Страница:
ПЛАНОВОЕ ПИРШЕСТВО ПЛОТИ
Давид вышел погулять. Марафон эротический вытряхнул из него все силы, на марафон избирательный ничего не осталось.
Он понял, почему светский властитель должен быть женат. Он понял, почему высший церковный иерарх обязан быть монахом.
Себя он почувствовал слепым щенком, которому далеко и до суки, и до кобеля. Но.
Главное - кнопка. Нажимаешь на кнопку - и всё вертится. Если я, мужчина, могу создать новую жизнь, даже одну, значит, я тоже творец, значит, именно я - по образу и подобию, значит, я тоже немного бог, значит, надо просто найти кнопку. Всё предельно ясно.
Власть - это рука на кнопке.
Желательно: трясти горы, насылать цунами, управлять торнадо. Вот это власть.
Какое там депутатство! Смех, а не власть.
Россия - страна власти. Только здесь ощущаешь великие силы. Давид понял бабушку. Он понял всё, что даже не говорилось. Дайте кнопку, не могу ждать, пальцы сводит.
Просидев часа два на лавочке в Сокольниках, Давид до сладости опустился в обычную жизнь и зарылся в её придонный ил. Ква-ква.
Тут пищали дети, покрикивали шалые мамаши, укоризненно шептались бабушки, все - в уверенности, что знают истинную цену слова, шёпота, крика.
Шевелящаяся масса безалаберных женщин бесила его сегодня странной моральной сытостью: дамы всех поколений были уверены в своих статусах и педагогических возможностях. Воображение Давида хулигански подставляло то одну, то другую женщину в прорезь фанерного щита, как на пляже: море, песок, верблюд, а на горбах - вон та, или вот эта. В роли бессменного верблюда был обнажённый Давид, победительный и бесспорный, с пылающим наперевес.
Он очень развеселился, когда обнаружил, что безо всяких мук совести перешёл на малышку в бантиках прямо с её почтенной бабушки. Обе счастливо похрюкивали, а он небрежно глумился, говоря: "Соблюдайте живую очередь! Вас много, а я один!" Воображение влекло его подо все юбки, и все особы женского пола нетерпеливо перетаптывались, кусая губы: ну когда же очередь дойдёт!.. Давид весь, до молекулы, отдался жгучим видениям, даже глаза прикрыл и чуть слышно застонал. Кто-то участливо склонился над его лицом. Мягкая ладонь легла на лоб. Давид очнулся и, увидев соседку, вскочил на ноги. И сразу сел.
- Гуляешь?
- Ты выселил меня, - ответила я. - Гуляю.
- Не приходи пока, - посоветовал Давид. - Я негостеприимен.
- Конечно. Я тоже.
Спрашивается, вот зачем я сказала это?
Давид мигом ответил:
- Можно проверить?
- Нет. У меня Пётр. И я не могу научить тебя, как бабушка. Я сама учусь у неё.
- Прекрасно! Обменяемся опытом! Работа над ошибками! - Интонация была разудалая, но взгляд колюче-серьёзный. Похоже, молодец действительно решил пройтись по всему, что шевелится.
- Нет, - участливо повторила я. - Жизнь усложнять-то...
Он вдруг замер, будто обжёгся всем телом. Затаив дыхание, он посмотрел куда-то за моё плечо, далеко-далёко, и пообещал:
- Ничего, мы ещё встретимся... в обществе спектакля. Словесница! Шоколадница. Кружевница...
Его лицо так болотно позеленело, когда он пригрозил мне, что я мигом замёрзла, устала и попрощалась.
Я ушла очень быстро, а он, окаменелый, сидел на лавочке и не мог оторвать взгляд от горизонта, на линии которого что-то видел он один. Я ещё не знала тогда, что такое общество спектакля.
"Ну и гадина!" - смачно сказала я лифтёру, думая о Давиде.
Мужик обиделся.
Отодвинувшись в угол кабины, я извинилась, отвернулась и разыграла пантомиму "репетиция", чтобы лифтёр понял: актриска-чума учит роль. Для убедительности я пропела пару тактов из чижика-пыжика, а руками изобразила лебедя и вообще всего Сен-Санса. Птичий двор с таким набором годился бы лишь на капустник, и лифтёр, уловив абсурдность, успокоился.
Абсурд успокаивает лифтёров, я заметила.
На верхнем этаже офисной громады меня встретила тоненькая коза с тремя европейскими языками и горестно поведала, что её хозяин сегодня улетел в Австралию, и наше интервью, увы, переносится. Я ушла без крика. Когда вы падаете и что-то заботливо переносится, это значит, что вы продолжаете падать. Вам указана траектория, вас заботливо подтолкнули в пропасть, и вам не о чем беспокоиться. Долетите до дна - будем решать вопрос. До точки бифуркации ещё есть время.
Я научилась китайской спонтанности - "ли". Как песчинки на берегу, как извилинки во мраморе, как облака в небе, - всё это спонтанно и свободно. Я падаю, но я понимаю это. Значит, свободна. Так я рассуждала тогда, когда маялась в поисках новой работы и горевала без бабушки. Я уже почти привыкла к этим горестям. Ведь у меня есть мой камень, мой надёжный, будто краеугольный. Пётр!
Полдня пустой свободы, - и я поехала к Петру. Почему-то именно сегодня он был необычайно дорог мне, мил и желанен. Впрочем, не почему-то, а потому, что я осталась одна. Словесность меня пока не хочет, молчит, ни звука не шлёт. Людей тоже нет. Омороченный властолюбием Давид увёл бабушку. Тотальный антракт.
Принимаем решение. Моё тело желает соединиться с телом Петра. Так тоже можно любить. Телом. Оно не так уж плохо, если разобраться. Тело - инструмент. И приёмник, и датчик. Люди пока не могут без него. Раньше могли, теперь нет. Вы, конечно, помните, что главный вопрос глобально не решён: познаваем или непознаваем мир. И с тех пор как возобладало мнение, что мир познаваем, с тех пор и таскаемся мы со своим телом, как с писаной торбой. Познаём. Однажды это, естественно, кончится.
...Как я была легкомысленна, когда думала о Петре как о своём теле!
Мне дует в спину, и вихри все - враждебные, причинно-следственные. Дано; найти; решение; ответ. Почему? Потому.
Потому что. Причинник-следователь, заходи, разбираться будем. Потому что.
У меня ключи от его квартиры, поскольку мы вот-вот поженимся. Я ещё не говорила вам об этой свадьбе, но сейчас уже пора, скажу: мы с Петром нашли друг друга. Нам и в койке удобно, и в миру: профессии разные, но близкие, то есть поспорить, к счастью, не о чем. Он товарищ состоятельный, образованный, сам с усам и на моей шее не повиснет, как некоторые предыдущие ораторы. А мне нужны стабильность и нормальный мужик, не пишущий ни стихов, ни прозы. Я из-за мужской литературы трижды разводилась. Надоело.
Словом, причин жениться у нас прорва. И сейчас, когда бабушка удалилась в педагогику власти, Пётр приобрёл особую актуальность. Если честно, то сегодня он впервые понадобился мне всерьёз, весь, целиком, даже в комплекте с его виртуальным баптизмом, в коем первый постулат - обо мне Сам позаботился.
Мужчина, помоги! Ты мужик или нет?
Я совсем одна. Даже бабушки нет. Одна. Холодно. У меня абсолютно внеплановое, колюще-режущее, как меч, уединение. Я не хотела одиночества, но получила. Пётр, я еду к тебе. Я не капризная, просто нуждающаяся. Надеюсь на тебя, любимый, как на своего, на близкого, который навсегда. У меня социально-творческий кризис, у меня нет поддержки, мне бы тебя, человече... Словом, еду к тебе. Жди меня. Погладишь меня? Нашепчешь? Ты знаешь так много слов! Ты их любишь, как я. Ты умный. Лучший. Будем? Я еду.
Я купила его любимых домашних котлет из мяса с девяностопроцентным содержанием булки - пять штук. Розу алую - одну штуку. Сок томатный без красителей - два пакета.
Позвонила - тихо. Открыла, вошла, распаковалась - быстро, хозяйственно, как у себя дома. Тапочки свои надела. У меня здесь всё есть.
Петра отличает педантичность: у него даже пыль в углах лежит своим порядком. Конфигурация границы между пылью и не-пылью зависит от повторяемости шагов жильца: вот дорожка в спальню, вот из спальни. Всё размечено раз и навсегда. Я умиляюсь его предсказуемости и надёжности. Пётр чудесен и бесспорен. Я давно мечтала выйти за такого. Моя кузина сказал о нём - классный мужик. Кузина очень молода, и такие характеристики представляются ей вполне исчерпывающими.
Поставив котлеты на медленный огонь, я пошла в гостиную полюбоваться на кромку между пылью и не-пылью под телевизионной тумбой. Это особенно, это фишка. Это - визитно-демонстрационно: вот с правой ноги хозяин огибает телевизор, направляясь в туалет, а с левой - в коридор. Там пыль тоньше, здесь толще. Изумительное существо - Пётр. Живёт, как по контурной карте. Я иногда утираю пыль, а потом любуюсь, как она прирастает наново, неуклонно и строго, будто по лекалу.
Я вошла в гостиную и чему-то удивилась, не сразу поняв - чему.
Пыли не было. Где пыль? Кто мог убрать мою законную пыль?
Погоди, сказала я себе. Не волнуйся. Возьми веник, поищи другую пыль; в конце концов, ничто не вечно, даже Петрова пыль.
Взяла веник и долго поливала его кипятком, боясь выйти в свет. Предчувствия, абсолютно необоснованные, сдавили меня и почти расплющили. Но - пошла, поискала: пыли не было даже под кроватями в спальне! Медленно-медленно я вернула веник в туалет и перешла в ванную, пустила холодную воду и умылась. И посмотрела прямо перед собой.
Над раковиной у Петра висит белый шкафчик с нарядными раздвижными зеркальными дверцами. В них и отразилось моё весьма озадаченное лицо с размазанной по щекам помадой. Вознамерившись подправить губы, машинально я отодвинула левое зеркало и протянула руку к моей полке.
Моя помада отсутствовала. Вместо неё там стоял искусительным фертом пластиковый пузырёк с зеленоватым лосьоном, а рядом лежали
вульгарно розовая зубная щётка
и
свежий, зелёный, нераспечатанный пакетик
критического дамско-гигиенического назначения.
На свете, наверно, нет более выразительного предмета, чем чужой пакетик на полке в квартире твоего жениха. Даже щётка допускает некие толкования, даже лосьон, пусть и для снятия макияжа...
Что бы сделали вы?
Я - выкинула щётку и лосьон в мусорку, а нераспечатанный пакет приватизировала: пусть кто-нибудь попробует хватиться его! С удовольствием послушала бы текст заявления о пропаже!
Как говорится, на ватных ногах я поплелась в обеспыленную гостиную и упала в своё кресло. Как-то маловато меня стало в этой квартире.
Рассеянный взгляд мой скользнул по поверхностям: диван в порядке, тумба с торшером на месте, кресло Петра тоже, но.
Вот оно. На кресле. Случилось небывалое: Пётр вышел из дому без ежедневника.
У него на каждый год шикарные кожаные ежедневники с золотым тиснением. Он записывает каждый свой день-месяц-год наперёд, а реализованные планы замалёвывает. Удобно и мнемотехнично.
Исчезновение моей помады позволило мне совершить непозволительное: я взяла в руки ежедневник отсутствующего Петра, да, это нехорошо, - и осмотрела разворот со свежими датами. О!..
На сегодня, на пять часов пополудни у Петра были варианты. Один из вариантов была я. Что ж, это проницательно.
Другие, скупо, или деликатно, зашифрованные инициалами, были тоже весьма ничего себе: или в пансионат с Е. И., или на дачный пикник с Е. Ю. (купить мясо для шашлыков), или встреча с Л. И. (посмотреть щенка для О.). Причём я занимала почётное четвёртое место, очевидно, на случай, если призовые ступеньки почему-то обломятся.
Пришлось доразвить в себе преступное начало и взглянуть в Петрово будущее. Там было нечто феерическое!
Плановое пиршество плоти! Заказанные билеты на круиз. И забронированные билеты на самолёт и точные цены апартаментов на отдалённом морском берегу. Перерыв на рекламу; оставайтесь с нами, если можете. Потом шло европейское турне непонятно с кем - инициалы отсутствовали, ах, да, ведь это ещё так далеко, через восемь месяцев. Зато через десять месяцев - трансатлантический перелёт, с инициалами, в сторону Беверли Хиллз. А в ближайшем будущем - простенькие горнолыжные Альпы на четыре денька. В его сексуальной иерархии были мудрая педантичность и современная транспарентность. Но у меня ещё не развилась толерантность. А политкорректность вообще окосела.
Ну-с, а теперь - самое интересное: дата нашего бракосочетания. Что же запланировано у Петра на этот волнующий день? Кто из этих: Е. И., О., Е. Ю.?..
Дрожащей рукой (извините за стиль) я перевернула хрусткие листы, показавшиеся мне бетонными, и узнала, что,
во-первых,
в тот час, когда мы собираемся бракосочетаться, он, оказывается, обедает за пятьдесят километров от меня, а
на второй день нашей долгожданной свадьбы он заказал машину (номер и цвет указаны), чтобы ехать с М. П. к...
Господи, сколько их? Зачем столько? Почему? А что если б у меня сегодня не сорвалось интервью, если бы не котлеты, пыль, пакетик, щётка... То есть я стояла бы в красивом платье у порога загса и ждала жениха, а он уже мчался бы в машине указанного цвета обедать с другой женщиной, чтобы потом перенаправиться к ещё более другой женщине, а потом пойти в круиз по воде с ещё и ещё более другой.
Мне уже не было стыдно читать ежедневник Петра. Я знала, что делаю это последний раз в жизни. Потому что первый.
Нервную журналистскую жилку так просто не ампутируешь, и я любознательно перелистала все Петровы планы текущего года. Как всё стройно! Железно! Сюжетно! Даже гигиенично и экологично!
По его разметке получалось, что он, неважно с кем, но весь год будет находиться вблизи воды, под тёплым солнышком. Земля будет вращаться, а он - перелетать, переплывать, переезжать и так далее из пояса в пояс, причём без ущерба для дорогой московской работы, поскольку всё просчитано: под праздники, под одну часть отпуска, под вторую часть отпуска, под командировки, под неожиданные повороты судьбы, под плановые повороты судьбы, под рассветы, закаты, полнолуния и затмения. Боже! Дыхание остановилось, и я заплакала без слёз.
Как это дурно. Пошло. Плохой вкус. Пётр удивил меня на всю оставшуюся жизнь.
Положив ежедневник на кресло, я вернулась в ванную, повторно умылась ледяной водой, потом пошла на кухню и выбросила в форточку подгоревшие котлеты и тщательно вымыла сковородку. Пакеты с томатным соком положила в сумку, а розу вынула из вазы и ещё минут пять стояла пнём, решала судьбу. Розы, разумеется.
Зазвонил телефон. Я не взяла трубку. Телефон прозвонил ещё раз. Что бы сделать, чтобы не разбить аппарат?
Подошла к полкам с книгами, вытащила наобум, прочитала один абзац:
"Выйдем в открытое место, лучше всего при восходе солнца, или во всяком случае когда солнце почти у горизонта, и заметим себе соотношение цветов.
Прямо против солнца - фиолетовый, сиреневый и главное - голубой. В стороне солнца - розовый или красный, оранжевый. Над головою - прозрачно-зелено-изумрудный".
Что такое? Будто знамение. Перевернула, на обложке читаю: "Небесные знамения". Священник П. А. Флоренский.
Какой же, Петенька, ты просвещённый, какой многоумный, всё-то у тебя есть, всё-то ты читаешь, ненаглядный мой, даже духовные книги у тебя есть, оказывается. Зачем они тебе? Для каких интимных надобей?
Я аккуратно вернула книгу на полку, мысленно попросив у священника прощения, что прочитала фрагмент, будучи в страстном состоянии.
Оглядевшись, замела все следы своего пребывания в квартире, выветрила котлетный душок, придала помещениям изначальный вид (ну, кроме предметов из ванной) и аккуратно испарилась, чтоб не попасться на глаза соседям. У нас с ними очень душевные отношения. Были, разумеется.
На улице стало ещё хуже. Сердце полезло в уши, даже печень вздрогнула, которая никогда не болела, а теперь всё заныло, пошли спазмы, желудочная резь и головной хруст.
Я ещё не понимала: если мы не женимся, что бывает, конечно, то как он собирался предотвратить скандал в загсе, недоумение гостей и прочие неудобства? Какого числа он планировал поругаться со мной, чтобы разыграть логичную неявку на церемонию?
Нет, что-то то не так. Я не о том думаю. Все мыслительные упражнения можно было прекратить ещё в ванной, в виду розово-зелёных гигиенических открытий. Полная растерянность. Мешком по голове. Точнее, мешочком; гигиеническим.
Какая беспардонная у него дама. И её он везёт на океаны? С ума сошёл? Не похоже не него. Впрочем, какая мне теперь разница? Похоже или не похоже, - это всё чушь, это мои знания, которые оказались не-знаниями. Я, оказывается, плохо знала человека, за которого собиралась выйти замуж. Может, я сошла с ума? Это ближе к истине. Судьба, наверно.
И опять отчаяние, не спросясь, навалилось медведем.
В руке роза, в сумке томатный сок, в голове ломка человеческих представлений. Хруст иллюзий. Сюжет порвался. Самый надёжный, железобетонный сюжет в моей жизни.
Сначала бабушка, потом этот Давид хренов, а теперь ещё и Петр. Кто следующий бросит меня на произвол судьбы? Или - на чей произвол бросит меня судьба? В памяти просквозила бабушкина сентенция: "Когда мужчине плохо, он ищет женщину; когда хорошо - ещё одну..." Умная ты моя, опытная.
Город что-то рычал вокруг меня. По-французски падал снег, по-эдитпиафовски розовела жизнь в новом свете. Из карманов моей прекрасной, дорогой одежды, подаренной педантичным и надёжным Петром, пачками вываливались приговоры, не подлежащие обжалованию.
Ах, какие сюжеты могли бы сейчас выроиться в голове моей премудрой бабушки, которая даже в окно специально высматривает юркую кошку и её хозяина в серьгах, лишь бы пронаблюдать действие! Хоть какое-нибудь! Вот же оно - действие. Очень много действия.
Если б не этот Давид, я пошла бы к бабушке и рассказала, как читала Петров ежедневник и на каждой странице совершала убийства! Какие стройные диверсантские идеи реализовала я сегодня, потопив пару лайнеров и проколов с десяток шин! И это только начало!
Подошла патлатая дворняга и понюхала розу. Села у моих ног, виляя хвостом. Кто-то звал её издали: "Оксан! Оксана-а-а!". Собака не шелохнулась. Она любовалась алой розой.
А странно: центр Москвы, а вокруг никого, только добрая старая, как Англия, псина. Мы с патлаткой добронравно смотрели друг на друга, на снег, мы даже повиляли кто чем. Я положила розу перед собакой по имени Оксана и пошла домой.
Джованни смотрел в огонь, подкладывал поленья и молился Богу. Но ответа не было.
Джованни вспомнил, как бродил по Флоренции, мечтая о своей запретной возлюбленной, и, как водится в таких случаях, увидел уличную девчонку, приплясывающую на горячих камнях босиком и с песенкой.
Машинально прислушавшись, Джованни окаменел.
"Песок течёт на горячие струны моей любви, танцующей под белым солнцем на упругих волнах моей нежности. Лучики памяти... Лучики света вишнёвого!
Страсти великие, хочется девушку...
Я хочу эту девушку; у неё немыслимые нижние пёстрые юбки. Это понятно?
Однако девушка не может ответить моей страсти сейчас: у неё свой парень с дурацкой гитарой, которою надо бы хорошенько треснуть парня по его дурацкой башке, в которой всего-то и есть хорошего, что две волосатые ноздри, которыми он пыхтит безумно, когда лезет под пёстрые немыслимые песочно-жгучие юбки моей девушки, которая ещё не знает - что есть у меня, кроме очевидного...
Эта волынка тянется, как розовая анаконда-альбинос за хрустальным стеклом драгоценного кубка, где живёт моя возлюбленная анаконда, потому как на воле её сожрали бы сразу.
А я на воле. Я покажу моей девушке мой арпеджоне, атлас, арбалет... Подними свои юбки, прекрасная тварь, ты лишь раз на земле, и не мучай меня!"
Так пела уличная девчонка в раскалённой Флоренции. Давно. Когда у бессмертной книги ещё не было слов, а только некоторые первопричины.
Когда кончились дрова и огонь ушёл в золу, Джованни подошёл к столу и взял тонкий нож и вонзил в рукопись. Нож сломался. Кожа на руке разлезлась, как у свиньи на бойне. Вылезло мясо. Мерзкое мясо, влюблённый слон, похоть мозга.
Вот и ответ.
Потекла вишнёвая струйка. Пришлось возиться, искать перевязочный матерьял.
Как это пошло! Плакать и кровиться, жечь эти бедные деревяшки, махать ножом и хлопать ресницами, трясти животом и желать графиню. О, сколько же в нас тела!
Слова. Буквы таращатся на меня: "Что ж ты с нами, а мы постарше тебя, - что ты с нами, щенок пузатый, сделал! Ты как нас поставил? Как называется эта поза? Где твоя идейная позиция?"
НЕУДОБНАЯ ОКРУГЛЁННОСТЬ ЗЕМЛИ
Вчера я гуляла бегом. Не могу ходить.
Пробежав десяток кварталов, я обнаружила, что в небе дрожат облака. Их потряхивание волнами передаётся земле, и она всё круче округляется, и я скольжу и вот-вот скачусь в бездну, расположенную вне Земли. Уже неделя, как всё это произошло, но мне всё хуже. Пришлось остановиться на перекрёстке. Светофор долго плевал в меня жёлтым светом, призывая быть внимательной. Буду.
Пётр позвонил мне в тот же вечер, мы поговорили о том о сём, кроме нашей жизни, мы оба держались, как на трапеции под куполом. Мы безвредно поговорили о погоде. Он даже спросил про бабушку, и я ровным голосом наврала, что вот положу трубку и пойду к ней на чай. В прежние времена я, конечно, сказала бы Петру, что бабушка работает с новым человеком и никого не принимает, поскольку никогда не знаешь, в каком виде будешь работать с человеком.
Словом, я наврала спокойно и полно, с подробностями. Ни за что на свете я не призналась бы сейчас Петру, что бабушка тоже бросила меня. От такового признания Петр мог эгрегнуться с бабушкой. У них виртуально сложилась бы группа бросивших меня. Этого только недоставало!
На улицу я побежала именно после очередного, уже сегодня, разговора с Петром, который на сей раз честно отказался от свадьбы, сказав, что надо сначала решить вопросы наследования квартиры. Поскольку я уже знала, какими методами будет решаться квартирный вопрос, я по-быстрому согласилась на всё, лишь бы не спросить у него о главном: почему его дама хранит гигиенические предметы по одному? Нет денег купить целую пачку? Или на все дамские дни она растягивает один пакетик? Экономит?
Ну почему она не оставила на полке в ванной какое-нибудь бриллиантовое кольцо!.. Я увидела бы царственно небрежную особу, готовую платить за Петра диамантами, - лишь бы я подавилась своими тапочками. Так нет же! Драгоценности нигде не валялись, а в холодильнике - это я оценила - она оставила початую коробку острой корейской капусты. Пётр этого не ест. Значит, ест она, поскольку у неё забота о здоровье - на видном месте. Боже, зачем Петру такой здоровый хлам!..
Как там говорила моя кузина? Классный мужик? Ага. Очень. И бабы у него классные. Судя по всему, ко словесности не причастны. Особенно к журналистике. Для словесной работы нужна некая чувствительность к деталям, некий минимум человечности. А эта, с зелёным пакетиком, просто блядь бесстыжая. Ни одна честная проститутка никогда не оставила бы таких следов по себе. Для нормальной профессионалки это был бы позор, влекущий за собой дисквалификацию. Такую грязь развозят только простые интеллектуальные бляди. А эта, с зелёным пакетиком, наверняка училась на психологическом факультете. У психологов очень сильно развита тяга к власти. Они порой сами не представляют, как сильно мотивированы к своему труду именно властью. Они привыкли всем пудрить мозги своими добрыми намерениями: приходите, мы вам обязательно поможем. Счёт - у администратора.
На бабушке - властолюбец, на Петре - властолюбка. Грехи вышли на парад. А мне всё это надо как-то понять? Впрочем, выбирать не приходится.
Я остановилась на перекрёстке, скрипя зубами, хватая воздух, и что там ещё делают люди в ярости. Шли дни, а ярость нарастала волной: то на бабушку, погрузившую Давида в пучину низменных страстей, то на Пётра, купившего себе жменю баб на вывоз и на дом. (Надеюсь, все помнят, что такое жменя). И мой грех сегодня - гнев. И ропот. И никакого смирения. Грешная.
Никого не осталось. А кто-то был? Эх ты, классный мужик... Мужик. Слово-то какое. Я и не думала раньше, что оно такое резкое. Режущее, жгущее, палящее, кричащее. Му-жик. Вжик!
Мне стало так стыдно, что слёзы сами полились.
Город окрест. Он сегодня безжалостен, беспомощен и нематематичен. Асфальтовые жилы путаются между каменными мышцами города. А помните, в греческих Мистериях? Доктрина соотношения, существующего между музыкой и формой, диктует волю свою элементам архитектуры: они должны соответствовать нотам и тонам. Иметь на каждом этаже музыкальные аналоги. Правильные формы правильно звучат. Как изумительно прекрасна пирамида! Она же поёт! И как этого до сих пор не поняли египтологи. Поющее каменное Писание.
Город, естественно, молчал и скрежетал бетонными зубами, пробуя меня на вкус. Я очень люблю Москву, но сегодня это был бездарно другой город. Лучшее здание - музыкально логично. Как архитектура, поддержанная истинным мастером. Лучший дом - как струна. Лучший город - как оркестр. В этом смысл города: объединительное звучание всех и сразу в одной симфонии, математически расчисленной между домами-струнами. А мне сегодня всё это было немузыкально, мучительно, грубо и жалко. В оркестре любимого города струны полопались.
Может, он прав, Петруччио мой грёбаный? Может, я не вижу очевидного? Может, ну её, любовушку земную, к чертям собачьим, со всеми её свадьбами, планами, помадами, пакетиками...
Шаткий город, прихлопнутый тучными трясущимися облаками, совсем расплылся и потёк серыми ручьями. Глаза щипало, но вытереть их было нечем. Помните, бабушка говорила, что стыд очень жгуч? Опять была права. Боже мой.
Кто-то тронул меня за локоть: оказывается, я упала на асфальт, прямо в лужу. Меня подняли, посадили на лавку, протёрли мои очки. Над левым глазом быстро вспухало что-то круглое. Текла кровь. Оказывается, я разбила лицо.
Вскоре я обнаружила, что ем пиццу и запиваю пивом. И происходит это в итальянском ресторане на Арбате.
- Что с вами? - спросил голубоглазый гражданин в мышином вельветовом костюме. - Сигарету хотите?