Страница:
Нынешний Вечный Старец ничего не скрывал от жены и от любимого сына. Но он, вероятно, был наивен и вовсе не знал человеческой природы. Он не внял жениным мольбам письменно опровергнуть собственные опасные выдумки (вот, дескать, к чему может привести разнузданная игра вырвавшегося на свободу ума и вот, следовательно, как важно соблюдать главенство веры над логикой и главенство орденской власти над властью светской!), после чего незамедлительно разослать подобные письма тем же людям, которым была отослана книга. Он не выпорол сына, глядевшего на него с восхищением и вздумавшего клясться, что он-де тоже когда-нибудь принесет самую жизнь свою в жертву истине. Свитский ученый даже имел глупость обрадоваться внезапной отставке и собрался в горы (он иногда уезжал на несколько десятков дней — никогда никого с собою не брал и никогда не рассказывал, куда и для чего едет). Из последней своей поездки он не вернулся.
Эрц-капитан и его отец не обратили внимания на это короткое слово — они были слишком заняты друг другом. А Леф шарил сумасшедшим взглядом по спокойному, чуть насмешливому лицу ведуньи. Нурд говорил, что ее сияние зеленое... Зеленое... Смесь синего с желтым... Знает арси... Тогда, давно, в Гнезде Отважных, когда пыталась ведовством разбудить память Незнающего, — тогда она не поняла ни слова из баллады о походе на Лангенмарино... Врала? Нынче, здесь, во Мгле, заставляла переводить — зачем? Притворялась? Зачем, для чего?!
Все-таки недаром Лефу иногда казалось, что Гуфа умеет слышать чужие мысли. Вот и теперь...
— Думаешь, притворялась, будто не понимаю? — тихонько спросила ведунья, щурясь ему в глаза. — Зря. Не притворялась я. Мерещилось, правда, что слишком уж многое удается читать по голосам, по выражениям лиц... А сейчас вдруг поняла: без тебя, сама понимаю... — Она вдруг тихонько захихикала... — Ишь, как меня заколодило на этом словечке! Поняла, что понимаю, — смех да и только!
Нет, Лефу было не до веселья. Краем глаза он заметил, что господин Тантарр, сидевший поодаль от остальных, придвинулся ближе к костру. Вряд ли виртуоза вдруг заинтересовал Фурстов рассказ. Учитель казался рассеянным, скучающим — того и гляди, задремлет! — но Леф был уверен: господин Тантарр наверняка сумел расслышать слово, достойное его внимания едва ли не больше всех остальных сказанных нынче слов. Что же дальше? Если даже Леф почти готов усомниться в Гуфиной искренности, то убедить в ней начальника эрц-капитанской охраны вряд ли получится. Во всяком случае, парню не верилось в такую удачу. Зато в нее верила Гуфа. Внезапно отвернувшись от Лефа, она поманила пальцем господина Тантарра. Тот поднялся (плавно, бесшумно — увлеченные разговором Фурст и его отец не заметили этого, а Огнеухий... бес его поймет, заметил ли он хоть что-нибудь из творящегося вблизи). Видя сонные глаза виртуоза, его обмякшие плечи, пальцы, бессмысленно теребящие поясные завязки, действительно легко было вообразить, будто, садясь рядом с ведуньей, он совершенно случайно придавил коленом к земле полу ее накидки. Может, Гуфа так и вообразила (если вообще обратила внимание, что без соизволения виртуоза стали она теперь не сможет ни встать, ни отпрянуть, ни даже свободно пошевелить правой рукой).
— Я вдруг стала ведать ваш язык, — сказала Гуфа. — Верней, так: однажды ведала, забыла, а вот теперь вспомянула.
Господин Тантарр слегка заломил бровь, изображая легкое удивление. Это получилось у него так натурально, что Леф не мог не позавидовать, хотя куда сильнее учительской выдержки парня занимало другое: почему Гуфа коверкает язык? От плохого знания? Или по той же причине, что и Вечный Старец, который говорит на арси более чем столетней давности? А ведунья продолжала:
— Когда-то меня научала мать. Потом все потеряло себя — нельзя упомнить язык, которым нету с кем говорить.
— А отлученные? — осведомился виртуоз. — Не пытались вы с ними...
Гуфа жалостно скривилась:
— Мать когда умерла, я еще была почти глупой. Мало ли что за чужая речь! Может, тех, которые живали за горами, — так думала. А незнающие люди вовсе никакого языка, дети от Мглы...
Леф вздрогнул. «Дети от Мглы»... Стало быть, дело не только в плохом знании?
Господин Тантарр деликатно прикрыл рот ладонью, скрывая нарочитый зевок.
— Значит, вы, разлюбезнейшая моя, вспомнили давно позабытый язык потому, что снова его услыхали?
— Не всё так, — мотнула головой ведунья. — Мыслю, еще и амулет сделал мне помогу... подмогну... подмогу. — Она притронулась к висящей на шее пластинке. — Дважды переделан; не потерял первый смысл, но вынашел другой. И я не очень такая, как другой человек, — поэтому...
Тут вдруг парень заметил, что Фурст и его отец молчат. Молчат и внимательно смотрят на Гуфу. Во всяком случае, эрц-капитан прямо-таки прилип ошарашенным взглядом к амулету на Гуфиной груди.
Сказалось-таки вызванное появлением отца смятение, чувств и ума; при иных делах Фурст давно бы уже заинтересовался, каким образом Гуфа умудрилась сохранить память от гибельного воздействия Прорвы. Глазу эрц-капитана любой позавидует, а ведунья вовсе не пыталась прятать пластину, скорее даже наоборот. Нет, ученый щеголь столбенел отнюдь не потому, что впервые приметил хорошо знакомый ему талисман, а потому, что наконец осознал, отчего этот кусочек бронзы оказался не на Лефовой, а на Гуфиной шее. И, пожалуй, сам Фурст вряд ли сумел бы выбрать, какое из двух открытий изумило его сильнее: Гуфина способность вторично переделать талисман, предназначенный специально для неведомого ей человека, или Лефова способность охранить память без помощи талисмана.
Теперь пришел черед Лефа рассказывать, только вот получилось у него не больно-то складно — Гуфе то и дело приходилось вмешиваться, растолковывать смысл путаных Лефовых объяснений. Так получалось оттого, что говорил парень одно, а думал совсем о другом. Вечный Старец ни словом не обмолвился о своем житье в мире, где Нор стал Лефом (Фурстов родитель вообще предпочитал помалкивать да слушать других), но парень почему-то не сомневался: он помнит свою запрорвную жизнь. Во всяком случае, прадед орденского адмирала не удивился виду и возрасту любимого сына. Выходит, знал, что отсутствовал в родном мире очень-очень долго? Выходит, так. Уже одно это доказывает, что его память не съедена Мглой (по меньшей мере, не съедена полностью). Почему? Ведь у него нет охранного амулета. Может быть, дело в том, что он шел через Бездонную под Гуфиным заклятием? Может, Туман Серой все-таки способен оборачивать ведовство негаданными сторонами? Или память Старца неподвластна Прорве по тем же причинам, что и память самого Лефа? Или... Ведь он ученый — наверное, даже больше ученый, чем Фурст. Может быть, он сумел придумать свой способ охранить память без всяких там заклятий, талисманов и прочей бесовщины? И еще. Фурст говорил, будто его родитель пропал до Катастрофы. Вечный Старец молча выслушал подробный рассказ сына о Катастрофе и о том, как она изувечила Арсд. Так выслушал, что ни малейшего сомнения нет: новое слушает, неизвестное. Значит, сам он Катастрофы не помнит. Значит, он действительно исчез из родного мира до Катастрофы. Как? Каким образом Вечный Старец мог до Мировой Катастрофы перебраться за Прорву, если Прорвы тогда еще не рыло?! Чушь, бред несуразный! Может, орденские иерархи гноили его в каком-нибудь глухом подвале и Фурстов отец просто не имел возможности узнать, что творится снаружи. А потом — отлучение от человечества... Правдоподобно. Только это правдоподобие еще ничего не значит. «На свете есть много всячины, похожей на истину; истина же похожа лишь на себя, а потому зачастую не кажется сама собою» — экое заковыристое поучение выдумал всезнающий моралист Кириат!
— Трудно... Не могу напомнить себе. — Вечный Старец говорил едва ли не по слогам и абсолютно без выражения. — Разве я успел тебе... про эликсир долгожития?
Фурст отрицательно замотал головой. Леф покосился на него и торопливо отвел глаза. Нет, выражение лица щеголеватого эрц-капитана нельзя было назвать неприятным; наверняка он с юных лет привык именно так смотреть на своего отца (будто бы тот по меньшей мере один из Благочинных). Но то, что прилично и даже похвально для отрока, все-таки не подходит к Фурстовой учености и к его немыслимым годам. Конечно, возраст Вечного Старца еще немыслимее, и все же...
— Ты дошел собст... ств... своим разумением?
И снова ни тебе удивления, ни гордости за сыновью сообразительность. Но теперь Леф понял: речь Старца кажется медлительной и бесчувственной потому, что произнесение членораздельных слов дается ему ценой тяжелейших усилий.
— Не то чтобы одним лишь своим умом, — сказал Фурст. — Идею я вычитал в вашем, батюшка, «Трактате о жизненных силах». И гляжу, эликсир у меня получился куда плоше вашего. Коли мой бульончик не прихлебывать раз в два-три десятка дней, так и проку от него выйдет едва ли больше, чем от дюгоньего молока. А вы свой, небось, единожды употребили и живете себе...
Старец медленно кивнул.
— Употребил. Живу. Не услужлив... не выслужив прав на протяженные лета. Выклянчивал Всемогущих о кончине. Не дождал себя. Не пожалели. Ибо кончиной не откупить. Столько горечей... горестей. Злопыханий. Смертей. Из-за моего возомнения. Не откупить.
Эрц-капитан перепугано заозирался, будто хотел просить помощи или совета — не то у ведуньи, не то у Огнеухой твари. А губы его отца медленно изогнулись в мрачной улыбке.
— Думаешь, лишил себя разума? Нет. Вы повествовали — я внимал. Сейчас внимай ты. Поймешь.
— Вот ты и нашел причину. — Гуфа, кряхтя, поднялась и выдернула из Фурстовых пальцев трухлявую хворостину, которую тот мрачно терзал уже бес знает сколько времени. — Чего же ты язык укусил?
— Прикусил, — тихонько поправил Леф, но Гуфа и не подумала поправляться.
— Не кусай себя. Это даром... пусто...
— Зря, — опять подсказал Леф, и опять старуха не заметила подсказки.
— Надо придумывать, а не есть себя, — ведунья гнула свое. — Для искать виноватых у вас есть другие всякие люди. Ты учил себя думанию, вот и думай!
Фурст поковырялся в древесном прахе, выкопал взамен отнятой хворостины длинный корявый сучок и принялся сосредоточенно крошить его. Это занятие было одинаково гибельным для истлевшей древесины и для полировки эрц-капитанских ногтей; труха сыпалась на обтянутые белоснежным бархатом колени, за отвороты ботфортов, но высокоученого щеголя все это почему-то не волновало. Виртуоз стали и Гуфа одинаково примерились отобрать у него и эту деревяшку, но Фурст вдруг швырнул измочаленный сук в костер и застонал:
— Иногда мне кажется, что бедствия человечества начались с рождением наук. Когда бы люди или Всемогущие догадались в одночасье и поголовно переморить ученых, коли позабылись бы все до единой хитромудрые ученые выдумки, опять вернулась бы блаженная пора девственной чистоты, наивной простоты нравов...
— Да будет вам, разлюбезнейший мой хозяин! — Господин Тантарр перегнулся через костер и попытался стряхнуть мусор с Фурстовых коленей. — «Пустые ваши огорчения всего лишь бред больной души», так, кажется, у Рарра в «Трех сонетах»? Бросьте сокрушаться над судьбами мира; подумайте лучше, как теперь очистить штаны. А что до наивной простоты нравов... Если она столь мила вашему сердцу, так поезжайте на Ниргу да и окунитесь в эту самую девственную чистоту. Нет, действительно, — что может быть проще и чище хорошо отмытого и вываренного котла?
— Думаешь, он не прав?.. — начала было и Гуфа, но Фурст вдруг ощерился, будто ведунья ему не слова в уши, а раскаленный уголь за шиворот пыталась засунуть.
Отпихнув руку начальника своей охраны, высокоученый эрц-капитан резко, всем телом повернулся к мгновенно смолкнувшей Гуфе:
— Я понимаю, сударыня, что ваши ошибки вызваны не злонамеренностью, а дурным знанием нашего языка. Тем уместнее заметить, что учтивые люди именуют малознакомого собеседника во множественном числе и обращаются к нему со словом «вы», а не «ты». Иное поведение легко может быть принято за оскорбление. Уяснили?
— А ты не злоби, — спокойно ответила Гуфа. — Я кое-как ведаю, почему что сказать.
Леф досадливо пристукнул кулаком по земле. Похоже, мудрые с обоих берегов Мглы готовятся затеять новую ссору. Совсем повредились от услышанного! Впрочем, неудивительно — эти двое наверняка поняли из рассказа Вечного Старца куда больше, чем Леф и виртуоз стали взятые вместе, а понятое вряд ли способствовало выдержке и спокойствию чувств.
Конечно же, Фурстов отец был хорошо осведомлен о злоключениях Ронтира Великого и досконально изучил установления Всемудрейшего Собора. Единственная ошибка свитского многознатца заключалась в том, что он, чрезмерно доверившись своим умозрительным заключениям, поторопился разослать опасную книгу до того, как начал проверять эти самые умствования делом. Мудрейший из ученых мужей своего времени отличался злопамятностью. Похожая на извращенный способ самоуничтожения выходка с рассылкой книги была тонко задуманной провокацией. Подстрекнув своих недругов к доносительству, почтеннейший Корнеро Карро Кирон собирался в последний момент, уже на дознании, представить неопровержимые примеры подспудного, однако же доказуемого влияния описанных им миров на человеческие органы чувств и состояние окружающей природы — таким образом, его открытие попало бы под защиту все тех же установлений Собора. И тогда... Нет-нет, свитский ученый не надеялся на суровое и беспристрастное применение к его недоброжелателям «Уложения об очернительном доносе». Вовсе не в интересах Ордена внушать законопослушным горожанам опасения, будто неосторожный донос действительно чреват галерами (доносительство — способ защиты Отечества, а защищать Отечество следует самоотверженно и безоглядно; что же до возможных ошибок, то в ходе дознания они будут выявлены и исправлены... если это потребуется). Но когда, казалось бы, прочно пойманная рыбешка внезапно срывается с крючка, а рыболовам, уже предвкушавшим долгожданное избавление от чересчур удачливого соперника, вместо этого приходится лебезить перед дознавателями, оправдываться (даже если оправдания всего лишь никчемная формальность)... Недругам Фурстова отца, среди которых было очень много дряхлых, немощных и болезненных, подобная оплеуха судьбы грозила бедствиями посерьезнее надолго испорченного настроения.
Знаток всевозможных наук придумал очень хитрую затею — такую хитрую, что в конечном итоге перехитрил себя самого.
У него было убежище в дальних горах — похожее на крепость строение, о котором знала только пара десятков каменщиков. Эти молчаливые жители предгорий за хорошую плату брались хорошо исполнить любую работу. Например, построить непонятный дом в непонятном месте. Или забыть чужую тайну.
Там, в горах, Фурстов отец затевал свои самые важные ученые действа. Там он подготовил все для попытки проникновения в один из открытых им миров. Свитский его несокрушимости многознатец учел все — кроме возможности неудачи. То есть, если судить беспристрастно, неудачи и не было — все прошло почти так, как задумывалось. Но это «почти» уместило в себя столько несчастий, что успех получился без малого ужаснее полного провала. Бывший свитский мудрец долго и старательно объяснял, почему случилось то, что случилось, но вряд ли кто-нибудь из слушателей, кроме Фурста, смог разобраться в его объяснениях. То есть вряд ли кто-нибудь сумел разобраться в них до конца. Леф ведь тоже многое понял. Например, что развалины неподалеку от Весовой Котловины, которые удивляли Фурста своей неуместностью в этом диком, необжитом краю, и есть остатки потаенного логова Фурстова почтеннейшего родителя. И что Мировая Катастрофа (она же Ненаступившие Дни) случилась по вине все того же почтеннейшего Фурстова батюшки. И еще Леф понял, что воинская наука господина Тантарра и Нурдово витязное обучение крепко пошли ему впрок. А вот бывший свитский наукознатец, пожалуй, так и не догадался, каких усилий стоило щуплому на вид однорукому пареньку не подпустить пальцы к рукояти меча.
Да, пояснения Вечного Старца были почти недоступны разумению хотя бы уже потому, что для обозначения одних и тех же вещей он все время норовил выдумывать новые слова. Например, открытые им миры звал то сопряженными, то последовательными, то отраженными или взаимнорожденными (это ж только попытайся выговорить такое — язык изувечишь!), причем, болтая о них, почему-то раз за разом вспоминал слоеную кулебяку. Эта самая кулебяка бесила Лефа даже пуще сотворенного Фурстовым отцом зла. Нет, правда: его ли не кормили, о нем ли не заботились больше, чем о себе, — Хон и Торк по первому зову волокли ему пищу, Раха с Мыцей варили для него особое, чтоб по силам редким зубам и хилому брюху... А он даже теперь, о собственной ужасной вине рассказывая, не может позабыть про съестное!
А вина-то его и вправду ужасна. Ежели он так хорошо сумел во всем разобраться после, то, значит, вполне мог предвидеть последствия до. Мог, если бы не столь усердно растрачивал богатство ума на выдумывание мелочных пакостей своим ученым врагам. «Страшней самых страшных страхов оборачивается просторный разум при неширокой душе» — кто это сказал? Фурст? Гуфа? Моралист Кириат? Не все ли равно...
«Сии миры, будучи вообразрим... вообразимы отвлеченно, представляют себя похожием слоевидного пудинга или же кулебяки. В оно всякий слой по отнесе... отношению к смежным оборачивает себя не вещественно, а составлением от косвенно объявляющей себя субстанции, коя имеет быть родной... родней... родом эфира либо же флогистона. Надлежит учесть, что инстансиации от слоеных кушаний неточны, ибо в несхожесть с кулебяками слои взаимнорожденных миров суть не плоски, но сферовиды. Причем сферы сии, храня шароформие, безограниченно протяжены в двух направлениях, что с точки зрения геометрических установлений выглядывает небывалием. Надлежит познать, что отраженные миры пребывают среди себя в беспрерывной подвижности, каковая подвижность сообразна закономериям небесной механики. Через равновеликие клочья времени повторяют себя похожде... прохождения соседствующих миров сквозь друг друга. Оные прохождения ненаблюдаемы астрономическими обсервациями, однако объясняют себя бурными возмущениями стихий, протяженность коих возмущений приметна отрывистостью начинания и конца. При сквозном прохождении миры образуют область, им обоим принадлежавщую, каковая имеет форму чечевицы или, говоря строгообразно, обоевыпуклой линзы (согласно геометрическим установлениям иное тело не способно образовать себя при пересечении двух сферовидов). Линза сия с протеканием времени переменяет себя по виду и объемлимости: в начинании прохождения миров будучи точкой, в строгой средине оного совместная область достигает наивеличайшей объемлимости, после чего вновь снисходит к точке и совершенному пропаданию. Помянутые общные линзы (правдивее — крутовидная ограничная линия всякой из оных) суть те врата, через кои иногда оказывает себя возможным проникновение из мира в мир не лишь эфирных, но и вещественных субстанций».
Вот так. Одно из подобных «сквозных прохождений» Фурстов отец выбрал для попытки проникновения вещественной субстанции (то есть себя) в иной сопряженный мир и обратно. В иной мир получилось, обратно — нет. Потому, что «сопутственным следствием прохождения через о граничную линию явило себя искажение натуральности имеющих место событий» — это ежели по-ученому. А по-простому так: что-то где-то сдвинулось. Яснее понять мудреные речи Вечного Старца Леф не смог, да и неинтересны были ему подробности ученых толкований случившегося. Какая разница, что за этакие неощутимые силы стронуло путешествие Фурстова батюшки сквозь «крутовидную линию»? Он, поди, и сам точно не знает — просто умствует отвлеченно, по-книжному. Смутны они, силы эти, могучи, жутки. В самом начале затеи свитского многознатца проявили себя лишь трясением гор даже не то чтобы очень уж гибельным, в обоих мирах видали и худшие; неявно же содеяли то, чего не бывало от начала времен. Бессчетное количество раз — через каждые шесть с половиной лет — проходили один сквозь другой соседствующие взаимнорожденные миры, в которых, не ведая друг о друге, жили своими жизнями родина парнишки Нора и Галечная Долина, сделавшая из него Певца Журчащие Струны. И никогда прежде не случалось такого, чтобы глубоченная Бесова Котловина хоть на кратчайший осколок мига совместилась с глубоченным Ущельем Умерших Солнц. Своим вмешательством в «натуральность имеющих место событий» высокоученейший мудрец вызвал взаимное смещение миров. Он наперед знал, что так выйдет, но пренебрег этим знанием — слишком ничтожным показалось ему неизбежное смещение. Незаметным показалось. Лишенным последствий. А на деле из-за него соединились две пропасти, и образовалась сквозная дыра — Серая Прорва, она же Мгла Бездонная. Проход из мира в мир. Проход, который разорвал собою треклятую «круговидную линию», границу совместившихся участков обоих миров. И миры остановились. Эта остановка и вызвала ужасы Ненаступивших Дней, а совместившиеся участки «по форме обоевыпуклой линзы» превратились в ловушку. В две смертные ловушки, связанные меж собою и отсеченные от прочих земель, миров, пространств... Вот так.
Пусть Ветра судят, искупил ли бывший свитский его стальной несокрушимости многознатец хоть часть вины своими страданиями в не своем мире. Страдания ему выпали тяжкие, только ведь это он собственную глупость расхлебывал, а легиарды людей в обоих мирах маялись из-за чужой дури...
Фурстов отец сумел избежать участи Незнающих, потому что заранее предвидел возможность беды с памятью и как-то там подготовился. А вот чего он не сумел предвидеть, так это невыносимую боль и потерю сознания.
Он очнулся на мокрых камнях. Была ночь. Плоское небо кромсали злые синие молнии. Рыком и безумным хохотом дробилось на горных склонах громовое эхо. Стремительные сполохи рвали небесную тьму о щербатые гребни скальных хребтов, в очертаниях которых мерещилось что-то знакомое. Он решил, что затея не удалась. Потом он решил, что это его последняя ночь: попытки шевельнуться вызывали лишь обвалы одуряющей боли в затылке и позвоночнике, и даже крики вязли на бессильных губах.
Его подобрала женщина — не молодая, но не старообразная, одетая в истертый мех, простоволосая и босая, она казалась дикаркой. Только казалась. Фурстов родитель клялся, что никогда не встречал разума более цепкого и проницательного (при этих словах Леф, Фурст и виртуоз боевой стали одинаково взглянули на Гуфу, а та отрицательно мотнула головой и пробурчала: «Родительница»).
Бывший свитский ученый прожил в землянке на Лесистом Склоне до самого конца Ненаступивших Дней и еще почти год. К Гуфина родительница лечила его, обучала языку и сама постигала арси. Мудрая женщина сумела угадать связь между появлением неведомого человека, рождением Мглы и Ненаступившими Днями. Она пыталась вытрясти из бывшего свитского мудреца знания о происходящем, о нем самом и его родине — прежде чем Фурстов отец разгадал природу ее ведовства и обрел силы для сопротивления, горная отшельница успела хорошо покопаться в его зрительной памяти. Впрочем, большая часть увиденного осталась для нее непонятной.
Вечный Старец душевно привязался к своей спасительнице. Тем не менее он скрыл от нее все, что только мог скрыть, а когда вновь научился владеть исцеленным телом, ушел (тайно, даже не поблагодарив на прощание за приют и заботу). Он хотел через Мглу вернуться в свой Мир и попытаться исправить содеянное. Но в Ущелье Умерших Солнц он попал в руки Истовых — новых Истовых, носящих серое. Наверное, до Первой Заимки доходили слухи о странном жильце ведовской землянки. Бывший свитский многознатец, конечно же, не походил на обычного брата-человека; его опознали и решили хранить у себя: Истовые уже тогда были нерасточительны и догадывались, что все непонятное может оказаться полезным (тем более, если это непонятное возбудило интерес ведуньи).
Последующие годы жизни Фурстова отца были ужасны. Наверное, в обоих мирах больше не нашлось бы человека, способного столько лет прикидываться беспамятным умалишенным и действительно не стать таковым. Чтобы не позабыть арси, он твердил про себя главы из ученых сочинений; он придумал и заучил обширные дополнения к своему труду о сопряженных мирах и огромную книгу о верованиях и обычаях запрорвного народа; более того — он умудрялся вести научные изыскания, развивая в себе колдовские и даже ведовские способности (а ведь, по многократным Гуфиным уверениям, ведовство — это дар, которому обучиться нельзя; с ним можно лишь родиться).
* * *
Почему эрц-капитан решил напомнить своему родителю обстоятельства его исчезновения? Может быть, Фурст все-таки опасался за умственные способности отца, ставшего Вечным Старцем, и хотел таким образом проверить отцовскую память? Или просто не мог унять нахлынувшие воспоминания? Не все ли равно? Фурст рассказал, и Леф кое-как перевел для Гуфы его рассказ, не заботясь переспрашивать, поняла ли ведунья хоть что-нибудь. Это была последняя из речей Фурста, смысл которой Леф растолковывал для ведуньи. Последняя не потому, что парню надоело ублажать запрорвную чародейку, а потому, что та вдруг сказала: «Хватит». Решительно так сказала, твердо. На арси.Эрц-капитан и его отец не обратили внимания на это короткое слово — они были слишком заняты друг другом. А Леф шарил сумасшедшим взглядом по спокойному, чуть насмешливому лицу ведуньи. Нурд говорил, что ее сияние зеленое... Зеленое... Смесь синего с желтым... Знает арси... Тогда, давно, в Гнезде Отважных, когда пыталась ведовством разбудить память Незнающего, — тогда она не поняла ни слова из баллады о походе на Лангенмарино... Врала? Нынче, здесь, во Мгле, заставляла переводить — зачем? Притворялась? Зачем, для чего?!
Все-таки недаром Лефу иногда казалось, что Гуфа умеет слышать чужие мысли. Вот и теперь...
— Думаешь, притворялась, будто не понимаю? — тихонько спросила ведунья, щурясь ему в глаза. — Зря. Не притворялась я. Мерещилось, правда, что слишком уж многое удается читать по голосам, по выражениям лиц... А сейчас вдруг поняла: без тебя, сама понимаю... — Она вдруг тихонько захихикала... — Ишь, как меня заколодило на этом словечке! Поняла, что понимаю, — смех да и только!
Нет, Лефу было не до веселья. Краем глаза он заметил, что господин Тантарр, сидевший поодаль от остальных, придвинулся ближе к костру. Вряд ли виртуоза вдруг заинтересовал Фурстов рассказ. Учитель казался рассеянным, скучающим — того и гляди, задремлет! — но Леф был уверен: господин Тантарр наверняка сумел расслышать слово, достойное его внимания едва ли не больше всех остальных сказанных нынче слов. Что же дальше? Если даже Леф почти готов усомниться в Гуфиной искренности, то убедить в ней начальника эрц-капитанской охраны вряд ли получится. Во всяком случае, парню не верилось в такую удачу. Зато в нее верила Гуфа. Внезапно отвернувшись от Лефа, она поманила пальцем господина Тантарра. Тот поднялся (плавно, бесшумно — увлеченные разговором Фурст и его отец не заметили этого, а Огнеухий... бес его поймет, заметил ли он хоть что-нибудь из творящегося вблизи). Видя сонные глаза виртуоза, его обмякшие плечи, пальцы, бессмысленно теребящие поясные завязки, действительно легко было вообразить, будто, садясь рядом с ведуньей, он совершенно случайно придавил коленом к земле полу ее накидки. Может, Гуфа так и вообразила (если вообще обратила внимание, что без соизволения виртуоза стали она теперь не сможет ни встать, ни отпрянуть, ни даже свободно пошевелить правой рукой).
— Я вдруг стала ведать ваш язык, — сказала Гуфа. — Верней, так: однажды ведала, забыла, а вот теперь вспомянула.
Господин Тантарр слегка заломил бровь, изображая легкое удивление. Это получилось у него так натурально, что Леф не мог не позавидовать, хотя куда сильнее учительской выдержки парня занимало другое: почему Гуфа коверкает язык? От плохого знания? Или по той же причине, что и Вечный Старец, который говорит на арси более чем столетней давности? А ведунья продолжала:
— Когда-то меня научала мать. Потом все потеряло себя — нельзя упомнить язык, которым нету с кем говорить.
— А отлученные? — осведомился виртуоз. — Не пытались вы с ними...
Гуфа жалостно скривилась:
— Мать когда умерла, я еще была почти глупой. Мало ли что за чужая речь! Может, тех, которые живали за горами, — так думала. А незнающие люди вовсе никакого языка, дети от Мглы...
Леф вздрогнул. «Дети от Мглы»... Стало быть, дело не только в плохом знании?
Господин Тантарр деликатно прикрыл рот ладонью, скрывая нарочитый зевок.
— Значит, вы, разлюбезнейшая моя, вспомнили давно позабытый язык потому, что снова его услыхали?
— Не всё так, — мотнула головой ведунья. — Мыслю, еще и амулет сделал мне помогу... подмогну... подмогу. — Она притронулась к висящей на шее пластинке. — Дважды переделан; не потерял первый смысл, но вынашел другой. И я не очень такая, как другой человек, — поэтому...
Тут вдруг парень заметил, что Фурст и его отец молчат. Молчат и внимательно смотрят на Гуфу. Во всяком случае, эрц-капитан прямо-таки прилип ошарашенным взглядом к амулету на Гуфиной груди.
Сказалось-таки вызванное появлением отца смятение, чувств и ума; при иных делах Фурст давно бы уже заинтересовался, каким образом Гуфа умудрилась сохранить память от гибельного воздействия Прорвы. Глазу эрц-капитана любой позавидует, а ведунья вовсе не пыталась прятать пластину, скорее даже наоборот. Нет, ученый щеголь столбенел отнюдь не потому, что впервые приметил хорошо знакомый ему талисман, а потому, что наконец осознал, отчего этот кусочек бронзы оказался не на Лефовой, а на Гуфиной шее. И, пожалуй, сам Фурст вряд ли сумел бы выбрать, какое из двух открытий изумило его сильнее: Гуфина способность вторично переделать талисман, предназначенный специально для неведомого ей человека, или Лефова способность охранить память без помощи талисмана.
Теперь пришел черед Лефа рассказывать, только вот получилось у него не больно-то складно — Гуфе то и дело приходилось вмешиваться, растолковывать смысл путаных Лефовых объяснений. Так получалось оттого, что говорил парень одно, а думал совсем о другом. Вечный Старец ни словом не обмолвился о своем житье в мире, где Нор стал Лефом (Фурстов родитель вообще предпочитал помалкивать да слушать других), но парень почему-то не сомневался: он помнит свою запрорвную жизнь. Во всяком случае, прадед орденского адмирала не удивился виду и возрасту любимого сына. Выходит, знал, что отсутствовал в родном мире очень-очень долго? Выходит, так. Уже одно это доказывает, что его память не съедена Мглой (по меньшей мере, не съедена полностью). Почему? Ведь у него нет охранного амулета. Может быть, дело в том, что он шел через Бездонную под Гуфиным заклятием? Может, Туман Серой все-таки способен оборачивать ведовство негаданными сторонами? Или память Старца неподвластна Прорве по тем же причинам, что и память самого Лефа? Или... Ведь он ученый — наверное, даже больше ученый, чем Фурст. Может быть, он сумел придумать свой способ охранить память без всяких там заклятий, талисманов и прочей бесовщины? И еще. Фурст говорил, будто его родитель пропал до Катастрофы. Вечный Старец молча выслушал подробный рассказ сына о Катастрофе и о том, как она изувечила Арсд. Так выслушал, что ни малейшего сомнения нет: новое слушает, неизвестное. Значит, сам он Катастрофы не помнит. Значит, он действительно исчез из родного мира до Катастрофы. Как? Каким образом Вечный Старец мог до Мировой Катастрофы перебраться за Прорву, если Прорвы тогда еще не рыло?! Чушь, бред несуразный! Может, орденские иерархи гноили его в каком-нибудь глухом подвале и Фурстов отец просто не имел возможности узнать, что творится снаружи. А потом — отлучение от человечества... Правдоподобно. Только это правдоподобие еще ничего не значит. «На свете есть много всячины, похожей на истину; истина же похожа лишь на себя, а потому зачастую не кажется сама собою» — экое заковыристое поучение выдумал всезнающий моралист Кириат!
— Трудно... Не могу напомнить себе. — Вечный Старец говорил едва ли не по слогам и абсолютно без выражения. — Разве я успел тебе... про эликсир долгожития?
Фурст отрицательно замотал головой. Леф покосился на него и торопливо отвел глаза. Нет, выражение лица щеголеватого эрц-капитана нельзя было назвать неприятным; наверняка он с юных лет привык именно так смотреть на своего отца (будто бы тот по меньшей мере один из Благочинных). Но то, что прилично и даже похвально для отрока, все-таки не подходит к Фурстовой учености и к его немыслимым годам. Конечно, возраст Вечного Старца еще немыслимее, и все же...
— Ты дошел собст... ств... своим разумением?
И снова ни тебе удивления, ни гордости за сыновью сообразительность. Но теперь Леф понял: речь Старца кажется медлительной и бесчувственной потому, что произнесение членораздельных слов дается ему ценой тяжелейших усилий.
— Не то чтобы одним лишь своим умом, — сказал Фурст. — Идею я вычитал в вашем, батюшка, «Трактате о жизненных силах». И гляжу, эликсир у меня получился куда плоше вашего. Коли мой бульончик не прихлебывать раз в два-три десятка дней, так и проку от него выйдет едва ли больше, чем от дюгоньего молока. А вы свой, небось, единожды употребили и живете себе...
Старец медленно кивнул.
— Употребил. Живу. Не услужлив... не выслужив прав на протяженные лета. Выклянчивал Всемогущих о кончине. Не дождал себя. Не пожалели. Ибо кончиной не откупить. Столько горечей... горестей. Злопыханий. Смертей. Из-за моего возомнения. Не откупить.
Эрц-капитан перепугано заозирался, будто хотел просить помощи или совета — не то у ведуньи, не то у Огнеухой твари. А губы его отца медленно изогнулись в мрачной улыбке.
— Думаешь, лишил себя разума? Нет. Вы повествовали — я внимал. Сейчас внимай ты. Поймешь.
— Вот ты и нашел причину. — Гуфа, кряхтя, поднялась и выдернула из Фурстовых пальцев трухлявую хворостину, которую тот мрачно терзал уже бес знает сколько времени. — Чего же ты язык укусил?
— Прикусил, — тихонько поправил Леф, но Гуфа и не подумала поправляться.
— Не кусай себя. Это даром... пусто...
— Зря, — опять подсказал Леф, и опять старуха не заметила подсказки.
— Надо придумывать, а не есть себя, — ведунья гнула свое. — Для искать виноватых у вас есть другие всякие люди. Ты учил себя думанию, вот и думай!
Фурст поковырялся в древесном прахе, выкопал взамен отнятой хворостины длинный корявый сучок и принялся сосредоточенно крошить его. Это занятие было одинаково гибельным для истлевшей древесины и для полировки эрц-капитанских ногтей; труха сыпалась на обтянутые белоснежным бархатом колени, за отвороты ботфортов, но высокоученого щеголя все это почему-то не волновало. Виртуоз стали и Гуфа одинаково примерились отобрать у него и эту деревяшку, но Фурст вдруг швырнул измочаленный сук в костер и застонал:
— Иногда мне кажется, что бедствия человечества начались с рождением наук. Когда бы люди или Всемогущие догадались в одночасье и поголовно переморить ученых, коли позабылись бы все до единой хитромудрые ученые выдумки, опять вернулась бы блаженная пора девственной чистоты, наивной простоты нравов...
— Да будет вам, разлюбезнейший мой хозяин! — Господин Тантарр перегнулся через костер и попытался стряхнуть мусор с Фурстовых коленей. — «Пустые ваши огорчения всего лишь бред больной души», так, кажется, у Рарра в «Трех сонетах»? Бросьте сокрушаться над судьбами мира; подумайте лучше, как теперь очистить штаны. А что до наивной простоты нравов... Если она столь мила вашему сердцу, так поезжайте на Ниргу да и окунитесь в эту самую девственную чистоту. Нет, действительно, — что может быть проще и чище хорошо отмытого и вываренного котла?
— Думаешь, он не прав?.. — начала было и Гуфа, но Фурст вдруг ощерился, будто ведунья ему не слова в уши, а раскаленный уголь за шиворот пыталась засунуть.
Отпихнув руку начальника своей охраны, высокоученый эрц-капитан резко, всем телом повернулся к мгновенно смолкнувшей Гуфе:
— Я понимаю, сударыня, что ваши ошибки вызваны не злонамеренностью, а дурным знанием нашего языка. Тем уместнее заметить, что учтивые люди именуют малознакомого собеседника во множественном числе и обращаются к нему со словом «вы», а не «ты». Иное поведение легко может быть принято за оскорбление. Уяснили?
— А ты не злоби, — спокойно ответила Гуфа. — Я кое-как ведаю, почему что сказать.
Леф досадливо пристукнул кулаком по земле. Похоже, мудрые с обоих берегов Мглы готовятся затеять новую ссору. Совсем повредились от услышанного! Впрочем, неудивительно — эти двое наверняка поняли из рассказа Вечного Старца куда больше, чем Леф и виртуоз стали взятые вместе, а понятое вряд ли способствовало выдержке и спокойствию чувств.
* * *
Свитский его стальной несокрушимости знаток всевозможных наук Корнеро Карро Кирон, оказывается, никогда в жизни не попадал в орденские застенки. Иерархи Ордена не имели ни малейшего отношения к его исчезновению. И еще: он вовсе не был прекраснодушным наивным дураком, которым его выставил в своем рассказе млеющий от восхищения Фурст. Зато свитский ученый знал силу своего ума, привык к ней и беззаветно верил в нее. А это иногда хуже самой непробиваемой глупости.Конечно же, Фурстов отец был хорошо осведомлен о злоключениях Ронтира Великого и досконально изучил установления Всемудрейшего Собора. Единственная ошибка свитского многознатца заключалась в том, что он, чрезмерно доверившись своим умозрительным заключениям, поторопился разослать опасную книгу до того, как начал проверять эти самые умствования делом. Мудрейший из ученых мужей своего времени отличался злопамятностью. Похожая на извращенный способ самоуничтожения выходка с рассылкой книги была тонко задуманной провокацией. Подстрекнув своих недругов к доносительству, почтеннейший Корнеро Карро Кирон собирался в последний момент, уже на дознании, представить неопровержимые примеры подспудного, однако же доказуемого влияния описанных им миров на человеческие органы чувств и состояние окружающей природы — таким образом, его открытие попало бы под защиту все тех же установлений Собора. И тогда... Нет-нет, свитский ученый не надеялся на суровое и беспристрастное применение к его недоброжелателям «Уложения об очернительном доносе». Вовсе не в интересах Ордена внушать законопослушным горожанам опасения, будто неосторожный донос действительно чреват галерами (доносительство — способ защиты Отечества, а защищать Отечество следует самоотверженно и безоглядно; что же до возможных ошибок, то в ходе дознания они будут выявлены и исправлены... если это потребуется). Но когда, казалось бы, прочно пойманная рыбешка внезапно срывается с крючка, а рыболовам, уже предвкушавшим долгожданное избавление от чересчур удачливого соперника, вместо этого приходится лебезить перед дознавателями, оправдываться (даже если оправдания всего лишь никчемная формальность)... Недругам Фурстова отца, среди которых было очень много дряхлых, немощных и болезненных, подобная оплеуха судьбы грозила бедствиями посерьезнее надолго испорченного настроения.
Знаток всевозможных наук придумал очень хитрую затею — такую хитрую, что в конечном итоге перехитрил себя самого.
У него было убежище в дальних горах — похожее на крепость строение, о котором знала только пара десятков каменщиков. Эти молчаливые жители предгорий за хорошую плату брались хорошо исполнить любую работу. Например, построить непонятный дом в непонятном месте. Или забыть чужую тайну.
Там, в горах, Фурстов отец затевал свои самые важные ученые действа. Там он подготовил все для попытки проникновения в один из открытых им миров. Свитский его несокрушимости многознатец учел все — кроме возможности неудачи. То есть, если судить беспристрастно, неудачи и не было — все прошло почти так, как задумывалось. Но это «почти» уместило в себя столько несчастий, что успех получился без малого ужаснее полного провала. Бывший свитский мудрец долго и старательно объяснял, почему случилось то, что случилось, но вряд ли кто-нибудь из слушателей, кроме Фурста, смог разобраться в его объяснениях. То есть вряд ли кто-нибудь сумел разобраться в них до конца. Леф ведь тоже многое понял. Например, что развалины неподалеку от Весовой Котловины, которые удивляли Фурста своей неуместностью в этом диком, необжитом краю, и есть остатки потаенного логова Фурстова почтеннейшего родителя. И что Мировая Катастрофа (она же Ненаступившие Дни) случилась по вине все того же почтеннейшего Фурстова батюшки. И еще Леф понял, что воинская наука господина Тантарра и Нурдово витязное обучение крепко пошли ему впрок. А вот бывший свитский наукознатец, пожалуй, так и не догадался, каких усилий стоило щуплому на вид однорукому пареньку не подпустить пальцы к рукояти меча.
Да, пояснения Вечного Старца были почти недоступны разумению хотя бы уже потому, что для обозначения одних и тех же вещей он все время норовил выдумывать новые слова. Например, открытые им миры звал то сопряженными, то последовательными, то отраженными или взаимнорожденными (это ж только попытайся выговорить такое — язык изувечишь!), причем, болтая о них, почему-то раз за разом вспоминал слоеную кулебяку. Эта самая кулебяка бесила Лефа даже пуще сотворенного Фурстовым отцом зла. Нет, правда: его ли не кормили, о нем ли не заботились больше, чем о себе, — Хон и Торк по первому зову волокли ему пищу, Раха с Мыцей варили для него особое, чтоб по силам редким зубам и хилому брюху... А он даже теперь, о собственной ужасной вине рассказывая, не может позабыть про съестное!
А вина-то его и вправду ужасна. Ежели он так хорошо сумел во всем разобраться после, то, значит, вполне мог предвидеть последствия до. Мог, если бы не столь усердно растрачивал богатство ума на выдумывание мелочных пакостей своим ученым врагам. «Страшней самых страшных страхов оборачивается просторный разум при неширокой душе» — кто это сказал? Фурст? Гуфа? Моралист Кириат? Не все ли равно...
«Сии миры, будучи вообразрим... вообразимы отвлеченно, представляют себя похожием слоевидного пудинга или же кулебяки. В оно всякий слой по отнесе... отношению к смежным оборачивает себя не вещественно, а составлением от косвенно объявляющей себя субстанции, коя имеет быть родной... родней... родом эфира либо же флогистона. Надлежит учесть, что инстансиации от слоеных кушаний неточны, ибо в несхожесть с кулебяками слои взаимнорожденных миров суть не плоски, но сферовиды. Причем сферы сии, храня шароформие, безограниченно протяжены в двух направлениях, что с точки зрения геометрических установлений выглядывает небывалием. Надлежит познать, что отраженные миры пребывают среди себя в беспрерывной подвижности, каковая подвижность сообразна закономериям небесной механики. Через равновеликие клочья времени повторяют себя похожде... прохождения соседствующих миров сквозь друг друга. Оные прохождения ненаблюдаемы астрономическими обсервациями, однако объясняют себя бурными возмущениями стихий, протяженность коих возмущений приметна отрывистостью начинания и конца. При сквозном прохождении миры образуют область, им обоим принадлежавщую, каковая имеет форму чечевицы или, говоря строгообразно, обоевыпуклой линзы (согласно геометрическим установлениям иное тело не способно образовать себя при пересечении двух сферовидов). Линза сия с протеканием времени переменяет себя по виду и объемлимости: в начинании прохождения миров будучи точкой, в строгой средине оного совместная область достигает наивеличайшей объемлимости, после чего вновь снисходит к точке и совершенному пропаданию. Помянутые общные линзы (правдивее — крутовидная ограничная линия всякой из оных) суть те врата, через кои иногда оказывает себя возможным проникновение из мира в мир не лишь эфирных, но и вещественных субстанций».
Вот так. Одно из подобных «сквозных прохождений» Фурстов отец выбрал для попытки проникновения вещественной субстанции (то есть себя) в иной сопряженный мир и обратно. В иной мир получилось, обратно — нет. Потому, что «сопутственным следствием прохождения через о граничную линию явило себя искажение натуральности имеющих место событий» — это ежели по-ученому. А по-простому так: что-то где-то сдвинулось. Яснее понять мудреные речи Вечного Старца Леф не смог, да и неинтересны были ему подробности ученых толкований случившегося. Какая разница, что за этакие неощутимые силы стронуло путешествие Фурстова батюшки сквозь «крутовидную линию»? Он, поди, и сам точно не знает — просто умствует отвлеченно, по-книжному. Смутны они, силы эти, могучи, жутки. В самом начале затеи свитского многознатца проявили себя лишь трясением гор даже не то чтобы очень уж гибельным, в обоих мирах видали и худшие; неявно же содеяли то, чего не бывало от начала времен. Бессчетное количество раз — через каждые шесть с половиной лет — проходили один сквозь другой соседствующие взаимнорожденные миры, в которых, не ведая друг о друге, жили своими жизнями родина парнишки Нора и Галечная Долина, сделавшая из него Певца Журчащие Струны. И никогда прежде не случалось такого, чтобы глубоченная Бесова Котловина хоть на кратчайший осколок мига совместилась с глубоченным Ущельем Умерших Солнц. Своим вмешательством в «натуральность имеющих место событий» высокоученейший мудрец вызвал взаимное смещение миров. Он наперед знал, что так выйдет, но пренебрег этим знанием — слишком ничтожным показалось ему неизбежное смещение. Незаметным показалось. Лишенным последствий. А на деле из-за него соединились две пропасти, и образовалась сквозная дыра — Серая Прорва, она же Мгла Бездонная. Проход из мира в мир. Проход, который разорвал собою треклятую «круговидную линию», границу совместившихся участков обоих миров. И миры остановились. Эта остановка и вызвала ужасы Ненаступивших Дней, а совместившиеся участки «по форме обоевыпуклой линзы» превратились в ловушку. В две смертные ловушки, связанные меж собою и отсеченные от прочих земель, миров, пространств... Вот так.
Пусть Ветра судят, искупил ли бывший свитский его стальной несокрушимости многознатец хоть часть вины своими страданиями в не своем мире. Страдания ему выпали тяжкие, только ведь это он собственную глупость расхлебывал, а легиарды людей в обоих мирах маялись из-за чужой дури...
Фурстов отец сумел избежать участи Незнающих, потому что заранее предвидел возможность беды с памятью и как-то там подготовился. А вот чего он не сумел предвидеть, так это невыносимую боль и потерю сознания.
Он очнулся на мокрых камнях. Была ночь. Плоское небо кромсали злые синие молнии. Рыком и безумным хохотом дробилось на горных склонах громовое эхо. Стремительные сполохи рвали небесную тьму о щербатые гребни скальных хребтов, в очертаниях которых мерещилось что-то знакомое. Он решил, что затея не удалась. Потом он решил, что это его последняя ночь: попытки шевельнуться вызывали лишь обвалы одуряющей боли в затылке и позвоночнике, и даже крики вязли на бессильных губах.
Его подобрала женщина — не молодая, но не старообразная, одетая в истертый мех, простоволосая и босая, она казалась дикаркой. Только казалась. Фурстов родитель клялся, что никогда не встречал разума более цепкого и проницательного (при этих словах Леф, Фурст и виртуоз боевой стали одинаково взглянули на Гуфу, а та отрицательно мотнула головой и пробурчала: «Родительница»).
Бывший свитский ученый прожил в землянке на Лесистом Склоне до самого конца Ненаступивших Дней и еще почти год. К Гуфина родительница лечила его, обучала языку и сама постигала арси. Мудрая женщина сумела угадать связь между появлением неведомого человека, рождением Мглы и Ненаступившими Днями. Она пыталась вытрясти из бывшего свитского мудреца знания о происходящем, о нем самом и его родине — прежде чем Фурстов отец разгадал природу ее ведовства и обрел силы для сопротивления, горная отшельница успела хорошо покопаться в его зрительной памяти. Впрочем, большая часть увиденного осталась для нее непонятной.
Вечный Старец душевно привязался к своей спасительнице. Тем не менее он скрыл от нее все, что только мог скрыть, а когда вновь научился владеть исцеленным телом, ушел (тайно, даже не поблагодарив на прощание за приют и заботу). Он хотел через Мглу вернуться в свой Мир и попытаться исправить содеянное. Но в Ущелье Умерших Солнц он попал в руки Истовых — новых Истовых, носящих серое. Наверное, до Первой Заимки доходили слухи о странном жильце ведовской землянки. Бывший свитский многознатец, конечно же, не походил на обычного брата-человека; его опознали и решили хранить у себя: Истовые уже тогда были нерасточительны и догадывались, что все непонятное может оказаться полезным (тем более, если это непонятное возбудило интерес ведуньи).
Последующие годы жизни Фурстова отца были ужасны. Наверное, в обоих мирах больше не нашлось бы человека, способного столько лет прикидываться беспамятным умалишенным и действительно не стать таковым. Чтобы не позабыть арси, он твердил про себя главы из ученых сочинений; он придумал и заучил обширные дополнения к своему труду о сопряженных мирах и огромную книгу о верованиях и обычаях запрорвного народа; более того — он умудрялся вести научные изыскания, развивая в себе колдовские и даже ведовские способности (а ведь, по многократным Гуфиным уверениям, ведовство — это дар, которому обучиться нельзя; с ним можно лишь родиться).