, сотрудников Ламонтской геологической обсерватории М. Юинга и В. Донна «Новая теория ледниковых периодов», развивавшая ту же гипотезу. Теперь, очевидно, настало время для второй фазы («В этом что-то есть»). Гипотеза получила широкую известность как теория Юинга и Донна. Ее обсуждают, высказываются «за» и «против», подробный ее разбор и, в общем, положительная оценка даются в двухтомном «Курсе гляциологии» Л. Лабурти, вышедшем в 1965 году в Париже. Однако называть новую гипотезу именами Юинга и Донна не справедливо, следует говорить о гипотезе Гернета – Стокса, так как они предложили ее впервые.
По-видимому, – говорил О. П. Чижов, – мы близки к последней фазе в изменениях отношения к гипотезе Гернета («А кто же этого не знает?»)… По гипотезе Гернета – Стокса, существует оп ределенное взаимодействие между сушей и морем, между материко выми и морскими льдами. Это взаимодействие и определяет автома тические колебания климата и оледенения Земли. Общие основания и особенности оледенения были показаны и объяснены Гернетом, но почти не затронуты другими из упомянутых мною авторов.
Море не хранит следов кораблей, даже тех, что вошли в историю. Что остается от жизни морехода? Груда заморских диковинок, при везенных из дальних походов? Старые, угасающие фото? Сам ко рабль, пока его не отправят в переплавку? Кресты и медали за мор ские баталии?
От жизни настоящего моряка остается имя на борту корабля или на карте, которую он пополнил открытым им мысом, островом, проливом. Увековечен и тот, чье имя осталось в книгах о странствиях и сражениях. От Гернета, сгинувшего в глубинах казахской степи, не осталось ни крестов, ни орденов, ни точки на карте, ни имени на борту корабля, но осталась книга и осталась дочь…
«Мой отец был арестован в ночь на 1 мая 1938 года. Он не успел предстать перед «тройкой»! «Железный нарком» Ежов был снят с должности и расстрелян. Многих заключенных выпустили из тюрь мы. Моему отцу не повезло. Его не освободили. Отца обвинили в шпионаже в пользу Японии…»
Всю ночь подо мной гремели печатные машины, койка вздраги вала, и мне снилось, что я в каюте эсминца, который кавторанг Гернет вел в свой последний поход. Утром я покинул свой тряский приют и отправился за Черную речку, на Омскую улицу, где живет дочь капитана Гернета. По странному совпадению и станция метро, и улица носили имена тех мест, где отбывал ссылку отец Галины Евгеньевны.
Серенький блочный дом – двадцать раз пройдешь мимо и не заметишь. И, конечно же, без лифта, а квартира на самой верхотуре…
Мне открыла худощавая седая женщина в черном – неулыбчи вая и все же приветливая. Каждое движение, каждое слово ее были отмечены той особой выверенностью, которая свойственна людям точных наук. Выпускница мехмата ЛГУ, ныне доцент кафедры мате матики, Галина Евгеньевна Гернет долгие годы преподавала в Ленин градском институте связи.
И еще бросилось в глаза – старинное, с молоком матери всосан ное, по отцовскому наследству переданное чувство собственного достоинства. Она держалась так, что ее две крохотные, очень скром но обставленные комнаты превращались если не в дворцовые залы, то уж во всяком случае в весьма представительные апартаменты.
Главной мебелью в этом доме были книжные полки. Когда-то их украшали нарядные японские куклы (Гернет дарил их дочерям), но куклы были проданы в трудные годы, наступившие после ареста отца.
Окна комнат выходили даже не на улицу – на безотрадную про секу в жилом массиве, по которой шагали железные мачты высоко вольтной электролинии.
Галина Евгеньевна только что похоронила мужа, поэтому гово рить о гибели отца, о блокадных утратах ей было очень трудно, и мы договорились так: когда сможет, напишет обо всем в письме.
Через два месяца я получил объемистый пакет. С разрешения Галины Евгеньевны привожу это письмо полностью.
«В ночь на 1 мая 1938 года в Гидрографическом управлении Севморпути было арестовано пять человек: начальник Гидрографи ческого управления Орловский и начальники всех секторов – Нико лаев, Хмызников, Гернет. Кто был пятый – не помню. Эти пять человек якобы составляли шпионскую группу.
Падение Ежова задержало вынесение приговора. Отца держали в различных тюрьмах Ленинграда более двадцати месяцев. В основ ном он сидел на Шпалерной.
При Ежове дела решались проще и примерно в два раза быстрее. В лагеря отправляли через 8-10 месяцев. Никого не освобождали.
Сразу после падения Ежова Николаева выпустили. Остальную группу судил военный трибунал 23 декабря 1939 года. Отца приго ворили к пяти годам высылки в Казахстан. После приговора нам разрешили три свидания и передачи в пересыльной тюрьме. По тем временам это была неслыханная радость. Каждая из нас – мама, Ирина и я – получили по свиданию.
Во время правления Ежова о приговоре узнавали в тюремных кассах. Порядки были такие: в определенные дни в тюрьме в кассе принимали от родственников деньги для арестованных. Разрешалось передавать по 100 рублей (10 руб.) в месяц. Насколько помню, прием происходил раз в неделю. Дни месяца были распределены по буквам алфавита.
Очереди были длинные. Стоять нужно было долго. О судьбе заключенного узнавали от кассира, который денег, в случае окончания дела, не принимал и сообщал, что узник отбыл на десять лет без права переписки. Иногда сообщали, куда отправлен осужденный – в лагеря Казахстана, Магадана, Воркуты… Иногда место заключения не называли. Иногда кассир сообщал, что арестованный умер…
Свидания происходили в большом зале. Вдоль трех стен, как в зверинце, тянулись длинные ряды клеток, прижатые друг к другу. В каждой клетке – окошко. В каждом окошке – серое лицо. Худые измученные лица. Я не могла найти среди них отца. Наконец меня остановили глаза. Молящие, блестящие глаза, устремленные на меня.
Когда отца уводили из дома, ему было 55 лет и 5,5 месяца. Сей час на меня смотрел изможденный старик. Между решеткой, за которой находился отец, и мною было пространство шириною при мерно метра полтора. Пространство было отгорожено деревянным барьером. Здесь вышагивал часовой с винтовкой.
О чем говорили во время свидания, не помню. Я передала отцу теплые вещи, необходимые в дорогу, и еду. Отец не видел белого хлеба почти два года. Разрешено было передать белый батон. Часо вой разломил батон на несколько частей. Что он искал? Пилу или отвертку? Отец собрал кусочки батона.
В январе в тюремном вагоне отца отправили в Казахстан. Отцу определили место жительства – село Чернорецк Павлодарской области.
Получив это известие, мама выехала к отцу. Она повезла с собой носильные вещи и продукты – чай, сахар, крупы, папиросы… Это было в январе 1940 года.
О том, чтобы отец работал весной 1940 года, не могло быть и речи. Ему нужно было поправлять здоровье и отдыхать после почти двух летнего пребывания в тюремных застенках.
Зиму 1939/40 года я училась на третьем курсе механико-мате матического факультета университета. В июне была сессия. В июле – практика в обсерватории университета.
На каникулы – август и сентябрь – я поехала с полными чемо данами продуктов и вещей в Чернорецк. Отец собирался разрабаты вать новую научную проблему и просил привезти ему учебник по курсу дифференциального и интегрального исчисления. Я взяла для него первый том курса высшей математики Смирнова.
По железной дороге доехала до Омска, там пересела на пароход и по Иртышу добиралась до Чернорецка.
Примерно в полдень пароход остановился в Чернорецке. Приста ни не было. Но берег в месте остановки был пологим на небольшом участке. Можно было спуститься с высокого берега прямо к реке. Все это и называлось «остановка Чернорецк». Положили сходни. С парохода я увидела встречавших меня родителей, а рядом с ними толпу любопытных, пришедших посмотреть на меня. День приезда был счастливым. Еще бы – встретить отца, с которым мысленно распро щалась навсегда. Мне было известно из писем, что родители живут в баньке-мазанке. Просторного и удобного жилья я не ожидала.
Пока мы добирались от пристани к баньке, отец сказал, что дома меня ждет сюрприз-подарок.
Вошли в баньку. Кого я увидела! На полу сидел черный щенок-дворняга. Щенку было месяца два.
– Тобка! – воскликнула я и тут же взяла его на руки.
– Нет, – сказал отец, – это Бобка. Бобик, а не Тобик.
– Хорошо, пусть он будет Бобка!
Трудно себе представить Чернорецк. В этом селе не было ни одно го кустика, ни травинки. Считалось, что село стоит в степи. Возмож но, весной на обширной равнине и росла трава, но к моему приезду, в августе, она вся выгорела. Вокруг поселка все было голо. Все было унылым, бежево-серым, пыльным. В селе не было ни кур, ни гусей, ни коз, ни свиней. Ничего живого. Только люди.
При мне мама прожила в Чернорецке недели две. Она боялась потерять свою ленинградскую прописку. Договорилась о комнате для папы в теплой бревенчатой избе на зиму, наладила нашу с папой жизнь и уехала в Ленинград.
И стали мы жить втроем – папа, Бобка и я. Жизнь наша текла однообразно. Описывать почти нечего. Ярких событий не случалось. Я вела наше нехитрое хозяйство. Отец часто сидел возле нашей баньки с Бобкой. Сидел на солнышке, думал о чем-то своем и курил. Я была счастлива, что вижу отца, что могу ему помочь, сделать для него что-то. Радовалась, что он отдыхает после двух страшных лет. Благословляла судьбу, что он в ссылке, а не в лагере.
В Чернорецке не было ни магазина, ни ларька, ни лавки. Одна жительница поселка пекла хлеб два раза в неделю. Она или ее сын приносили нам круглый хлеб.
Из каких-то далеких колхозов, где росла трава и жили куры, приезжали женщины на грузовиках. По договоренности с мамой они привозили яйца. Топленое масло мы возили из Ленинграда или посы лали его посылкой.
Яйца и кур нам привозили в обмен на заказанные промтовары, привезенные мною из Ленинграда. Помню, я привезла самовар, одеяло и еще что-то. Яйца мы закапывали в землю. Считалось, что так их можно сохранить на зиму. Зимой куры не неслись.
Вместо чая отец пил шиповник. Других витаминов в нашей пище не было.
В сентябре я перевезла отца в зимнюю комнату, ту, о которой ранее договорилась мама. Пол в комнате был земляной. Спали на деревянных топчанах.
Вечером мы зажигали керосиновую лампу, но керосин нужно было экономить. Мы рано ложились на свои топчаны и разговаривали. Отец был молчаливым, сдержанным человеком. Только в Японии помню его оживленным. После возвращения в Советский Союз он стал очень замкнутым. И теперь, в Чернорецке, он неохотно рас сказывал о прошлом. Отвечал только на мои вопросы. Всегда кратко, лаконично. Он не любил воспоминаний.
В Японии, когда мне было восемь-девять лет, он живо и интересно рассказывал нам с Ириной о Порт-Артуре, о потоплении «Калиакрии», об Азовской флотилии. Он гордился тем, что командовал Волжской флотилией под Царицыном.
Вернувшись в Советский Союз в 1931 году, отец перестал вспоми нать что-либо о своей боевой деятельности. Все его заслуги были забыты. Никто о них не помнил.
Появилось много воспоминаний о гибели Черноморской эскадры. Но никто, ни один человек, не назвал имени Гернета. Когда пере числяли потопленные корабли, «Калиакрию» ставили на последнее место.
Эсминец «Калиакрия» был флагманским кораблем, и вел эскадру Гернет. Но даже Кукель в своих записках забыл упомянуть имя командира «Калиакрии».
В начале тридцатых годов, еще до начала террора, в Центральном военно-морском музее экспонировались фотографии, но Гернета там не было. Его с легкостью вычеркнули из истории. Появились другие имена, новые герои.
Летом 1940 года отцу было 57 лет.
Он больше любил говорить о будущем, о том времени, когда кон чится его срок. Он надеялся еще жить и работать. Он знал, что все в жизни меняется. Ночью, разговаривая в темноте, мы строили пла ны будущего. Оба считали, что в 1943 году отец вернется в Ленинград. Так наивно мечтали. Откуда мне было знать тогда, что все осужденные останутся в лагерях и в ссылках до XX съезда партии, до 1956 года, и даже позже!
В двадцать лет я еще во что-то верила. Отец был оптимистом всю жизнь. Всегда.
У нас в комнате стоял стол вполне приличного размера. На нем я готовила, на нем мы обедали и завтракали. Когда стол освобождался, занимались, сидя друг против друга. Было хорошо и уютно.
Как я теперь жалею, что не использовала последнюю возмож ность расспросить его обо всем, что он видел и пережил. На мой вопрос, почему он встал на сторону красных в граждан скую войну, отец даже рассердился. «Я никогда не воевал против своего народа», – ответил он.
Я не запомнила никого из местных жителей. Вспоминаю только общие черты хозяйки теплой зимней комнаты. Смутно вспомина ются мне силуэты женщин, носивших хлеб и молоко. Одна повыше, другая поменьше ростом и более худая. Все в платках.
Девочку Лизу, дочку молочницы, запомнила потому, что она никогда не видела сахара. Обычно, если она приносила молоко, она получала от меня конфету. Как-то я сказала, что дам ей кусок сахара. Она запрыгала от восторга – ведь ей только слышать приходи лось, что есть на свете сахар.
Лиза долго рассматривала кусочек рафинада…
Спрашивала: «А правда, будто в Ленинграде дома в 4-5 этажей? Как же это может быть?! И как коровы поднимаются по лестнице на четвертый, пятый этаж?!»
Никаких киносеансов, кинопередвижек в Чернорецке не было.
Быстро пролетели два месяца. Наступил конец сентября. Приближался день моего отъезда. Уезжала я рано утром на грузовике. Сиде ла в кузове. На всю жизнь остался у меня в памяти отец в черной морской шинели. Он смотрит мне вслед и делает несколько шагов за набирающим скорость грузовиком. Бобка с лаем бежит за машиной…
В начале 1941 года отец написал, что «власти» переводят его в Павлодар. Отцу предложили работать, но в Чернорецке для него работы не нашлось. Даже место учителя в первом классе было занято.
Тогда его направили работать счетоводом в туберкулезной боль нице в Павлодаре.
То, что отца перевели в Павлодар и трудоустроили, оказалось благом. Когда началась война и блокада, мы не могли ему высылать ни посылок, ни денег. Только посылки могли обеспечить ему сносное существование в Чернорецке. Только на посылки из Ленинграда он мог прокормиться в Чернорецке – это было единственное, что мест ные жители принимали на обмен.
Работа в больнице спасла отца от голодной смерти.
В сентябре 1942 года отец переехал в колхоз «Спартак» Павло дарской области и стал работать счетоводом.
1 мая 1943 года окончился срок ссылки. Начались хлопоты о приезде. В том же году я оказалась в Казани, где рабо тала в Астрономическом институте Академии наук СССР. Институт хлопотал о моем отце.
Заместитель директора института Валентина Клавдиевна Морфорд договорилась с казанскими властями о его прописке. После разговора Морфорд с начальником НКВД города Казани я была у этого начальника на приеме. Он хотел посмотреть на меня, полу чить лично от меня заявление, выслушать лично мою просьбу о раз решении моему отцу приехать в Казань.
Все было выполнено так, как того хотел начальник НКВД горо да Казани.
Отцу были посланы вызов из института и разрешение на прописку в столице Татарии. Отец купил билет и должен был выехать 8 августа 1943 года. Но утром он умер».
Пожалуй, ни у кого из землян не связано со звездами столько острых переживаний, благодарений, воспоминаний, как у штурманов. Что ни звезда, то места памяти: вон та открылась в ночном тумане как свет в конце тоннеля, эта – своим путеводным светом вела к дому.
Когда с глаз моряка скрываются все приметы земли, то только огни ночного неба воплощают для него в океанской пустыне тот мир, что надолго исчез за горизонтом.
О, бесстрастные путевые оракулы, сколько морских драм разыгралось на ваших ледяных глазах, сколько живых человеческих глаз уносило ваш скупой свет, как последнее видение этого мира! Сколько страхов, сомнений, надежд, озарений рассеяно по мерцаю щим станам созвездий! В этом звездном шифре записан и дневник морской жизни Гернета. Ключ к нему он унес с собой… Кто прочтет его теперь?
Не по той ли крупице голубоватого света – Царь-звезде – выво дил свою джонку Гернет из осажденного Порт-Артура? Не эти ли небесные пунктиры обещали ему спасение, когда пароход «Карляйль», который он вел в осажденный город, лишился в шторм руля и вин тов, плыл по воле ветров и течения в неизвестность? Три месяца длился тот тягостный дрейф, и только звезды над океаном были главными советчицами капитана. «Туда, туда, там острова, там спа сение», – вещали ему Вега и Альтаир, Арктур и Антарес, качаясь в зеркальцах секстана… А звезды Азова и Черного моря, звезды Мессины и Трапезунда, Севастополя и Мариуполя, немые свиде тели его риска и отваги, его дерзости и военного счастья!
Где она, звезда Гернета? Знал ли он сам, откуда она слала ему лучи удачи? А ведь был он везуч, как заговоренный. Не тронули его японские пули в Порт-Артуре. Уцелел он и под вулканическими бомбами Этны, когда вместе с другими русскими моряками спасал жителей Мессины из-под руин домов. Пронеслись мимо его транс порта и турецкие снаряды во время высадки десанта под Трапезундом в шестнадцатом году. Промолчал и главный калибр севастопольских лин коров, что угрюмо провожали своими стволами эсминцы, уходившие из Севастополя под флагом Гернета. Ни один осколок не задел его в боях на Азове и под Царицыном. Лишь в первомайскую ночь трид цать восьмого закатилась звезда капитана Гернета, чтобы потом вспыхнуть россыпями степного звездостана над головой колхозного счетовода. Чтобы сгореть в метеорных дождях Персея, что так обиль ны в густой темени августовских ночей…
Степь поглотила могилу колхозного счетовода. «Его зарыли в шар земной…» Вслед за Иммануилом Кантом он мог с полным правом сказать: «Звездное небо надо мной, нравственный закон во мне».
Нравственный закон Гернета стоял на четырех максимах, веч ных, как льды и звезды, окружавшие Капитана: отвага, честь, вер ность, истина…
Глава восьмая
По-видимому, – говорил О. П. Чижов, – мы близки к последней фазе в изменениях отношения к гипотезе Гернета («А кто же этого не знает?»)… По гипотезе Гернета – Стокса, существует оп ределенное взаимодействие между сушей и морем, между материко выми и морскими льдами. Это взаимодействие и определяет автома тические колебания климата и оледенения Земли. Общие основания и особенности оледенения были показаны и объяснены Гернетом, но почти не затронуты другими из упомянутых мною авторов.
Море не хранит следов кораблей, даже тех, что вошли в историю. Что остается от жизни морехода? Груда заморских диковинок, при везенных из дальних походов? Старые, угасающие фото? Сам ко рабль, пока его не отправят в переплавку? Кресты и медали за мор ские баталии?
От жизни настоящего моряка остается имя на борту корабля или на карте, которую он пополнил открытым им мысом, островом, проливом. Увековечен и тот, чье имя осталось в книгах о странствиях и сражениях. От Гернета, сгинувшего в глубинах казахской степи, не осталось ни крестов, ни орденов, ни точки на карте, ни имени на борту корабля, но осталась книга и осталась дочь…
«Мой отец был арестован в ночь на 1 мая 1938 года. Он не успел предстать перед «тройкой»! «Железный нарком» Ежов был снят с должности и расстрелян. Многих заключенных выпустили из тюрь мы. Моему отцу не повезло. Его не освободили. Отца обвинили в шпионаже в пользу Японии…»
Всю ночь подо мной гремели печатные машины, койка вздраги вала, и мне снилось, что я в каюте эсминца, который кавторанг Гернет вел в свой последний поход. Утром я покинул свой тряский приют и отправился за Черную речку, на Омскую улицу, где живет дочь капитана Гернета. По странному совпадению и станция метро, и улица носили имена тех мест, где отбывал ссылку отец Галины Евгеньевны.
Серенький блочный дом – двадцать раз пройдешь мимо и не заметишь. И, конечно же, без лифта, а квартира на самой верхотуре…
Мне открыла худощавая седая женщина в черном – неулыбчи вая и все же приветливая. Каждое движение, каждое слово ее были отмечены той особой выверенностью, которая свойственна людям точных наук. Выпускница мехмата ЛГУ, ныне доцент кафедры мате матики, Галина Евгеньевна Гернет долгие годы преподавала в Ленин градском институте связи.
И еще бросилось в глаза – старинное, с молоком матери всосан ное, по отцовскому наследству переданное чувство собственного достоинства. Она держалась так, что ее две крохотные, очень скром но обставленные комнаты превращались если не в дворцовые залы, то уж во всяком случае в весьма представительные апартаменты.
Главной мебелью в этом доме были книжные полки. Когда-то их украшали нарядные японские куклы (Гернет дарил их дочерям), но куклы были проданы в трудные годы, наступившие после ареста отца.
Окна комнат выходили даже не на улицу – на безотрадную про секу в жилом массиве, по которой шагали железные мачты высоко вольтной электролинии.
Галина Евгеньевна только что похоронила мужа, поэтому гово рить о гибели отца, о блокадных утратах ей было очень трудно, и мы договорились так: когда сможет, напишет обо всем в письме.
Через два месяца я получил объемистый пакет. С разрешения Галины Евгеньевны привожу это письмо полностью.
«В ночь на 1 мая 1938 года в Гидрографическом управлении Севморпути было арестовано пять человек: начальник Гидрографи ческого управления Орловский и начальники всех секторов – Нико лаев, Хмызников, Гернет. Кто был пятый – не помню. Эти пять человек якобы составляли шпионскую группу.
Падение Ежова задержало вынесение приговора. Отца держали в различных тюрьмах Ленинграда более двадцати месяцев. В основ ном он сидел на Шпалерной.
При Ежове дела решались проще и примерно в два раза быстрее. В лагеря отправляли через 8-10 месяцев. Никого не освобождали.
Сразу после падения Ежова Николаева выпустили. Остальную группу судил военный трибунал 23 декабря 1939 года. Отца приго ворили к пяти годам высылки в Казахстан. После приговора нам разрешили три свидания и передачи в пересыльной тюрьме. По тем временам это была неслыханная радость. Каждая из нас – мама, Ирина и я – получили по свиданию.
Во время правления Ежова о приговоре узнавали в тюремных кассах. Порядки были такие: в определенные дни в тюрьме в кассе принимали от родственников деньги для арестованных. Разрешалось передавать по 100 рублей (10 руб.) в месяц. Насколько помню, прием происходил раз в неделю. Дни месяца были распределены по буквам алфавита.
Очереди были длинные. Стоять нужно было долго. О судьбе заключенного узнавали от кассира, который денег, в случае окончания дела, не принимал и сообщал, что узник отбыл на десять лет без права переписки. Иногда сообщали, куда отправлен осужденный – в лагеря Казахстана, Магадана, Воркуты… Иногда место заключения не называли. Иногда кассир сообщал, что арестованный умер…
Свидания происходили в большом зале. Вдоль трех стен, как в зверинце, тянулись длинные ряды клеток, прижатые друг к другу. В каждой клетке – окошко. В каждом окошке – серое лицо. Худые измученные лица. Я не могла найти среди них отца. Наконец меня остановили глаза. Молящие, блестящие глаза, устремленные на меня.
Когда отца уводили из дома, ему было 55 лет и 5,5 месяца. Сей час на меня смотрел изможденный старик. Между решеткой, за которой находился отец, и мною было пространство шириною при мерно метра полтора. Пространство было отгорожено деревянным барьером. Здесь вышагивал часовой с винтовкой.
О чем говорили во время свидания, не помню. Я передала отцу теплые вещи, необходимые в дорогу, и еду. Отец не видел белого хлеба почти два года. Разрешено было передать белый батон. Часо вой разломил батон на несколько частей. Что он искал? Пилу или отвертку? Отец собрал кусочки батона.
В январе в тюремном вагоне отца отправили в Казахстан. Отцу определили место жительства – село Чернорецк Павлодарской области.
Получив это известие, мама выехала к отцу. Она повезла с собой носильные вещи и продукты – чай, сахар, крупы, папиросы… Это было в январе 1940 года.
О том, чтобы отец работал весной 1940 года, не могло быть и речи. Ему нужно было поправлять здоровье и отдыхать после почти двух летнего пребывания в тюремных застенках.
Зиму 1939/40 года я училась на третьем курсе механико-мате матического факультета университета. В июне была сессия. В июле – практика в обсерватории университета.
На каникулы – август и сентябрь – я поехала с полными чемо данами продуктов и вещей в Чернорецк. Отец собирался разрабаты вать новую научную проблему и просил привезти ему учебник по курсу дифференциального и интегрального исчисления. Я взяла для него первый том курса высшей математики Смирнова.
По железной дороге доехала до Омска, там пересела на пароход и по Иртышу добиралась до Чернорецка.
Примерно в полдень пароход остановился в Чернорецке. Приста ни не было. Но берег в месте остановки был пологим на небольшом участке. Можно было спуститься с высокого берега прямо к реке. Все это и называлось «остановка Чернорецк». Положили сходни. С парохода я увидела встречавших меня родителей, а рядом с ними толпу любопытных, пришедших посмотреть на меня. День приезда был счастливым. Еще бы – встретить отца, с которым мысленно распро щалась навсегда. Мне было известно из писем, что родители живут в баньке-мазанке. Просторного и удобного жилья я не ожидала.
Пока мы добирались от пристани к баньке, отец сказал, что дома меня ждет сюрприз-подарок.
Вошли в баньку. Кого я увидела! На полу сидел черный щенок-дворняга. Щенку было месяца два.
– Тобка! – воскликнула я и тут же взяла его на руки.
– Нет, – сказал отец, – это Бобка. Бобик, а не Тобик.
– Хорошо, пусть он будет Бобка!
Трудно себе представить Чернорецк. В этом селе не было ни одно го кустика, ни травинки. Считалось, что село стоит в степи. Возмож но, весной на обширной равнине и росла трава, но к моему приезду, в августе, она вся выгорела. Вокруг поселка все было голо. Все было унылым, бежево-серым, пыльным. В селе не было ни кур, ни гусей, ни коз, ни свиней. Ничего живого. Только люди.
При мне мама прожила в Чернорецке недели две. Она боялась потерять свою ленинградскую прописку. Договорилась о комнате для папы в теплой бревенчатой избе на зиму, наладила нашу с папой жизнь и уехала в Ленинград.
И стали мы жить втроем – папа, Бобка и я. Жизнь наша текла однообразно. Описывать почти нечего. Ярких событий не случалось. Я вела наше нехитрое хозяйство. Отец часто сидел возле нашей баньки с Бобкой. Сидел на солнышке, думал о чем-то своем и курил. Я была счастлива, что вижу отца, что могу ему помочь, сделать для него что-то. Радовалась, что он отдыхает после двух страшных лет. Благословляла судьбу, что он в ссылке, а не в лагере.
В Чернорецке не было ни магазина, ни ларька, ни лавки. Одна жительница поселка пекла хлеб два раза в неделю. Она или ее сын приносили нам круглый хлеб.
Из каких-то далеких колхозов, где росла трава и жили куры, приезжали женщины на грузовиках. По договоренности с мамой они привозили яйца. Топленое масло мы возили из Ленинграда или посы лали его посылкой.
Яйца и кур нам привозили в обмен на заказанные промтовары, привезенные мною из Ленинграда. Помню, я привезла самовар, одеяло и еще что-то. Яйца мы закапывали в землю. Считалось, что так их можно сохранить на зиму. Зимой куры не неслись.
Вместо чая отец пил шиповник. Других витаминов в нашей пище не было.
В сентябре я перевезла отца в зимнюю комнату, ту, о которой ранее договорилась мама. Пол в комнате был земляной. Спали на деревянных топчанах.
Вечером мы зажигали керосиновую лампу, но керосин нужно было экономить. Мы рано ложились на свои топчаны и разговаривали. Отец был молчаливым, сдержанным человеком. Только в Японии помню его оживленным. После возвращения в Советский Союз он стал очень замкнутым. И теперь, в Чернорецке, он неохотно рас сказывал о прошлом. Отвечал только на мои вопросы. Всегда кратко, лаконично. Он не любил воспоминаний.
В Японии, когда мне было восемь-девять лет, он живо и интересно рассказывал нам с Ириной о Порт-Артуре, о потоплении «Калиакрии», об Азовской флотилии. Он гордился тем, что командовал Волжской флотилией под Царицыном.
Вернувшись в Советский Союз в 1931 году, отец перестал вспоми нать что-либо о своей боевой деятельности. Все его заслуги были забыты. Никто о них не помнил.
Появилось много воспоминаний о гибели Черноморской эскадры. Но никто, ни один человек, не назвал имени Гернета. Когда пере числяли потопленные корабли, «Калиакрию» ставили на последнее место.
Эсминец «Калиакрия» был флагманским кораблем, и вел эскадру Гернет. Но даже Кукель в своих записках забыл упомянуть имя командира «Калиакрии».
В начале тридцатых годов, еще до начала террора, в Центральном военно-морском музее экспонировались фотографии, но Гернета там не было. Его с легкостью вычеркнули из истории. Появились другие имена, новые герои.
Летом 1940 года отцу было 57 лет.
Он больше любил говорить о будущем, о том времени, когда кон чится его срок. Он надеялся еще жить и работать. Он знал, что все в жизни меняется. Ночью, разговаривая в темноте, мы строили пла ны будущего. Оба считали, что в 1943 году отец вернется в Ленинград. Так наивно мечтали. Откуда мне было знать тогда, что все осужденные останутся в лагерях и в ссылках до XX съезда партии, до 1956 года, и даже позже!
В двадцать лет я еще во что-то верила. Отец был оптимистом всю жизнь. Всегда.
У нас в комнате стоял стол вполне приличного размера. На нем я готовила, на нем мы обедали и завтракали. Когда стол освобождался, занимались, сидя друг против друга. Было хорошо и уютно.
Как я теперь жалею, что не использовала последнюю возмож ность расспросить его обо всем, что он видел и пережил. На мой вопрос, почему он встал на сторону красных в граждан скую войну, отец даже рассердился. «Я никогда не воевал против своего народа», – ответил он.
Я не запомнила никого из местных жителей. Вспоминаю только общие черты хозяйки теплой зимней комнаты. Смутно вспомина ются мне силуэты женщин, носивших хлеб и молоко. Одна повыше, другая поменьше ростом и более худая. Все в платках.
Девочку Лизу, дочку молочницы, запомнила потому, что она никогда не видела сахара. Обычно, если она приносила молоко, она получала от меня конфету. Как-то я сказала, что дам ей кусок сахара. Она запрыгала от восторга – ведь ей только слышать приходи лось, что есть на свете сахар.
Лиза долго рассматривала кусочек рафинада…
Спрашивала: «А правда, будто в Ленинграде дома в 4-5 этажей? Как же это может быть?! И как коровы поднимаются по лестнице на четвертый, пятый этаж?!»
Никаких киносеансов, кинопередвижек в Чернорецке не было.
Быстро пролетели два месяца. Наступил конец сентября. Приближался день моего отъезда. Уезжала я рано утром на грузовике. Сиде ла в кузове. На всю жизнь остался у меня в памяти отец в черной морской шинели. Он смотрит мне вслед и делает несколько шагов за набирающим скорость грузовиком. Бобка с лаем бежит за машиной…
В начале 1941 года отец написал, что «власти» переводят его в Павлодар. Отцу предложили работать, но в Чернорецке для него работы не нашлось. Даже место учителя в первом классе было занято.
Тогда его направили работать счетоводом в туберкулезной боль нице в Павлодаре.
То, что отца перевели в Павлодар и трудоустроили, оказалось благом. Когда началась война и блокада, мы не могли ему высылать ни посылок, ни денег. Только посылки могли обеспечить ему сносное существование в Чернорецке. Только на посылки из Ленинграда он мог прокормиться в Чернорецке – это было единственное, что мест ные жители принимали на обмен.
Работа в больнице спасла отца от голодной смерти.
В сентябре 1942 года отец переехал в колхоз «Спартак» Павло дарской области и стал работать счетоводом.
1 мая 1943 года окончился срок ссылки. Начались хлопоты о приезде. В том же году я оказалась в Казани, где рабо тала в Астрономическом институте Академии наук СССР. Институт хлопотал о моем отце.
Заместитель директора института Валентина Клавдиевна Морфорд договорилась с казанскими властями о его прописке. После разговора Морфорд с начальником НКВД города Казани я была у этого начальника на приеме. Он хотел посмотреть на меня, полу чить лично от меня заявление, выслушать лично мою просьбу о раз решении моему отцу приехать в Казань.
Все было выполнено так, как того хотел начальник НКВД горо да Казани.
Отцу были посланы вызов из института и разрешение на прописку в столице Татарии. Отец купил билет и должен был выехать 8 августа 1943 года. Но утром он умер».
Пожалуй, ни у кого из землян не связано со звездами столько острых переживаний, благодарений, воспоминаний, как у штурманов. Что ни звезда, то места памяти: вон та открылась в ночном тумане как свет в конце тоннеля, эта – своим путеводным светом вела к дому.
Когда с глаз моряка скрываются все приметы земли, то только огни ночного неба воплощают для него в океанской пустыне тот мир, что надолго исчез за горизонтом.
О, бесстрастные путевые оракулы, сколько морских драм разыгралось на ваших ледяных глазах, сколько живых человеческих глаз уносило ваш скупой свет, как последнее видение этого мира! Сколько страхов, сомнений, надежд, озарений рассеяно по мерцаю щим станам созвездий! В этом звездном шифре записан и дневник морской жизни Гернета. Ключ к нему он унес с собой… Кто прочтет его теперь?
Не по той ли крупице голубоватого света – Царь-звезде – выво дил свою джонку Гернет из осажденного Порт-Артура? Не эти ли небесные пунктиры обещали ему спасение, когда пароход «Карляйль», который он вел в осажденный город, лишился в шторм руля и вин тов, плыл по воле ветров и течения в неизвестность? Три месяца длился тот тягостный дрейф, и только звезды над океаном были главными советчицами капитана. «Туда, туда, там острова, там спа сение», – вещали ему Вега и Альтаир, Арктур и Антарес, качаясь в зеркальцах секстана… А звезды Азова и Черного моря, звезды Мессины и Трапезунда, Севастополя и Мариуполя, немые свиде тели его риска и отваги, его дерзости и военного счастья!
Где она, звезда Гернета? Знал ли он сам, откуда она слала ему лучи удачи? А ведь был он везуч, как заговоренный. Не тронули его японские пули в Порт-Артуре. Уцелел он и под вулканическими бомбами Этны, когда вместе с другими русскими моряками спасал жителей Мессины из-под руин домов. Пронеслись мимо его транс порта и турецкие снаряды во время высадки десанта под Трапезундом в шестнадцатом году. Промолчал и главный калибр севастопольских лин коров, что угрюмо провожали своими стволами эсминцы, уходившие из Севастополя под флагом Гернета. Ни один осколок не задел его в боях на Азове и под Царицыном. Лишь в первомайскую ночь трид цать восьмого закатилась звезда капитана Гернета, чтобы потом вспыхнуть россыпями степного звездостана над головой колхозного счетовода. Чтобы сгореть в метеорных дождях Персея, что так обиль ны в густой темени августовских ночей…
Степь поглотила могилу колхозного счетовода. «Его зарыли в шар земной…» Вслед за Иммануилом Кантом он мог с полным правом сказать: «Звездное небо надо мной, нравственный закон во мне».
Нравственный закон Гернета стоял на четырех максимах, веч ных, как льды и звезды, окружавшие Капитана: отвага, честь, вер ность, истина…
Глава восьмая
НЕКРОПОЛЬ «РУССКОГО КАРФАГЕНА»
В царскосельской электричке я подобрал газетку «Дворняжка», которую издают питерские защитники бездомных собак и кошек, прочел в разделе скорбных объявлений: «Из далекой Бизерты Анастасия Александровна Ширинская сообщает о кончине своего четвероного друга Бонни, который двенадцать лет скрашивал жизнь ей и ее сыну».
Ширинская? Неужели та самая? Но другой-то в Бизерте нет и быть не может…
Севастополь. Ноябрь 1920 года
Такого еще не бывало: флот покинул Севастополь! Душа оставила тело… Да, Севастополь остался однаж ды без кораблей. Но тогда – в первую оборону – корабли ушли на дно родной бухты, а не в чужие порты… В том проклятом восемнадцатом Черноморский флот впервые подвергли разделу: его, как и всю страну, разделили на красных и белых. Красная частина самозатопилась в Це месской бухте, а белая – покинула через два года воды Черного моря, ушла в Стамбул, а затем в Бизерту. Все было так, как описал в стихах казачий поэт Николай Туроверов:
Моряки, казаки, остатки белой русской армии не сбежали из Крыма в ноябре двадцатого, а отступили, ушли, как говорили их деды, в ретираду, с походными штабами, со знаменами, хоругвями и оружием. Французы, вчерашние союзники по германской войне, дали черноморской эскадре Врангеля приют в своей колониальной базе – Бизерте. Осколок России вонзился в Северную Аф рику и таял там долго, как айсберг в пустыне. Год за го дом на севастопольских кораблях правилась служба, подни мались и спускались с заходом солнца андреевские флаги, отмечались праздники исчезнувшего государства, в храме Александра Невского, построенном русскими моряками, отпевали умерших и славили Христово Воскресение, в теат ре, созданном офицерами и их женами, шли пьесы Гоголя и Чехова, в морском училище, эвакуированном из Севасто поля и размещенном в форту французской крепости, юно ши в белых форменках изучали навигацию и астрономию, теоретическую механику и практическую историю России, но не по Покровскому, а по Карамзину и Соловьеву… Ме стный летописец Нестор Монастырев выпускал журнал «Морской сборник». Редакция и станок-гектограф разме щались в отсеках подводной лодки «Утка». Ныне несколько экземпляров этого сверхраритетного издания хранятся в главной библиотеке страны…
Как отмечал еще один флотописец Бизерты капитан 1-го ран га Владимир Берг в своей книге «Последние гардемарины», севастопольцы в Бизерте «составили маленькое самостоя тельное русское княжество, управляемое главой его вице-адмиралом Герасимовым, который держал в руках всю полноту власти. Карать и миловать, принимать и изгонять из княжества было всецело в его власти. И он, как старый князь древнерусского княжества, мудро и властно правил им, чиня суд и расправу, рассыпая милости и благоволения».
Эскадра как боевое соединение прекратила свое суще ствование после того, как Франция признала СССР. В ночь на 29 октября 1924 года с заходом солнца на русских ко раблях спустили синекрестные флаги. Тогда казалось – на всегда. А оказалось – до поры…
Большинство из 33 русских кораблей, пришедших в Бизерту, были проданы на лом. Орудийные башни с линкора «Генерал Алексеев» служили французам на береговых укреплениях Атлантики.
6 мая 1925 года в гардема ринском лагере Сфаят корабельный горн протрубил сигнал «Разойдись!» Разошлись, но не рассеялись, не разбежа лись, не сгинули, не забыли, кто они и откуда. Написали книги, возвели церковь, отчеканили памятный нагрудный крест. Одним словом, явили миру подвиг верности флагу, присяге, Отчизне. Ничего об этом в СССР не знали. Точнее, не хотели знать. Партийные идеологи распорядились считать Бизерту по зорной и черной страницей истории флота и провели оче редную препарацию памяти…
Да, страница черная, горькая, но – гордая!
Черноморцам в Бизерте пришлось начинать жизнь заново, с нуля, несмотря на былые чины, ордена, заслуги перед царем, Богом, отечеством…
…Осенью 1976 года подводная лодка, на которой я служил, входила с деловым визитом в военную гавань Бизерты. Я оглядывался по сто ронам – не увижу ли где призатопленный корпус русского эсминца, не мелькнет ли где ржавая мачта корабля-земля ка. Но гладь Бизертского озера была пустынна, если не считать трех буев, ограждавших «район подводных препят ствий», как значилось на карте. Что это за препятствия, ни лоция, ни карта не уточняли, так что оставалось предпола гать, что именно там, неподалеку от свалки грунта, и поко ятся в донном иле соленого озера железные останки рус ских кораблей.
Нашу плавбазу «Федор Видяев» и подводную лодку ту нисцы поставили в военной гавани Сиди-Абдаллах, там, где полвека назад стояли наши предшественники.
По утрам по палубной трансляции плавбазы крутили бод рые советские песни. Были среди них и старинные русские вальсы. Вот на их-то рулады, словно птицы на манок, собира лись на причале русские старики, те самые, с белой эскад ры. Несмотря на то, что «особисты» не рекомендовали об щаться с белоэмигрантами, тем не менее судовой радист, откликаясь на просьбы стариков, повторял по несколько раз и «Дунайские волны» и «На сопках Манчжурии». Знать бы тогда, что среди тех дедов приходила к нам и и дочь командира «Жаркого» Анастасия Александровна Ширинская…
Несколько лет в теле Туниса жил осколок русского государства в виде эскадры черноморских кораблей, ушедших из Севастополя в конце 1920 года. Писатель Сент-Экзюпери назвал колонию наших соотечественников в Бизерте (именно там обосновались на долгие годы корабли-изгои и моряки с семьями) «русским Карфагеном». Сегодня от «русского Карфагена» остался один человек – дочь командира эсминца «Жаркий» Анастасия Александровна Ширинская-Манштейн. Мог ли я представить, что однажды не только смогу побывать у нее в Бизерте, но и буду принимать у себя дома в Москве? Но все так и случилось…
Итак… Жила-была девочка. Звали ее Настя. Папа у нее был капитаном, точнее, командиром корабля на Балтийском флоте. Девочка видела его редко, поскольку жила у бабушки под Лисичанском в небольшом усадебном доме с белыми колоннами. Там было все, чем счастливо детство: бабушка, мама, подруги, лес, река… На этом сказку оборвала революция, октябрьский переворот и гражданская война. Потом был бег на юг, в Крым, в Севастополь, где к тому времени отец – старший лейтенант Александр Сергеевич Манштейн – командовал эсминцем «Жаркий». На нем в ноябре 1920 года он и вывез свою семью вместе с другими беженцами в Константинополь. А оттуда 8-летняя Настя вместе с сестрами и мамой переправилась на переполненном пароходе «Князь Константин» через Средиземное море в Бизерту. Отец же, как полагали поначалу, сгинул со своим эсминцем в штормовом море. По счастью, «Жаркий», изрядно потрепанный, все же пришел в Бизерту после Рождества.
Ширинская? Неужели та самая? Но другой-то в Бизерте нет и быть не может…
Севастополь. Ноябрь 1920 года
Такого еще не бывало: флот покинул Севастополь! Душа оставила тело… Да, Севастополь остался однаж ды без кораблей. Но тогда – в первую оборону – корабли ушли на дно родной бухты, а не в чужие порты… В том проклятом восемнадцатом Черноморский флот впервые подвергли разделу: его, как и всю страну, разделили на красных и белых. Красная частина самозатопилась в Це месской бухте, а белая – покинула через два года воды Черного моря, ушла в Стамбул, а затем в Бизерту. Все было так, как описал в стихах казачий поэт Николай Туроверов:
На одном из таких беженских пароходов увозили в изгнание и восьмилетнюю девочку Настю. Впрочем, сначала ее с мамой забрал к себе на эсминец «Жаркий» отец – старший лейтенант Александр Манштейн. Он доставил свою семью вместе с десятками других беженцев в Константинополь.
Уходили мы из Крыма
среди дыма и огня,
я с кормы все время мимо
в своего стрелял коня…
А он плыл, изнемогая,
за высокою кормой,
все не веря, все не зная,
что прощается со мной…
Моряки, казаки, остатки белой русской армии не сбежали из Крыма в ноябре двадцатого, а отступили, ушли, как говорили их деды, в ретираду, с походными штабами, со знаменами, хоругвями и оружием. Французы, вчерашние союзники по германской войне, дали черноморской эскадре Врангеля приют в своей колониальной базе – Бизерте. Осколок России вонзился в Северную Аф рику и таял там долго, как айсберг в пустыне. Год за го дом на севастопольских кораблях правилась служба, подни мались и спускались с заходом солнца андреевские флаги, отмечались праздники исчезнувшего государства, в храме Александра Невского, построенном русскими моряками, отпевали умерших и славили Христово Воскресение, в теат ре, созданном офицерами и их женами, шли пьесы Гоголя и Чехова, в морском училище, эвакуированном из Севасто поля и размещенном в форту французской крепости, юно ши в белых форменках изучали навигацию и астрономию, теоретическую механику и практическую историю России, но не по Покровскому, а по Карамзину и Соловьеву… Ме стный летописец Нестор Монастырев выпускал журнал «Морской сборник». Редакция и станок-гектограф разме щались в отсеках подводной лодки «Утка». Ныне несколько экземпляров этого сверхраритетного издания хранятся в главной библиотеке страны…
Как отмечал еще один флотописец Бизерты капитан 1-го ран га Владимир Берг в своей книге «Последние гардемарины», севастопольцы в Бизерте «составили маленькое самостоя тельное русское княжество, управляемое главой его вице-адмиралом Герасимовым, который держал в руках всю полноту власти. Карать и миловать, принимать и изгонять из княжества было всецело в его власти. И он, как старый князь древнерусского княжества, мудро и властно правил им, чиня суд и расправу, рассыпая милости и благоволения».
Эскадра как боевое соединение прекратила свое суще ствование после того, как Франция признала СССР. В ночь на 29 октября 1924 года с заходом солнца на русских ко раблях спустили синекрестные флаги. Тогда казалось – на всегда. А оказалось – до поры…
Большинство из 33 русских кораблей, пришедших в Бизерту, были проданы на лом. Орудийные башни с линкора «Генерал Алексеев» служили французам на береговых укреплениях Атлантики.
6 мая 1925 года в гардема ринском лагере Сфаят корабельный горн протрубил сигнал «Разойдись!» Разошлись, но не рассеялись, не разбежа лись, не сгинули, не забыли, кто они и откуда. Написали книги, возвели церковь, отчеканили памятный нагрудный крест. Одним словом, явили миру подвиг верности флагу, присяге, Отчизне. Ничего об этом в СССР не знали. Точнее, не хотели знать. Партийные идеологи распорядились считать Бизерту по зорной и черной страницей истории флота и провели оче редную препарацию памяти…
Да, страница черная, горькая, но – гордая!
Черноморцам в Бизерте пришлось начинать жизнь заново, с нуля, несмотря на былые чины, ордена, заслуги перед царем, Богом, отечеством…
…Осенью 1976 года подводная лодка, на которой я служил, входила с деловым визитом в военную гавань Бизерты. Я оглядывался по сто ронам – не увижу ли где призатопленный корпус русского эсминца, не мелькнет ли где ржавая мачта корабля-земля ка. Но гладь Бизертского озера была пустынна, если не считать трех буев, ограждавших «район подводных препят ствий», как значилось на карте. Что это за препятствия, ни лоция, ни карта не уточняли, так что оставалось предпола гать, что именно там, неподалеку от свалки грунта, и поко ятся в донном иле соленого озера железные останки рус ских кораблей.
Нашу плавбазу «Федор Видяев» и подводную лодку ту нисцы поставили в военной гавани Сиди-Абдаллах, там, где полвека назад стояли наши предшественники.
По утрам по палубной трансляции плавбазы крутили бод рые советские песни. Были среди них и старинные русские вальсы. Вот на их-то рулады, словно птицы на манок, собира лись на причале русские старики, те самые, с белой эскад ры. Несмотря на то, что «особисты» не рекомендовали об щаться с белоэмигрантами, тем не менее судовой радист, откликаясь на просьбы стариков, повторял по несколько раз и «Дунайские волны» и «На сопках Манчжурии». Знать бы тогда, что среди тех дедов приходила к нам и и дочь командира «Жаркого» Анастасия Александровна Ширинская…
Несколько лет в теле Туниса жил осколок русского государства в виде эскадры черноморских кораблей, ушедших из Севастополя в конце 1920 года. Писатель Сент-Экзюпери назвал колонию наших соотечественников в Бизерте (именно там обосновались на долгие годы корабли-изгои и моряки с семьями) «русским Карфагеном». Сегодня от «русского Карфагена» остался один человек – дочь командира эсминца «Жаркий» Анастасия Александровна Ширинская-Манштейн. Мог ли я представить, что однажды не только смогу побывать у нее в Бизерте, но и буду принимать у себя дома в Москве? Но все так и случилось…
Итак… Жила-была девочка. Звали ее Настя. Папа у нее был капитаном, точнее, командиром корабля на Балтийском флоте. Девочка видела его редко, поскольку жила у бабушки под Лисичанском в небольшом усадебном доме с белыми колоннами. Там было все, чем счастливо детство: бабушка, мама, подруги, лес, река… На этом сказку оборвала революция, октябрьский переворот и гражданская война. Потом был бег на юг, в Крым, в Севастополь, где к тому времени отец – старший лейтенант Александр Сергеевич Манштейн – командовал эсминцем «Жаркий». На нем в ноябре 1920 года он и вывез свою семью вместе с другими беженцами в Константинополь. А оттуда 8-летняя Настя вместе с сестрами и мамой переправилась на переполненном пароходе «Князь Константин» через Средиземное море в Бизерту. Отец же, как полагали поначалу, сгинул со своим эсминцем в штормовом море. По счастью, «Жаркий», изрядно потрепанный, все же пришел в Бизерту после Рождества.