Черкашин Николай Андреевич. Тайны погибших кораблей (От 'Императрицы Марии' до 'Курска')

   Для воспламенения наших 10-дюймовых полузарядов (не патронов), хранившихся в медных цилиндрах с неплотными крышками, многого не нужно. Загорелось сначала несколько штук, затем пожар увеличился. Характерного "взрыва" не было, иначе разворотило бы всю носовую часть корабля.
   Часы поставлены на момент, когда корабль должен быть, по расчету, еще в канале. Если адский прибор закладывал кто-либо из экипажа корабля, то искусители могли его убедить, что он наверняка спасется. "Ведь тонуть "Пересвет" должен, - могли им говорить, - на глазах у десятков французских, английских, итальянских и других военных и коммерческих судов. Сотни шлюпок и паровых катеров бросятся к месту катастрофы".
   Соображение о возможной гибели массы людей для подлеца необязательно, да, кроме того, при взрыве в погребе, когда по команде "Все наверх! С якоря сниматься!" в носовом отсеке под палубой почти никто не должен оставаться, число погибших было бы минимальным.
   Если финал построенной мною гипотезы разбивается и, может, виновник взрыва погиб вместе с кораблем, тому виною наш выход на час раньше, чем предполагалось".
   После небольшого открытия, уточнившего фамилию Палёнова, версия Людевига в моих глазах стала еще более вероятной.
   Пален, Пален... Надо узнать о нем все, что только можно. Но как? Личные дела и послужные списки кондукторов в архивы не сдавались. В ЦГА ВМФ искать бесполезно...
   Я начал с Центрального адресного бюро и вскоре получил оттуда неутешительную справку: на территории Советского Союза не проживает ни один гражданин по фамилии Пален. Листаю справочно-адресные книги Москвы и Ленинграда. Нет, нет, нет... Последний том "Весь Ленинград" датирован 1933 годом. Пробегаю длинные столбцы убористого шрифта: Павловы, Палкины, Палев, Пален И.С.!
   Итак, в 1933 году венский юрист Палёнов, он же Пален, жил в Ленинграде на Социалистической улице (бывшая Ивановская), записываю номер дома и квартиры.
   Вот и кончик нити! Да только не истлела ли эта нить за минувшие полвека?
   Ищу на схеме Ленинграда примерное местоположение дома Палена. Вот здесь. В какой-то сотне шагов от дома в Графском переулке, где жил Домерщиков. А рядом здание театра имени Ленсовета, где в годы НЭПа находилось казино - там в Управлении государственной карточной монополии работал одно время Людевиг. Как тесно - на одном пятачке - сошлись судьбы трех пересветовцев: человека, взорвавшего корабль, человека, спасавшего корабль, и человека, искавшего виновника катастрофы. Сойтись-то они сошлись, но как потом разошлись?
   Глава двадцать первая
   КОНСТРУКТОР "ЧЕРТОГОНОВ"
   Золоченый штык Петропавловской крепости потускнел от мороза. По желтоватому льду Невы бродили вороны, выклевывая что-то в трещинках. Стояла обычная январская стужа, но, странное дело, чем ближе я подходил к дому Палена, тем ощутимее пробирал мороз. Казалось, все происходит как в детской игре, когда по мере приближения к цели кричат: "Тепло, теплее, горячо"; разница была в том, что мне с каждым шагом к ничем не примечательному угловому дому становилось "прохладно, холодно, ледяно", как будто именно там располагался полюс холода.
   У двери с четырьмя звонковыми кнопками - ни под одной из них таблички с фамилией "Пален", разумеется, не было - я дал общий звонок. Дверь открыл коренастый мужчина лет шестидесяти. Тяжелые, вросшие в переносицу очки, коротко стриженные усы, вместо правой брови - лысый рубец шрама. Должно быть, он куда-то собирался - на голове сидел каракулевый "пирожок", с шеи свисал теплый вязаный шарф.
   Я представился и объяснил, что ищу людей, знавших Ивана Симеоновича Палена, жившего до войны в этой квартире.
   - Про-хо-ди-те, - нараспев от удивления протянул человек в "пирожке". Он стянул шарф, и на пиджаке его открылась весьма внушительная орденская колодка, где алели ленточки двух "Отечественных войн" и трех "Красных Звезд". - Проходите, - еще раз повторил он свое приглашение. - Гость запоздалый... Как вас звать-величать?.. Ну а меня - Виктор Иванович Новиков... Урожденный Пален. Так-то... Сейчас свет включу... Моя дверь вторая справа. Толкайте смелее, закрыть не успел...
   Я вошел в небольшую, но высокую комнату, обставленную скучной мебелью середины века. Под новеньким линолеумом потрескивал старый паркет.
   - Может, вы об отце какие сведения имеете, раз меня разыскали? спросил хозяин комнаты, усаживаясь в кресло.
   - Вы... сын Ивана Симеоновича? - Я чуть не вскрикнул.
   - Сын, сын... Да вы успокойтесь, присаживайтесь... Фамилии у нас, правда, разные. Я, как война началась, стал по матери писаться. Решил, что непатриотично немецкую фамилию носить, раз война с немцами. Да мы уж тут так обрусели, что во мне немецкой крови и с наперсток не наберется. Ну а все же... Батя под своей ушел. В сорок втором пропал без вести где-то здесь же, под Ленинградом. Он в народном ополчении воевал... Я всю войну прошел от звонка до звонка, знаю, как без вести пропадают. Кого снарядом на клочки, кто под лед ушел, а кого без документов так - в братскую могилу. Сорок четыре года прошло. Был бы жив - объявился...
   Я с трудом удержался от мгновенного искуса раскрыть судьбу его отца. Удержался и не пожалел об этом... И еще я подумал: хорошо, что Виктор Иванович носит другую фамилию, дело не в том, немецкая она или польская, а в том, что мрачная тень венского юриста не упадет на его честное имя.
   Я спросил, не рассказывал ли Пален-старший о походе на "Пересвете".
   - О службе на царском флоте он вспоминать не любил. Правда, тельняшку носил всегда... И татуировка у него на плече была: дракон японочку обвивает. Это он на память о Японии выколол... О "Пересвете" он рассказывал, что взорвали его англичане и что не то в двадцать пятом, не то в двадцать седьмом ему удалось разоблачить бывшего старшего офицера, который-то и оказался английским наемником.
   Я не стал его опровергать, доказывать обратное, тем более что при мне не было никаких документов, удостоверяющих мою правоту и версию Людевига. Я думаю, что рано или поздно эти строки попадутся на глаза Виктору Ивановичу и он узнает всю правду, как бы горька она ни была...
   Итоги своей последней ленинградской вылазки я подводил в Москве. Но прежде чем сесть за стол, я еще раз побывал у Ольги Николаевны Людевиг. Она собиралась в свое "имение", в псковскую деревню Ямище, где у нее что-то вроде мастерской. Во всяком случае, портрет тракториста, который сослужил мне столь добрую службу, был написан именно там.
   Мы сидели за старинным ломберным столиком. Ольга Николаевна извлекала из шкатулки спортивные регалии отца - значки необычайной ныне редкости, раскладывала их на зеленом сукне...
   Вспоминая жизнь Николая Юльевича, она обмолвилась, что в году тридцать пятом с ним произошел несчастный случай. Людевиг работал тогда на осоавиахимовском судостроительном заводе имени Каракозова начальником ОТК. По разгильдяйству ли, по злому ли умыслу во время обхода верфи на него упала кувалда. Пострадавшего отвезли в больницу с сотрясением мозга. Потом инсульт...
   Мысль о том, что это могло быть покушение, упрочилась, когда Ольга Николаевна рассказала, как в тридцать седьмом году к ним в дом на Гороховской приходил сотрудник из одной очень строгой организации и подробно расспрашивал ее об отце. Все обошлось благополучно: биография бывшего матроса была чиста. Но ведь кто-то же пытался его очернить?
   Для меня это вопрос почти риторический.
   Гражданская война прервала работу следственной комиссии по делу гибели "Пересвета". Протоколы свидетельских показаний ушли в архив.
   Но баталер Пален был отнюдь не уверен, что о гибели "Пересвета" забудут раз и навсегда, что следствие не возобновится... Лучший способ обороны - нападение. А лучшим объектом для такого нападения был бывший старший офицер "Пересвета" Домерщиков, человек с биографией весьма сложной. Палену удалось его оклеветать и на несколько лет отвести от себя какие-либо подозрения. Но оставался еще этот матрос-охотник, не просто очевидец, а член бывшей следственной комиссии. Он-то больше чем кто-либо тревожил Палена, так как продолжал расспрашивать пересветовцев об обстоятельствах гибели крейсера, собирался писать книгу об этом и был убежденным приверженцем версии умышленного взрыва.
   Если убрать Домерщикова оказалось довольно легко, то Людевиг, с его кристально чистым матросским прошлым, оставался неуязвим. Не это ли обстоятельство заставило Палена "пропасть без вести" в сорок втором? Быть может, оно сопутствовало желанию вырваться из блокадного кольца, еще раз спасти свою жизнь, как это ему удалось в Порт-Саиде. Как-никак, а он, фольксдойче, мог рассчитывать на особое к себе отношение, даже если немецкая разведка и забыла о той услуге, которую он оказал ей в шестнадцатом году. А если не забыла?
   Среди новых документов, которые отыскала Ольга Николаевна к моему приходу, я обнаружил любопытную бумагу - удостоверение, датированное августом 1917 года: "Дано сие
   Н.Ю. Людевигу в том, что он уволен от военной службы как неправильно призванный из запаса, так как означенного срока службы (1889 г.) ратники во флот не призывались".
   Значит, страховой агент действительно сам выбрал себе судьбу, "ступив на зыбкое лоно морей", уйдя в гибельный рейс "Пересвета", будто нарочно, за тем, чтобы пролить потом свет на тайну взрыва корабля.
   СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ. Этот снимок сделан за год-два до гибели Людевига. Немолодой, тертый жизнью человек в черном пальто. Подзапущенная борода. На голове форменный картуз с "крабом" морского яхт-клуба. Под навесом широкого кожаного козырька поблескивают металлические - грибоедовские - очечки. Глаза сквозь стекла смотрят чуть грустно, прямо и строго.
   Старый яхтенный капитан, "яхтенный адмирал", как зовут его в шутку друзья, мастер спорта, конструктор деревянного судостроения, Дон Кихот-ветроход...
   "Вам мало было самим заниматься парусным спортом. Вы готовы были приобщить к нему весь мир", - писали друзья в почетном адресе по случаю 25-летия спортивной деятельности Людевига.
   Во время Кронштадтского мятежа Людевиг гонял по льду Финского залива на буерах - ледовых яхтах, поддерживая связь красноармейских частей с Петроградом.
   После Гражданской войны он целиком отдался любимому делу: организовывал речной яхт-клуб, учил осоавиахимовцев, писал популярные брошюры, конструировал, строил... Он увлекся буерами, "чертогонами", как их в шутку называли в народе.
   Его не очень-то понимали: уж очень диковинный спорт - мчаться по льду под парусами. Находились и такие, которые заявляли: буер - отрыжка буржуазного спорта, пустая забава аристократов. А этот неистовый чудак со всклоченной бородкой уверял всех, что буер надо взять на вооружение Рабоче-Крестьянского Красного Флота.
   Никто тогда ни сном ни духом не ведал, что первый мешок муки в умирающий от голода Ленинград будет доставлен по льду Ладоги именно на буере. Буеристы первыми - еще по тонкому льду - произвели разведку будущей Дороги жизни. Обратно из Кобон в Осиновец они возвращались отнюдь не налегке - на платформы "чертогонов" были уложены мешки с драгоценной мукой. И позже, когда на лед, еще недоступный автомашинам, вышли санные обозы, ледовые яхты, обгоняя выбивающихся из сил коней, летели по глади замерзшего озера, перевозя в осажденный город тонны и тонны ржаной, пшеничной муки.
   Скольким женщинам, детям, раненым бойцам спас жизнь тот самый первый хлеб! Лишь конструктора Людевига не успели спасти его ветролеты. Он умер от голода в жестокую зиму сорок второго.
   Его ученик, известный ленинградский яхтсмен Николай Евдокимович Астратов, сообщил мне в письме некоторые подробности:
   "Быть может, он бы и пережил ту страшную зиму, но его обворовали. Из подвальчика на его огороде кто-то выгреб весь картофель...
   Боже, какой был человек! Умный, добрый, радушный, глубоко интеллигентный. При нем не ругался даже наш шкипер, бывший боцман с "Громобоя". Николай Юльевич был гонщик от бога. Для нас он был больше чем тренер. Учитель!
   И когда в отряд буеристов пришла его открытка с едва нацарапанным словом "Помогите", мы тут же собрали пакет с продовольствием. Саша Кукин встал на лыжи и двинулся в Новую Деревню. Увы, Людевига уже два месяца как не было в живых..."
   А "чертогоны" старого романтика продолжали служить городу на Неве. И как служить!
   Сбылось предсказание Людевига: Военно-Морской флот взял буера на вооружение. По приказанию командира Ленинградской военно-морской базы контр-адмирала Ю. Пантелеева в самом начале первой военной зимы были сформированы два буерных отряда. Оснастили их тяжелыми буерами "русского типа", построенными по чертежам Людевига. Каждая из 19 ледовых яхт несла паруса площадью до шестидесяти квадратных метров. На решетчатой платформе размещались шесть - десять автоматчиков. Вместо десанта можно было брать пять-шесть мешков муки (400-600 кг). При хорошем ветре буер успевал за день сделать от четырех до шести рейсов (3500 кг муки - семь тысяч буханок хлеба - двадцать восемь тысяч накормленных по блокадным нормам людей).
   Ходили буера и ночью, доставляя в город не только муку, но и медикаменты, патроны и даже бензин.
   Участник тех героических рейсов ленинградский яхтсмен Николай Астратов вспоминал на страницах журнала "Катера и яхты".
   РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "Приходилось перевозить и обессиленных голодом ленинградцев, часть - с детьми. С большим недоверием садились пассажиры на невиданный транспорт. И радостно благодарили, очутившись через какие-нибудь 20-30 минут на Большой земле".
   Конструкторские разработки Людевига обеспечили Дорогу жизни самым быстрым транспортом: буера при попутном ветре развивали скорость до 80 километров в час. Их так и называли - ветролеты.
   Буеристы отряда зимней обороны ходили и в разведку, и в дозоры, доставляли боевые донесения... Вступали в рисковую игру с немецкими батареями и даже самолетами - выручали скорость, маневренность, сноровка шкотовых и рулевых...
   "В блокадные зимы буера хорошо послужили флоту. Может, стоит отыскать или воссоздать буер тех лет? - вопрошает бывший начальник отряда зимней обороны В. Чудов. - Может, стоит установить его на пьедестал, скажем, в Центральном яхт-клубе города? Ведь это еще одна страница военной истории Ленинграда, и страница славная!"
   Конечно, стоит... Только не забыть бы при этом назвать и имя конструктора - Николая Юльевича Людевига, матроса-охотника с "Пересвета".
   Лион. 1930 год
   Врангелиада забросила контр-адмирала Иванова-Тринадцатого во Францию. С женой, двумя сыновьями и дочерью он сразу же оказался на мели. И если бы не случай, который свел бывшего командира "Пересвета" с капитаном 1-го ранга Бенуа д'Ази, приятелем по стоянке в Порт-Саиде, где тот командовал французским броненосцем, семейству Ивановых пришлось бы весьма туго.
   Бенуа д'Ази посоветовал перебраться в Лион, на свою родину, и снабдил его адресами людей, могущих помочь с жильем и работой. Так Иванов-Тринадцатый до конца дней своих осел в "шелковой столице" Франции.
   Иванов-Тринадцатый работал в местном ломбарде - сначала приемщиком вещей, потом счетоводом. Хозяину ломбарда, отставному сержанту колониальной полиции, льстило, что у него под началом настоящий русский адмирал. Порой, куражу ради, он покрикивал на "их превосходительство" и грозил увольнением.
   В мае тридцатого года в окошечко ломбарда заглянул смуглый узкоглазый человек.
   - Могу ли я видеть контр-адмирала Иванова-Тринадцатого?
   - С кем имею честь? - вопросом на вопрос ответил приемщик вещей с замысловато изогнутыми усами.
   Посетитель представился сотрудником японского консульства в Лионе и передал приглашение на званый ужин. Он же рассказал, как найти консульство: площадь Толозан, дом с гербом в виде золотой хризантемы.
   Только за столом, накрытым в японском вкусе, Иванов-Тринадцатый понял, что его пригласили на празднование годовщины "победы в Цусимском проливе". Он уже хотел встать и уйти, но тут японский консул весьма церемонно преподнес ему шелковый Андреевский флаг.
   - Япония умеет чтить мужество своих бывших врагов, - сказал консул. Этот флаг изготовлен из японского шелка в знак уважения к последнему командиру "Рюрика".
   Иванов-Тринадцатый подарок принял. Спустя три года сине-крестным полотнищем флага накрыли тело последнего командира "Рюрика" и "Пересвета"... Его зарыли на загородном сельском кладбище. И хотя на надгробии и выбито его имя, его никогда не прочтут соотечественники. Они сюда не приходят...
   Мурманск. 1986 год
   Я стоял на палубе рейсового катера, резавшего гладь Кольского залива, как вдруг навстречу - курсом в Баренцево море - вышло из-за скалистого островка могучее судно с высокой современной рубкой, с явно ледокольным развалом бортов. Низкое предвесеннее солнце золотило славянскую вязь на корме - "Пересвет".
   Ледокол "Пересвет" шел на Новую Землю. Шел он из Мурманска - оттуда, куда не смог дойти его тезка-крейсер.
   То было обыкновенное флотское чудо, когда погибший корабль воскресал в новом судне.
   "Пересвет" воскресал не впервые. Это имя носило до 1918 года сторожевое судно, переименованное в "Борец за коммуну". "Пересвет"-"Борец" воевал на Гражданской и захватил три года Великой Отечественной.
   Красный флаг реял на гафеле нового "Пересвета".
   А что же "Пересвет" порт-артурский и порт-саидский? Его останки так и покоятся на дне Суэцкого залива.
   Жарким летом 1974 года к берегам Египта пришли, повторив путь старого броненосца, тральщики Краснознаменного Тихоокеанского флота, пришли по просьбе египетского правительства, чтобы обезвредить в Суэцком заливе минные поля, выставленные израильтянами. И снова громыхнул взрыв и вздыбилась вода и пламень у борта одного из тральщиков. И снова моряки-тихоокеанцы геройски спасали корабль. И спасли. И разминировали залив.
   Увы, спустя десять лет в этом горячем районе снова загремели таинственные взрывы. Неизвестные террористы выставили в Суэцком канале и Красном море мины, на которых за полтора летних месяца 1984 года подорвалось восемнадцать судов из четырнадцати стран. На сей раз коварные воды канала очищали американские вертолеты-тральщики.
   ДУША КОРАБЛЯ
   (Вместо эпилога)
   Белые пятна новейшей истории не отличаются девственной белизной. Они либо залиты кровью, либо пепельно-серы, как выжженная земля...
   Судеб морских таинственная вязь... Вязь - это и узор, это и письмена. Быть может, и в этих арабесках судеб проступают письмена истории обрывочно-ясные, нерасшифрованные до конца, сбивчивые, и оттого каждый прочтет в них то, что он хочет прочесть.
   Никто не знает, как влияют на нашу жизнь ничтожные события прошлого. А они влияют с такой же непреложностью, как и величайшие катаклизмы вроде геологических катастроф или социальных потрясений.
   Нити, нити... Все сплетено, все связано. Если рвется что-то сейчас, то чем это отзовется лет через сто? А ведь отзовется, и как отзовется! Каждое наше слово, каждый наш шаг...
   СУДЬБА КОРАБЛЯ. "17 июня 1919 года, - доносил в своем рапорте последний командир крейсера "Олег", бывший каперанг, а ныне военмор А.В. Салтанов, - вечером для наблюдения за морем был выдвинут к Толбухину маяку крейсер "Олег" при охране из двух эсминцев и двух сторожевых судов. Крейсер, находясь в полной готовности, стоял на якоре, на створе выходных маяков.
   В 4 часа крейсер был атакован... быстроходным моторным катером, который выпустил в крейсер торпеду и быстро стал уходить. Торпеда попала в левый борт у кочегарки, приблизительно около 36-го шпангоута. От взрыва крейсер начал довольно быстро крениться. После первого момента паники, которая была ликвидирована минуты через три, команда стала по боевому расписанию, и был открыт огонь по удалявшемуся катеру из орудий левого носового плутонга...
   Все попытки выровнять крен не увенчались успехом, и через 10-12 минут после взрыва крейсер, затонувши, лег левым бортом на грунт. Личный состав был снят миноносцами. Погибло 5 человек, и 5 человек было ранено".
   То, что моряки одушевляют свои корабли, - это объяснимо, и в этом нет ничего необычного. Но корабли, оказывается, если верить старым морякам, могут любить друг друга, равно как и ненавидеть. Я сначала улыбнулся, когда услышал, что "Аврора" была влюблена в "Олега", что у них был свой "корабельный роман".
   "Олег" и "Аврора"... Они родились на одной и той же верфи - Нового Адмиральства. Она - постарше, он на год младше. Впервые встретились они в феврале 1905 года у острова Мадагаскар, когда "Олег" догнал свою белоснежную стройную красавицу, ушедшую с Тихоокеанской эскадрой раньше его. В Цусиме приняли они свое огненное венчание.
   РУКОЮ ОЧЕВИДЦА. "Лихо, отважно вел себя наш головной корабль "Олег", писал в воспоминаниях старший судовой врач "Авроры" В.С. Кравченко. - Он не прятался за броненосцы, не избегал стрельбы, а сам первый торопился начать ее. Заметив приближение крейсеров, он тотчас же шел им навстречу, вдвоем с "Авророй" на десятерых, и схватывался с ними на контркурсах. От окончательного расстрела "Олега" и "Аврору" спасла быстрота и частая смена ходов: мы сбивали этим неприятеля, не давали ему точно пристреляться. За весь бой верная "Аврора" ни на одну пядь не отстала от своего флагмана. Один раз, когда "Олег" почему-то вдруг сразу застопорил свои машины, "Аврора" вышла вперед в сторону неприятеля и грудью прикрыла "Олега". (В Маниле всеведущие японцы припомнили авроровцам этот момент.) Около четырех часов с "Олега" стали кричать в рупор и семафорить: "Мина! Мина!" Впереди по левой стороне наш курс пересекала мина... "Олег" успел положить руля, "Аврора" - нет: все замерли на своих местах, глядя на приближавшуюся по поверхности воды мину. Нас спас хороший ход. Мину отбросило обратной волной, и все видели, как она прошла вдоль судна в двух саженях от левого борта".
   Борт о борт пережили они тоску полуплена в знойной Маниле. Вместе вернулись на родную Балтику. Вместе сожгли не одну тонну угля на германской... После Октября "Аврора" ушла в Кронштадт и встала там на долгий отдых в старой Военной гавани. "Олег" охранял покой возлюбленной в дозорах у Кронштадта. Там, у Толбухина маяка, он и погиб от английской торпеды. "Аврора" взяла на память о верном спутнике его якоря, которые носит и доныне. А когда, очнувшись от долгого сна, она впервые вышла в море, то не захотела уходить от могилы суженого. В этом и в самом деле было что-то мистическое.
   РУКОЮ ОЧЕВИДЦА. "Этот выход запомнился мне на всю жизнь, - писал командир "Авроры" в 20-е годы Л.А. Поленов, - особенно эпизод при проходе фарватера около погибшего крейсера "Олег"...
   Подходим к затонувшему "Олегу". И вдруг совершенно неожиданно, без всякой причины, крейсер, миновав "Олега", круто покатился влево.
   - Стоп средняя машина! Обеим бортовым полный назад!..
   Остановились вовремя, обойдя на циркуляции "Олега". Подошли почти вплотную к зюйдовым вехам, ограждающим отмель. Звоню по телефону в машину. В первый момент мне показалось, что механик остановил левую машину без моего разрешения и крейсер бросило влево. Оказалось, что нет. Начинаю работать машинами назад и кладу лево руля, чтобы выйти задним ходом на фарватер. Выхожу хорошо. Ложусь на створ и опять даю передний ход. Машины работают ровно, руль по показателю перекладывается как следует, но, несмотря на это, опять, пройдя "Олега", крейсер катится влево на то же место. Опять даю назад, выхожу, как в первый раз, задним ходом на фарватер. Даю ход вперед, теперь уже кладу право руля. Машины, средняя и левая, работают вперед, правая остановлена. И опять вылезаю к тем же зюйдовым вехам. Уж не "Олег" ли мстит за отнятые у него якоря?
   Был момент, когда показалось, что поломаю винты на заднем ходу начинало ветром наносить на "Олега". Долго мы бились на том "заколдованном" месте.
   Все выяснилось после тщательного осмотра руля. Оказывается, от сотрясения разъединилась шестерня, соединявшая головку руля. Никто этого не заметил. Головка руля вращается, а руль не перекладывается. Поправили это очень быстро, и все пошло как полагается".
   Я пришел к "Авроре" в сумерках. Крейсер стоял на "мертвых якорях", и от этой вечной его стоянки веяло чем-то музейно-скорбным. Высокая зеленая ватерлиния яснее ясного говорила, что угольные бункера пусты и что корабль уже не корабль, а действительно памятник, такой же бездвижный, как если бы его сразу отлили из бронзы.
   - Встать к борту! - громыхнула вдруг стальным человечьим голосом "Аврора". - Флаг и гюйс - спустить!
   Бодро закурлыкал горн. Едва полотнища коснулись матросских рук, как "Аврора" вместе со всеми кораблями дважды Краснознаменного Балтийского флота зажгла якорные огни. И тут я заметил, как из средней трубы курилась рыжеватая струйка дыма. Корабль жил! Правда, горели топки лишь вспомогательных котлов, но вот колокола громкого боя во всю свою звонкую мочь созывают авроровцев на учения по борьбе за живучесть. По субботам, как и на всех кораблях флота, на "Авроре" расплескивает свои струи большая приборка...
   То, что на легендарном крейсере правится флотская служба, впечатляет не менее, чем медь памятных досок. Это тоже своего рода Вечный огонь... Пока на корабле есть команда - жива его душа.
   Особая судьба этого корабля даровала ему пережить всех своих собратьев и недругов. Пережил он и своего безвестного мичмана, младшего артиллериста, начинавшего на крейсере свою долгую одиссею.
   В конце концов они оба - и человек, и корабль - вернулись в свой город, а в сорок первом оба встали в общий строй... "Аврора" била из Ораниенбаума по фашистским самолетам точно так же, как по японским крейсерам в Цусиме. И все события этого романа укладываются в жизнь одного корабля, ибо все это, в сущности, было недавно - и тогда, и сегодня. Мы все современники по двадцатому веку.