Черняк Виктор. Выездной !

   Просвечивающие розовым с желтоватыми мочками уши Мордасова, будто встали торчком - расслышал.
   - Поговори у меня еще, пьянь забубенная, - мгновенно вспомнив Туза треф, исправно исполняющего роль старосты запойного кружка, пригрозил, велю Тузу вычеркнуть тебя из списка слушателей, будешь валяться, разинув хлебало, под вагонами в тупиках, ждать, пока смазка тормозная в пасть капнет.
   Стручок натянул кепку почти до подбородка и будто укрылся за каменной крепостной стеной.
   Мордасов усадил Настурцию, пристегнул ремень, случайно коснувшись упругой, вздымавшейся груди женщины, криво усмехнулся и шваркнул дверью аж стойки пискнули, через секунду вздохнул, пожалев о нерачительном отношении к добру. Машина в облаке пыли двинула, похоже на воздушной подушке, колес и вовсе не видно, плывет себе на серой пелене кастрюльного цвета голубая коробка.
   На рынке, ютившемся на задворках станции, Мордасов тормознул и, не взирая на стоны Настурции, откупил бабке кураги - для сердца, узнав в лицо куражиного купца из ресторана; тот тоже признал Мордасова и хотя брал со всех по восемь за кило, ему подмигнул и скинул до шести.
   Поднимает коммерцию, отметил Колодец, выходит точно, прибудут торговать гармонь двухкассетную, определенно, уж Мордасов спуску не даст, тут кураги не водится, тут север суровый, репа да свекла, а жить хочется, будто родился в краю вечного солнца, а может еще больше, как раз из-за господствующей погодной тусклости.
   В машине Колодец протянул пакет с оранжевокруглыми в меру высушенными плодами Настурции, мол, пожуй, та мотнула головой, застонала, сдерживаясь, будто понимая, что в замкнутом пространстве жестяного короба ее вой нестерпим.
   К дому Мордасов подрулил по грунтовой, в ямах и застывших грязевых колеях дороге, объезжая малых детей, чудом управляющих взрослыми изъеденными ржавчиной велосипедами, извлеченными с чердаков, из сараев и подвалов на сверхсрочную службу. Мордасов предупредил Притыку, чтоб при бабке вела себя скромно, не возникала, не жаргонила - бабка наших прохиндейств не понимает, чурается, расстраивается всеобщим размыванием устоев да падением нравов.
   - Чаще кивай, на спасибо не скупись. Спасибо, бабуля! И точка. Напусти на себя скромность, ты ж умеешь, думай, что Шпын заглянул и ты вроде за школьницу-десятикласницу норовишь сойти. Так и жми. - Мордасов втолкнул Настурцию в дверь. - Это я, ба! Гости у нас. Страдалица одна, зубы умучали. Подсобишь?
   Молчание. Колодец перекрестился шутовски и жарко припал к уху Притыки, шепча:
   - Каждый раз трясусь... зайду, слово скажу, а она молчок, ну думаю все... осиротел. Любит меня жутко. За так! Не зная, сколько я там насушил, что да как. Для нее я всё, и небо, и солнце, и луна. Все. Так меня никто любить не станет. - Колодец стянул очки, протер замшевым лоскутом и то ли без очков, то ли от дум, сейчас владеющих Мордасовым, глаза его показались Притыке жалкими, детскими, ничего не понимающими и всего боящимися и, жалея обоих бедолаг, она не удержалась:
   - И меня никто. Факт.
   К удивлению Мордасова бабка сидела на кровати, а не лежала и ласково смотрела на входящих.
   - Помоги, ба! Загибается, - подтолкнул Притыку вперед, отступил к порогу. Даже со спины сама скромность! Тож не промах, хоть и болью мучается, а играет - выкладывается. Молоток. Прямо девочка в школьном передничке, первый класс, все с цветами, родители важные, а деды да бабки с мокрыми глазами. Ай да Притыка! И не подумаешь, что ночи напролет кутит в кабаках с жульманами.
   - Что, детка, зубы? - Бабка притянула женщину к себе. - Сань, принеси скамейку да водицы, обычной и той, луковицу в полтину, ножик и нитку с иглой.
   Притыка боязливо повела плечами: резать-колоть что ль вознамерилась?
   - Не боись, - сухая ладошка огладила пышные волосы мученицы, - я пошепчу и полегчает, а ты думай о хорошем. Речка течет, поле зелено прямо к желтому обрыву подступает, пчелы в цветках купаются, люди все добрые и зла на земле отродясь не водилось.
   Мордасов принес требуемое, застыл ближе к красному углу.
   - Выйди, Сань, - старческий голос окреп. Может и впрямь человек здоровеет, когда нужен другому. Мордасов, в раздумьях, на кухню, оттуда во двор, рука сама нырнула в бочку с малосольными, ноги подтащили к низкому оконцу. Все видно: бабка шепчет, у Настурции в руках крынки с водой проточной и святой, бабка разрезает луковицу на четыре части, каждой стороной трет десны Притыке, та вроде крутит головой, не различишь, видна Колодцу вполоборота, Настурция покорно опускает посуды на пол, вдевает нитку в иголку, протягивает бабке, та сшивает разрезанную на четыре части луковицу и снова шепчет, близко поднеся реставрированный овощ к самому рту и кусочек луковой шелухи прилипает к бабкиным губам, а Настурция уже и плечи расправила, и голова посажена гордо и красиво - боль отступила.
   Колодец смотрит на багажник и там, где умещался зад Стручка, ему видится вмятина или блик солнца так падает. Из дверей появляется Притыка, сияя неправдоподобно.
   - Ну? - Колодец и так ответ знает. Притыка вышагивает по мощеной верткой дорожке, обнимает спасителя, целует сначала в губы, а потом опомнившись, в щеку.
   - Ну? - Мордасову хочется получить подтверждение бабкиных умений; Настурция улыбается, тоже лезет в бочку и начинает уплетать янтарный с прозеленью огурчик. - Я те говорил.
   Оставляет женщину во дворе и направляется в каморку. Старушка лежит в лежку, в лице ни кровинки, нос заострился и Колодец клянет себя; знал же, что облегчение одному, хвороба другому.
   - Прости, ба. Уж больно мучалась, криком кричала...
   Лицо на подушке неподвижно и Мордасов с ужасом догадывается, что недолго ждать скорбного часа, так же будет лежать старая женщина в гробу, скрестив руки на груди в цветах по самый подбородок. А он еще Шпына вызвал на субботу! Сейчас отзвонит и даст отбой. Прикасается губами к восковому лбу, едва теплый и глаза успевают обласкать внука и даже на слово сил хватает:
   - Притомилась я, Сань. Иди! Ждет она тебя.
   И Мордасов понимает, что бабка приняла Притыку за его девушку. Во дворе Притыка отрывает лопаткой ямку, будто собирается схоронить птенца. Мордасов удивлен: холеные с яркими ногтями руки женщины на захватанном черенке лопаты противу разума, похоже бабочка-красавица оседлала навозную кучу.
   - Ты че? - Мордасов сейчас уже не радеет Настурции; бабке-то плохо по ее вине. Здоровенная деваха потерпела бы, а бабуля, как высушенный листик в мордасовских тетрадках, когда во времена оные он слыл спецом по гербариям.
   Настурция опускается на колени, юбка обтягивает крутые бедра, вот-вот лопнет по шву. Мордасов косится сверху, похоже норовит разглядеть запретное в затейливом вырезе, а на поверку следит за похоронами: так и есть, по наущению бабули Настурция бережно опускает в земляную выемку с полдыни сшитую луковицу и присыпает землей, тщательно разравнивая, вот и упокоены беды Настурции, лежат не шелохнутся под слоем земли. Женщина с облегчением поднимается, лицо то же и другое, и Колодец припоминает книжное словцо - просветленное, такое как раз сейчас лицо у Притыки, а из пакета у ее журнально утонченных ног вываливаются колготки, шелестя оберткой; Настурция перехватывает взгляд Колодца, неловко запихивает пачки в пакет, срывает желтоголовый одуванчик и втыкает тонкий стебелек в земляной холмик.
   - Жалко луковицу, - фальшиво сетует Настурция, пытаясь скрыть смущение из-за колготок.
   Для Мордасова волшебство прошедших минут растаяло, приемщик собран и резок.
   - Себя пожалей!
   Настурция из мягкой и расслабленной в миг перерождается в человека-пружину: лицо надменное, недопускающее даже мысли о превосходстве другого, губы сомкнуты в линию, а когда разжимаются, то по ним бегут рваные линии, будто рот Настурции не из живой ткани, а из сухих щепочек.
   - Наставничек тоже мне... - шарит глазами вокруг себя, - покажи, где железные рублевки закапываешь. - Со злостью решимость постоять за себя тает. Настурция кривит губы и слезы обиды выкатываются из серых округляющихся глаз.
   Колодец не жалеет Настурцию давно, порешив, что жалеть глупо, а тем более девиц ее типа: сейчас рыдает, через минуту хохочет, и снова рыдает, и все-то им трын-трава.
   На работу не хочется, и Мордасов хвалит себя за предусмотрительность: хорошо, что вывесил "Санитарный день", а намеревался в начале "Санитарный час", можно б и "Учет" да уж в этом месяце по три раза на неделе учитывали, а его любимая "По техническим причинам" треснула пополам, осколки выставлять не годится, а Стручок, гад, обещает склеить уж полгода, то-то повинно глядел на Мордасова сегодня у машины, Колодец-то про "По техническим причинам" и думать забыл, а Стручок помнит, а глупцы мелят, будто в пропитых мозгах ничего не застревает.
   Настурция корит себя за резкость. Дура. Подумаешь, ничего такого ей не сказали, а от Колодца она зависит капитально; сейчас возьмет да откажется везти ее до станции и тогда в пеших порядках по кривым улицам да на каблуках, да в жару, еще через лесок сшибать о корневища носки едва надеванных туфель, от досады еще и зуб прихватит по новой, будь он неладен.
   Колодец кивает на машину.
   - Загружайся!
   И впрямь слезы высохли в момент, как капля ацетона. Настурция ловко устраивается на переднее сиденье со сноровкой, приходящей от ежедневного употребления, подобно чистке зубов; в городе до вокзала и с вокзала ее подвозят, когда за деньги, когда за так: ей ли не знать, что не всякий стребует мзду с такой, как она.
   Едут молча и Колодец ерничает про себя, что даже его, человека привычного, колени Притыки отвлекают от вождения и средство повышенной опасности в его руках прыгает и скачет из стороны в сторону по-жеребячьи, а колени Настурции трясутся вверх-вниз и мелькают округлыми белыми пятнами, стоит лишь чуть скосит глаза от лобового стекла.
   Машина пересекает пыльную площадь, Колодец успевает убедиться, как двое, прочитав табличку в окне магазина, покорно отваливают от крыльца, стоящего на двух грубо сложенных кирпичных столбиках, раствор из швов поспешной кладки сочится, как излишек крема меж тонких листов слоевого торта.
   Электричка Притыки через двадцать минут. Настурция обретается в Москве и то, что она столичная, а Мордасов пригородный, тоже причина скрыто дремлющей неприязни, момент межплеменной розни, извечный конфликт дворянства - неважно какого свойства - и беспородности.
   В один день три раза переговоры - многовато, смысл виделся только в последних, именно в них от Шпындро зависел, если не исход целиком, то направленность обсуждения. Игорь Иванович старался, фирмач не мог не видеть, вел себя негоциант - не подкопаешся - сух, не многоречив, протокольно любезен, не более.
   Шпындро оценил предложение фирмы толково, не захваливая, даже вкрапив несущественные недостатки в мякоть неоспоримых достоинств; имела значение и последовательность изложения, не велика мудрость, а многие упускают из вида - запоминается последнее, особенно начальниками, у них перегруз сведений, помнят только итоговое решение, иногда даже не дословно, не смысл, а так сказать запах - положительный или наоборот. При описании предложенной в торги продукции Шпындро недостатки сгреб в самое начало и потом до конца наращивал про достоинства и кончил, как скульптор резцом высек из камня: не вижу адекватных замен! Самый высокий чин кивнул Шпындро: мол, отшлифуйте в рабочем порядке и на подпись. Выгорело. Шпындро откинулся на спинку кресла.
   Фирмач даже не глянул в его сторону - молодчина, свое дело знает туго.
   В коридоре к Игорю Ивановичу подошел Филин, прижал к стене, начал излюбленными междометиями и покряхтываниями осыпать, засовывая папиросу и ломая спички, будто взволнован прошедшим обсуждением.
   - Ты чего его тащил? - Филин снова вещал из дымного облака и привычность обстановки успокаивала Шпындро.
   - По всем документам его товар лучший. - Шпындро умолк: Филину смешно его слушать, что он первогодок, помимо качеств товара имелось столько всякого-разного, что в день не проговоришь.
   - Ну, ну... - Филин скроил гримасу, не оставляющую сомнений: за дурака что ль держишь, я браток третий десяток лет здесь в егерях-загонщиках, мне ль про дичь разлюбезную не знать всю подноготную...
   Шпындро еще не успокоился после сообщения на переговорах и сейчас видно: побледнел сверх меры. Филин вовсе не имел в виду дознаться до причин поддержки Шпындро продукции именно этой фирмы; разве секрет, что у каждого свои производители-любимчики и любовь эта произрастает на почве не бескорыстной тяги, а в результате многолетних прополок и поливок, и щедрого внесения удобрений тем, кто хочет продать.
   - В субботу в путь? - Уточнил Филин, давая передых Шпындро и намекая, что в коридоре прицепился только по этой причине. Шпындро кивнул. Зайдем, потолкуем.
   Секретарь проводила начальника и подчиненного калькулирующим взглядом, учитывающим и частоту появления в последнее время Шпындро в начальственном кабинете и простоту обращения с ним Филина, почти обнявшего победителя последних переговоров за плечи и торжество, плохо скрытое в глазах Шпындро - унюхал, что его берет - и многое другое, что словами не передашь, а при опыте известном ощущаешь, будто самое что ни на есть материальное.
   Пропуская Шпындро перед собой, Филин кивнул секретарю, мол, ко мне никого - занят.
   Сели. Шпындро прицелился метнуть анекдот для разгона, но решил не торопить события; пошутили не зло о высоком начальстве и готовность Филина к вышучиванию министерского олимпа подчеркнула его расположение к Шпындро. В данный момент! Игорь Иванович понимал: момент потому и момент, что не длится вечно, и надо так все обставить, чтобы до его отбытия за рубеж приязни не сменился противоположным; вывести отношения на высокий уровень доверия - попотеешь, но удержать их на нем и того труднее, всякий проходил, как после тесных уз, контактов запоем, начинает трескаться монолит взаимности и тем глубже трещины, тем ветвистее, чем радужнее и доверительнее сложились отношения до кризиса.
   - Слушай, - Филин выложил перед собой сразу пять папирос, каждую размял, вытряхнул крошки табака. Шпындро проникся: разговор долгий. Слушай, ты бабку эту в деле проверял?
   Шпындро усмехнулся, мужчины, как заговорщики переглянулись, что говорить, сказанул Филин не без подтекста, не без двойного дна. Игорь Иванович решил не трусить, кивнул с готовностью, мол, проверял, даже руки развел - пользовался и не единожды.
   - Боязно. - Филин пыхал дымом, как паровозная труба. - На склоне лет к знахарке. А?.. Хотя и не такие, как мы не брезговали. А?.. Если прижмет, выбирать не приходится, - и ошеломляя виртуозной тактикой мгновенного переключения. - Значит говоришь не тянул фирмача? Не подсоблял классовому врагу?
   Шпындро уже уяснил: страшного не будет, Филин повозится с ним, как сытая кошка с мышью и отпустит, так, лапкой помотает и все. Даже парировать колкость не сподобился, сразу видно - начальство крови не жаждет, развлекается. Филин курил жадно, уверовав заранее, что таинственная бабка перво-наперво пресечет курение и еще беспокоило пунктирно, то вспыхнет, то отпустит: что ж Шпындро решил отделаться единственно старухой без поддержки дачного строительства патрона? На понижение... играть не годится. Филин, конечно, ничего не скажет, не проявит нездоровый, так сказать с отблеском алчности, интерес, полагая, что Шпындро и сам догадается: расположение расположением, а жизнь диктует... От напора дурманящего дыма плыло перед глазами и дочери привиделись обе, взбредет же в голову такая странность: арена цирковая, Филин на четвереньках в жабо, будто собачка или обезьянка скачет по кругу, а дочери в откровенных костюмах, заголив все, что можно, а пожалуй и нельзя, расхаживают по бортику арены, щелкают кнутами здоровенными, будто перед ними не согбенный папаша на склоне лет, а выездка горячих коней.
   Филин отложил папиросу, успокоился, постепенно вывел разговор на Кругова: хотел проверить, станет ли Шпындро топить соперника. Не удержался, шельма, от шпилек, но топил по всем правилам чиновной магии: ни единого дурного слова, все кругами, экивоками, недомолвками, закатыванием глаз и упиранием взора в пол, мол, против товарища не хочу, но... Филин любовался: до чего ж отшлифовали людей, как же так, вроде лучший друг Кругову, ни одной откровенно злокачественной оценки и все же замордовал по всем статьям.
   Филин для себя уж решил сделать ставку на Шпындро - проходим он, никаких зацепок против, ведь посылают не за достоинства, а по случаю оглупляющего проверяльщиков отсутствия недостатков, по гладкости анкетной, по незапятнанности послужного списка Шпындро многих превосходил. Блюл себя строго в стенах учреждения, все правила, даже из тех, что и осторожные перестали соблюдать, все предписания душных лет, болотных и мглистых исполнял истово, а ведь молодой, поражался Филин, мне и то нет-нет шибанет в голову и хочется взбрыкнуть, а как же этот довел себя до такой покорности, удручающей даже на вид. Конечно, управляемый человек ценен руководству, однако, если б полная подчиненность нижестоящего, его вековечное "не моги возразить" было наиценнейшим товаром в иерархиях, тогда б рабовладельческий строй не знал равных по производительности, ан нет, не вышло. Филин прикурил четвертую папиросу. Куда меня занесло? Рабовладение! Хватил, братец!
   Всерьез его занимала только дача - достроить бы! - последняя ставка всей жизни.
   Поговорили задушевно о семьях, о болезнях, о жизни, умещающейся целиком в стенах присутствия, помечтали об отпускной поре, обмолвились о рыбалках, кострах, палатках, лодочных моторах, и автомобильных прицепах, перебрасывались словами долго и охотно, как бы заключив основополагающее в их сложно сплетенных отношениях. Шпындро размяк под добрым взглядом Филина и... не удержался.
   - Затеял дела домашние, ну вроде полуремонт, полуприведение в порядок антресольного хозяйства и мест общего пользования, дело хлопотное, может и не затевать, если... - он, будто стряхнул многолетнюю напуганность, то набегающую на лицо, то исчезающую вовсе, как разные цвета скачущие по диковинной тропической рыбе, - когда ехать-то?
   Главное сказано и Шпындро благостно откинулся назад.
   - Х-м! - Высверк пламени на спичке, дымное облако. - Х-м! Сразу уж и ехать. Шустрые вы. Х-м! - Снова туча дымная поплыла из края в край кабинета: кто ж дачу мне продвинет, мил человек, кто ж раздобудет эти чертовы пробойники или как их там, чтоб толковый фундамент подвести, а вагонку для кухни где умыкнуть, уж и деньги на нее отложены. - Слушай, Филин встрепенулся, сейчас он обращался на ты, а случалось и на вы, и эта чересполосица, на диво удобная, как бы сигнализировала об отношениях, о котировке слушателя в миг беседы. Сейчас Шпындро котировался высоко. Слушай, у тебя нет ходов, чтоб вагонку достать?
   Шпындро помрачнел: думал обойтись бабкой да женским гардеробом для совок из завальников-запасников жены, а всплыла вагонка: теперь размышляй и тут образ скупо улыбающегося Мордасова подоспел на помощь. Колодец все мог достать и не раз доказывал это; и еще почему-то Шпындро рассудил, раз станция под боком у Мордасова, разгрузки-перегрузки, должна водиться вагонка, это же не задник гастронома на центральной улице, где кроме батона колбасы да закатанного в баночную жесть дефицита ни чем не разживешься. Станция пахла вагонкой или Шпындро ничего не смыслил в жизни. Вагонка! Ишь какой поворот. Игорь Иванович прижался к стене, передние ножки стула задрались, чиновник размышлял явно и натужно: пусть знает, боров, не так просто даже в дебрях мысленных нащупать путь к вагонке, а не то что отгрузить ее, смолисто попахивающую в прелести свежеструганного дерева.
   Молчали. Филин позвонил, похмыкал в трубку. Скорее всего жене, вроде тактично дает Шпындро соредоточиться, поскрести по донышку памяти, авось и проклюнется вагонка; а Игорь Иванович, выйдя мысленно на Мордасова, сразу понял: он! через него вагонка и приплывает, и сейчас прикидывал, что сегодняшние переговоры отзвенят ему немалой благодарностью купца, изобретательного на подношения и не скупого.
   Начальник потянулся к пятой папиросе, глянул на часы и Шпындро понял: поря отвечать, время вышло, вагонку не обойдешь, не зря Филин напрямую увязал деревяшки с отъездом, утешало только, что сама по себе штука это не слишком дорогая, главное разжиться вагонкой и даже, если платить выпадет Шпындро, что ж оно и кстати: гардероб для совок плюс оплаченная вагонка, как раз и погасят выданные Филиным предъпоездочные векселя.
   - Вагонка будет, - просто пояснил Шпындро и отчего-то вспомнил: "Я знаю город будет, я знаю саду цвесть, когда такие люди на белом или на этом - не припомнишь - свете есть". Какие люди!
   - Лады! - Филин привстал. - Готовься! - И прощально махнул ладошкой. Шпындро вышел, посмотрел сквозь секретаря и досада изжелтила его лицо: к чему готовься? к вылазке в субботу? к доставанию вагонки? к долго желанной поездке туда? или ко всему вместе готовься, потому что командировка за границу не есть нечто изолированное от потока жизни, а как раз и проявляется суммой самых разных деяний, совершенных в прошлом, творящихся в настоящем и призывно подмигивающих из будущего, когда с заморскими дарами возвращаешься к любезному очагу.
   Утром в субботу Наташа Аркадьева кормила мужа завтраком, оба дулись; из-за этой субботней затеи не удалось поспать всласть. Шпындро прикидывал как одеться: обычно по-рабочему или позволить себе некоторую выходную вольность, скажем пренебречь галстуком, а то и курткой воспользоваться.
   Филина тоже собирала супруга, дочери заспанными тенями мелькали между спальней и туалетом, бескровные лица их выражали одно: пятничное гульбище затянулось, выпотрошило, вывернуло наизнанку.
   Шпындро позвонил точно в оговоренное время. Филин довольно подтвердил, что спускается вниз. Об одежде не думал, натянул, что попалось под руку, подцепил сумку - бутыли с закручивающимися пробками под святую воду, как наставил Шпындро со слов Мордасова.
   У входной двери Шпындро подсек телефонный звонок - голос Мордасова: не приезжай, бабка занемогла, отложим... до лучших времен.
   - Ты что, сдурел?! - взревел Шпындро. - Я знаешь с кем еду?
   Наташа Аркадьева смотрела на мужа с тревогой: пошел пятнами, руки задрожали, шея затряслась. Еще бы, только что подтвердил все Филину и нате - отбой.
   - Приеду к одиннадцати, как сговорились, - Шпындро взял себя в руки, - и остальное, как сговорились. Не за так же! - Швырнул трубку. - Сволочь! Вымогатель! На его бабке можно воду возить, подгадал под обрез, учитывает, сучий потрох, мне деться некуда. - Подхватил с вешалки автомобильные перчатки, пакет с подношениями Мордасову, прикинул, - принеси зажигалку, ту тонюсенькую пьезо, черт с ним, добавлю, сейчас никак нельзя всю игру развалить.
   Жена застыла в полумраке коридора: зажигалку еще вчера припрятала с тем, чтоб сегодня на обеде одарить Крупнякова, если будет красиво ухаживать.
   - Тащи!! - Шпындро сбросил цепочку и рванул медную в шишках ручку на себя.
   Аркадьева рассталась с зажигалкой, опустила вещицу в пакет, попыталась поцеловать мужа, тот резко отстранился и нырнул в кабину лифта.
   Филин ожидал на скамье перед подъездом, в ногах сумка, от неловкого движения звякнули бутылки и пенсионерки-стражницы приподъездного покоя чутко покосились под ноги начальнику. Филин ухватил сумку, побрел из дворика на проезжую часть. Шпындро по дороге кипел и, только увидев угол дома Филина, заглянул в зеркальце заднего вида и примерил маску лучезарно любезного, светло радостного - в чудный субботний день - простецкого парня.
   Филин плюхнулся на сиденье, гремя бутылками, попытки Шпындро упрятать поклажу в багажник отмел, хозяйски опустил сумку грязным днищем - Шпындро заметил нашлепки глины, присохшие к резиновым ножкам - на белоснежное покрытие заднего сиденья. Шпындро врубил двигатель, шум мотора заглушил злость.
   Филин долго ворочался рядом, меняя натяжение ремня, пытаясь упрятать брюхо под натянутую черную ленту.
   Бог мой, Шпындро старался смотреть только на дорогу, от пассажира-то несет не поймешь чем, провоняет весь салон и водитель нервно поправил зеленую плоскую елочку, источавшую сладковатый запах.
   Филин принялся курить, дым беломора желтоватыми клубами наползал на обивку, первый окурок, изжеванный и смятый, лег в начищенную до блеска пепельницу. Болтали разное. Филин сыпал указаниями по вождению и выбору маршрутов, будто Шпындро его личный шофер; указания пустые, с головой выдающие человека, никогда не сидевшего за рулем.
   В это время Наташа Аркадьева наводила марафет в макияжной истерике; только что отзвонил Крупняков, пророкотал в трубку, что стол заказан, только на двоих... разве им скучно будет? А потом что? Крупняков хохотнул, Наташа умудрилась увидеть, пропустив взгляд сквозь тонкую медную жилку кабеля, как он мотает помпон пояса длиннополого халата и скорее всего оглядывает себя в резном антикварном зеркале-псише.
   Поняв, что приезд Шпына необратим, как прогресс, Мордасов договорился с Настурцией, что она доработает одна, наказал, что если заявится Туз треф за деньгами, не давать по первости и только поманежив, открыть кредит, указав, что раз одалживается внеочередно, в отсутствии банкира, то и процент отдачи повышается, забыв о льготах Туза, Настурция побледнела, для таких дел не создана, колготки и тряпки - одно, а размах Колодца страшил запахом нар и спецодежды.