Черникова Елена. Зачем?

   – Тебе в петле больше нечего делать, – терпеливо напомнила Ужова.
   – Ах да!.. Ну а посуду мыть в перчатках! Он решит, что у меня крышу сорвало или что ещё похуже…
   – Это тебе тоже не страшно. Не убьёт, как ты понимаешь, просто не сможет убить, – ещё терпеливее напомнила Ужова. – Пойдём в мой кабинет, чаю всё-таки попьём.
 
   Рассказав домочадцам об инциденте с вакциной против смерти, Мария Ионовна поначалу почувствовала облегчение.
   В мёртвой тишине спальни было слышно, как падает снег за окном.
   Доктор языкознания Иван Иванович Ужов первым подал реплику:
   – Ну что ж, дорогая, издержки бывают в любом производстве.
   Младший Ужов, Василий Иванович, хотел было, по обыкновению, задать какой-нибудь вопрос учёным родителям, ну, например, что такое издержки производства, но промолчал, поскольку был благоразумен. Он ещё не всё понял из рассказанного матерью, но побелевшие лица обоих родителей поведали ему, что сейчас молчание – гораздо дороже золота.
   – Что будем делать? – спросила у пространства Мария Ионовна, глядя в пол.
   – Сначала надо проверить результаты, – отозвался учёный муж, привыкший мыслить научно.
   – Как? – горько усмехнулась жена. – И главное, зачем?
   – Второй вопрос – зачем – ты могла задать лишь от потрясения. Бредовый вопрос-то, милая, бредовый, – сказал муж назидательно.
   – Ну ладно, с бредовыми вопросами будем разбираться потом. Начнём с первого: как проверить и что проверить? Что эти таинственные негодяи заразили меня – мы с Дуней утром проверили превосходно. Это вы слышали. А вот как вы, мои милые? С вами-то что?
   – О! Я знаю как! – не выдержал Вася. – Убейте меня! А я тут же и воскресну, как Дуня.
   – Ребёнок… – вздохнул отец. – Ты читал заповеди? «Не убий», в частности. Читал?
   – Ну так это когда было! – протянул ребёнок, весь загоревшийся от предвкушения маленького домашнего убийства в научных целях.
   – Это навсегда – заповедь. Невзирая на науку, – сообщил ему отец, ранее не отличавшийся особой набожностью, но тут его словно что-то стукнуло.
   – Папа, ну это же понарошку, ведь я всё равно не смогу успокоиться, пока вы тут такие белые сидите! – захныкал сын.
   – Ах ты капризуля! – Мать погладила его по голове. – «Убейте меня!» Это же не игрушка – жизнь, это – дар Божий. Разве я не рассказывала тебе…
   – Мама! – перебил её Вася. – Будь человеком! Ты же учёная женщина! Тебе положено докапываться до истины!
   Мать в растерянности разглядывала сына, не ведая, что творить. Ситуация была столь нештатной, а сын так рвался в науку, что впору самой в петлю, но. Увы.
   – Отец, скажи ему более внятно, – простонала она, – что я не могу экспериментировать на собственном сыне!
   Тут произошло что-то со старшим Ужовым. Наверное, накопившееся напряжение сыграло свою шутку. Сильно сыграло. Иван Иванович решительно встал, подошёл к окну, распахнул створки, отчего затрещали полоски утеплительной бумаги, и, не оборачиваясь на домочадцев, быстро вскочил на подоконник. Перекрестился и прыгнул во тьму.
   – Десятый этаж… – пролепетала Ужова, на грани обморока.
   – Ура!!! – закричал сын и помчался в прихожую.
   Мать услышала, как хлопнула входная дверь: сын, очевидно, понёсся проверять. Не соображая, за кем из них бежать, Мария Ионовна осталась сидеть на супружеской кровати, оцепеневшая от невероятных, немыслимых ощущений. Остатками юмора, коим до сего дня она славилась среди родных и близких, Ужова успела сформулировать: «Шаг в окно – вклад в науку…»
   И наконец потеряла сознание.
 
   – …Мама! Мама! – тряс её Василий.
   – Водой побрызгай! – посоветовал отец, уставший бегать вокруг жены с нашатырём.
   Она открыла глаза и, увидев над собой озабоченные глаза родных, заплакала, всё поняв.
 
   – Где мыши? – строго допрашивала Ужова институтского завхоза, отвечавшего за фурнитуру и веники, за поставки живых животных и утилизацию подвергшихся научному вмешательству, вообще за всё, ибо он опытен был. На работе горел.
   – Нету, Марионна, все пропали, все до единой. Я на той неделе целый грузовичок привёз, все как на подбор, хорошенькие, свеженькие, – оправдывался завхоз, почёсывая то нос, то ухо.
   – Грузовик мышей не может исчезнуть, Аристарх Удодович. И мне срочно, немедленно нужны все эти мыши!
   В кабинет с грохотом влетела Дуня:
   – Ой, нашла! Одну, беленькую! Марионна! Дохлая! – И Дуня, радостная, бросила на директорский стол безвольное хвостатое тело, только что обнаруженное под центральной институтской лестницей.
   – Это крыса, – поставила её в известность Ужова.
   И завхозу:
   – Вы узнаёте это животное?
   – Да, Марионна, это наш… Петрович.
   – Кто таков? – удивилась Ужова термину «наш».
   – У меня дочь недавно замуж вышла… – смутился Аристарх Удодович.
   – Поздравляю! За этого? – Ужова яростно ткнула пальцем в дохлую белую крысу.
   – Нет… – ещё больше смутился завхоз. – За живого, за мужчину. Молодого. Он такой, знаете, проказник… Сам деньгами ворочает, дочке мерина подарил, а за руль…
   – Коня?
   – «Мерседес-бенц», извините. Так вот – за руль… э… э… белую крысу посадил… Ну в смысле, да… Сказал, что машина с персональным водителем. И даёт ей, понимаете, ключи от машины. Зиночка, вся в платье брачном, фата, цветочки, ну, представляете, открывает дверцу водителя, она перед свадьбой на автокурсы ходила, ну вот, а на сиденье – Петрович… У него – видите – на хвостике оригинальные полоски. Так посмотришь – крыса да крыса, только белая и пушистая. А хвостик почему-то очень полосатый. Этот жених дочкин ещё пошутить успел, что хвостик философский, вроде как жизнь семейная – всегда полосатая. Но Зиночка с детства их не любит, ну терпеть ненавидит. Короче, она запищала – и бегом оттуда…
   – Крыса?
   – Дочка.
   – Поймали?
   – Да, конечно, дочку поймали, а крысу пришлось взять к нам в институт. Ведь у нас много всяких, правда ведь? Марионна? Ведь…
   – «Ведь, ведь…» Вы соображаете, дорогой Аристарх Удодович, что у нас институт генетический, что у нас все наперечёт, у нас – «у нас», слова-то какие! – не может жить не только беспризорная крыса, а даже кошка. И собака! – прикрикнула Мария Ионовна, успокаиваясь относительно данной крысы, но всё более злясь на беспардонного Аристарха Удодовича.
   – Да, конечно, только дочка сказала, что пусть машину заменят, а то она не сможет спокойно ездить… Крысиное сиденье там.
   – Заменили мерина? – ехидно осведомилась Ужова.
   – Конечно. Муж Зиночку любит. Я взял Петровича сюда, вы уж простите, а он взял да и умер, – завершил повествование завхоз.
   – Когда это было? – спросила Ужова.
   – Взял после свадьбы, две недели назад, а умер – не знаю…
   – Сюда – экспертов! Срочно определить, когда умер Петрович и почему, – распорядилась Ужова. – А ты, Дуня, пойди руки помой хорошенько…
   – А я в перчатках живу… Теперь… – тихо отозвалась Дуня.
   – Поздно, – заметила Ужова, не замечая квадратных глаз Аристарха Удодовича.
 
   – Господа эксперты! Вот крыса. Бесконтрольно жила в нашем институте – и скончалась, как видите! – Ужова торжественно возвысила голос.
   – Мария Ионовна, – осторожно заметил молоденький эксперт Дима, сидевший ближе всех к Петровичу, – она жива…
   – Как жива?!
   – Так, жива. Крыса почему-то задышала. Только что. Она скорее всего просто спала.
   – Не может быть! – упавшим голосом сказала Ужова.
   – Конечно. Однако дышит… – повторил эксперт Дима.
   – А нельзя ли Петровича опять умертвить? – спросила Ужова.
   – Руками? Током? Отравой? – странными голосами наперебой стали спрашивать ее эксперты.
   – Мясорубкой, – определённо и жестко ответила Ужова.
   – Хорошо, Марионна, – сказали эксперты, вставая. – Мы скоро будем…
   – Только очень мелко, ладно? – попросила она.
   – Да, да, конечно, – ответил хор экспертов, протискиваясь в дверь скопом.
 
   – Ты что-нибудь понимаешь? – спрашивали у Димы коллеги.
   – Я верующий, – непонятно отвечал Дима. – А она что-то пронюхала. Это плохо.
 
   Через час учёные вернулись в начальственный кабинет и положили на стол перед Ужовой: во-первых, кассеты с видео– и фоторепортажем о некорректном эксперименте; во-вторых, живого и невредимого Петровича лично, пребывавшего в чудесном расположении духа и тела. Крыска побегала по столу Ужовой, обнюхала канцпринадлежности и села за компьютер, будто собиралась попечатать. Села! На задние лапки, а передние положила на клавиши. Крыска очевидно чувствовала себя свадебным подарком.
   На фотографиях была изображена чудовищная экзекуция.
   Берут жизнерадостного Петровича, включают электрическую мясорубку, делают мрачное дело, а после ещё и взбивают получившийся фарш миксером. Ждут минут пять.
   Кусочечки сползаются, Петрович отряхивается, сверкая глазёнками во все стороны, будто ищет утраченный «мерседес».
   Эксперимент окончен. Два повтора. Тот же результат.
   Ужова подняла глаза на сотрудников. На их поседевшие шевелюры.
   – Марионна, – сказали они все почти одновременно, – разрешите нам перейти на другую работу. Вот заявления…
   Все участники эксперимента положили на её стол бумаги.
   – Нет, ребята, – ответила Ужова, – теперь уже нельзя. Порвите ваши заявления на мелкие части, слушайте меня внимательно и не дёргайтесь.
 
   Ужов-старший сидел дома и писал очередной научный труд. Языковедение, главная и пожизненная страсть Ивана Ивановича, всегда привлекало его тайнами вечности. «Буквы старше любого живого человека!» – говорил он своим студентам в начале каждой лекции. Как заклинание.
   Он любил слова более нежно, чем мать – новорождённое дитя. Слова были его Богом.
   Первая глава Святого Благовествования от Иоанна звучала в душе учёного в особой тональности. Само слово – слово — неизменно вызывало ликующие гимнические аккорды в душе Ужова, а от таких сочетаний, как языковые семьи, он почти левитировал. И летал высоко за облаками. Смысл собственной жизни давно и окончательно был им выявлен.
   Однако – случилось то, что случилось.
 
   На днях в университете студент Петров спросил преподавателя:
   – В начале было Слово, Иван Иванович? А какое? Бог? Я не понимаю, как это: и Слово – Бог, и было – у Бога?
   – Вы, Петров, учитесь усерднее, а то пропускаете много. Продолжим, коллеги! Сегодня мы поговорим о праязыке, о теории Августа Шлейхера, а также…
   Аудитория удивилась: профессор Ужов никогда не выговаривал своим питомцам. Даже троек не ставил. Он словно боялся обидеть детей, отпугнуть от света, испускаемого, с его точки зрения, всеми словами вообще. Сияние и красота связей между буквами, звуками, знаками препинания, новыми значениями старых слов, даже мат и самые корявые неологизмы, – всё было для Ужова свидетельством бессмертия духа и даже человечества. Упоение, с коим он вещал перед любой аудиторией – будь то студенты, либо сын Вася, либо дворовая сука Жучка, – было трудно с чем-либо сравнить. Это было упоение в кубе, нет-нет, скорее, в десятой или даже двадцатой степени, если можно так выразиться; надеюсь, математики меня поймут.
   Слова сладостный стон – одно это вертелось на языке у его жены, когда она случайно попадалась под руку Ужову, желавшему поговорить с кем-нибудь о русском языке. Об испанском. О суахили, японском, венгерском, датском, прочих и многих, – профессор был, естественно, удивительный полиглот.
   И вот вдруг Ужов, можно сказать, отшил студента Петрова, не вдаваясь в объяснения. Невероятно.
   На перемене Петров, не робкого десятка, подошёл к учителю и спросил, в чём дело.
   – Видите ли… – смутился Ужов, краснея ушами, – я не хотел бы сегодня говорить о Боге. А вы поставили слишком прямой вопрос.
   – Вы всегда советовали нам задавать вам прямые вопросы, Иван Иванович. И что там у вас вдруг с Богом?
   – Да, конечно, советовал… – Профессор уронил карандаш, а студенту Петрову показалось, что уронено специально, чтобы прервать беседу.
 
   Ужов чувствовал себя скверно. С того вечера, когда Мария рассказала ему о заражении бессмертием, а он для проверки шагнул в окно собственной спальни, шлёпнулся, поднялся, отряхнулся и вернулся на свой десятый этаж без каких-либо повреждений тела, – с того вечера мир ценностей учёного сдвинулся и поплыл, но куда – сказать было пока невозможно.
   Любовь, например. Ужов привык думать, что он любит свою семью. (О безумной страсти к работе сказано выше.) Что тут думать-то!
   Однако вот уже несколько попыток сблизиться с женой в спальне оказались безрезультатными. Нет, он не стал бессильным, нет. Он просто вдруг не смог представить себе вечную любовь с одной-единственной женщиной. Ужов три ночи подряд целовал жену в висок и засыпал в глубинном недоумении. До сих пор он был верным мужем и готовился к безусловной старости, с её понятной немощью, он готовился умереть в один день с Марией, на одной подушке. В делах половой любви он был прост, как правда, ему вполне хватало схем, воспринятых в детстве, отрочестве и так далее. Он знал раньше, что любая любовь проходит свои стадии. А смерть разрешает все проблемы всех стадий. Ужов был начитан чрезвычайно.
   Изменившаяся схема – а раньше он мог допустить такое лишь в истории науки – сломала и собственную проекцию, и даже экран.
   Его жена в отличие от сексуально упрощённого Ужова была человек и чувственный, и педантичный одновременно. Но теперь на её шее тяжело и необычно висел весь её институт – с загадками века, с Петровичем, с пропавшим грузовиком подопытных мышей, с ожившей Дуней и поседевшими подчинёнными. И – что совсем никуда – с пропавшими изобретателями.
   Посему она не обратила внимания на спальные переживания Ивана Ивановича, отложив нежные разборы на потом, и сосредоточилась на сыне. В неубиваемости мужа она убедилась, а вот с Васькой никаких проверок ещё не было и не предвиделось, поскольку просто очень страшно.
   «Страшно? – думала она иногда. – Что это теперь значит: страшно?» Действительно, чего может бояться человек, заражённый бессмертием? Но по инерции Мария Ионовна, честная мать, продолжала бояться, причем обоих вариантов развития: и если Васька заразился, и если не заразился. Правда, последнее было маловероятно.
   Так вот, в любом варианте она не знала, как себя вести дальше. Воспитывать Ваську, покупать книжки, игрушки, вести учёные беседы, предохранять от случайных связей, прятать от армии?
   Или: отпустить все вожжи, не шевелить своим материнством, дать полную волю – и смотреть, что получится?
   «Я не понимаю, я не знаю…» – шептала она своему отражению в зеркале, стискивая кулаки, зажмуриваясь и сутулясь. Только с отражением и беседовала она теперь по душам. Оно же – безмолвствовало.
 
   Иван Иванович, трудясь над очередной научной статьёй, вдруг отчётливо поймал новшество: темп его сочинительства изменился. Прежде он старался делать от пяти до восьми страниц в день. А сегодня, столь же наполненный мыслями, энергией, рвением, он сделал только две – и выключил компьютер, уверенный, что выполнил суточную норму. Спохватился, перезагрузился – увидел, что ошибся, вознадеялся, что ошибся компьютер, но, перечитав текст, убедился, что да, только две, и больше не хочется. И не можется. Время вдруг размазалось по учёному мозгу, как тёплое масло по свежей рубашке, – нелепым бесформенным пятном: и досадно, и перестирывать лень, поскольку это не обязательно. Рубашка – просто условность.
   Ужов никогда не был тюфяком. Пресловутая рассеянность крупных учёных – это не про него. Умел и собраться, и поспорить, и в зубы нахалу, если надо. Крепкий мужик – так редко говорят об учёных мужах, а вот об Ужове говорили. Даже в квартире был порядок, обеспеченный его хозяйственной сметкой. Мария Ионовна жила как за каменной стеной.
   Сегодня, поскитавшись по комнатам, Ужов, не выполнивший норму дня, сначала огорчился, потом усмехнулся своему огорчению, после чего позвонил жене в институт и спросил:
   – Ну и как?
   – Так же, – проинформировала его Мария Ионовна сквозь зубы.
   Положив трубку, Ужов подошёл к тому окну, из которого прыгал известной ночью, распахнул створки.
   – Ну и как? – повторил он свой вопрос, адресуясь, очевидно, серому снегу в десятиэтажном отдалении.
   День выдался вяло-хмурый, с тупорылыми тучками, с нулевой температурой невкусного воздуха, – ничего живого.
   «Интересно, а годков эдак через двести что будет в нашем дворике?» – со скукой подумал Ужов. Тоска неопределённости сдавила сердце учёного, привыкшего к перманентному блаженству.
   Он всегда знал: надо сделать дело жизни, осуществить призвание, а затем достойно упокоиться, оставив потомкам собственную языковедческую школу. И успеть посмотреть на внуков, даже, может, понянчить.
   Теперь картина бытия изменилась. Калейдоскоп вариантов этого неописуемого бытия вертелся перед воспалённым воображением Ивана Ивановича, а тоска всё круче забирала, и вот она уже у самого горла.
   И вдруг осенило: «Ночью надо будет попрыгать в окно! Хоть полетаю немного. Хоть какое-то удовольствие… Вот бабульки разбредутся, детишки уснут, а я прыгну! О! Это хорошая мысль. Надо же. И на Солнце, оказывается, бывают светлые пятна!..»
   Принятое решение окрылило Ужова. Появился первый стимул к продолжению новой жизни. «Ведь это же восхитительно: прыгай с десятого этажа сколько влезет! Летай! Репетиция птицы! И не береги меня, моя милиция! И вообще пошли все!.. Молодец, Маня, что заразу в дом притащила! Бесценная ты моя».
   Из школы пришёл Васька. Подошёл к отцу, взял за руку:
   – Пап, а можно и я с тобой попрыгаю?
   Ужова передёрнуло.
   – Ты что? Ты как?.. Откуда мысли дурацкие? – Он закрыл окно и проверил все шпингалеты. Крепкие, хорошо.
   – Объясняю, – спокойно сказал сын, не выпуская отцовской руки. – Если ты можешь прыгать в окно, значит, ты можешь ещё сколько хочешь детей родить. Мама-то ведь тоже всё такое может… И других родить, и меня клонировать. А, пап?
   – Да какая разница, кто что может!.. – возмутился Иван Иванович. – Про клонирование вообще забудь! Ты понимаешь, что нельзя…
   – …не понимаю, – решительно перебил Васька. – Я могу хоть сейчас доказать тебе, что я тоже заразился.
   – Каким образом?
   – Меня в школе соседка по парте, Муська, уколола циркулем, а кровь сразу остановилась…
   – Ерунда. Просто хорошая свертываемость. Недоказательно.
   – Пап, она меня сильно уколола! Специально. В ладонь. Она вообще с приветом. Может кнопки на стул положить кому угодно.
   – Ты с самого детства – вполне здоровый ребёнок. Ты не плакал по ночам, не боялся прививок. Что тебе какой-то циркуль!
   – Пап, я потом пошел в медпункт и нарочно показал медсестре руку. Попросил йодом смазать. Она меня выпроводила и обозвала симулянтом.
   – Покажи мне!
   Васька протянул отцу ладонь. Ни малейшего следа прокола на коже не было.
   – Так-так… – заворчал отец. – Ты знаешь, что бывают ненужные знания? Английский философ Уильям Оккам…
   – Знаю. Не умножайте сущность, – отмахнулся Васька.
   – Господи! – оторопел отец. – Ты откуда взял эту формулу?
   – Ерунда. Закон экономии. Так что, попрыгаем вместе?
   – Ну-ка, говори, шельмец, откуда ты в десятилетнем возрасте взял формулу закона бережливости? А то сейчас так попрыгаешь!..
   – Ха-ха, – ответил Васька и вышел из спальни.
   Телепатией никто из Ужовых не страдал, как и прочими паранормальными способностями. Жили себе и жили, как все люди. Однако в трудную минуту всякое бывает, даже с бессмертными.
   – Васька! – кинулся вслед отец.
   Но догнать ребёнка не удалось. Васька тихо прошмыгнул в свою комнату, открыл балкон, не заклеиваемый на зиму утеплительными полосками, легко вспрыгнул на перила и…
   Снизу донёсся истошный визг: это бабушки, детишки, молодые мамаши, собачники, широко представленные в тот час во дворе, адекватно отреагировали на полёт немаленького предмета с десятого этажа.
   Дальнейшее разбирательство пало на целый ряд инстанций.
   «Скорая помощь» пожелала знать, почему ребёнок остался цел и невредим. Милиция желала знать, кто помог ему с организацией прыжка. Служба спасения исследовала снег и асфальтовое покрытие двора и набиралась уникального опыта. Психологи активно работали со свидетелями. Наготове были психиатры. Пару бабушек всё-таки увезли в больницу с критическим артериальным давлением. Мамаши раскидали детей по коляскам и растворились наряду с собаководами.
 
   Старший Ужов, кое-как отбоярившись ото всех любопытствующих, в тягостных предчувствиях задумчиво рассматривал младшего, уплетавшего на кухне борщ, и мечтал надрать ему уши. Или зад – солдатским ремнём с медной пряжкой.
   Помолчали. Сын задорно взглянул на фантазирующего отца, встал и даже помыл за собой тарелку.
   – Вот так, – философски заметил сын. – Породнились, поравнялись, не дрейфь, батя! Жизнь – хорошая штука. Мы узнаем, чем кончится всё это дело. Ведь тебя волнуют какие-нибудь вопросы, а? Ну, например, как будет проходить Страшный Суд? Или: сколько лет простоит Останкинская башня?
   – Видишь ли, Вася, – ответил отец, – теперь перед нами стоит нетривиальный вопрос: зачем?
   – Жить-то? А-а… Брось, пап, выдумывать проблемы на пустом месте. – Васька порылся в кармане школьного пиджачка, неожиданно извлёк пачку сигарет и со знанием дела задымил.
   – Вася! – зарычал некурящий Иван Иванович.
   – А что? Скажешь – вредно? Ага… Очень вредно! Пивка в доме не найдётся?
   – Девочек, может, подогнать? – поинтересовался Иван Иванович.
   – Может. Но попозже.
   В дверь зазвонили, застучали. Телефон затилинькал с оголтелостью.
   – Журналисты, наверное, – предположил Васька, давя окурок в раковине.
   – Васька! Ну перестань же, гад! Ведь пепельница есть! – заорал отец.
   – Не кричи. Я не знал, что в нашем праведном и некурящем доме есть пепельница. И вообще – давай потише, а то мне как-то с прессой общаться влом.
   – Надо предупредить маму, – сказал старший.
   – Валяй, звони, – ответил младший. – Пусть уносит ноги, если успеет.
   – Ты, оказывается, груб и бессердечен, – заметил старший, торопливо набирая номер института.
   – А это, папа, уже не имеет никакого значения, – сообщил отцу Васька, прикуривая вторую сигарету.
   Ужов-старший разрывался: надо и Ваське затрещину, и Машу предупредить. Ситуация острейшая: журналисты пронюхали.
   – Маша, уходи оттуда немедленно! Куда-нибудь! – крикнул в трубку Иван Иванович, и разговор прервался.
 
   У порога их квартиры толпились репортёры, подстрекавшие участкового ломать железную дверь. Участковый что-то лепетал про законы, его не слушали, болезненно толкали во все ребра, и бедняга чуть не плакал. Общая истерика вздымалась, как вихри враждебные.
   Сведения о прилюдном дневном полёте десятилетнего мальчика с десятого этажа – при ином исходе – проникли бы только в уголовную хронику, но ввиду нетривиального результата дело приняло суровый оборот.
   Массовый психоз всех журналистов города был лишь началом гонки за правдой. Некоторые писаки, особо пронырливые, ринулись к ясновидцам, магам и всем другим запредельщикам, кого знали сами или кого посоветовали друзья. За полчаса все колдовские приемные Москвы оказались переполненными под завязку, а прибыль даже самых неизвестных и начинающих взлетела на рокфеллеровский уровень.
   Общее мнение, что мальчик был настоящий, не удовлетворило интервьюеров. Почему он упал, но встал, и убежал, и нос показал? Все маги единодушно подтвердили, что ребёнок – не терминатор, не пришелец, не обман зрения и не следствие массового гипноза. Он – москвич, Вася, десяти лет от роду. Всё.
   Часть представителей прессы, которая поначалу надеялась получить дополнительную информацию с помощью участкового и не получила, эта часть окружила дом, заняла все лестницы, крышу, заблокировала лифт и пригрозила голодовкой. Особо резкие хотели перекусить телефонный провод Ужовых, но спохватились. Направили парламентёров на телефонный узел, намереваясь любой ценой организовать подслушивание, но вовремя вспомнили о существовании мобильной связи. Решили устроить радиоперехват. Один шустрый вспомнил о нелегальном сканировании сложных аппаратов и понёсся искать лучших тайных специалистов.
   Словом, пока отец и сын Ужовы бранились на кухне, дом попал в такое плотное кольцо, что не выйти.
   Подъехали компетентные товарищи, грамотно задали вопросы общественности и понеслись в генетический институт к Марии Ужовой, справедливо подозревая, что именно она и может пролить яркий свет.
   Мария Ионовна, прервав совещание с перепуганными сотрудниками, разрешила всем уйти в бессрочный отпуск до особого распоряжения, затем велела Дуне бежать домой, хватать мужа за шкирку и ехать куда подальше. В самый медвежий угол. И всем денег дала.
   Грамотно вытащив жёсткий диск из главного институтского компьютера, Ужова схватила жизнелюбивого Петровича, сунула его в сумку вместе с диском, подкрасила губы, вызвала завхоза Аристарха Удодовича и медика Иванова и велела им сделаться слепоглухонемыми – что бы ни происходило с ними по линии любых связей с любой общественностью. Подробности, пообещала она, позже. И тоже денег дала.
   Аристарх Удодович вывел её из института через подвал и подземный проход на соседнюю улицу, и Ужова очутилась в дамском салоне, переоделась, сменила прическу, обрела тёмные очки, небольшую дорожную сумку-раскладушку с десятком отделений, второй мобильный телефон – с номером на имя Аристарха Удодовича, а также три парика.