Страница:
Энквист ушел с флота и жил затворником, снедаемый "черной меланхолией". Он не вышел на люди даже на похоронах жены. А вскоре умер сам.
Когда-то в лучшие времена капитан 2-го ранга Оскар Адольфович Энквист, командуя канонерской лодкой "Бобр", открыл в дальневосточных морях лагуну и дал ей свое имя. Сегодня имя Энквиста исчезло с морской карты. Лагуну называют Хаптоган.
Письмо, обнаруженное в Публичке, подтверждало косвенно семейную легенду Лебедевых о том, что Домерщиков надерзил в Маниле адмиралу Энквисту. Но... о "Пересвете" в уцелевшей переписке - ни слова. Да и вряд ли эта история интересовала автора "Цусимы".
И все же находка настраивала на оптимистический лад. Ведь вот же нашлись два письма. Быть может, точно так же хранятся где-нибудь и остальные бумаги Домерщикова. Что, если они остались у одного из его друзей?! У Политовского, Мельницкого или у бесфамильного пока Леонида Васильевича, работавшего в Морском музее?
Прежде чем выбрать тропинку на этом троепутье, я заказал в общем читальном зале книгу Сапарова "Фальшивые червонцы". История первого мужа Екатерины Николаевны - Николая Карташова не имела никакого отношения к гибели "Пересвета", но меня захватила судьба и этой женщины. Ведь личность моего героя раскрывалась и в ней...
Екатерина Николаевна никогда не была "врагом народа", и то, что ей пришлось провести в Сибири десять лет, - это случайность драматического свойства.
С Николенькой Карташовым она была знакома, по свидетельству Сергея Георгиевича Лебедева, с детства: двери их квартир выходили на одну лестничную площадку в доме на Кирочной. В 1915 году студент-экономист Петроградского университета ушел на фронт добровольцем и стал подпоручиком 20-го Финляндского драгунского полка. Ранней весной 1916 года он записался в партизанский рейдовый отряд штаб-ротмистра Петра Глазенапа. Набег на тылы германских войск начался для Карташова печально: под ним был убит конь. "А сам он, - как пишет Сапаров, - остался лежать в вонючей трясине с перебитыми пулеметной очередью ногами. Беспомощный, истекающий кровью, утративший всякую надежду на спасение.
Вытащил его из болота какой-то офицер их полка, версты две нес на спине. Фамилию своего спасителя он узнать не успел, так как был направлен в госпиталь и в драгунский полк больше не попал. Пытался узнавать, много раз писал однополчанам, но толку не было.
Спаситель сам разыскал его спустя двенадцать лет. Пришел к нему однажды вечером, напомнил ту историю, бесцеремонно напросился на ночлег. И вообще был человеком со многими странностями. О себе рассказывал мало, даже фамилию не назвал. Зови, дескать, Сашей, вполне этого достаточно.
Сперва говорил, будто работает на паровой мельнице возле Пскова, а в Ленинград приехал за запасными частями для двигателя, но позже, после основательной выпивки, сознался, что нелегально перешел советскую границу. У него специальные задания из-за кордона".
Карташов наотрез отказался сотрудничать с ним и попросил гостя забыть дорогу в его дом. Саша, он же бывший штаб-ротмистр Альберт Шиллер, дал "слово русского офицера", что он больше никогда здесь не появится. И... появился спустя месяц. Он умолял приютить его до утра и дать ему другую одежду. Заклинал фронтовой дружбой, былым спасением, честью... У Карташова не хватило решимости отказать. А на другой день он был арестован и отдан под суд за пособничество агенту иностранной разведки. Время было суровое 1928 год, - и никто не собирался вникать в психологические нюансы отношений двух бывших офицеров. Человек, спасший Карташова, и погубил же его.
Екатерина Николаевна была выслана из Ленинграда. Там, на Оби, она встретила новую судьбу.
Еду из Публичной библиотеки на Дворцовую площадь, а оттуда, мимо старого Эрмитажа, - в военно-морской архив. Низкие тучи едва не цеплялись за головы статуй на крыше Зимнего дворца. Призрачно, словно водяные знаки на державной бумаге, проступал из зимних сумерек острошпильный купол Адмиралтейства. Тем уютнее свет ламп на столах архива. Маленькие прожекторы, наведенные в прошлое...
Заказываю послужные списки Политовского и Мельницкого.
ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Сергей Сигизмундович Политовский (1880-1936). Окончил Морской корпус в 1900 году. Плавал на крейсерах "Олег", "Цесаревич", "Богатырь". Оказывал помощь пострадавшим от землетрясения в Мессине. В Первую мировую войну командовал эсминцами "Крепкий", затем "Гайдамак". В январе 1917-го произведен в капитаны 1-го ранга и принял под начало крейсер "Богатырь".
Домерщиков в письме к Новикову-Прибою отозвался о своем корабельном товарище так: "Младший минный офицер лейтенант Сергей Политовский представлял собой образец офицера. Знающий, выдержанный, справедливый и простой в обращении, он пользовался авторитетом среди команды. Хорошее сложение и вышесредний рост дополняли декоративную сторону будущего известного на флоте командира "Богатыря". У него была привычка говорить скороговоркой. Однако в действиях своих он был не так поспешен. Присущий ему юмор заставлял его подчиненных смеяться".
Судя по этой характеристике, Домерщиков был немножко влюблен в своего старшего друга; видимо, в чем-то подражал ему, и наверняка эта дружба длилась многие годы... В домашнем архиве Политовского (если он сохранился) могло быть немало писем от товарища по "Олегу".
Вечный вопрос: где искать? "Не скажет ни камень, ни крест, где легли..." Но скажут книги, старые журналы, подскажет чья-то глубокая память...
Первая ласточка: в иллюстрированной "Летописи русско-японской войны" нашел фото отличившейся на полях сражений сестры милосердия Нины Сигизмундовны Политовской. Сестра Сергея? И отчество, и фамилия довольно редкие, можно наверняка считать их родственниками.
А вот еще один Политовский. В "Цусиме" у Новикова-Прибоя упоминается флагманский корабельный инженер - Евгений Сигизмундович Политовский. Брат? Очень вероятно. Ответ на этот и другие вопросы самым неожиданным образом пришел из Владивостока. Моя давняя и добрая корреспондентка, дочь вахтенного начальника подводной лодки "Святой Георгий" Ольга Михайловна Мычелкина-Косолапова, прислала очередное письмо. Едва я его вскрыл, как из него выпала фотография крутоусого мужчины в мундире дореволюционного таможенного чиновника. Читаю надпись на обороте: "Аполлинарий Сигизмундович Политовский. 1914 год. Это свекор моей сестры - Екатерины Михайловны и дед моего племянника Бориса, который работает инженером на владивостокском заводе "Радиоприбор".
Не устаю удивляться тесноте мира! Как все мы связаны-перевязаны друг с другом! Стоит только заглянуть на два-три поколения назад, проследить доступные нити - увы, как часто скрыты они в плотной мгле забвения, - и поразительная вязь судеб начнет расходиться от кольца к кольцу, от рода к роду...
В ответ на мой запрос о Политовском, а о нем я спрашивал всех знакомых флотоведов, О.М. Косолапова писала:
"Братья и сестра Политовские (Сергей, Евгений, Аполлинарий и Нина) происходят из семьи ссыльного польского инсургента Сигизмунда Политовского, отправленного, кажется, из Лодзи в Среднюю Азию, под Ташкент.
Начну с моего родственника (очень дальнего, конечно) Аполлинария Сигизмундовича. Он был самым старшим из братьев. Приехал во Владивосток в конце прошлого века, когда сюда ссылали много поляков, и поселился у своего друга (тоже ссыльного) Михаила Ивановича Янковского (1841-1913). Извините, что ухожу в сторону, но не могу не сказать об этом замечательном человеке несколько слов.
М.И. Янковский создал первый в Приморье конный завод, приручал пятнистых оленей, основал метеорологическую станцию, разбил плантацию пересаженного из тайги женьшеня. Янковский занимался орнитологией и энтомологией Приморья. Его великолепная коллекция бабочек хранится и по сю пору в краевом музее имени Арсеньева. С 1987 года живя на полуострове, впоследствии получившем его имя, вел археологические раскопки. Вот с этим человеком и работал вместе Аполлинарий. Его второй по старшинству брат Евгений - окончил в Петербурге Политехнический институт. Как очень способного инженера-механика его пригласили на флот. Он участвовал в проведении первой в мире радиопередачи (1899 г.) во время спасения севшего на камни броненосца "Генерал-адмирал Апраксин". В Цусиму он шел как флагманский корабельный инженер при штабе адмирала Рожественского на эскадренном броненосце "Князь Суворов". По роду службы Евгений Сигизмундович посещал во время похода все суда эскадры, что дало ему возможность видеть жизнь экипажей. Свои впечатления он излагал в письмах к жене. Потом, после его гибели и после суда над командованием 2-й эскадры, эти письма, как обличающие документы, были опубликованы в журнале, по-моему в "Морском сборнике".
В Цусимском бою Е.С. Политовский был тяжело ранен, и про него забыли в спешке и суматохе, когда с гибнущего "Суворова" переправляли на миноносец штаб Рожественского. Дядя Женя пошел на дно вместе с броненосцем у восточных берегов Цусимы. Много позже внук его брата (мой племянник) Игорек Политовский ходил вместе с морской экскурсией владивостокских школьников к Цусиме. Там он вместе с другими пионерами возлагал на воду венок в честь погибших русских моряков. Все наши суда, идущие Цусимским проливом, приспускают флаг и дают гудок, а туристы собираются на линейку и тоже опускают в воду цветы.
Нина Сигизмундовна, верная традициям женщин - героинь севастопольской обороны и освободительного похода русских войск в Болгарию (вспомните Юлию Вревскую, воспетую Тургеневым, и мать лейтенанта П.П. Шмидта), с началом русско-японской войны ушла в действующую армию сестрой милосердия. О ней писали русские журналы, но о дальнейшей ее судьбе я ничего не знаю.
Наконец, интересующий Вас Сергей Сигизмундович Политовский, командир "Богатыря". О нем знаю немного. Умер в 1936 году в Таллинне".
По довоенным таллиннским справочникам нахожу адрес
С.С. Политовского: улица Тина, д. 18, номер квартиры. Может быть, кто-то из родственников еще живет там?
В Таллинне осел мой однопоходник Разбаш. Попросил его в письме наведаться по бывшему адресу Политовского.
Таллинн. Ноябрь 1936 года
Промозглой осенью старый Таллинн задыхался от дыма множества печных труб, струившегося с высоких крыш в узкие улочки. Задыхался, но не от дыма, а от нарыва в горле и немолодой человек, бывший русский каперанг, снимавший комнату по улице Тина (Оловянная). Он был бритоголов; между бровями залегали глубокие складки; крупный нос, волевые губы. "Всегда жизнерадостный и бодрый", как напишут в завтрашнем некрологе, он был в горестном отчаянии - каждый глоток воздуха давался с мучительным трудом...
Последние годы Политовский подрабатывал на жизнь юморесками и смешными рассказами из флотской жизни, которые он публиковал в "Морском журнале" бывшего лейтенанта Стахевича. Как и все записные юмористы, наедине с собой Сергей Сигизмундович бывал мрачен. Таллинн за двадцать лет, проведенных в нем, так и не стал родным городом. Раздражало в нем все: и средневековые лики домов, и непроницаемые лица эстонцев, и даже название улицы - Тина, напоминавшее о дне жизни, в тине которого медленно увязал некогда блестящий морской офицер со Станиславом за Цусиму, Владимиром за Моонзунд и очень редким для иностранцев орденом - иерусалимским Крестом Животворного Древа за Мессину.
Он сам выбрал себе судьбу, посчитав за благо не возвращаться из Ревеля в Петроград, сначала потому, чтобы не иметь дела с германскими оккупационными войсками в Эстонии, затем потому, что доползли слухи о том, что в Питере объявлен "красный террор", и уж ему, капитану 1-го ранга, там точно не поздоровилось бы... Затем Эстония стала самостоятельным государством, и бывший командир "Богатыря" навсегда остался жить на улице Тина.
Он не был одинок. Здесь, в буржуазном Таллинне, осело немало его однокашников по Морскому корпусу, по службе на Тихом океане и Балтике. Частенько наведывался к нему бывший командир "Жемчуга" и начальник Бригады подводных лодок Балтийского флота контр-адмирал Левицкий; жаловался на годы, жизнь, дороговизну... Заглядывал одно время и бывший командир эсминца "Спартак" лейтенант Николай Павлинов, брат покончившего с собой в Выборге цусимца Сергея Павлинова. К нему приходили многие, так как почти двенадцать лет Политовский честно ворочал не Бог весть какими капиталами кассы взаимопомощи русских морских офицеров в Эстонии.
В некрологе напишут: "Горячий патриот, знающий офицер, деликатный начальник, остроумный человек, он умел удачной остротой поднять павшего духом..."
Несомненно, он мог бы принести большую пользу новому Рабоче-Крестьянскому Красному Флоту...
Кавалер Креста Животворного Древа умер на чужбине отрубленной ветвью; животворное древо его рода навсегда осталось в России...
Все эти сведения Разбаш разузнал у таллиннских краеведов и прислал их мне не без куража: "Мы тоже кое-что могем!"
О втором своем корабельном друге, с которым вместе воевали на "Олеге", Домерщиков писал Новикову-Прибою так: "Инженер-механик поручик Юрий Владимирович Мельницкий - человек крепкого телосложения, немного ниже среднего роста. Добродушное выражение его светлых глаз сразу располагает людей, встречающих его в первый раз. Выдержанность, работоспособность, аккуратность Мельницкого ценили его подчиненные, с которыми у него были хорошие отношения. В кают-компании он пользовался общим расположением и считался хорошим товарищем. Любовь Мельницкого подтрунивать над товарищами и подчиненными никогда не вызывала с их стороны обиды, так как делал он это без злобы, хотя лицо его в это время всегда бывало серьезным.
В бою ему, как третьему механику, то и дело приходилось прибегать в разные части корабля, где производились разрушения попадавшими в крейсер японскими снарядами, и выполнял он свою обязанность прекрасно".
Обнаружить следы Мельницкого в наши дни так и не удалось. О нем известно лишь то, что в годы Первой мировой капитан 2-го ранга Мельницкий так же добросовестно и обстоятельно, как латал пробоины "Олега", строил по заданию морского ведомства толуоловый завод в Грозном. В советское время он работал на ленинградских верфях наблюдающим за постройкой судов для торгфлота.
Жизнь разбила дружную офицерскую троицу, развела по разные стороны государственной границы.
- Посмотрите вот здесь еще. - Дежурная по залу, архивная муза в синем халате, кладет передо мной кубической толщины "Настольный список личного состава судов флота за 1916 год". Отыскиваю убористый абзац, посвященный Домерщикову. Ого! Это уже кое-что: "В чине за пребыванием в безвестном отсутствии и отставке 21.XII 1913 г.".
Но самое знаменательное было то, что служба беглого мичмана обрывалась не в 1905 году, а в 1906-м. "Список" утверждал: "С 1905-06 гг. служил на крейсере второго ранга "Жемчуг".
Но "Жемчуг" еще в 1905 году вместе с "Олегом" и "Авророй" покинули Манилу. "Жемчуг" ушел во Владивосток. Значит, Домерщиков оставил крейсер не на Филиппинах во время войны, а бежал из Владивостока.
Венский юрист называл его дезертиром, но это вовсе не так. С юридической точки зрения оставление корабля в мирное время квалифицируется не как "дезертирство", а как названо в "Списке" - "безвестное отсутствие".
Я искренне радовался тому, что в досье Палёнова возникла серьезная брешь: Домерщиков не был дезертиром! Заблуждался и Иванов-Тринадцатый, утверждая в своих дневниках, что Домерщиков, "выбитый из равновесия обстановкой обезоруженного корабля, не имея характера спокойно ожидать окончания войны", оставил корабль и дезертировал в Австралию по любовным мотивам. Впрочем, эта версия могла возникнуть и со слов самого Домерщикова. Чтобы не раскрывать истинных причин своего бегства из России, он мог отделаться от досужих расспросов бравадой насчет красивой американки (японки и т.п.).
Но что же его заставило бежать с "Жемчуга"?
Ищу ответ в старых владивостокских газетах. "Владивостокский листок" № 14 за 1906 год, репортаж о расстреле демонстрации 10 января.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "На 1-й Морской, в промежутках между цирком и Алеутской... строятся матросы... Впереди музыка, публика группируется сначала кучками, а затем тоже выстраивается приблизительно рядами. Шапки, шапки, фуражки... Нетерпеливо движутся вперед... Идут... Поворот к зданию штаба - темно-зеленые щиты пулеметов. Между ними застыли солдатские и офицерские фигуры. Отчетливо виден офицер с поднятой шашкой...
Трубач дал сигнал. Резким движением шашка опускается вниз. У левого пулемета показывается роковой кудрявый дымок, и к его дроби присоединяются остальные.
Смерть... Люди гибнут... Последние ряды валятся, как скошенные. Все смешалось: крики и стоны раненых, плач женщин и детей..."
На "Жемчуге" тоже было неспокойно. О том, что происходило на корабле, узнаю из историко-революционного сборника "На вахте Революции", выпущенного в 1926 году в Ленинграде.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "На крейсер... явились два неизвестных матроса с ружьями и потребовали от старшего офицера капитана 2-го ранга Вяземского, чтобы команда с винтовками была немедленно отпущена вместе с ними на митинг. В случае же отказа будет худо, так как команда все равно самовольно уйдет с крейсера.
О происходившем Вяземский немедленно доложил командиру крейсера капитану 2-го ранга Левицкому... Выйдя наверх, командир увидел собравшихся с винтовками матросов, в толпе которых были пришедшие неизвестные матросы, причем последние торопили вооруженную команду идти в экипаж. На приказание командира поставить ружья на место команда ответила молчанием, а находившиеся на палубе крейсера неизвестные моряки заявили Левицкому, что гарнизон крепости послал их за командой "Жемчуга", которая, вооружившись, должна идти на митинг... Команда заволновалась и, несмотря на увещевания командиров и офицеров, стала уходить по трапу на лед. Командир говорил уходившим, что они подвергнутся большой опасности в городе, где назревает вооруженное столкновение, но это не повлияло на команду..."
Разумеется, все эти события происходили на глазах мичмана Домерщикова. Как повел себя в этой ситуации молодой, дерзкий на язык офицер? Не исключено, что он повздорил с командиром "Жемчуга" капитаном 2-го ранга Левицким, человеком крайне монархических убеждений.
Как сложились отношения Домерщикова с этим человеком, под власть которого он попал на "Жемчуге"? Как откликнулся он на выступления команды, на события в городе? И почему бежал из России в годину революционных потрясений?
Архив безмолвствовал.
Глава тринадцатая
В РОССИЮ "МЛАДА" НЕ ВЕРНУЛАСЬ
Дочь Лебедева, Елена Сергеевна Максимович, жила на бывшей Кирочной улице (ныне Салтыкова-Щедрина), в том самом доме и в комнатах той самой квартиры, где прошли детство, юность и первые годы семейной жизни Екатерины Николаевны. Выстроенное в дворцовом стиле пятиэтажное здание отличалось от соседних построек великолепной лепниной, могучей аркой, наподобие триумфальной, некогда роскошными парадными, на площадки которых выходили матовые окна холлов огромных квартир. Дом был перенасыщен прошлым; я слегка проник в историю лишь одной квартиры, но каждая дверь, каждая ступень, каждое окно голосили немо: "Послушай, что я тебе расскажу!" От этого избытка памяти дом, казалось, готов был треснуть, и штукатурка кое-где в самом деле уже начала лопаться.
Елена Сергеевна долго вела меня просторными коридорами пространной квартиры, где кроме ее домочадцев жили еще несколько семей - невидных и неслышных в недрах дворянских апартаментов.
Под старинным резным торшером с шелковым колпаком я разложил фотографии Домерщикова и вкратце рассказал все, что мне удалось о нем узнать. Елена Сергеевна откликнулась на мой поиск всей душой. Она стала открывать какие-то шкафчики, извлекать из них коробочки, альбомы, бумаги. У меня запрыгало сердце...
- Когда умерла Екатерина Николаевна, - рассказывала по ходу дела Максимович, - мне позвонила женщина, которая ухаживала за ней в доме престарелых...
- Таисия Васильевна?
- Нет, Нина Михайловна... Она взяла на себя весь труд по уходу за Екатериной Михайловной, и именно ей было отписано все имущество Домерщиковых: мебель карельской березы, портреты, книги...
- У вас есть ее адрес?
- К сожалению, нет... Она мне позвонила и предложила взять что-нибудь на память о Екатерине Николаевне. Я приехала на Скороходова, но там почти ничего не было. Мебель вывезли, а на полу валялось вот это...
Максимович развернула пергаментной жесткости лист, сложенный вчетверо. В левом верхнем углу рядом с затушеванным двуглавым орлом бледнела фотокарточка Домерщикова в морской форме, прихваченная по углам четырьмя зелеными печатями. "Российское посольство в Риме", - прочитал я по кругу. Передо мной лежал заграничный паспорт Домерщикова, выданный ему в Риме 5 апреля 1917 года.
В развернутом виде этот диковинный документ мог накрыть многотиражную газету; на внутренней стороне его текст повторялся по-французски, с той лишь разницей, что воинское звание "Мишеля Домерчикова" переиначивалось на французский же манер: "капитан корвета".
Из дневника Иванова-Тринадцатого я знал, что после гибели "Пересвета" остатки спасенного экипажа были отправлены во Францию и в Италию на суда, купленные для русского флота. Значит, Домерщиков попал в Специю (это явствовало из консульской отметки) и там был назначен командиром корабля. Я мог судить об этом не только по паспорту, но и по фотографии, которую Елена Сергеевна нашла в комнате на Скороходова. То был уникальный снимок - я и предполагать не мог о его существовании! По нему одному можно было прочитать целую страницу из загадочной жизни...
СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ (см. фото на вклейке). На меня смотрел пристально и строго тридцатипятилетний кавторанг с идеальным пробором. Белые брюки, темная тужурка, твердый, накрахмаленный воротничок. Погон нет: к лету семнадцатого их уже отменили и ввели, как у англичан, нарукавные шевроны с "бубликом". Три нашивки - капитан 2-го ранга. Он стоит, опершись одной рукой на стол, заваленный картами и штурманскими инструментами, другой облокотившись на колено.
Глядя на него, вспоминалась песенка о неулыбчивом капитане: "Капитан, капитан, улыбнитесь... Ведь улыбка - это флаг корабля... Раз пятнадцать он тонул, погибал среди акул..." Но он и в самом деле уже не раз тонул и не раз погибал.
Резкие складки легли у губ. Лицо человека, познавшего удары судьбы - и какие... А впереди? Впереди продолжение похода на Север, прерванного взрывом у Порт-Саида, впереди еще самое опасное - прорыв через зоны действия германских субмарин, впереди Атлантика и Северный Ледовитый. Дважды его уже спасали из воды - тонущего, полуживого от холода. Повезет ли в третий раз?
"Капитан, капитан, улыбнитесь!"
Капитан не улыбался...
Специя. Май 1917 года
В Специи командиру вспомогательного крейсера "Млада" было не до улыбок. Генмор через своего морского агента в Риме Врангеля требовал от Домерщикова ускорить ремонт, перевооружение судна и выходить на Север. Но команда, только что пережившая гибель "Пересвета", не хотела испытывать судьбу в Атлантике. К тому же матросы были недовольны тем, что морское ведомство затянуло выплату жалованья и выдачу нового обмундирования.
Морской агент телеграфировал в Петроград: "Команда "Млады" сильно поизносилась и от англичан в Порт-Саиде получила лишь по одной смене платья и белья да по одной паре сапог".
Офицеры тоже роптали.
"18 августа 1917. В Генмор - из Специи.
Ввиду близости ухода и необходимости обмундирования за границей, ибо на Севере сделать это невозможно, прошу ускорить разрешение вопроса о размере вознаграждения за погибшее имущество офицеров. Домерщиков".
Но чиновники Генмора будто и не получали этих тревожных телеграмм. Из Петрограда шло одно и то же: "Ускорить ремонт, ускорить вооружение, ускорить выход в море".
Спустя девять дней Домерщиков сдал "Младу" знаменитому полярному первопроходцу капитану 1-го ранга Федору Матисену, который в октябре 17-го приведет ее в Белфаст, где она навсегда и останется.
В Россию мятежные младовцы возвращались по сухопутью. Морской генеральный штаб остался очень недоволен "либеральничаньем" командира посыльного судна, недоволен тем, что Домерщиков не смог "обуздать распоясавшуюся команду". По возвращении в Петроград он был снижен на ступень в воинском звании - из кавторанга снова стал старшим лейтенантом и в этом чине в ноябре семнадцатого года был "отчислен из резерва морского ведомства". Приказ этот, заготовленный еще в канун Октябрьской революции, бюрократическая машина Адмиралтейства "провернула" по инерции в первые дни советской власти. Список моряков, увольняемых с флота, подписали управляющий Морским министерством "первый красный адмирал" Иванов и народный комиссар по морским делам Дыбенко. Если бы они знали, что от службы отстраняется офицер, относившийся к своей революционной команде "с тактом и пониманием", фамилию Домерщикова наверняка бы вычеркнули из этого списка. Но они не знали, и это роковое обстоятельство отлучило моего героя от военного флота на двадцать лет...
Когда-то в лучшие времена капитан 2-го ранга Оскар Адольфович Энквист, командуя канонерской лодкой "Бобр", открыл в дальневосточных морях лагуну и дал ей свое имя. Сегодня имя Энквиста исчезло с морской карты. Лагуну называют Хаптоган.
Письмо, обнаруженное в Публичке, подтверждало косвенно семейную легенду Лебедевых о том, что Домерщиков надерзил в Маниле адмиралу Энквисту. Но... о "Пересвете" в уцелевшей переписке - ни слова. Да и вряд ли эта история интересовала автора "Цусимы".
И все же находка настраивала на оптимистический лад. Ведь вот же нашлись два письма. Быть может, точно так же хранятся где-нибудь и остальные бумаги Домерщикова. Что, если они остались у одного из его друзей?! У Политовского, Мельницкого или у бесфамильного пока Леонида Васильевича, работавшего в Морском музее?
Прежде чем выбрать тропинку на этом троепутье, я заказал в общем читальном зале книгу Сапарова "Фальшивые червонцы". История первого мужа Екатерины Николаевны - Николая Карташова не имела никакого отношения к гибели "Пересвета", но меня захватила судьба и этой женщины. Ведь личность моего героя раскрывалась и в ней...
Екатерина Николаевна никогда не была "врагом народа", и то, что ей пришлось провести в Сибири десять лет, - это случайность драматического свойства.
С Николенькой Карташовым она была знакома, по свидетельству Сергея Георгиевича Лебедева, с детства: двери их квартир выходили на одну лестничную площадку в доме на Кирочной. В 1915 году студент-экономист Петроградского университета ушел на фронт добровольцем и стал подпоручиком 20-го Финляндского драгунского полка. Ранней весной 1916 года он записался в партизанский рейдовый отряд штаб-ротмистра Петра Глазенапа. Набег на тылы германских войск начался для Карташова печально: под ним был убит конь. "А сам он, - как пишет Сапаров, - остался лежать в вонючей трясине с перебитыми пулеметной очередью ногами. Беспомощный, истекающий кровью, утративший всякую надежду на спасение.
Вытащил его из болота какой-то офицер их полка, версты две нес на спине. Фамилию своего спасителя он узнать не успел, так как был направлен в госпиталь и в драгунский полк больше не попал. Пытался узнавать, много раз писал однополчанам, но толку не было.
Спаситель сам разыскал его спустя двенадцать лет. Пришел к нему однажды вечером, напомнил ту историю, бесцеремонно напросился на ночлег. И вообще был человеком со многими странностями. О себе рассказывал мало, даже фамилию не назвал. Зови, дескать, Сашей, вполне этого достаточно.
Сперва говорил, будто работает на паровой мельнице возле Пскова, а в Ленинград приехал за запасными частями для двигателя, но позже, после основательной выпивки, сознался, что нелегально перешел советскую границу. У него специальные задания из-за кордона".
Карташов наотрез отказался сотрудничать с ним и попросил гостя забыть дорогу в его дом. Саша, он же бывший штаб-ротмистр Альберт Шиллер, дал "слово русского офицера", что он больше никогда здесь не появится. И... появился спустя месяц. Он умолял приютить его до утра и дать ему другую одежду. Заклинал фронтовой дружбой, былым спасением, честью... У Карташова не хватило решимости отказать. А на другой день он был арестован и отдан под суд за пособничество агенту иностранной разведки. Время было суровое 1928 год, - и никто не собирался вникать в психологические нюансы отношений двух бывших офицеров. Человек, спасший Карташова, и погубил же его.
Екатерина Николаевна была выслана из Ленинграда. Там, на Оби, она встретила новую судьбу.
Еду из Публичной библиотеки на Дворцовую площадь, а оттуда, мимо старого Эрмитажа, - в военно-морской архив. Низкие тучи едва не цеплялись за головы статуй на крыше Зимнего дворца. Призрачно, словно водяные знаки на державной бумаге, проступал из зимних сумерек острошпильный купол Адмиралтейства. Тем уютнее свет ламп на столах архива. Маленькие прожекторы, наведенные в прошлое...
Заказываю послужные списки Политовского и Мельницкого.
ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Сергей Сигизмундович Политовский (1880-1936). Окончил Морской корпус в 1900 году. Плавал на крейсерах "Олег", "Цесаревич", "Богатырь". Оказывал помощь пострадавшим от землетрясения в Мессине. В Первую мировую войну командовал эсминцами "Крепкий", затем "Гайдамак". В январе 1917-го произведен в капитаны 1-го ранга и принял под начало крейсер "Богатырь".
Домерщиков в письме к Новикову-Прибою отозвался о своем корабельном товарище так: "Младший минный офицер лейтенант Сергей Политовский представлял собой образец офицера. Знающий, выдержанный, справедливый и простой в обращении, он пользовался авторитетом среди команды. Хорошее сложение и вышесредний рост дополняли декоративную сторону будущего известного на флоте командира "Богатыря". У него была привычка говорить скороговоркой. Однако в действиях своих он был не так поспешен. Присущий ему юмор заставлял его подчиненных смеяться".
Судя по этой характеристике, Домерщиков был немножко влюблен в своего старшего друга; видимо, в чем-то подражал ему, и наверняка эта дружба длилась многие годы... В домашнем архиве Политовского (если он сохранился) могло быть немало писем от товарища по "Олегу".
Вечный вопрос: где искать? "Не скажет ни камень, ни крест, где легли..." Но скажут книги, старые журналы, подскажет чья-то глубокая память...
Первая ласточка: в иллюстрированной "Летописи русско-японской войны" нашел фото отличившейся на полях сражений сестры милосердия Нины Сигизмундовны Политовской. Сестра Сергея? И отчество, и фамилия довольно редкие, можно наверняка считать их родственниками.
А вот еще один Политовский. В "Цусиме" у Новикова-Прибоя упоминается флагманский корабельный инженер - Евгений Сигизмундович Политовский. Брат? Очень вероятно. Ответ на этот и другие вопросы самым неожиданным образом пришел из Владивостока. Моя давняя и добрая корреспондентка, дочь вахтенного начальника подводной лодки "Святой Георгий" Ольга Михайловна Мычелкина-Косолапова, прислала очередное письмо. Едва я его вскрыл, как из него выпала фотография крутоусого мужчины в мундире дореволюционного таможенного чиновника. Читаю надпись на обороте: "Аполлинарий Сигизмундович Политовский. 1914 год. Это свекор моей сестры - Екатерины Михайловны и дед моего племянника Бориса, который работает инженером на владивостокском заводе "Радиоприбор".
Не устаю удивляться тесноте мира! Как все мы связаны-перевязаны друг с другом! Стоит только заглянуть на два-три поколения назад, проследить доступные нити - увы, как часто скрыты они в плотной мгле забвения, - и поразительная вязь судеб начнет расходиться от кольца к кольцу, от рода к роду...
В ответ на мой запрос о Политовском, а о нем я спрашивал всех знакомых флотоведов, О.М. Косолапова писала:
"Братья и сестра Политовские (Сергей, Евгений, Аполлинарий и Нина) происходят из семьи ссыльного польского инсургента Сигизмунда Политовского, отправленного, кажется, из Лодзи в Среднюю Азию, под Ташкент.
Начну с моего родственника (очень дальнего, конечно) Аполлинария Сигизмундовича. Он был самым старшим из братьев. Приехал во Владивосток в конце прошлого века, когда сюда ссылали много поляков, и поселился у своего друга (тоже ссыльного) Михаила Ивановича Янковского (1841-1913). Извините, что ухожу в сторону, но не могу не сказать об этом замечательном человеке несколько слов.
М.И. Янковский создал первый в Приморье конный завод, приручал пятнистых оленей, основал метеорологическую станцию, разбил плантацию пересаженного из тайги женьшеня. Янковский занимался орнитологией и энтомологией Приморья. Его великолепная коллекция бабочек хранится и по сю пору в краевом музее имени Арсеньева. С 1987 года живя на полуострове, впоследствии получившем его имя, вел археологические раскопки. Вот с этим человеком и работал вместе Аполлинарий. Его второй по старшинству брат Евгений - окончил в Петербурге Политехнический институт. Как очень способного инженера-механика его пригласили на флот. Он участвовал в проведении первой в мире радиопередачи (1899 г.) во время спасения севшего на камни броненосца "Генерал-адмирал Апраксин". В Цусиму он шел как флагманский корабельный инженер при штабе адмирала Рожественского на эскадренном броненосце "Князь Суворов". По роду службы Евгений Сигизмундович посещал во время похода все суда эскадры, что дало ему возможность видеть жизнь экипажей. Свои впечатления он излагал в письмах к жене. Потом, после его гибели и после суда над командованием 2-й эскадры, эти письма, как обличающие документы, были опубликованы в журнале, по-моему в "Морском сборнике".
В Цусимском бою Е.С. Политовский был тяжело ранен, и про него забыли в спешке и суматохе, когда с гибнущего "Суворова" переправляли на миноносец штаб Рожественского. Дядя Женя пошел на дно вместе с броненосцем у восточных берегов Цусимы. Много позже внук его брата (мой племянник) Игорек Политовский ходил вместе с морской экскурсией владивостокских школьников к Цусиме. Там он вместе с другими пионерами возлагал на воду венок в честь погибших русских моряков. Все наши суда, идущие Цусимским проливом, приспускают флаг и дают гудок, а туристы собираются на линейку и тоже опускают в воду цветы.
Нина Сигизмундовна, верная традициям женщин - героинь севастопольской обороны и освободительного похода русских войск в Болгарию (вспомните Юлию Вревскую, воспетую Тургеневым, и мать лейтенанта П.П. Шмидта), с началом русско-японской войны ушла в действующую армию сестрой милосердия. О ней писали русские журналы, но о дальнейшей ее судьбе я ничего не знаю.
Наконец, интересующий Вас Сергей Сигизмундович Политовский, командир "Богатыря". О нем знаю немного. Умер в 1936 году в Таллинне".
По довоенным таллиннским справочникам нахожу адрес
С.С. Политовского: улица Тина, д. 18, номер квартиры. Может быть, кто-то из родственников еще живет там?
В Таллинне осел мой однопоходник Разбаш. Попросил его в письме наведаться по бывшему адресу Политовского.
Таллинн. Ноябрь 1936 года
Промозглой осенью старый Таллинн задыхался от дыма множества печных труб, струившегося с высоких крыш в узкие улочки. Задыхался, но не от дыма, а от нарыва в горле и немолодой человек, бывший русский каперанг, снимавший комнату по улице Тина (Оловянная). Он был бритоголов; между бровями залегали глубокие складки; крупный нос, волевые губы. "Всегда жизнерадостный и бодрый", как напишут в завтрашнем некрологе, он был в горестном отчаянии - каждый глоток воздуха давался с мучительным трудом...
Последние годы Политовский подрабатывал на жизнь юморесками и смешными рассказами из флотской жизни, которые он публиковал в "Морском журнале" бывшего лейтенанта Стахевича. Как и все записные юмористы, наедине с собой Сергей Сигизмундович бывал мрачен. Таллинн за двадцать лет, проведенных в нем, так и не стал родным городом. Раздражало в нем все: и средневековые лики домов, и непроницаемые лица эстонцев, и даже название улицы - Тина, напоминавшее о дне жизни, в тине которого медленно увязал некогда блестящий морской офицер со Станиславом за Цусиму, Владимиром за Моонзунд и очень редким для иностранцев орденом - иерусалимским Крестом Животворного Древа за Мессину.
Он сам выбрал себе судьбу, посчитав за благо не возвращаться из Ревеля в Петроград, сначала потому, чтобы не иметь дела с германскими оккупационными войсками в Эстонии, затем потому, что доползли слухи о том, что в Питере объявлен "красный террор", и уж ему, капитану 1-го ранга, там точно не поздоровилось бы... Затем Эстония стала самостоятельным государством, и бывший командир "Богатыря" навсегда остался жить на улице Тина.
Он не был одинок. Здесь, в буржуазном Таллинне, осело немало его однокашников по Морскому корпусу, по службе на Тихом океане и Балтике. Частенько наведывался к нему бывший командир "Жемчуга" и начальник Бригады подводных лодок Балтийского флота контр-адмирал Левицкий; жаловался на годы, жизнь, дороговизну... Заглядывал одно время и бывший командир эсминца "Спартак" лейтенант Николай Павлинов, брат покончившего с собой в Выборге цусимца Сергея Павлинова. К нему приходили многие, так как почти двенадцать лет Политовский честно ворочал не Бог весть какими капиталами кассы взаимопомощи русских морских офицеров в Эстонии.
В некрологе напишут: "Горячий патриот, знающий офицер, деликатный начальник, остроумный человек, он умел удачной остротой поднять павшего духом..."
Несомненно, он мог бы принести большую пользу новому Рабоче-Крестьянскому Красному Флоту...
Кавалер Креста Животворного Древа умер на чужбине отрубленной ветвью; животворное древо его рода навсегда осталось в России...
Все эти сведения Разбаш разузнал у таллиннских краеведов и прислал их мне не без куража: "Мы тоже кое-что могем!"
О втором своем корабельном друге, с которым вместе воевали на "Олеге", Домерщиков писал Новикову-Прибою так: "Инженер-механик поручик Юрий Владимирович Мельницкий - человек крепкого телосложения, немного ниже среднего роста. Добродушное выражение его светлых глаз сразу располагает людей, встречающих его в первый раз. Выдержанность, работоспособность, аккуратность Мельницкого ценили его подчиненные, с которыми у него были хорошие отношения. В кают-компании он пользовался общим расположением и считался хорошим товарищем. Любовь Мельницкого подтрунивать над товарищами и подчиненными никогда не вызывала с их стороны обиды, так как делал он это без злобы, хотя лицо его в это время всегда бывало серьезным.
В бою ему, как третьему механику, то и дело приходилось прибегать в разные части корабля, где производились разрушения попадавшими в крейсер японскими снарядами, и выполнял он свою обязанность прекрасно".
Обнаружить следы Мельницкого в наши дни так и не удалось. О нем известно лишь то, что в годы Первой мировой капитан 2-го ранга Мельницкий так же добросовестно и обстоятельно, как латал пробоины "Олега", строил по заданию морского ведомства толуоловый завод в Грозном. В советское время он работал на ленинградских верфях наблюдающим за постройкой судов для торгфлота.
Жизнь разбила дружную офицерскую троицу, развела по разные стороны государственной границы.
- Посмотрите вот здесь еще. - Дежурная по залу, архивная муза в синем халате, кладет передо мной кубической толщины "Настольный список личного состава судов флота за 1916 год". Отыскиваю убористый абзац, посвященный Домерщикову. Ого! Это уже кое-что: "В чине за пребыванием в безвестном отсутствии и отставке 21.XII 1913 г.".
Но самое знаменательное было то, что служба беглого мичмана обрывалась не в 1905 году, а в 1906-м. "Список" утверждал: "С 1905-06 гг. служил на крейсере второго ранга "Жемчуг".
Но "Жемчуг" еще в 1905 году вместе с "Олегом" и "Авророй" покинули Манилу. "Жемчуг" ушел во Владивосток. Значит, Домерщиков оставил крейсер не на Филиппинах во время войны, а бежал из Владивостока.
Венский юрист называл его дезертиром, но это вовсе не так. С юридической точки зрения оставление корабля в мирное время квалифицируется не как "дезертирство", а как названо в "Списке" - "безвестное отсутствие".
Я искренне радовался тому, что в досье Палёнова возникла серьезная брешь: Домерщиков не был дезертиром! Заблуждался и Иванов-Тринадцатый, утверждая в своих дневниках, что Домерщиков, "выбитый из равновесия обстановкой обезоруженного корабля, не имея характера спокойно ожидать окончания войны", оставил корабль и дезертировал в Австралию по любовным мотивам. Впрочем, эта версия могла возникнуть и со слов самого Домерщикова. Чтобы не раскрывать истинных причин своего бегства из России, он мог отделаться от досужих расспросов бравадой насчет красивой американки (японки и т.п.).
Но что же его заставило бежать с "Жемчуга"?
Ищу ответ в старых владивостокских газетах. "Владивостокский листок" № 14 за 1906 год, репортаж о расстреле демонстрации 10 января.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "На 1-й Морской, в промежутках между цирком и Алеутской... строятся матросы... Впереди музыка, публика группируется сначала кучками, а затем тоже выстраивается приблизительно рядами. Шапки, шапки, фуражки... Нетерпеливо движутся вперед... Идут... Поворот к зданию штаба - темно-зеленые щиты пулеметов. Между ними застыли солдатские и офицерские фигуры. Отчетливо виден офицер с поднятой шашкой...
Трубач дал сигнал. Резким движением шашка опускается вниз. У левого пулемета показывается роковой кудрявый дымок, и к его дроби присоединяются остальные.
Смерть... Люди гибнут... Последние ряды валятся, как скошенные. Все смешалось: крики и стоны раненых, плач женщин и детей..."
На "Жемчуге" тоже было неспокойно. О том, что происходило на корабле, узнаю из историко-революционного сборника "На вахте Революции", выпущенного в 1926 году в Ленинграде.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "На крейсер... явились два неизвестных матроса с ружьями и потребовали от старшего офицера капитана 2-го ранга Вяземского, чтобы команда с винтовками была немедленно отпущена вместе с ними на митинг. В случае же отказа будет худо, так как команда все равно самовольно уйдет с крейсера.
О происходившем Вяземский немедленно доложил командиру крейсера капитану 2-го ранга Левицкому... Выйдя наверх, командир увидел собравшихся с винтовками матросов, в толпе которых были пришедшие неизвестные матросы, причем последние торопили вооруженную команду идти в экипаж. На приказание командира поставить ружья на место команда ответила молчанием, а находившиеся на палубе крейсера неизвестные моряки заявили Левицкому, что гарнизон крепости послал их за командой "Жемчуга", которая, вооружившись, должна идти на митинг... Команда заволновалась и, несмотря на увещевания командиров и офицеров, стала уходить по трапу на лед. Командир говорил уходившим, что они подвергнутся большой опасности в городе, где назревает вооруженное столкновение, но это не повлияло на команду..."
Разумеется, все эти события происходили на глазах мичмана Домерщикова. Как повел себя в этой ситуации молодой, дерзкий на язык офицер? Не исключено, что он повздорил с командиром "Жемчуга" капитаном 2-го ранга Левицким, человеком крайне монархических убеждений.
Как сложились отношения Домерщикова с этим человеком, под власть которого он попал на "Жемчуге"? Как откликнулся он на выступления команды, на события в городе? И почему бежал из России в годину революционных потрясений?
Архив безмолвствовал.
Глава тринадцатая
В РОССИЮ "МЛАДА" НЕ ВЕРНУЛАСЬ
Дочь Лебедева, Елена Сергеевна Максимович, жила на бывшей Кирочной улице (ныне Салтыкова-Щедрина), в том самом доме и в комнатах той самой квартиры, где прошли детство, юность и первые годы семейной жизни Екатерины Николаевны. Выстроенное в дворцовом стиле пятиэтажное здание отличалось от соседних построек великолепной лепниной, могучей аркой, наподобие триумфальной, некогда роскошными парадными, на площадки которых выходили матовые окна холлов огромных квартир. Дом был перенасыщен прошлым; я слегка проник в историю лишь одной квартиры, но каждая дверь, каждая ступень, каждое окно голосили немо: "Послушай, что я тебе расскажу!" От этого избытка памяти дом, казалось, готов был треснуть, и штукатурка кое-где в самом деле уже начала лопаться.
Елена Сергеевна долго вела меня просторными коридорами пространной квартиры, где кроме ее домочадцев жили еще несколько семей - невидных и неслышных в недрах дворянских апартаментов.
Под старинным резным торшером с шелковым колпаком я разложил фотографии Домерщикова и вкратце рассказал все, что мне удалось о нем узнать. Елена Сергеевна откликнулась на мой поиск всей душой. Она стала открывать какие-то шкафчики, извлекать из них коробочки, альбомы, бумаги. У меня запрыгало сердце...
- Когда умерла Екатерина Николаевна, - рассказывала по ходу дела Максимович, - мне позвонила женщина, которая ухаживала за ней в доме престарелых...
- Таисия Васильевна?
- Нет, Нина Михайловна... Она взяла на себя весь труд по уходу за Екатериной Михайловной, и именно ей было отписано все имущество Домерщиковых: мебель карельской березы, портреты, книги...
- У вас есть ее адрес?
- К сожалению, нет... Она мне позвонила и предложила взять что-нибудь на память о Екатерине Николаевне. Я приехала на Скороходова, но там почти ничего не было. Мебель вывезли, а на полу валялось вот это...
Максимович развернула пергаментной жесткости лист, сложенный вчетверо. В левом верхнем углу рядом с затушеванным двуглавым орлом бледнела фотокарточка Домерщикова в морской форме, прихваченная по углам четырьмя зелеными печатями. "Российское посольство в Риме", - прочитал я по кругу. Передо мной лежал заграничный паспорт Домерщикова, выданный ему в Риме 5 апреля 1917 года.
В развернутом виде этот диковинный документ мог накрыть многотиражную газету; на внутренней стороне его текст повторялся по-французски, с той лишь разницей, что воинское звание "Мишеля Домерчикова" переиначивалось на французский же манер: "капитан корвета".
Из дневника Иванова-Тринадцатого я знал, что после гибели "Пересвета" остатки спасенного экипажа были отправлены во Францию и в Италию на суда, купленные для русского флота. Значит, Домерщиков попал в Специю (это явствовало из консульской отметки) и там был назначен командиром корабля. Я мог судить об этом не только по паспорту, но и по фотографии, которую Елена Сергеевна нашла в комнате на Скороходова. То был уникальный снимок - я и предполагать не мог о его существовании! По нему одному можно было прочитать целую страницу из загадочной жизни...
СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ (см. фото на вклейке). На меня смотрел пристально и строго тридцатипятилетний кавторанг с идеальным пробором. Белые брюки, темная тужурка, твердый, накрахмаленный воротничок. Погон нет: к лету семнадцатого их уже отменили и ввели, как у англичан, нарукавные шевроны с "бубликом". Три нашивки - капитан 2-го ранга. Он стоит, опершись одной рукой на стол, заваленный картами и штурманскими инструментами, другой облокотившись на колено.
Глядя на него, вспоминалась песенка о неулыбчивом капитане: "Капитан, капитан, улыбнитесь... Ведь улыбка - это флаг корабля... Раз пятнадцать он тонул, погибал среди акул..." Но он и в самом деле уже не раз тонул и не раз погибал.
Резкие складки легли у губ. Лицо человека, познавшего удары судьбы - и какие... А впереди? Впереди продолжение похода на Север, прерванного взрывом у Порт-Саида, впереди еще самое опасное - прорыв через зоны действия германских субмарин, впереди Атлантика и Северный Ледовитый. Дважды его уже спасали из воды - тонущего, полуживого от холода. Повезет ли в третий раз?
"Капитан, капитан, улыбнитесь!"
Капитан не улыбался...
Специя. Май 1917 года
В Специи командиру вспомогательного крейсера "Млада" было не до улыбок. Генмор через своего морского агента в Риме Врангеля требовал от Домерщикова ускорить ремонт, перевооружение судна и выходить на Север. Но команда, только что пережившая гибель "Пересвета", не хотела испытывать судьбу в Атлантике. К тому же матросы были недовольны тем, что морское ведомство затянуло выплату жалованья и выдачу нового обмундирования.
Морской агент телеграфировал в Петроград: "Команда "Млады" сильно поизносилась и от англичан в Порт-Саиде получила лишь по одной смене платья и белья да по одной паре сапог".
Офицеры тоже роптали.
"18 августа 1917. В Генмор - из Специи.
Ввиду близости ухода и необходимости обмундирования за границей, ибо на Севере сделать это невозможно, прошу ускорить разрешение вопроса о размере вознаграждения за погибшее имущество офицеров. Домерщиков".
Но чиновники Генмора будто и не получали этих тревожных телеграмм. Из Петрограда шло одно и то же: "Ускорить ремонт, ускорить вооружение, ускорить выход в море".
Спустя девять дней Домерщиков сдал "Младу" знаменитому полярному первопроходцу капитану 1-го ранга Федору Матисену, который в октябре 17-го приведет ее в Белфаст, где она навсегда и останется.
В Россию мятежные младовцы возвращались по сухопутью. Морской генеральный штаб остался очень недоволен "либеральничаньем" командира посыльного судна, недоволен тем, что Домерщиков не смог "обуздать распоясавшуюся команду". По возвращении в Петроград он был снижен на ступень в воинском звании - из кавторанга снова стал старшим лейтенантом и в этом чине в ноябре семнадцатого года был "отчислен из резерва морского ведомства". Приказ этот, заготовленный еще в канун Октябрьской революции, бюрократическая машина Адмиралтейства "провернула" по инерции в первые дни советской власти. Список моряков, увольняемых с флота, подписали управляющий Морским министерством "первый красный адмирал" Иванов и народный комиссар по морским делам Дыбенко. Если бы они знали, что от службы отстраняется офицер, относившийся к своей революционной команде "с тактом и пониманием", фамилию Домерщикова наверняка бы вычеркнули из этого списка. Но они не знали, и это роковое обстоятельство отлучило моего героя от военного флота на двадцать лет...