Страница:
– Возможно, вы очень рискуете, коллега, – растроганно сказала она завхозу, вертясь перед зеркалом.
– Я всегда был немного авантюрист, – разъяснил ей завхоз, как бы подчёркивая, что сознательно и душевно потворствует бегству бесценного научного материала прямо из всех возможных государственных объятий. – Но вы мне симпатичны с первого дня, как возглавили наше учреждение.
– Чем же? – не отрываясь от зеркала, кокетливо поинтересовалась Ужова.
– Вы как-то очень мягко приняли на себя руководство. Как воспитанный ребёнок, которому подарили дорогую плюшевую игрушку и попросили беречь её от пыли. Вы не совались в ненужные разговоры, в личную жизнь сотрудников, аккуратно всё постигали сами. Всегда в хорошем настроении, ну просто золото, а не управляющий!
– Я, наверное, просто не успела развернуться, – грустно заметила на это Ужова, продолжая примерку париков.
– Боюсь, теперь вам придётся развернуться, даже если это не соответствует вашему нутру, – сказал Аристарх Удодович. – Я понимаю, что случилось, но не понимаю, как к этому относиться.
– Я тоже, – тихо сказала ему Ужова, поворачиваясь к свету. – Посмотрите на меня: похожа на себя?
– Почти нет. – Аристарх Удодович начал придирчивый осмотр её платья и лица. – Пройдитесь по прямой, стараясь ступать на осевую, как манекенщица, только не вихляйтесь, как все они. У вас тогда сразу изменится походка.
– А голос? – улыбнулась Ужова, пытаясь пройтись по половице указанным способом.
– И голос, конечно! – улыбнулся в ответ завхоз, искренне радуясь, что может поработать имиджмейкером уникальной беглянки. Но ещё больше он радовался предвкушению: начинается!
Он был немолод, вдов, обладал превосходной интуицией, обожал организационную работу. Последнее качество сохранилось ещё со времён строительства коммунизма, когда он много лет был и рядовым политруком, и секретарём комитета партии, словом, спецом по точечной работе с людьми и документами. И разумеется, с массами.
Он очень хорошо знал внутреннюю жизнь института. Ему вообще нравилась любая причастность к любой таинственности. Будь он спартанец в душе, он никогда не пошёл бы заведовать, условно говоря, вениками – в научный институт. Но он был склонен к сибаритству, причём своеобразному. Рождённый при Советской власти, воспитанный в её глубиннейших традициях, он так привык носить в кармане фигу, лелея оную всеми силами души и возможностями тела, что уж в пенсионном возрасте он желал работать только на своё счастье. Он не собирался осчастливливать человечество. А главное и, можно считать, единственное его счастье было – знать тайны! И чем более страстные тайны, закрытые, тем лучше. А он – поставщик запчастей к этим тайнам, не меньше! А лучше – больше: управлять всеми тайнами!
Вынюхав ещё в молодости, в двадцатом веке, что генная инженерия в двадцать первом веке обязательно поставит всех на уши, он терпеливо ждал своего счастья, искал, попутно отрываясь от прошлых знакомств и занятий, – и наконец попал в генетический институт. Ну кто лучше главного завхоза может знать, что творится в помещениях и в умах! Только небо. И вот наконец он получил желаемое в полном объёме. Он владеет такой тайной! Ни с чем не сравнить.
Ужова знала завхоза поверхностно. Вдвое моложе, дитя другой эпохи, она любила жизнь как данность, безо всяких фиг в кармане. В первую очередь она была хороший менеджер, очаровательная жизнерадостная женщина, а уж во-вторых или, скорее, в-пятидесятых – доктор от генетики. Даже диссертации свои она писала весело, с кучей помощников-соавторов, посмеиваясь и не вникая, будто играла в приключение, не ведущее к риску, року, моральным вопросам. На прежнем месте работы её опекали, снабжали материалами, помогали с карьерой – и всё это благодаря её характеру, а не учёности. Она легко схватывала новое, и оно никогда не конфликтовало в ней со старым. Ужова была из тех счастливых детей человеческих, у которых перестройка сознания – ввиду вновь открывшихся данных – происходит без трагедий. Ну была когда-то Земля плоская, а потом выяснилось, что круглая. Ну и чудесно! Что дальше?
Попав на пост директора генетического института, она для начала обрадовалась. Просто так. Ни чему-то там конкретному, а просто. Это ведь очень мило. Жена любящего мужа, мать смышленого мальчугана, а теперь ещё и директор. Вот здорово!
Во что это вылилось, вы уже частично знаете.
Но – вперёд, наше странное повествование! Вперёд!
Преобразившаяся с помощью Аристарха Удодовича, Ужова вышла из дамского салона и посмотрела на мир новыми глазами.
– До свидания! – раздалось за спиной. – Звоните при любой возможности либо потребности.
– До свидания, Аристарх Удодович, спасибо за всё. Не забывайте проплачивать мои мобильные…
– Обижаете, Маша.
– И за Машу спасибо, – ласково отозвалась Ужова, почувствовав, что изменившийся мир ей не знаком.
Покружила по улочкам Арбата, покаталась в метро, приглядывая за пассажирами, – вроде чисто. Никто не филерствует. Граждане, простые смертные, едут по своим смертным делам.
Вышла на «Чистых прудах», посидела на разрисованной, с бусинками и лентами, пёстрой лавочке, посмотрела на серое небо.
«Миллионы лет назад крокодилы были и с копытами, и с плавниками… Питались динозавриками, то есть родственниками. И всех съели… Крокодилы растут до старости. Копыта, правда, отбросили, но им это не повредило…» – таковой ход мыслей, спонтанно вернувших женщину в детство, когда она увлекалась зоологией, археологией, историей, рассмешил её каламбурчатостью.
«Господи, я ведь даже не могу отбросить копыта! Господи, а ты – есть?» – Она вдруг перешла на другой путь, как поезд в депо.
Мимо пронеслись детишки, щебеча и подпрыгивая.
Мысли Ужовой, скакавшие с Бытия Божия на бытие крокодилье и обратно, не были сейчас собственно мыслями. А чувства её – чувствами. Она и в школе, когда учитель математики рисовал прямую и говорил о бесконечности, чуть не плакала от досады. Представить себе что-либо бесконечное она не могла, впрочем, как и все нормальные люди.
А сегодня, когда ей надо было представить себе вечную жизнь – свою! – и одновременно спрятаться от людей, и одновременно спасти семью (а зачем и от чего?), и найти сбежавших секретных сотрудников, и обезопасить оставшихся в институте (от чего?), и вообще…
Всё-таки очень хочется заплакать.
Или: догнать ребятишек, проскакавших мимо минуту назад, и спросить у них – что ей делать… Устами младенца – ну, пожалуйста, поглаголь устами хоть чьими-нибудь, ну хоть какая-нибудь истина!
Малыши как чувствовали: благоразумно унеслись на другой берег пруда.
Ужова вспомнила про Петровича. Крыса он хоть и бессмертная, но ручных животных принято кормить.
Она заглянула в сумку: на дне, завернувшись в носовой платок хозяйки, мирно дремал бессмертный Петрович, за созерцание которого сейчас всё отдали бы сотни, тысячи учёных, да и неучей тоже, всего мира.
«Ему-то ещё хуже, – подумала Мария Ионовна, погладив крыску по хвостику. – Если мои эксперты проговорятся, что Петрович полноценно воскресает через пять минут после довольно длительной фаршировальной процедуры, то церемониться с ним не будут. Изрубят, изолируют каждую молекулу, чтоб не соединился сам с собой. Бизнес откроют. И будет Петрович бессмертничать в розницу. Если нас, конечно, найдут… А со мной? Чем я лучше крысы? На меня только мясорубка нужна побольше. И миксер…» Ее крупно передернуло от собственной фантазии.
Почему Ужова мыслила сейчас лишь в этом страшном направлении, она сама не ответила бы. Всегда – раньше – жизнерадостная, по-детски любящая науку, эксперименты, даже сострадающая подопытным животным, – сейчас она видела перед собой только одну картинку: мясорубка; и ни с места. «Может быть, человечество и раньше не вызывало у меня особого доверия?..» – печально спросила она у доверчиво дремлющего в сумке Петровича.
Крыса вдруг подпрыгнула: прямо над её розовым ушком запел новый мобильный, тот, что на имя завхоза.
«Ответить? Никто, кроме Аристарха, номера не знает…»
Телефон замолчал. Ошибка?
«Позвонить Ивану. Позвонить Ивану». Это само загудело в голове у Марии Ионовны. Будто включила радиоприемник, а там – позвонить Ивану, позвонить Ивану…
– Посиди смирно, Петрович, ладно? А я начинаю. Ладно? Прости меня за всё. На всякий случай. – И Ужова набрала свой домашний телефон с нового мобильного аппарата с никому не известным, неопределяемым номером.
– Маша, ты? – схватил трубку муж. – Маша, мы в окружении. Мы с Васькой не можем выйти из квартиры. Он в окно прыгал… Всё теперь известно. Спасайся хоть ты! Не приближайся к дому. Тебя ищут. – Ужов на едином духе выдал это, краем глаза поглядывая на шельмеца Ваську. Тот с наслаждением пил компот и слушал разговор.
– Я понимаю, Иван, и не выходите пока, я что-нибудь придумаю. Под окнами тоже дежурят?
– Ещё бы! Весь двор занят. И соседний тоже.
– Иван, я не смогу звонить часто, нас запеленгуют, а я не одна…
– То есть?.. – остолбенел Ужов.
– У меня Петрович…
– Кто такой?
– Крыса.
– Маша, у тебя несвоевременные шутки. Хорошо, что не козёл.
– Ваня, всё в порядке, – усмехнулась жена. – Заражённая тем же самым недугом крыса по имени Петрович спит у меня в сумке и представляет не меньший научный интерес, чем ты, Васька и я. Есть и другие… пострадавшие. Я их в отпуск отправила. В медвежий угол. Надо быстро решить главную проблему: нам всем троим сейчас стремиться воссоединиться или лучше вот так, врозь, врассыпную?
– Это, Машенька, вообще самая жгучая проблема человечества, – вдруг зафилософствовал Ужов грустным голосом.
– Ваня! Сейчас не время! – рассердилась жена.
– Не знаю, милая. Подумай сама, ты у нас источник… э-э-э… словом, ты подумай, позвони. Ты ведь на свободе в отличие от нас… – И он положил трубку, не попрощавшись.
Несказанно удивлённый Васька отставил компот.
– Ты зачем трубку положил, пап? Маму огорчил…
– Но не убил же…
– О, и ты туда же! – возопил Васька.
– Куда?
– Я минут пять назад подслушивал через дверь, о чём болтают эти, на лестнице. Один предлагал аккуратно взорвать нашу дверь, например.
– Только один? – уточнил отец.
– Пока – да, – ухмыльнулся Васька. – Остальные ухитрились вспомнить, что мы в шестнадцатиэтажном доме не одни живём. Там столько интересных мнений! И суждений!
– А как ты подслушал через нашу дверь? Она стальная, двойная, жутко модная и так далее.
– Ну, во-первых, они там не шепчутся. Они орут во всю ивановскую. Во-вторых, ты так увлечён языкознанием, что не в курсе двереведения. Нам мастера, когда ставили эту модную штучку, врезали специальный глазок с круговым обзором и с подслушкой. Предлагали ещё добавить видеонаблюдение, но мама тогда куда-то торопилась и отмахнулась. И вообще наша дверь способна выдержать плотный многочасовой огонь из автоматического оружия.
– Вась, а Вась, – заинтересовался Ужов, – а откуда у нас взялась эта дверь? Я что-то не помню, чтобы я её заказывал. Помню, что очень шумно было при её установке. Но всё быстро кончилось. Я принял к сведению и забыл. Помню, даже расписался в каких-то бумажках. Ты не в курсе дела?
– В курсе, пап. Это новые сотрудники маме на вступление в должность подарок сделали. Один тут приходил и говорит: у нас в институте всем новым делают подарок. И вот вам, дескать, Марионна, тоже. Она ведь женщина, хоть и умная. Не вникла. Ставьте, говорит, спасибо вам большое. Дверь у нас уже четвёртый месяц, папа. Не замечал? – продолжал ехидничать Васька.
– Слушай, а вдруг они ещё тогда всё это задумали? – проявил догадливость Ужов-старший. – Ведь вакцину-то давно разрабатывали!
– А из гуманизма – дверь поставили! Что-то у них с воображением плоховато, пап. Если они такие великие учёные, что смогли такое открытие сделать, то могли бы нам в комплекте с дверью поставить маленький космодром на балконе и портативный космолёт. А то – дверь! И всё? А окна? Стены, в конце концов… Газ какой-нибудь снотворный. Запустить к нам любую гадость можно сотней способов. Ты сам подумай!
К Ужову-старшему понемногу возвращалось самообладание.
– Я понял, Вась. Дверь – просто символ. Намёк на законодательство, запрещающее вламываться к законопослушным гражданам в их частное жилище. Мамины золотые сотруднички таким способом сообщают нам, что мы все, кто в этой квартире, за этой усиленной дверью, – законны. Больные, но так надо. Легитимны. И что их научная деятельность – тоже законна. И что их сценарием такое развитие эксперимента было предусмотрено. И никаких случайностей с нами не произошло. Сплошные закономерности.
– Убью гадов, – возмутился Васька. – Они нас, получается, в подопытных превратили еще вон когда.
– Да, Васёк, похоже, что маму на эту работу вообще поставили неспроста. Доверчивая, обаятельная, все её любят, чудо природы! А что не слишком сильна в своей родимой генетике – так оно и к лучшему. По их мнению. Зато человек хороший, менеджер прекрасный. Пиар-леди-супер для любой конторы…
– Убью гадов, – твердо повторил Васька.
– Это, сынок, ещё большой вопрос… А вдруг гады тоже… в безопасности?
Васька почесал нос, посмотрел в потемневшее окно и устало повторил:
– Убью гадов. Когда вырасту. Можно я ещё покурю?
Ужов-отец молча выставил на стол толстостенную стеклянную пепельницу, похожую на вазу для фруктов. Васька осмотрел её лоснящиеся бока в красно-фиолетовых разводах и со вздохом убрал сигареты в карман.
Мария Ужова купила брусок твердого сыра и разделила с Петровичем трапезу на скамейке. Голода она не чувствовала, поела по привычке, а Петрович вроде бы обрадовался, схватил свой кусок и аккуратно уничтожил, без единой соринки.
– Слышь, друг, а как ты в туалет ходить-то будешь? – улыбнулась своему деликатному спутнику Мария. – Моя сумка мне пока нужна как сумка. Ась?
Оглядевшись, она вытащила Петровича и посадила на заснеженную дорожку.
Животное было сообразительное. Очевидно, желая поскорее вернуться в комфорт сумки, под нагретый носовой платок, Петрович быстро сделал свои дела и вопросительно посмотрел вверх.
– Молодец! – похвалила его Мария и вернула под платок. Петрович свернулся и задремал.
Одиннадцать. Поздно. На бульваре малолюдно. В ресторане музыка. Жизнь идет своим обычным ходом.
Ужовой не хотелось спать. Да и где спать?
«Интересно, в Москве есть где поспать, не предъявляя документов?» В голове глубоко домашнего человека Марии Ужовой эта мысль мелькнула впервые в жизни.
Её ручная кладь состояла всего из двух легких предметов: сумка дамская и сумка дорожная. Обе на лямках. Петрович спит в дамской.
Мария проверила телефоны – работают. Деньги есть. Кредитка есть, но это опасно. Будем пока тратить наличные. На что именно?
Она поднялась и пошла к метро, старась ступать по-новому, как учил Аристарх Удодович. Вдоволь наспотыкавшись, она освоила ход по осевой. В метро вошла чужой походкой. Куда путь держим, а, пассажир хвостатый? Петрович благоразумно промолчал.
Вышла на «Пушкинской», подефилировала вниз по Тверской. В блестящих витринах ей на каждом шагу попадалось отражение незнакомой женщины в очках, в коричневой вязаной шапочке, из-под края которой чуть выбивались каштановые локоны. Женщина двигалась как по воздуху, будто задевая невидимыми крыльями невидимые облачка. Легкая темно-песочного меха шубка гармонировала с удобными, без каблука, полусапожками. Всего в меру: рост, вес, цвет, возраст, мода, традиция. И не заметно, что парик. Молодец, Аристарх Удодович, тайный советник, внезапный имиджмейкер. Разве что сумок всё-таки многовато.
Засмотревшись на свой новый облик, Мария чуть не столкнулась нос к носу с лошадью, серой в яблочках, с короткой аккуратной гривкой.
– Подайте лошадке на корм! Видите, она вас просит!
Мария в изумлении подняла глаза и увидела в седле двух юных наездниц: весёлые девчонки лет одиннадцати вежливо поклонились ей, а послушная лошадка покачала изящной головой и подняла правую переднюю ногу.
Мария не раздумывая сунула руку в карман, обнаружила мелочь, быстро протянула наездницам, а потом долго смотрела им вслед. Они попрошайничали каким-то неслыханным способом: ночью, вдоль по Тверской, на чудесной холёной лошади… Они просили не у каждого прохожего. Они выбирали. Как? Что было критерием отбора спонсоров?
В размышлениях о сущности процесса выбора вообще и в частности Мария прошла несколько шагов и вдруг сообразила, что мелочь, отданная на корм лошадке, находилась в кармане абсолютно новой шубки! Её приобрели в дамском салоне днём, и с тех пор Мария не пользовалась своими карманами ни разу. В карманах новых шуб не бывает денег! Может, Аристарх Удодович и это предусмотрел? Ну, что она будет бродить ночью, неприкаянная, считай бездомная, и встретит каких-нибудь просителей, и не откажет в милостыни?
Поразительный тип! Мария восхитилась, а потом подумала, что ей самой, считавшейся хорошим менеджером, очень далеко до Аристарха Удодовича, умеющего выбрать правильную одежду уникальной беглянке и вовремя подкинуть мелочь в девственный карман на случай ночной встречи с конными попрошайками.
Слева по ходу открылась дверь ярко освещённого книжного магазина.
«Ночью?» – продолжала удивляться московским новациям неопытная бродяжка.
Да, на входе висела табличка «Открыто». На стекле указан график работы – до часу ночи. Вот это да!
В магазине было очень тепло, море книг, а в зале бестселлеров живая девушка играла Моцарта на пианино. А вокруг сидели посетители, читали книги, слушали девушкино музицирование, листали альбомы по искусству. Царило благолепие. Уют. Интеллектуальность. Стремление к знаниям. Хороший тон. Уверенность в завтрашнем дне. Боже мой!
Девушка перешла на Генделя.
Мария Ионовна сто лет не была в этих краях. Когда-то она слышала от осведомлённой приятельницы, что на Тверской усердно работают недешёвые девочки нетяжёлого поведения. И вообще в памяти Ужовой повсплывали какие-то пошлые, с подмигиванием, россказни давних коллег о ночной жизни столицы, которую стало модно осваивать в разных жанрах. Народ учился развлекаться по-новому, с открыто– генитальным акцентом. Так ей рассказывали.
Но действительность, обнаруженная в первые пятнадцать минут прохода по Тверской, пока опрокидывала её туманные представления о неизбежной встрече с непристойностями. Логично пришёл вопрос: что ещё в очевидной реальности не соответствует личным представлениям Марии Ионовны Ужовой о жизни вообще, о ночной в частности?
Спать всё ещё не хотелось. Усталость не приходила. Покинув нереально прекрасный книжный магазин, Мария решила продолжить спонтанное путешествие: любопытство – милый друг женщины – легко возобладало над возможными страхами. А чего, собственно, бояться? Только одного: быть узнанной. Точнее, быть пойманной.
Поймать может лишь тот, кто может её узнать; тот, кто ищет её весь день. Но кто бы ни искал её, сейчас не узнает её, не сможет. Внешность другая, совсем другая. Голос? Журналисты, даже самые пронырливые, даже в случайном разговоре, не опознают её голос: доктор Ужова ни разу не выступала ни по радио, ни по телевидению, ни в интервью тет-а-тет под диктофон. Дома, правда, хранились какие-то любительские пляжные видеосюжеты десятилетней давности, с песнями, смехом, анекдотами и баскетболом, но до них еще добраться надо, а квартиру обороняют крепкие ребята – Иван и Васька. Так что они не пройдут.
Склонность к задумчивости, внезапно открывшаяся в Марии сегодня, чуть не сыграла очередную лошадиную шутку: мимо с гиканьем и семиэтажным матом пронеслась наездница лет восьми, у которой не было абсолютно никаких денежных претензий на корм, а только ухарство, разбойное настроение и красная обветренная рожица, выражение коей было конгруэнтно выплёскиваемому в прохожих тексту.
«Интересно, до какого градуса может подниматься моё удивление?» – подумала Мария, отлетая к очередной стене. Продышавшись и убедившись, что маленькая разбойница ускакала, Мария повернулась и прочитала на очередной двери: «Бункер».
О, это актуально! Спрятаться в бункер — что может быть естественнее в её интересном положении!
Добры молодцы, встречавшие народ при входе, предлагали следующие услуги: разлучим с некоторой суммой денег и некоторой частью ручной клади, а также проведём мгновенный сеанс психологического рентгена. Ужова не ведала, что в таких оазисах цивилизации имеет хождение термин фейс-контроль, и опять удивилась. И ещё больше удивилась, когда её пропустили, не предоставив ни одной из вышеназванных услуг. Как свою. Странно.
Впрочем, недоразумение разъяснилось быстро. Как только Мария спустилась в задымлённый зал, сотрясаемый инфарктообразующими ударами музыки, к ней кинулись две девицы и два парня. С девичьей стороны завизжали:
– Ой, Нюнди, ты ваще, блин!..
С противоположной гаркнули:
– Эй, Муслик, нас тут без тебя не втыкает!..
В понятном оторопении Мария остановилась, вертя головой.
Конкурирующие стороны, что-то сообразив, протёрли зенки. Секунду-другую живописная группа из пяти фигур, находящихся в разной степени опьянения, поколыхалась в проходе, но вновь прибывавшие посетители подпирали, беззлобно толкаясь, и разрушали случайные формы. Девицы, хрюкнув, отвалили в свой угол. Парни, поняв ошибку, со всей возможной вежливостью отыграли назад следующим образом:
– Прива! Ты кто?
Доктор генетики Ужова, не робкого десятка дама, перешла на английский:
«Бункер, блин! И ваще…» – усмехнулась образованная Мария Ионовна и повернула к выходу.
На улице тем временем образовался легкий снегопадик. С наслаждением вдохнув то, что в центре Москвы считается воздухом, Мария решила пойти в какое-нибудь понятное место, без лексических и визуальных неожиданностей.
Сна по-прежнему не было ни в одном глазу. Впрочем, как и голода. Наверное, сказалось возбуждение от абсолютно неожиданного пешего вояжа, невозможного ранее, в её рассчитанной до минуты научной и семейной жизни, да ещё с персональным водителем в последние три месяца директорствования. Всё происходящее было фантастично, играло на нервах и восхищало. Столь острых эмоций она не испытывала никогда. Скорее всего она даже не знала, что способна так много чувствовать. Собственно, все хорошие домашние женщины – слегка уроды, поскольку не знают, как свистит в душе пьяный ледяной ветер воли. Той самой непереводимой на иностранные наречия воли, что известна исключительно русским душам. Той воли, которая есть смысловой близнец Едемской близости прародителей Богу.
Мария шла по улице, напрочь забыв о своём бессмертии, и пела. Временами какие-то голоса и звуки всё же прорывались в её сознание, но она отмахивалась. Такая эйфория, конечно, до добра не доводит: Мария опять столкнулась с какой-то лошадью, потом с группой очень хмельных товарищей, затем с нищенкой, голосившей своё подайте так громогласно, будто надеялась получить от Юрия Долгорукова лично. Не получила. Княжеский памятник даже не дрогнул. Он в отличие от Марии наблюдал Тверскую улицу круглосуточно без выходных.
Куда бы пойти, где не с кем столкнуться? Где тут свобода для вольного человека с белой бессмертной крысой в дамской сумочке?
Она вдруг остро заскучала по Красной площади. Последний раз ей удалось побывать на любимой площади лет пять назад: сына выгуливала, прививала вкус к созерцанию прекрасного. К историческим памятникам Родины. Ужова была большая патриотка, правда, несколько безотчётно.
Энергично топая по Тверской, она оттачивала новую походку и опять чуть не доигралась: подошли два хмыря в коротких кожаных куртках, оглядели с головы до пят, буркнули: ты смотри там, блин… И выразительно зыркнули глубоко посаженными глазами.
Таинственный блин, размазанный по ночной Москве, всерьёз заинтриговал Ужову. Она любила кулинарить, она даже умела крутить домашнюю колбасу. Она владела секретами классического русского торта Наполеон! На масленицу, как водится, пекла блины. Но сегодня, когда Мария пошла по Москве, только пятое февраля. До масленицы далеко. О чём они все, блин?..
Всё, решено. Только на Красную площадь. Там охрана, там власть, там сейчас самое спокойное место на свете.
В свете подземного перехода Мария вдруг заметила, что под ногами здесь и там валяются деньги. Кругом нищие – и кругом деньги. Блестящие копейки, тёртые полтинники, усталые серые рубли, даже бумажная десятка попалась! Но особенно напирала мелочь: её было столько, что, казалось, отвлекись все статичные нищие на пару часов от своего вдохновенного ремесла и соберись скопом на субботничек – всей командой полетят развлекаться в Монте-Карло.
Ну, наконец-то. Куранты как раз бьют полночь. Наступило шестое февраля. «Брусчаточка, любимая ты моя!» Мария в восторге присела и погладила вековые камни. Как же здесь хорошо! Ну как же!..
– Я всегда был немного авантюрист, – разъяснил ей завхоз, как бы подчёркивая, что сознательно и душевно потворствует бегству бесценного научного материала прямо из всех возможных государственных объятий. – Но вы мне симпатичны с первого дня, как возглавили наше учреждение.
– Чем же? – не отрываясь от зеркала, кокетливо поинтересовалась Ужова.
– Вы как-то очень мягко приняли на себя руководство. Как воспитанный ребёнок, которому подарили дорогую плюшевую игрушку и попросили беречь её от пыли. Вы не совались в ненужные разговоры, в личную жизнь сотрудников, аккуратно всё постигали сами. Всегда в хорошем настроении, ну просто золото, а не управляющий!
– Я, наверное, просто не успела развернуться, – грустно заметила на это Ужова, продолжая примерку париков.
– Боюсь, теперь вам придётся развернуться, даже если это не соответствует вашему нутру, – сказал Аристарх Удодович. – Я понимаю, что случилось, но не понимаю, как к этому относиться.
– Я тоже, – тихо сказала ему Ужова, поворачиваясь к свету. – Посмотрите на меня: похожа на себя?
– Почти нет. – Аристарх Удодович начал придирчивый осмотр её платья и лица. – Пройдитесь по прямой, стараясь ступать на осевую, как манекенщица, только не вихляйтесь, как все они. У вас тогда сразу изменится походка.
– А голос? – улыбнулась Ужова, пытаясь пройтись по половице указанным способом.
– И голос, конечно! – улыбнулся в ответ завхоз, искренне радуясь, что может поработать имиджмейкером уникальной беглянки. Но ещё больше он радовался предвкушению: начинается!
Он был немолод, вдов, обладал превосходной интуицией, обожал организационную работу. Последнее качество сохранилось ещё со времён строительства коммунизма, когда он много лет был и рядовым политруком, и секретарём комитета партии, словом, спецом по точечной работе с людьми и документами. И разумеется, с массами.
Он очень хорошо знал внутреннюю жизнь института. Ему вообще нравилась любая причастность к любой таинственности. Будь он спартанец в душе, он никогда не пошёл бы заведовать, условно говоря, вениками – в научный институт. Но он был склонен к сибаритству, причём своеобразному. Рождённый при Советской власти, воспитанный в её глубиннейших традициях, он так привык носить в кармане фигу, лелея оную всеми силами души и возможностями тела, что уж в пенсионном возрасте он желал работать только на своё счастье. Он не собирался осчастливливать человечество. А главное и, можно считать, единственное его счастье было – знать тайны! И чем более страстные тайны, закрытые, тем лучше. А он – поставщик запчастей к этим тайнам, не меньше! А лучше – больше: управлять всеми тайнами!
Вынюхав ещё в молодости, в двадцатом веке, что генная инженерия в двадцать первом веке обязательно поставит всех на уши, он терпеливо ждал своего счастья, искал, попутно отрываясь от прошлых знакомств и занятий, – и наконец попал в генетический институт. Ну кто лучше главного завхоза может знать, что творится в помещениях и в умах! Только небо. И вот наконец он получил желаемое в полном объёме. Он владеет такой тайной! Ни с чем не сравнить.
Ужова знала завхоза поверхностно. Вдвое моложе, дитя другой эпохи, она любила жизнь как данность, безо всяких фиг в кармане. В первую очередь она была хороший менеджер, очаровательная жизнерадостная женщина, а уж во-вторых или, скорее, в-пятидесятых – доктор от генетики. Даже диссертации свои она писала весело, с кучей помощников-соавторов, посмеиваясь и не вникая, будто играла в приключение, не ведущее к риску, року, моральным вопросам. На прежнем месте работы её опекали, снабжали материалами, помогали с карьерой – и всё это благодаря её характеру, а не учёности. Она легко схватывала новое, и оно никогда не конфликтовало в ней со старым. Ужова была из тех счастливых детей человеческих, у которых перестройка сознания – ввиду вновь открывшихся данных – происходит без трагедий. Ну была когда-то Земля плоская, а потом выяснилось, что круглая. Ну и чудесно! Что дальше?
Попав на пост директора генетического института, она для начала обрадовалась. Просто так. Ни чему-то там конкретному, а просто. Это ведь очень мило. Жена любящего мужа, мать смышленого мальчугана, а теперь ещё и директор. Вот здорово!
Во что это вылилось, вы уже частично знаете.
Но – вперёд, наше странное повествование! Вперёд!
Преобразившаяся с помощью Аристарха Удодовича, Ужова вышла из дамского салона и посмотрела на мир новыми глазами.
– До свидания! – раздалось за спиной. – Звоните при любой возможности либо потребности.
– До свидания, Аристарх Удодович, спасибо за всё. Не забывайте проплачивать мои мобильные…
– Обижаете, Маша.
– И за Машу спасибо, – ласково отозвалась Ужова, почувствовав, что изменившийся мир ей не знаком.
Покружила по улочкам Арбата, покаталась в метро, приглядывая за пассажирами, – вроде чисто. Никто не филерствует. Граждане, простые смертные, едут по своим смертным делам.
Вышла на «Чистых прудах», посидела на разрисованной, с бусинками и лентами, пёстрой лавочке, посмотрела на серое небо.
«Миллионы лет назад крокодилы были и с копытами, и с плавниками… Питались динозавриками, то есть родственниками. И всех съели… Крокодилы растут до старости. Копыта, правда, отбросили, но им это не повредило…» – таковой ход мыслей, спонтанно вернувших женщину в детство, когда она увлекалась зоологией, археологией, историей, рассмешил её каламбурчатостью.
«Господи, я ведь даже не могу отбросить копыта! Господи, а ты – есть?» – Она вдруг перешла на другой путь, как поезд в депо.
Мимо пронеслись детишки, щебеча и подпрыгивая.
Мысли Ужовой, скакавшие с Бытия Божия на бытие крокодилье и обратно, не были сейчас собственно мыслями. А чувства её – чувствами. Она и в школе, когда учитель математики рисовал прямую и говорил о бесконечности, чуть не плакала от досады. Представить себе что-либо бесконечное она не могла, впрочем, как и все нормальные люди.
А сегодня, когда ей надо было представить себе вечную жизнь – свою! – и одновременно спрятаться от людей, и одновременно спасти семью (а зачем и от чего?), и найти сбежавших секретных сотрудников, и обезопасить оставшихся в институте (от чего?), и вообще…
Всё-таки очень хочется заплакать.
Или: догнать ребятишек, проскакавших мимо минуту назад, и спросить у них – что ей делать… Устами младенца – ну, пожалуйста, поглаголь устами хоть чьими-нибудь, ну хоть какая-нибудь истина!
Малыши как чувствовали: благоразумно унеслись на другой берег пруда.
Ужова вспомнила про Петровича. Крыса он хоть и бессмертная, но ручных животных принято кормить.
Она заглянула в сумку: на дне, завернувшись в носовой платок хозяйки, мирно дремал бессмертный Петрович, за созерцание которого сейчас всё отдали бы сотни, тысячи учёных, да и неучей тоже, всего мира.
«Ему-то ещё хуже, – подумала Мария Ионовна, погладив крыску по хвостику. – Если мои эксперты проговорятся, что Петрович полноценно воскресает через пять минут после довольно длительной фаршировальной процедуры, то церемониться с ним не будут. Изрубят, изолируют каждую молекулу, чтоб не соединился сам с собой. Бизнес откроют. И будет Петрович бессмертничать в розницу. Если нас, конечно, найдут… А со мной? Чем я лучше крысы? На меня только мясорубка нужна побольше. И миксер…» Ее крупно передернуло от собственной фантазии.
Почему Ужова мыслила сейчас лишь в этом страшном направлении, она сама не ответила бы. Всегда – раньше – жизнерадостная, по-детски любящая науку, эксперименты, даже сострадающая подопытным животным, – сейчас она видела перед собой только одну картинку: мясорубка; и ни с места. «Может быть, человечество и раньше не вызывало у меня особого доверия?..» – печально спросила она у доверчиво дремлющего в сумке Петровича.
Крыса вдруг подпрыгнула: прямо над её розовым ушком запел новый мобильный, тот, что на имя завхоза.
«Ответить? Никто, кроме Аристарха, номера не знает…»
Телефон замолчал. Ошибка?
«Позвонить Ивану. Позвонить Ивану». Это само загудело в голове у Марии Ионовны. Будто включила радиоприемник, а там – позвонить Ивану, позвонить Ивану…
– Посиди смирно, Петрович, ладно? А я начинаю. Ладно? Прости меня за всё. На всякий случай. – И Ужова набрала свой домашний телефон с нового мобильного аппарата с никому не известным, неопределяемым номером.
– Маша, ты? – схватил трубку муж. – Маша, мы в окружении. Мы с Васькой не можем выйти из квартиры. Он в окно прыгал… Всё теперь известно. Спасайся хоть ты! Не приближайся к дому. Тебя ищут. – Ужов на едином духе выдал это, краем глаза поглядывая на шельмеца Ваську. Тот с наслаждением пил компот и слушал разговор.
– Я понимаю, Иван, и не выходите пока, я что-нибудь придумаю. Под окнами тоже дежурят?
– Ещё бы! Весь двор занят. И соседний тоже.
– Иван, я не смогу звонить часто, нас запеленгуют, а я не одна…
– То есть?.. – остолбенел Ужов.
– У меня Петрович…
– Кто такой?
– Крыса.
– Маша, у тебя несвоевременные шутки. Хорошо, что не козёл.
– Ваня, всё в порядке, – усмехнулась жена. – Заражённая тем же самым недугом крыса по имени Петрович спит у меня в сумке и представляет не меньший научный интерес, чем ты, Васька и я. Есть и другие… пострадавшие. Я их в отпуск отправила. В медвежий угол. Надо быстро решить главную проблему: нам всем троим сейчас стремиться воссоединиться или лучше вот так, врозь, врассыпную?
– Это, Машенька, вообще самая жгучая проблема человечества, – вдруг зафилософствовал Ужов грустным голосом.
– Ваня! Сейчас не время! – рассердилась жена.
– Не знаю, милая. Подумай сама, ты у нас источник… э-э-э… словом, ты подумай, позвони. Ты ведь на свободе в отличие от нас… – И он положил трубку, не попрощавшись.
Несказанно удивлённый Васька отставил компот.
– Ты зачем трубку положил, пап? Маму огорчил…
– Но не убил же…
– О, и ты туда же! – возопил Васька.
– Куда?
– Я минут пять назад подслушивал через дверь, о чём болтают эти, на лестнице. Один предлагал аккуратно взорвать нашу дверь, например.
– Только один? – уточнил отец.
– Пока – да, – ухмыльнулся Васька. – Остальные ухитрились вспомнить, что мы в шестнадцатиэтажном доме не одни живём. Там столько интересных мнений! И суждений!
– А как ты подслушал через нашу дверь? Она стальная, двойная, жутко модная и так далее.
– Ну, во-первых, они там не шепчутся. Они орут во всю ивановскую. Во-вторых, ты так увлечён языкознанием, что не в курсе двереведения. Нам мастера, когда ставили эту модную штучку, врезали специальный глазок с круговым обзором и с подслушкой. Предлагали ещё добавить видеонаблюдение, но мама тогда куда-то торопилась и отмахнулась. И вообще наша дверь способна выдержать плотный многочасовой огонь из автоматического оружия.
– Вась, а Вась, – заинтересовался Ужов, – а откуда у нас взялась эта дверь? Я что-то не помню, чтобы я её заказывал. Помню, что очень шумно было при её установке. Но всё быстро кончилось. Я принял к сведению и забыл. Помню, даже расписался в каких-то бумажках. Ты не в курсе дела?
– В курсе, пап. Это новые сотрудники маме на вступление в должность подарок сделали. Один тут приходил и говорит: у нас в институте всем новым делают подарок. И вот вам, дескать, Марионна, тоже. Она ведь женщина, хоть и умная. Не вникла. Ставьте, говорит, спасибо вам большое. Дверь у нас уже четвёртый месяц, папа. Не замечал? – продолжал ехидничать Васька.
– Слушай, а вдруг они ещё тогда всё это задумали? – проявил догадливость Ужов-старший. – Ведь вакцину-то давно разрабатывали!
– А из гуманизма – дверь поставили! Что-то у них с воображением плоховато, пап. Если они такие великие учёные, что смогли такое открытие сделать, то могли бы нам в комплекте с дверью поставить маленький космодром на балконе и портативный космолёт. А то – дверь! И всё? А окна? Стены, в конце концов… Газ какой-нибудь снотворный. Запустить к нам любую гадость можно сотней способов. Ты сам подумай!
К Ужову-старшему понемногу возвращалось самообладание.
– Я понял, Вась. Дверь – просто символ. Намёк на законодательство, запрещающее вламываться к законопослушным гражданам в их частное жилище. Мамины золотые сотруднички таким способом сообщают нам, что мы все, кто в этой квартире, за этой усиленной дверью, – законны. Больные, но так надо. Легитимны. И что их научная деятельность – тоже законна. И что их сценарием такое развитие эксперимента было предусмотрено. И никаких случайностей с нами не произошло. Сплошные закономерности.
– Убью гадов, – возмутился Васька. – Они нас, получается, в подопытных превратили еще вон когда.
– Да, Васёк, похоже, что маму на эту работу вообще поставили неспроста. Доверчивая, обаятельная, все её любят, чудо природы! А что не слишком сильна в своей родимой генетике – так оно и к лучшему. По их мнению. Зато человек хороший, менеджер прекрасный. Пиар-леди-супер для любой конторы…
– Убью гадов, – твердо повторил Васька.
– Это, сынок, ещё большой вопрос… А вдруг гады тоже… в безопасности?
Васька почесал нос, посмотрел в потемневшее окно и устало повторил:
– Убью гадов. Когда вырасту. Можно я ещё покурю?
Ужов-отец молча выставил на стол толстостенную стеклянную пепельницу, похожую на вазу для фруктов. Васька осмотрел её лоснящиеся бока в красно-фиолетовых разводах и со вздохом убрал сигареты в карман.
Мария Ужова купила брусок твердого сыра и разделила с Петровичем трапезу на скамейке. Голода она не чувствовала, поела по привычке, а Петрович вроде бы обрадовался, схватил свой кусок и аккуратно уничтожил, без единой соринки.
– Слышь, друг, а как ты в туалет ходить-то будешь? – улыбнулась своему деликатному спутнику Мария. – Моя сумка мне пока нужна как сумка. Ась?
Оглядевшись, она вытащила Петровича и посадила на заснеженную дорожку.
Животное было сообразительное. Очевидно, желая поскорее вернуться в комфорт сумки, под нагретый носовой платок, Петрович быстро сделал свои дела и вопросительно посмотрел вверх.
– Молодец! – похвалила его Мария и вернула под платок. Петрович свернулся и задремал.
Одиннадцать. Поздно. На бульваре малолюдно. В ресторане музыка. Жизнь идет своим обычным ходом.
Ужовой не хотелось спать. Да и где спать?
«Интересно, в Москве есть где поспать, не предъявляя документов?» В голове глубоко домашнего человека Марии Ужовой эта мысль мелькнула впервые в жизни.
Её ручная кладь состояла всего из двух легких предметов: сумка дамская и сумка дорожная. Обе на лямках. Петрович спит в дамской.
Мария проверила телефоны – работают. Деньги есть. Кредитка есть, но это опасно. Будем пока тратить наличные. На что именно?
Она поднялась и пошла к метро, старась ступать по-новому, как учил Аристарх Удодович. Вдоволь наспотыкавшись, она освоила ход по осевой. В метро вошла чужой походкой. Куда путь держим, а, пассажир хвостатый? Петрович благоразумно промолчал.
Вышла на «Пушкинской», подефилировала вниз по Тверской. В блестящих витринах ей на каждом шагу попадалось отражение незнакомой женщины в очках, в коричневой вязаной шапочке, из-под края которой чуть выбивались каштановые локоны. Женщина двигалась как по воздуху, будто задевая невидимыми крыльями невидимые облачка. Легкая темно-песочного меха шубка гармонировала с удобными, без каблука, полусапожками. Всего в меру: рост, вес, цвет, возраст, мода, традиция. И не заметно, что парик. Молодец, Аристарх Удодович, тайный советник, внезапный имиджмейкер. Разве что сумок всё-таки многовато.
Засмотревшись на свой новый облик, Мария чуть не столкнулась нос к носу с лошадью, серой в яблочках, с короткой аккуратной гривкой.
– Подайте лошадке на корм! Видите, она вас просит!
Мария в изумлении подняла глаза и увидела в седле двух юных наездниц: весёлые девчонки лет одиннадцати вежливо поклонились ей, а послушная лошадка покачала изящной головой и подняла правую переднюю ногу.
Мария не раздумывая сунула руку в карман, обнаружила мелочь, быстро протянула наездницам, а потом долго смотрела им вслед. Они попрошайничали каким-то неслыханным способом: ночью, вдоль по Тверской, на чудесной холёной лошади… Они просили не у каждого прохожего. Они выбирали. Как? Что было критерием отбора спонсоров?
В размышлениях о сущности процесса выбора вообще и в частности Мария прошла несколько шагов и вдруг сообразила, что мелочь, отданная на корм лошадке, находилась в кармане абсолютно новой шубки! Её приобрели в дамском салоне днём, и с тех пор Мария не пользовалась своими карманами ни разу. В карманах новых шуб не бывает денег! Может, Аристарх Удодович и это предусмотрел? Ну, что она будет бродить ночью, неприкаянная, считай бездомная, и встретит каких-нибудь просителей, и не откажет в милостыни?
Поразительный тип! Мария восхитилась, а потом подумала, что ей самой, считавшейся хорошим менеджером, очень далеко до Аристарха Удодовича, умеющего выбрать правильную одежду уникальной беглянке и вовремя подкинуть мелочь в девственный карман на случай ночной встречи с конными попрошайками.
Слева по ходу открылась дверь ярко освещённого книжного магазина.
«Ночью?» – продолжала удивляться московским новациям неопытная бродяжка.
Да, на входе висела табличка «Открыто». На стекле указан график работы – до часу ночи. Вот это да!
В магазине было очень тепло, море книг, а в зале бестселлеров живая девушка играла Моцарта на пианино. А вокруг сидели посетители, читали книги, слушали девушкино музицирование, листали альбомы по искусству. Царило благолепие. Уют. Интеллектуальность. Стремление к знаниям. Хороший тон. Уверенность в завтрашнем дне. Боже мой!
Девушка перешла на Генделя.
Мария Ионовна сто лет не была в этих краях. Когда-то она слышала от осведомлённой приятельницы, что на Тверской усердно работают недешёвые девочки нетяжёлого поведения. И вообще в памяти Ужовой повсплывали какие-то пошлые, с подмигиванием, россказни давних коллег о ночной жизни столицы, которую стало модно осваивать в разных жанрах. Народ учился развлекаться по-новому, с открыто– генитальным акцентом. Так ей рассказывали.
Но действительность, обнаруженная в первые пятнадцать минут прохода по Тверской, пока опрокидывала её туманные представления о неизбежной встрече с непристойностями. Логично пришёл вопрос: что ещё в очевидной реальности не соответствует личным представлениям Марии Ионовны Ужовой о жизни вообще, о ночной в частности?
Спать всё ещё не хотелось. Усталость не приходила. Покинув нереально прекрасный книжный магазин, Мария решила продолжить спонтанное путешествие: любопытство – милый друг женщины – легко возобладало над возможными страхами. А чего, собственно, бояться? Только одного: быть узнанной. Точнее, быть пойманной.
Поймать может лишь тот, кто может её узнать; тот, кто ищет её весь день. Но кто бы ни искал её, сейчас не узнает её, не сможет. Внешность другая, совсем другая. Голос? Журналисты, даже самые пронырливые, даже в случайном разговоре, не опознают её голос: доктор Ужова ни разу не выступала ни по радио, ни по телевидению, ни в интервью тет-а-тет под диктофон. Дома, правда, хранились какие-то любительские пляжные видеосюжеты десятилетней давности, с песнями, смехом, анекдотами и баскетболом, но до них еще добраться надо, а квартиру обороняют крепкие ребята – Иван и Васька. Так что они не пройдут.
Склонность к задумчивости, внезапно открывшаяся в Марии сегодня, чуть не сыграла очередную лошадиную шутку: мимо с гиканьем и семиэтажным матом пронеслась наездница лет восьми, у которой не было абсолютно никаких денежных претензий на корм, а только ухарство, разбойное настроение и красная обветренная рожица, выражение коей было конгруэнтно выплёскиваемому в прохожих тексту.
«Интересно, до какого градуса может подниматься моё удивление?» – подумала Мария, отлетая к очередной стене. Продышавшись и убедившись, что маленькая разбойница ускакала, Мария повернулась и прочитала на очередной двери: «Бункер».
О, это актуально! Спрятаться в бункер — что может быть естественнее в её интересном положении!
Добры молодцы, встречавшие народ при входе, предлагали следующие услуги: разлучим с некоторой суммой денег и некоторой частью ручной клади, а также проведём мгновенный сеанс психологического рентгена. Ужова не ведала, что в таких оазисах цивилизации имеет хождение термин фейс-контроль, и опять удивилась. И ещё больше удивилась, когда её пропустили, не предоставив ни одной из вышеназванных услуг. Как свою. Странно.
Впрочем, недоразумение разъяснилось быстро. Как только Мария спустилась в задымлённый зал, сотрясаемый инфарктообразующими ударами музыки, к ней кинулись две девицы и два парня. С девичьей стороны завизжали:
– Ой, Нюнди, ты ваще, блин!..
С противоположной гаркнули:
– Эй, Муслик, нас тут без тебя не втыкает!..
В понятном оторопении Мария остановилась, вертя головой.
Конкурирующие стороны, что-то сообразив, протёрли зенки. Секунду-другую живописная группа из пяти фигур, находящихся в разной степени опьянения, поколыхалась в проходе, но вновь прибывавшие посетители подпирали, беззлобно толкаясь, и разрушали случайные формы. Девицы, хрюкнув, отвалили в свой угол. Парни, поняв ошибку, со всей возможной вежливостью отыграли назад следующим образом:
– Прива! Ты кто?
Доктор генетики Ужова, не робкого десятка дама, перешла на английский:
Мужики окостенели. Мария пошла в следующий зал, хотя и так уж было ясно, что свободных мест нет и не предвидится. Стоять столбом средь этого шумного бала было глупо, да и о Петровиче надо было подумать: запредельный грохот экологически вредной музыки мог расстроить зверюшку.
That man to man the world over
Shall brothers be for and that
«Бункер, блин! И ваще…» – усмехнулась образованная Мария Ионовна и повернула к выходу.
На улице тем временем образовался легкий снегопадик. С наслаждением вдохнув то, что в центре Москвы считается воздухом, Мария решила пойти в какое-нибудь понятное место, без лексических и визуальных неожиданностей.
Сна по-прежнему не было ни в одном глазу. Впрочем, как и голода. Наверное, сказалось возбуждение от абсолютно неожиданного пешего вояжа, невозможного ранее, в её рассчитанной до минуты научной и семейной жизни, да ещё с персональным водителем в последние три месяца директорствования. Всё происходящее было фантастично, играло на нервах и восхищало. Столь острых эмоций она не испытывала никогда. Скорее всего она даже не знала, что способна так много чувствовать. Собственно, все хорошие домашние женщины – слегка уроды, поскольку не знают, как свистит в душе пьяный ледяной ветер воли. Той самой непереводимой на иностранные наречия воли, что известна исключительно русским душам. Той воли, которая есть смысловой близнец Едемской близости прародителей Богу.
Мария шла по улице, напрочь забыв о своём бессмертии, и пела. Временами какие-то голоса и звуки всё же прорывались в её сознание, но она отмахивалась. Такая эйфория, конечно, до добра не доводит: Мария опять столкнулась с какой-то лошадью, потом с группой очень хмельных товарищей, затем с нищенкой, голосившей своё подайте так громогласно, будто надеялась получить от Юрия Долгорукова лично. Не получила. Княжеский памятник даже не дрогнул. Он в отличие от Марии наблюдал Тверскую улицу круглосуточно без выходных.
Куда бы пойти, где не с кем столкнуться? Где тут свобода для вольного человека с белой бессмертной крысой в дамской сумочке?
Она вдруг остро заскучала по Красной площади. Последний раз ей удалось побывать на любимой площади лет пять назад: сына выгуливала, прививала вкус к созерцанию прекрасного. К историческим памятникам Родины. Ужова была большая патриотка, правда, несколько безотчётно.
Энергично топая по Тверской, она оттачивала новую походку и опять чуть не доигралась: подошли два хмыря в коротких кожаных куртках, оглядели с головы до пят, буркнули: ты смотри там, блин… И выразительно зыркнули глубоко посаженными глазами.
Таинственный блин, размазанный по ночной Москве, всерьёз заинтриговал Ужову. Она любила кулинарить, она даже умела крутить домашнюю колбасу. Она владела секретами классического русского торта Наполеон! На масленицу, как водится, пекла блины. Но сегодня, когда Мария пошла по Москве, только пятое февраля. До масленицы далеко. О чём они все, блин?..
Всё, решено. Только на Красную площадь. Там охрана, там власть, там сейчас самое спокойное место на свете.
В свете подземного перехода Мария вдруг заметила, что под ногами здесь и там валяются деньги. Кругом нищие – и кругом деньги. Блестящие копейки, тёртые полтинники, усталые серые рубли, даже бумажная десятка попалась! Но особенно напирала мелочь: её было столько, что, казалось, отвлекись все статичные нищие на пару часов от своего вдохновенного ремесла и соберись скопом на субботничек – всей командой полетят развлекаться в Монте-Карло.
Ну, наконец-то. Куранты как раз бьют полночь. Наступило шестое февраля. «Брусчаточка, любимая ты моя!» Мария в восторге присела и погладила вековые камни. Как же здесь хорошо! Ну как же!..