Страница:
Первое время Истовые всячески пытались понять, кто он есть и какую пользу в нем находила ведунья с Лесистого Склона. Некоторые из их способов дознавания ужаснули бы даже ниргуанских людоедов, и все-таки Вечный Старец сумел не раскрыть ни одной из своих тайн. Потом, убедившись в его бесполезности, Истовые забыли о нем — кормление безмозглого старца превратилось у них в нечто среднее между обычаем и привычкой. А потом ученейший многознатец вновь стал предметом лихорадочного интереса — это когда Истовые осознали, что он если и не вечен, то, во всяком случае, необычайно долговечен. И вновь началось старательное выколачивание, вытрясание, выжимание — на этот раз тайны его сохранности, которую Истовые очень хотели использовать для продления собственных жизней.
Все-таки Леф помимо воли проникся уважением к родителю Фурста: надо быть очень сильным человеком, чтобы пережить все это и не сломаться, не одичать, не соблазниться беззаботной сытостью домашней скотины. Да и, в конце концов, кто вправе его судить? Ты, к примеру, тоже одно время не больно-то перебирал способы сведения счетов и частенько совал нос куда не следовало. Твоя глупость погубила только одного человека, но ведь нелепо же сравнивать тебя с таким мудрецом, как свитский знаток всех известных людям наук! А будь у тебя хоть половина его сил и возможностей, еще неизвестно, кто бы из вас натворил больших бед.
Вечный Старец, наверное, хотел еще многое сказать своему сыну (он ведь говорил только для сына, для него одного). Объяснения, оправдания — все это непременно было бы произнесено, если бы оказалось посильным для изможденной столетними муками души. Речь Фурстова родителя мало-помалу сделалась сбивчивой, невнятной, бессвязной, подбородок его вяло уткнулся в грудь, а вскоре и сам он мягко повалился на бок, вздрогнул раз-другой и затих. Нет-нет, страшного не случилось. Это был всего лишь сон — внезапный и непобедимый, как обморок. Фурст метнулся было к отцу, затем, поняв, негодующе обернулся к Гуфе, но та медленно покачала головой:
— Я ни при чем. Он переустал, умучил себя. Теперь будет спать. Это для лучше ему, пусть, не разбуждай.
Фурст послушно вернулся, сел на прежнее место и вновь затеял расправу над полуистлевшими сучьями. Ему явно было все равно, на ком или чем срывать дурное настроение. Отобрали хворост — изругал всех ученых людей, сколько их есть и было от рождения Ветров; отвлекли от ученых — придрался к Гуфиной речи. Впрочем, вольный эрц-капитан не до конца утратил власть над своими чувствами. Или на серьезную ссору ему просто не хватило сил? Ведь Гуфины слова о том, будто она сама знает, что и как говорить, легче легкого было истолковать как почти непростительную дерзость: если дело вовсе не в плохом знании языка, то упорное игнорирование вежливого обращения сильно смахивает на сознательное желание оскорбить.
Побаиваясь, что затянувшаяся молчанка — лишь преддверие нового взрыва Фурстовой озлобленности, Леф поторопился заговорить:
— Меня, конечно, ко всяким там высокоумственным заключениям приобщать бесполезнее, чем учить краба плеваться, и все-таки... Вот вспомните, господин эрц-капитан: перед своим уходом вы рассказали, что орденские думают переселяться за Мглу... ну, за Прорву то есть, и после этого ее завалить. И что вроде у вас имеются взрывчатые зелья, которым такое под силу. А со слов вашего батюшки получается, будто бы Прорва и есть причина всех бед. Так, может быть, если ее засыпать, то все станет как надо? Ну, линия эта растреклятая опять срастется, и миры расцепятся наконец?
Фурст криво усмехнулся и снова зашарил под каблуками в поисках очередной палки.
— Додумался-таки... — с непонятной горечью сказал он. — Коли даже ты догадался, то припожаловавшая с тобою достойная дама и подавно уразумела... Легче легкого, правда? Бочонков десять прикопать у подножий окрестных утесов, протянуть к ним равновеликие пороховые шнуры, запалить, и... Только имеется тут одна предосаднейшая загвоздка: Катастрофа. Понимаешь, маленький, если произошедшее повторимо, то повторится оно со всеми подробностями. Не знаю, сильно ли затронули беды столетней давности прочие земли, но уж нашим-то зацепившимся кусочкам достанется полной мерой — как тогда... — Фурст выволок-таки из-под подошв сучковатую ветку, изломал ее и швырнул в костер. — Мой батюшка натворил бед по неосмотрительности, хоть какое-то ему извинение. А уж мы, если решимся...
Фурст замолчал. Леф немного выждал, потом сказал тихонько:
— Но если оставить по-нынешнему, придется всем пропадать...
— «Благородство намеченной цели лазурным сиянием изливается на ведущие к ней пути, и в сиянии этом даже грязь обретает способность сверкать прозрачней и чище драгоценных каменьев...» — выразительно процитировал Фурст. — Так учат всемилостивейшие орденские священства, которых ты, мой маленький душевный дружочек, совершенно справедливо не жалуешь.
Леф только вздохнул в ответ. Парню вспомнился дом с башенкой, одна из первых бесед с высокоученым эрц-капитаном, его слова о том, что никто не имеет права подменять собственной волей судьбу другого человека. В свое время такие соображения не позволили Фурсту даже учредить бдительную опеку для сбережения нужного ему паренька от всяческих опасных случайностей, которыми так богата жизнь Арсдилона. А нынче-то речь не об одном человеке идет. Нынче речь идет о таком количестве судеб, что и подумать жутко.
— Не понимаю, — растерянно протянул виртуоз стали. — Выходит, что из опасения за благополучие нынешних соотечественников вы готовы примириться с поголовной гибелью их потомков?
Леф вдруг предостерегающе вскинул руку:
— Постойте, господин Учитель! Почтеннейший эрц-капитан еще не изволил вникнуть во все обстоятельства дела. — Он обернулся к Фурсту. — Тут, видите ли, есть две загвоздочки. Во-первых, ваш досточтимый батюшка нарушил исконную естественность событий, так что уничтожить последствие его вмешательства и означает предоставить людей их настоящей судьбе. Что же касается необходимости определять участь многих людей, то (извините мою дерзость) от этого вам увильнуть уже не удастся. Какое бы решение вы ни приняли — взрывать либо не взрывать Прорву, — оно все равно будет решением участи множества людей и даже поколений. Тут ведь речь не о том, делать или не делать, тут даже бездействие получится действием. Разве не так?
Высокоученый эрц-капитан Фурст оторопело уставился на парня. Потом, сухонько рассмеявшись, обернулся к начальнику своей охраны и вымолвил:
— А маленький-то вырос! Ведь уел меня, старика, — не сходя с места, уел и костей не выплюнул. Ай да дружочек!
Гуфа, слушавшая все эти речи с нескрываемым напряженным интересом, вдруг решительно поднялась.
— Я извиняю себя, однако же мне пора в назад. Очень отличных людей каждый миг могут стать убивать; может быть, они уже убиваемы, а я тут. Опять извиняю себя, но тут я впредь не нужна: о прошлом мы поняли все, что могли хотеть, а решать будущее мне бесполезно. Решать должен, кто сделает, а у нас сделать нет возможно: мы не ведаем необходимо сильных снадобий.
— Да как же так, рассудительнейшая чародейка! — Леф готов был присягнуть хоть на первом Кресте, что в голосе Фурста проскользнуло злорадство (Как же, ему от решения увильнуть не удалось, а тут кто-то хочет отойти в сторонку?! Еще чего!). — Я уразумел из рассказов своего юного друга, что уж порох-то в вашем мире сумели повторить. Так, может, с вашей стороны его и довольно? Вы же специально не осматривали окрестные скалы — ну как вблизи отыщется подходящая осыпь, такая, что только стронь! А?
Дело грозило началом нового препирательства, но положение негаданно изменил Огнеухий. Лишь отчетливый дух горелого мяса мешал Лефу окончательно позабыть о присутствии этого неподвижного и безгласного чудища. Поэтому, когда оно вдруг заговорило, парень вновь едва не схватился за меч.
— Я понял: быстрые лапы тебе пока без нужды. — Кажется, возле горного эрц-капитанского логова Лефу довелось видать все-таки не эту самую тварь: та, давнишняя, куда хуже владела арси. — Я уведу тех, что остались.
— Да, — кивнул Фурст. — А почему ты сказал «пока»?
— Так сказалось, — просипело чудовище, поднимаясь на ноги.
Леф тоже вскочил.
— Я с Гуфой уйду, — торопливо выговорил он, глядя куда-то между Фурстом и господином Тантарром.
Виртуоз стали круто изломил бровь, а Фурст на удивление спокойно спросил:
— Ты уходишь совсем?
Ветра Всемогущие, да Леф бы сам с удовольствием спросил об этом кого-нибудь!
— Я должен помочь... Не могу их бросить... Я там нужен пока... — вот и все, что он сумел промямлить в ответ.
Впрочем, Фурсту, кажется, хватило и этого. А Лефу — нет. Его вдруг осенило, кому можно задать проклятый изувечивший душу вопрос.
— Стой... Стойте, вы... Как вас — отец? — Губы плохо подчинялись парню; его невнятный хрип вряд ли сумела разобрать даже сидящая рядом Гуфа, но шагнувший прочь от костра Огнеухий замер и медленно обернулся.
— Скажите... Ученый господин обмолвился, будто вы умеете видеть заранее... Скажите, я вернусь? В Арсд, в свой мир, — вернусь?
Леф смотрел прямо в жуткое скомканное лицо чудовища, но всей кожей чувствовал на себе недоуменные, почти испуганные взгляды Фурста и Учителя. Конечно же, они не поняли; конечно, спрошенное кажется им проявлением самого обычного страха. В такой миг, после таких разговоров бывший кабацкий певец, вышибала, недоученный школяр и все остальное способен думать только о будущем своей шкуры. Мгла Бездонная, да неужели же они действительно так думают?!
— Нет.
Это сказал Огнеухий. Его глаза снова на миг выцвели жаркой белизной, и он повторил:
— Нет. Они так не думают.
Еще миг тяжеловесного молчания, и вновь сиплый голос из кривого неподвижного рта:
— Твой вопрос я не могу ответить. Отцы не видим просто, что будет потом. Отцы видим, что будет совсем потом, если не очень потом будет так. — Он как-то особенно громко застонал, и голос его сделался еще невнятнее. — Человек уронил горшок. Пришел другой человек, нашел осколки. Сложил — вышел горшок. Поступки — осколки. Сложил вместе — будущее, судьба. Тебе скажу одно: как ни решишь, плохого не вижу. Другого не скажу — незачем. И тебе, дряхлая, — он чуть повернул лицо, переведя взгляд куда-то поверх Лефова плеча, — не скажу, почему взялись отцы. Не поймешь.
За спиной у парня тяжело засопела Гуфа («дряхлая», да еще «не поймешь» — это ей-то!), и, словно бы подхлестнутый ее раздражением, Леф злобно сказал вслед Огнеухому:
— Ну и флагшток тебе в пасть, шакал смоленый. Огнеухий опять обернулся.
— Не флагшток — вот такое, — просипел он, складывая колечком указательный и большой пальцы приподнятой руки. — Не мне, а тебе. И не в пасть — сюда. — Указательный палец распрямился и нацелился черным когтем в Лефову грудь. — Скоро. Завтра. Если будешь злой до слепоты, как сейчас.
Не в силах оторваться, Леф следил, как убредало к выходу из Прорвы горное чудище; как оно приостановилось возле двух еле различимых в розовом мареве бугорков — шевельнуло руками, нагнулось, пыхнуло из ушей светящимся дымом; и бугорки вдруг превратились в некрупные звериные силуэты. Кажется, это были земляные кошки, хоть на таком расстоянии судить можно было разве что по размерам. Еще две вспышки яркого дыма, громкий протяжный стон, и Огнеухий снова стал удаляться. Кошки брели за ним как привязанные. Именно брели — медленно, неуклюже, пошатываясь.
Когда тени жуткой троицы окончательно растворил в себе струйчатый тяжелый туман и к Лефу вернулась способность интересоваться поведением обычных людей, оказалось, что господин Тантарр сбросил куртку и торопливо распутывает завязки скрывавшегося под ней карранского панциря.
— Возьми, — сказал он, протягивая свое защитное одеяние растерянному парню. — Пригодится. А то, похоже, броня там у вас слабовата.
Действительно, по сравнению с подарком Учителя собственный Лефов нагрудник казался убогим старьем.
— Прими и от меня. — Фурст вытащил из кармана рубчатый железный шар. — Ударь по твердому и без промедления бросай шагов на тридцать, а сам ложись, либо — под прикрытие. Только душевнейше тебя прошу — аккуратней с этим, без небрежности.
Неловко прижимая подарки к груди, Леф попытался благодарить, но в горле некстати заворочался горький комок, и веки набухли подозрительным жжением. Не миновать бы парню конфуза, да, спасибо, Гуфа выручила, отвлекла внимание.
— Нам пора уводить себя, — с деланной бодростью сказала она. — Не вспоминайте злобно — ты, господин солдат, и ты, братец.
Пожалуй, только виртуоз стали удивился последнему слову, да и то не очень.
— Ты не помни худого, сестрица, — устало вымолвил вольный эрц-капитан Фурст Корнеро Кирон.
10
Все-таки Леф помимо воли проникся уважением к родителю Фурста: надо быть очень сильным человеком, чтобы пережить все это и не сломаться, не одичать, не соблазниться беззаботной сытостью домашней скотины. Да и, в конце концов, кто вправе его судить? Ты, к примеру, тоже одно время не больно-то перебирал способы сведения счетов и частенько совал нос куда не следовало. Твоя глупость погубила только одного человека, но ведь нелепо же сравнивать тебя с таким мудрецом, как свитский знаток всех известных людям наук! А будь у тебя хоть половина его сил и возможностей, еще неизвестно, кто бы из вас натворил больших бед.
Вечный Старец, наверное, хотел еще многое сказать своему сыну (он ведь говорил только для сына, для него одного). Объяснения, оправдания — все это непременно было бы произнесено, если бы оказалось посильным для изможденной столетними муками души. Речь Фурстова родителя мало-помалу сделалась сбивчивой, невнятной, бессвязной, подбородок его вяло уткнулся в грудь, а вскоре и сам он мягко повалился на бок, вздрогнул раз-другой и затих. Нет-нет, страшного не случилось. Это был всего лишь сон — внезапный и непобедимый, как обморок. Фурст метнулся было к отцу, затем, поняв, негодующе обернулся к Гуфе, но та медленно покачала головой:
— Я ни при чем. Он переустал, умучил себя. Теперь будет спать. Это для лучше ему, пусть, не разбуждай.
Фурст послушно вернулся, сел на прежнее место и вновь затеял расправу над полуистлевшими сучьями. Ему явно было все равно, на ком или чем срывать дурное настроение. Отобрали хворост — изругал всех ученых людей, сколько их есть и было от рождения Ветров; отвлекли от ученых — придрался к Гуфиной речи. Впрочем, вольный эрц-капитан не до конца утратил власть над своими чувствами. Или на серьезную ссору ему просто не хватило сил? Ведь Гуфины слова о том, будто она сама знает, что и как говорить, легче легкого было истолковать как почти непростительную дерзость: если дело вовсе не в плохом знании языка, то упорное игнорирование вежливого обращения сильно смахивает на сознательное желание оскорбить.
Побаиваясь, что затянувшаяся молчанка — лишь преддверие нового взрыва Фурстовой озлобленности, Леф поторопился заговорить:
— Меня, конечно, ко всяким там высокоумственным заключениям приобщать бесполезнее, чем учить краба плеваться, и все-таки... Вот вспомните, господин эрц-капитан: перед своим уходом вы рассказали, что орденские думают переселяться за Мглу... ну, за Прорву то есть, и после этого ее завалить. И что вроде у вас имеются взрывчатые зелья, которым такое под силу. А со слов вашего батюшки получается, будто бы Прорва и есть причина всех бед. Так, может быть, если ее засыпать, то все станет как надо? Ну, линия эта растреклятая опять срастется, и миры расцепятся наконец?
Фурст криво усмехнулся и снова зашарил под каблуками в поисках очередной палки.
— Додумался-таки... — с непонятной горечью сказал он. — Коли даже ты догадался, то припожаловавшая с тобою достойная дама и подавно уразумела... Легче легкого, правда? Бочонков десять прикопать у подножий окрестных утесов, протянуть к ним равновеликие пороховые шнуры, запалить, и... Только имеется тут одна предосаднейшая загвоздка: Катастрофа. Понимаешь, маленький, если произошедшее повторимо, то повторится оно со всеми подробностями. Не знаю, сильно ли затронули беды столетней давности прочие земли, но уж нашим-то зацепившимся кусочкам достанется полной мерой — как тогда... — Фурст выволок-таки из-под подошв сучковатую ветку, изломал ее и швырнул в костер. — Мой батюшка натворил бед по неосмотрительности, хоть какое-то ему извинение. А уж мы, если решимся...
Фурст замолчал. Леф немного выждал, потом сказал тихонько:
— Но если оставить по-нынешнему, придется всем пропадать...
— «Благородство намеченной цели лазурным сиянием изливается на ведущие к ней пути, и в сиянии этом даже грязь обретает способность сверкать прозрачней и чище драгоценных каменьев...» — выразительно процитировал Фурст. — Так учат всемилостивейшие орденские священства, которых ты, мой маленький душевный дружочек, совершенно справедливо не жалуешь.
Леф только вздохнул в ответ. Парню вспомнился дом с башенкой, одна из первых бесед с высокоученым эрц-капитаном, его слова о том, что никто не имеет права подменять собственной волей судьбу другого человека. В свое время такие соображения не позволили Фурсту даже учредить бдительную опеку для сбережения нужного ему паренька от всяческих опасных случайностей, которыми так богата жизнь Арсдилона. А нынче-то речь не об одном человеке идет. Нынче речь идет о таком количестве судеб, что и подумать жутко.
— Не понимаю, — растерянно протянул виртуоз стали. — Выходит, что из опасения за благополучие нынешних соотечественников вы готовы примириться с поголовной гибелью их потомков?
Леф вдруг предостерегающе вскинул руку:
— Постойте, господин Учитель! Почтеннейший эрц-капитан еще не изволил вникнуть во все обстоятельства дела. — Он обернулся к Фурсту. — Тут, видите ли, есть две загвоздочки. Во-первых, ваш досточтимый батюшка нарушил исконную естественность событий, так что уничтожить последствие его вмешательства и означает предоставить людей их настоящей судьбе. Что же касается необходимости определять участь многих людей, то (извините мою дерзость) от этого вам увильнуть уже не удастся. Какое бы решение вы ни приняли — взрывать либо не взрывать Прорву, — оно все равно будет решением участи множества людей и даже поколений. Тут ведь речь не о том, делать или не делать, тут даже бездействие получится действием. Разве не так?
Высокоученый эрц-капитан Фурст оторопело уставился на парня. Потом, сухонько рассмеявшись, обернулся к начальнику своей охраны и вымолвил:
— А маленький-то вырос! Ведь уел меня, старика, — не сходя с места, уел и костей не выплюнул. Ай да дружочек!
Гуфа, слушавшая все эти речи с нескрываемым напряженным интересом, вдруг решительно поднялась.
— Я извиняю себя, однако же мне пора в назад. Очень отличных людей каждый миг могут стать убивать; может быть, они уже убиваемы, а я тут. Опять извиняю себя, но тут я впредь не нужна: о прошлом мы поняли все, что могли хотеть, а решать будущее мне бесполезно. Решать должен, кто сделает, а у нас сделать нет возможно: мы не ведаем необходимо сильных снадобий.
— Да как же так, рассудительнейшая чародейка! — Леф готов был присягнуть хоть на первом Кресте, что в голосе Фурста проскользнуло злорадство (Как же, ему от решения увильнуть не удалось, а тут кто-то хочет отойти в сторонку?! Еще чего!). — Я уразумел из рассказов своего юного друга, что уж порох-то в вашем мире сумели повторить. Так, может, с вашей стороны его и довольно? Вы же специально не осматривали окрестные скалы — ну как вблизи отыщется подходящая осыпь, такая, что только стронь! А?
Дело грозило началом нового препирательства, но положение негаданно изменил Огнеухий. Лишь отчетливый дух горелого мяса мешал Лефу окончательно позабыть о присутствии этого неподвижного и безгласного чудища. Поэтому, когда оно вдруг заговорило, парень вновь едва не схватился за меч.
— Я понял: быстрые лапы тебе пока без нужды. — Кажется, возле горного эрц-капитанского логова Лефу довелось видать все-таки не эту самую тварь: та, давнишняя, куда хуже владела арси. — Я уведу тех, что остались.
— Да, — кивнул Фурст. — А почему ты сказал «пока»?
— Так сказалось, — просипело чудовище, поднимаясь на ноги.
Леф тоже вскочил.
— Я с Гуфой уйду, — торопливо выговорил он, глядя куда-то между Фурстом и господином Тантарром.
Виртуоз стали круто изломил бровь, а Фурст на удивление спокойно спросил:
— Ты уходишь совсем?
Ветра Всемогущие, да Леф бы сам с удовольствием спросил об этом кого-нибудь!
— Я должен помочь... Не могу их бросить... Я там нужен пока... — вот и все, что он сумел промямлить в ответ.
Впрочем, Фурсту, кажется, хватило и этого. А Лефу — нет. Его вдруг осенило, кому можно задать проклятый изувечивший душу вопрос.
— Стой... Стойте, вы... Как вас — отец? — Губы плохо подчинялись парню; его невнятный хрип вряд ли сумела разобрать даже сидящая рядом Гуфа, но шагнувший прочь от костра Огнеухий замер и медленно обернулся.
— Скажите... Ученый господин обмолвился, будто вы умеете видеть заранее... Скажите, я вернусь? В Арсд, в свой мир, — вернусь?
Леф смотрел прямо в жуткое скомканное лицо чудовища, но всей кожей чувствовал на себе недоуменные, почти испуганные взгляды Фурста и Учителя. Конечно же, они не поняли; конечно, спрошенное кажется им проявлением самого обычного страха. В такой миг, после таких разговоров бывший кабацкий певец, вышибала, недоученный школяр и все остальное способен думать только о будущем своей шкуры. Мгла Бездонная, да неужели же они действительно так думают?!
— Нет.
Это сказал Огнеухий. Его глаза снова на миг выцвели жаркой белизной, и он повторил:
— Нет. Они так не думают.
Еще миг тяжеловесного молчания, и вновь сиплый голос из кривого неподвижного рта:
— Твой вопрос я не могу ответить. Отцы не видим просто, что будет потом. Отцы видим, что будет совсем потом, если не очень потом будет так. — Он как-то особенно громко застонал, и голос его сделался еще невнятнее. — Человек уронил горшок. Пришел другой человек, нашел осколки. Сложил — вышел горшок. Поступки — осколки. Сложил вместе — будущее, судьба. Тебе скажу одно: как ни решишь, плохого не вижу. Другого не скажу — незачем. И тебе, дряхлая, — он чуть повернул лицо, переведя взгляд куда-то поверх Лефова плеча, — не скажу, почему взялись отцы. Не поймешь.
За спиной у парня тяжело засопела Гуфа («дряхлая», да еще «не поймешь» — это ей-то!), и, словно бы подхлестнутый ее раздражением, Леф злобно сказал вслед Огнеухому:
— Ну и флагшток тебе в пасть, шакал смоленый. Огнеухий опять обернулся.
— Не флагшток — вот такое, — просипел он, складывая колечком указательный и большой пальцы приподнятой руки. — Не мне, а тебе. И не в пасть — сюда. — Указательный палец распрямился и нацелился черным когтем в Лефову грудь. — Скоро. Завтра. Если будешь злой до слепоты, как сейчас.
Не в силах оторваться, Леф следил, как убредало к выходу из Прорвы горное чудище; как оно приостановилось возле двух еле различимых в розовом мареве бугорков — шевельнуло руками, нагнулось, пыхнуло из ушей светящимся дымом; и бугорки вдруг превратились в некрупные звериные силуэты. Кажется, это были земляные кошки, хоть на таком расстоянии судить можно было разве что по размерам. Еще две вспышки яркого дыма, громкий протяжный стон, и Огнеухий снова стал удаляться. Кошки брели за ним как привязанные. Именно брели — медленно, неуклюже, пошатываясь.
Когда тени жуткой троицы окончательно растворил в себе струйчатый тяжелый туман и к Лефу вернулась способность интересоваться поведением обычных людей, оказалось, что господин Тантарр сбросил куртку и торопливо распутывает завязки скрывавшегося под ней карранского панциря.
— Возьми, — сказал он, протягивая свое защитное одеяние растерянному парню. — Пригодится. А то, похоже, броня там у вас слабовата.
Действительно, по сравнению с подарком Учителя собственный Лефов нагрудник казался убогим старьем.
— Прими и от меня. — Фурст вытащил из кармана рубчатый железный шар. — Ударь по твердому и без промедления бросай шагов на тридцать, а сам ложись, либо — под прикрытие. Только душевнейше тебя прошу — аккуратней с этим, без небрежности.
Неловко прижимая подарки к груди, Леф попытался благодарить, но в горле некстати заворочался горький комок, и веки набухли подозрительным жжением. Не миновать бы парню конфуза, да, спасибо, Гуфа выручила, отвлекла внимание.
— Нам пора уводить себя, — с деланной бодростью сказала она. — Не вспоминайте злобно — ты, господин солдат, и ты, братец.
Пожалуй, только виртуоз стали удивился последнему слову, да и то не очень.
— Ты не помни худого, сестрица, — устало вымолвил вольный эрц-капитан Фурст Корнеро Кирон.
10
— Нет, уж тебе-то с нами никак нельзя, — сказал Нурд. Хон отвернулся и в сердцах сплюнул в очаг.
— Вот это ты зря, — покачал головой Витязь. — Не к добру это, когда в огонь.
— Зря, — понуро кивнул столяр.
Конечно, все было зря — и плевок, и просьбы. Ясно ведь, что не возьмут! Благодаря ведовству рана от послушнического ножа за одну ночь стала едва приметным розовым шрамом, да только вылившуюся кровь не возместишь никакими заклятиями. После быстрых движений темнеет в глазах, слабеют колени, руки делаются тяжелыми, непослушными... Гуфа обмолвилась, что так будет еще дней двадцать, не меньше, и ее обмолвку слышали все. Так что теперь Хон может выдумывать какие угодно доводы — Нурд будет лишь качать головой. А Торк даже слушать не станет. Достаточно одного взгляда на его облитое мутным очажным заревом лицо, чтобы понять: все мысли охотника уже там, на склонах ущелья, где в расщелинах и за валунами прячутся серые — наверняка самые удачливые метатели из всех обитателей заимок.
Леф и Гуфа вернулись вовремя — так сказал встретивший их в подземном проходе Нурд. Больше Витязь ничего не сказал, даже расспрашивать не стал ни о чем, только велел скорее идти к остальным. Леф было вообразил, что за время их с Гуфой отсутствия ничего примечательного не стряслось. Нурд казался совершенно спокойным и, похоже, не отлучался из входной норы — во всяком случае, Витязь встретил пришедших на том же месте, где они с ним расстались. Да и могло ли стрястись что-нибудь этакое? Когда уходили во Мглу, было уже темно, а сейчас едва рассветает — меньше ночи прошло.
Однако случиться успело многое. В очажном зале помимо Хонова обидчика валялся связанным еще один мужик в серой накидке. Причем если первый послушник лежал как бревно (лишь помаргивал сонно да зевал во всю пасть), то этот новый извивался и бился, словно игуана, которую госпожа Сатимэ когда-то пыталась испечь «по-адмиральски» — в живом соку. Оно и понятно — некому было угомонить его ведовством.
Серый полез в Обитель, едва лишь на небо из-за дальних отрогов выбралась Полуночница. Витязь, карауливший возле самого выхода из норы, заметил его еще издали: надеясь на темноту, послушник не счел нужным особенно осторожничать (а хоть бы и счел — от нынешнего Нурдова взгляда человеку непросто укрыться даже за камнями). Дальше все было просто — опамятовался серый уже в очажном зале и связанным. Вызнавать цель его появления никто не пытался, да особые вызнавания и не требовались. Послушник нес с собою странную посудину — выкованная из бронзы, она больше всего походила на небольшой увесистый горшок с нешироким горлом и острым днищем, оканчивающимся подобием оттянутого полого жала. Горшок можно было нести на ременной ручке, можно было поставить — для этого неведомый (впрочем, неведомый ли?) мастер приладил к нему хитромудрую треногу. Сделано было так, что хоть неси по неровному, хоть ставь на уклоне, а донное жало все равно будет целиться отвесно — не хуже того грузика на шнурке, которым Хон пользуется при складывании стен и вкапывании опорных столбов. А внутри горшочка была вода. Самая обыкновенная вода, которая просачивалась сквозь отверстие в дне и срывалась неторопливыми каплями с жала.
Нурд, Хон и Торк довольно быстро поняли назначение диковинной посудины, хоть Леф, кажется, не рассказывал им о водяных часах. А еще Нурд, Хон и Торк сообразили, что вторая точно такая же посудина осталась у кого-то из Истовых и что конец пережившему Ненаступившие Дни строению придет, как только из обеих посудин выльется вся вода. Значит, к этому мигу серые мудрецы должны подготовить помост и начать задуманное ими действо, зрители для которого понавезены, небось, от каждой общины. Еще раз осмотрев посудину, обитатели Первой Заимки решили, что Истовые назначили им умереть, когда грядущее солнце доберется до небесной маковки. Хон слазил на кровлю и обнаружил, что серые при свете факелов выгнали к недостроенному помосту кучу народу — понукания да многоголосую брань оттуда небось аж в Черноземелье слыхать. А по всему ущелью шастают бронные дозоры при псах, огнях и металках. Нурд, едва дослушав торопливый Хонов рассказ, буркнул: «Слишком много гаму на дне, и слишком тихо на склонах. А ну, пошли вместе взглянем!» Вместе — это сам Нурд и опять же Хон. Ларду не без препирательств удалось оставить в зале: успокаивать баб и караулить послушников. (Мало ли, что связаны! Осторожность еще никому не вредила, а вот беспечность... Беспечный и трус — близкая родня, поскольку обоих вечно бьют в спину; прослыть же родней трусу не хочется никому.) А Торка Витязь услал к входной норе. Все-таки велика была опасность, что вслед за носителем измеряющей время посудины на Первую Заимку явятся тайные гости: уж конечно, Истовые попытаются действовать наверняка; уж конечно, серые мудрецы сегодня не пожалеют ничего и никого. Ведь последняя, самая последняя преграда осталась между ними и полным владычеством над умами всех сущих в мире братьев-людей, значит, владычеством над всем Миром. Над тем, что Истовые принимают за весь Мир.
Конечно же, Нурд оказался прав. На склонах ущелья обнаружились четыре засады. Две (одна против другой на обоих склонах) над потаенным отверстием прохода, ведущего в Обитель, и еще две (точно так же) на полпути между этим отверстием и помостом. Даже Нурду с его нечеловеческим глазом оказалось не по силам разобрать, сколько людей прячется в каждой засаде и только ли люди прячутся там. Но сами засады он разглядел безошибочно.
Некоторое время Витязь и Хон стояли молча, глядя то на мельтешение чадных огней в затопившем ущелье предутреннем мраке, то на мерцание звезд в пока еще темном небе. Потом столяр спросил:
— Над самым помостом тоже небось засели? Нурд отрицательно мотнул головой:
— Почему бы это?
— Да потому, что над самым помостом у них заимка. Ущелье в том месте нешироко, с заимочной стены можно метать хоть по дну, хоть по противоположному склону. Ты, чем с ерундой приставать, лучше скажи: сколько их там сейчас может быть?
— Где? — опешил столяр.
А Нурд уже не обращал на него внимания.
— В обычные времена не больше полутора десятков. — Нурдово бормотание явно не предназначалось для посторонних ушей, он размышлял вслух. — Сейчас, конечно, понавезли... Ну, скажем, еще десяток... Но привезенные-то не будут сиднем сидеть, их же для дела... В толпу затесаться, в засады... Следить, чтоб свидетели к нужному мигу не разбрелись... Значит, на заимке останется сколько всегда. Ну, пусть больше, пусть два... И, конечно же, все полезут на стену — глазеть.
Он замолчал. Хон попробовал допроситься объяснений, даже съехидничал, что Витязь-де подцепил-таки от Гуфы ее обычную повадку удостаивать беседой только того из окружающих, кто кажется умнее всех прочих (себя то есть). Шутке Нурд посмеялся, однако в объяснения вдаваться не стал, сказал только:
— Нынче днем будем потчевать серых их же стряпней. И они сами же станут нам помогать, вот так. Считай, уже помогают. Все, пошли вниз.
Это «вниз» для Витязя и Хона получилось неодинаковым. Заставив столяра остаться в зале и велев Рахе, Мыце и Ларде покормить его и проследить, чтобы хоть немного поспал, Нурд отправился подменять охотника. Обиженный Хон даже вообразил, будто Витязь хочет о чем-то посоветоваться с Торком вдали от чужих ушей, но это подозрение, конечно, оказалось напраслиной: Торк вскорости объявился в зале, а Нурд остался внизу.
Очень может быть, что только Леф сумел бы догадаться, почему Витязь отослал наверх не успевшего даже соскучиться охотника, а сам остался сторожить в темноте и сырости потайного прохода. Конечно же, Нурд не сомневался в Торковой воинской сноровке. И вовсе не хотелось ему поразмыслить наедине с «самым умным из окружающих», чтоб не отвлекали даже потрескивание очага и метание теней по стенам. Не в этом дело — наверняка Витязь все продумал еще там, наверху. А к выходу из Обители он ушел ждать. Так часто бывает: прекрасно знаешь, что ничего не в силах изменить, что уместнее бы отдохнуть перед тяжким опасным делом, в котором ничтожнейшая ошибка равна погибели для себя и своих, только ноги собственной внезапно объявившейся волей несут тебя навстречу... Когда Рюни надолго уходила одна (якобы в купальню, а на деле искать ударившегося в бега Крело) и зачастую не возвращалась до сумерек, Леф, то есть Нор, отирался возле входной двери и каждым свободным мгновением пользовался, чтоб выглянуть на улицу, потом добежать до ближайшего угла, потом... Потом он вдруг замечал, что этаким манером добрался чуть ли не до самого порта и опрометью кидался назад: ведь Рюни могла вернуться не только этой дорогой.
Да, с парнем не раз бывало такое и в том, и в этом мирах; он только не предполагал, что подобное может произойти с Нурдом. Но вот — произошло. Ведь наверняка стоял у самого выхода, из последних сил не пуская себя наружу, и молился, упрашивал невесть кого (смутных или даже Бездонную — в такие мгновения разум не смеет препираться с надеждой): «Пусть придут затемно! Чего угодно не пожалею — хоть снова зрение забери, только сделай так, чтоб они возвратились затемно!» Может быть, моления и помогли. Нет, конечно, Смутные или, тем более, Мгла вряд ли услышали отчаянные Нурдовы просьбы. Зато их могла каким-нибудь ведовским образом услыхать Гуфа. Не потому ли она так внезапно засобиралась «в назад»? По дороге сквозь Мглу старая ведунья почти все время молчала. Леф раз-другой попробовал заговорить с нею, но Гуфа отвечала с такой видимой неохотой, что парень оставил ее в покое (ему, кстати, самому было о чем поразмыслить). Только уже миновав каменного Пожирателя Солнц, Гуфа внезапно сказала:
— Думаешь, я понадеюсь на своего братца? Если ты впрямь так думаешь, то зря, вовсе зря. Он, конечно, великий мудрец (еще бы ему не быть мудрецом при этаком-то родстве!), вот только норов у него вроде Лардиного — в любой миг может вожжа между ног угодить. Вот погоди, дай только окоротить серых. Если те сумели повторить гремучее зелье, так и мы с тобою осилим. А там... Нельзя нам по-прежнему, никак нельзя — оскотинеем, вымрем. И тем, которые за Мглой, тоже нельзя, как теперь.
Она так и сказала: «Мы с тобою». И еще она сказала «те, которые за Мглой», а не «те, твои». Только Леф побоялся спросить, почему Гуфа сказала именно так.
Нурд поднялся в очажный зал вместе с пришедшими. То есть сначала он вроде бы не собирался идти с ними, но когда Леф и ведунья уже миновали полдесятка ступеней, он вдруг окликнул снизу:
— Гуфа, ты непременно почуешь, если в Обитель заберется чужой?
Гуфа ответила: «Конечно!» — и Витязь в несколько прыжков очутился рядом. Выглядело все это так, будто он не сразу решил, оставаться или идти, но Леф слышал, как ведунья тихонько спросила:
— Что, отпустило?
— Да. — Витязь подавился сухим смешком. — Знаешь, я и не думал, будто это, которое трепыхается в груди, умеет так болеть.
Гуфа громко засопела, но не от злости, а от чего-то другого, отдавшегося странной дрожью в старухином голосе.
— Не думал! Ты, Нурд, не шути с этим. У родителя твоего тоже вот так однажды заболело, а он решил: ерунда, мол, перетерплю. Знаешь, чем кончилось? Ах, знаешь! Так чего ж ты свою боль от меня в потемках прячешь? Заскучал по родителю? Зря! Рано, рано тебе на Вечную Дорогу, ты покуда надобен здесь!
— Значит, коли не был бы надобен — отпустила бы? — хохотнул Нурд.
— А вот тебе! — Старуха щелкнула пальцами у него перед носом. — И нечего скалиться — губы вывихнешь.
Как Витязь ни торопил всех и каждого, особой быстроты не получилось. Сперва Гуфа затеяла возню с норовящим выдраться из ремней послушником: Нурд просил только угомонить его заклятием, но старухе непременно потребовалось вызнать у серого все, что могло бы оказаться важным. Конечно же, расспросы не принесли никакого проку: до всего, о чем знал послушник, воины додумались и без его помощи. Тем временем Леф в нескольких словах рассказал про случившиеся во Мгле встречи и передал разговоры. От рассказа Витязь отмахнулся (теперь, мол, не до этого), а вот подарку Фурста обрадовался так, словно именно взрывчатого шара ему не хватало для успеха задуманного. Очень скоро выяснилось, что именно так и обстояли дела.
— Вот это ты зря, — покачал головой Витязь. — Не к добру это, когда в огонь.
— Зря, — понуро кивнул столяр.
Конечно, все было зря — и плевок, и просьбы. Ясно ведь, что не возьмут! Благодаря ведовству рана от послушнического ножа за одну ночь стала едва приметным розовым шрамом, да только вылившуюся кровь не возместишь никакими заклятиями. После быстрых движений темнеет в глазах, слабеют колени, руки делаются тяжелыми, непослушными... Гуфа обмолвилась, что так будет еще дней двадцать, не меньше, и ее обмолвку слышали все. Так что теперь Хон может выдумывать какие угодно доводы — Нурд будет лишь качать головой. А Торк даже слушать не станет. Достаточно одного взгляда на его облитое мутным очажным заревом лицо, чтобы понять: все мысли охотника уже там, на склонах ущелья, где в расщелинах и за валунами прячутся серые — наверняка самые удачливые метатели из всех обитателей заимок.
Леф и Гуфа вернулись вовремя — так сказал встретивший их в подземном проходе Нурд. Больше Витязь ничего не сказал, даже расспрашивать не стал ни о чем, только велел скорее идти к остальным. Леф было вообразил, что за время их с Гуфой отсутствия ничего примечательного не стряслось. Нурд казался совершенно спокойным и, похоже, не отлучался из входной норы — во всяком случае, Витязь встретил пришедших на том же месте, где они с ним расстались. Да и могло ли стрястись что-нибудь этакое? Когда уходили во Мглу, было уже темно, а сейчас едва рассветает — меньше ночи прошло.
Однако случиться успело многое. В очажном зале помимо Хонова обидчика валялся связанным еще один мужик в серой накидке. Причем если первый послушник лежал как бревно (лишь помаргивал сонно да зевал во всю пасть), то этот новый извивался и бился, словно игуана, которую госпожа Сатимэ когда-то пыталась испечь «по-адмиральски» — в живом соку. Оно и понятно — некому было угомонить его ведовством.
Серый полез в Обитель, едва лишь на небо из-за дальних отрогов выбралась Полуночница. Витязь, карауливший возле самого выхода из норы, заметил его еще издали: надеясь на темноту, послушник не счел нужным особенно осторожничать (а хоть бы и счел — от нынешнего Нурдова взгляда человеку непросто укрыться даже за камнями). Дальше все было просто — опамятовался серый уже в очажном зале и связанным. Вызнавать цель его появления никто не пытался, да особые вызнавания и не требовались. Послушник нес с собою странную посудину — выкованная из бронзы, она больше всего походила на небольшой увесистый горшок с нешироким горлом и острым днищем, оканчивающимся подобием оттянутого полого жала. Горшок можно было нести на ременной ручке, можно было поставить — для этого неведомый (впрочем, неведомый ли?) мастер приладил к нему хитромудрую треногу. Сделано было так, что хоть неси по неровному, хоть ставь на уклоне, а донное жало все равно будет целиться отвесно — не хуже того грузика на шнурке, которым Хон пользуется при складывании стен и вкапывании опорных столбов. А внутри горшочка была вода. Самая обыкновенная вода, которая просачивалась сквозь отверстие в дне и срывалась неторопливыми каплями с жала.
Нурд, Хон и Торк довольно быстро поняли назначение диковинной посудины, хоть Леф, кажется, не рассказывал им о водяных часах. А еще Нурд, Хон и Торк сообразили, что вторая точно такая же посудина осталась у кого-то из Истовых и что конец пережившему Ненаступившие Дни строению придет, как только из обеих посудин выльется вся вода. Значит, к этому мигу серые мудрецы должны подготовить помост и начать задуманное ими действо, зрители для которого понавезены, небось, от каждой общины. Еще раз осмотрев посудину, обитатели Первой Заимки решили, что Истовые назначили им умереть, когда грядущее солнце доберется до небесной маковки. Хон слазил на кровлю и обнаружил, что серые при свете факелов выгнали к недостроенному помосту кучу народу — понукания да многоголосую брань оттуда небось аж в Черноземелье слыхать. А по всему ущелью шастают бронные дозоры при псах, огнях и металках. Нурд, едва дослушав торопливый Хонов рассказ, буркнул: «Слишком много гаму на дне, и слишком тихо на склонах. А ну, пошли вместе взглянем!» Вместе — это сам Нурд и опять же Хон. Ларду не без препирательств удалось оставить в зале: успокаивать баб и караулить послушников. (Мало ли, что связаны! Осторожность еще никому не вредила, а вот беспечность... Беспечный и трус — близкая родня, поскольку обоих вечно бьют в спину; прослыть же родней трусу не хочется никому.) А Торка Витязь услал к входной норе. Все-таки велика была опасность, что вслед за носителем измеряющей время посудины на Первую Заимку явятся тайные гости: уж конечно, Истовые попытаются действовать наверняка; уж конечно, серые мудрецы сегодня не пожалеют ничего и никого. Ведь последняя, самая последняя преграда осталась между ними и полным владычеством над умами всех сущих в мире братьев-людей, значит, владычеством над всем Миром. Над тем, что Истовые принимают за весь Мир.
Конечно же, Нурд оказался прав. На склонах ущелья обнаружились четыре засады. Две (одна против другой на обоих склонах) над потаенным отверстием прохода, ведущего в Обитель, и еще две (точно так же) на полпути между этим отверстием и помостом. Даже Нурду с его нечеловеческим глазом оказалось не по силам разобрать, сколько людей прячется в каждой засаде и только ли люди прячутся там. Но сами засады он разглядел безошибочно.
Некоторое время Витязь и Хон стояли молча, глядя то на мельтешение чадных огней в затопившем ущелье предутреннем мраке, то на мерцание звезд в пока еще темном небе. Потом столяр спросил:
— Над самым помостом тоже небось засели? Нурд отрицательно мотнул головой:
— Почему бы это?
— Да потому, что над самым помостом у них заимка. Ущелье в том месте нешироко, с заимочной стены можно метать хоть по дну, хоть по противоположному склону. Ты, чем с ерундой приставать, лучше скажи: сколько их там сейчас может быть?
— Где? — опешил столяр.
А Нурд уже не обращал на него внимания.
— В обычные времена не больше полутора десятков. — Нурдово бормотание явно не предназначалось для посторонних ушей, он размышлял вслух. — Сейчас, конечно, понавезли... Ну, скажем, еще десяток... Но привезенные-то не будут сиднем сидеть, их же для дела... В толпу затесаться, в засады... Следить, чтоб свидетели к нужному мигу не разбрелись... Значит, на заимке останется сколько всегда. Ну, пусть больше, пусть два... И, конечно же, все полезут на стену — глазеть.
Он замолчал. Хон попробовал допроситься объяснений, даже съехидничал, что Витязь-де подцепил-таки от Гуфы ее обычную повадку удостаивать беседой только того из окружающих, кто кажется умнее всех прочих (себя то есть). Шутке Нурд посмеялся, однако в объяснения вдаваться не стал, сказал только:
— Нынче днем будем потчевать серых их же стряпней. И они сами же станут нам помогать, вот так. Считай, уже помогают. Все, пошли вниз.
Это «вниз» для Витязя и Хона получилось неодинаковым. Заставив столяра остаться в зале и велев Рахе, Мыце и Ларде покормить его и проследить, чтобы хоть немного поспал, Нурд отправился подменять охотника. Обиженный Хон даже вообразил, будто Витязь хочет о чем-то посоветоваться с Торком вдали от чужих ушей, но это подозрение, конечно, оказалось напраслиной: Торк вскорости объявился в зале, а Нурд остался внизу.
Очень может быть, что только Леф сумел бы догадаться, почему Витязь отослал наверх не успевшего даже соскучиться охотника, а сам остался сторожить в темноте и сырости потайного прохода. Конечно же, Нурд не сомневался в Торковой воинской сноровке. И вовсе не хотелось ему поразмыслить наедине с «самым умным из окружающих», чтоб не отвлекали даже потрескивание очага и метание теней по стенам. Не в этом дело — наверняка Витязь все продумал еще там, наверху. А к выходу из Обители он ушел ждать. Так часто бывает: прекрасно знаешь, что ничего не в силах изменить, что уместнее бы отдохнуть перед тяжким опасным делом, в котором ничтожнейшая ошибка равна погибели для себя и своих, только ноги собственной внезапно объявившейся волей несут тебя навстречу... Когда Рюни надолго уходила одна (якобы в купальню, а на деле искать ударившегося в бега Крело) и зачастую не возвращалась до сумерек, Леф, то есть Нор, отирался возле входной двери и каждым свободным мгновением пользовался, чтоб выглянуть на улицу, потом добежать до ближайшего угла, потом... Потом он вдруг замечал, что этаким манером добрался чуть ли не до самого порта и опрометью кидался назад: ведь Рюни могла вернуться не только этой дорогой.
Да, с парнем не раз бывало такое и в том, и в этом мирах; он только не предполагал, что подобное может произойти с Нурдом. Но вот — произошло. Ведь наверняка стоял у самого выхода, из последних сил не пуская себя наружу, и молился, упрашивал невесть кого (смутных или даже Бездонную — в такие мгновения разум не смеет препираться с надеждой): «Пусть придут затемно! Чего угодно не пожалею — хоть снова зрение забери, только сделай так, чтоб они возвратились затемно!» Может быть, моления и помогли. Нет, конечно, Смутные или, тем более, Мгла вряд ли услышали отчаянные Нурдовы просьбы. Зато их могла каким-нибудь ведовским образом услыхать Гуфа. Не потому ли она так внезапно засобиралась «в назад»? По дороге сквозь Мглу старая ведунья почти все время молчала. Леф раз-другой попробовал заговорить с нею, но Гуфа отвечала с такой видимой неохотой, что парень оставил ее в покое (ему, кстати, самому было о чем поразмыслить). Только уже миновав каменного Пожирателя Солнц, Гуфа внезапно сказала:
— Думаешь, я понадеюсь на своего братца? Если ты впрямь так думаешь, то зря, вовсе зря. Он, конечно, великий мудрец (еще бы ему не быть мудрецом при этаком-то родстве!), вот только норов у него вроде Лардиного — в любой миг может вожжа между ног угодить. Вот погоди, дай только окоротить серых. Если те сумели повторить гремучее зелье, так и мы с тобою осилим. А там... Нельзя нам по-прежнему, никак нельзя — оскотинеем, вымрем. И тем, которые за Мглой, тоже нельзя, как теперь.
Она так и сказала: «Мы с тобою». И еще она сказала «те, которые за Мглой», а не «те, твои». Только Леф побоялся спросить, почему Гуфа сказала именно так.
Нурд поднялся в очажный зал вместе с пришедшими. То есть сначала он вроде бы не собирался идти с ними, но когда Леф и ведунья уже миновали полдесятка ступеней, он вдруг окликнул снизу:
— Гуфа, ты непременно почуешь, если в Обитель заберется чужой?
Гуфа ответила: «Конечно!» — и Витязь в несколько прыжков очутился рядом. Выглядело все это так, будто он не сразу решил, оставаться или идти, но Леф слышал, как ведунья тихонько спросила:
— Что, отпустило?
— Да. — Витязь подавился сухим смешком. — Знаешь, я и не думал, будто это, которое трепыхается в груди, умеет так болеть.
Гуфа громко засопела, но не от злости, а от чего-то другого, отдавшегося странной дрожью в старухином голосе.
— Не думал! Ты, Нурд, не шути с этим. У родителя твоего тоже вот так однажды заболело, а он решил: ерунда, мол, перетерплю. Знаешь, чем кончилось? Ах, знаешь! Так чего ж ты свою боль от меня в потемках прячешь? Заскучал по родителю? Зря! Рано, рано тебе на Вечную Дорогу, ты покуда надобен здесь!
— Значит, коли не был бы надобен — отпустила бы? — хохотнул Нурд.
— А вот тебе! — Старуха щелкнула пальцами у него перед носом. — И нечего скалиться — губы вывихнешь.
Как Витязь ни торопил всех и каждого, особой быстроты не получилось. Сперва Гуфа затеяла возню с норовящим выдраться из ремней послушником: Нурд просил только угомонить его заклятием, но старухе непременно потребовалось вызнать у серого все, что могло бы оказаться важным. Конечно же, расспросы не принесли никакого проку: до всего, о чем знал послушник, воины додумались и без его помощи. Тем временем Леф в нескольких словах рассказал про случившиеся во Мгле встречи и передал разговоры. От рассказа Витязь отмахнулся (теперь, мол, не до этого), а вот подарку Фурста обрадовался так, словно именно взрывчатого шара ему не хватало для успеха задуманного. Очень скоро выяснилось, что именно так и обстояли дела.