Чешко Федор Федорович. Витязь Железный Бивень

   Хуже самого гадкого колдовства мучила столяра невозможность. Невозможность помочь давнишнему душевному другу или хоть оказаться рядом с ним в решающий миг; невозможность поломать паскудную затею серых объедков и оборонить себя и своих... Да еще проснувшаяся Лефова память. Да еще отсвет чужого огня, который то ли был, то ли примерещился. Даже для Хона — умельца и почти Витязя — всего этого было многовато. Лефу очень хотелось как-то успокоить, утешить того, кто почти год был ему не худшим отцом, чем настоящий отец. Парень несколько раз пытался заговаривать со столяром, но слова не помогали. Отвлечь Хона от горестных переживаний помогла неожиданность.
   Они сперва услыхали это, а уж потом, почти до потери равновесия перегнувшись через ограду, сумели и увидеть. Стремительное, жуткое в своей невообразимой нелепости, оно вывернулось из-за подножия Обители — на первый взгляд, одно из тех мелких нестрашных исчадий, с какими случалось управляться в одиночку даже не воинам. Вот только хвост свой это, нынешнее, волокло с немалым трудом, потому что был он не по-обычному длинен, а на конце его мотался и скакал по камням увесистый шар. Шар этот отблескивал, будто железо, и с треском, похожим на тявканье, сыпал снопами чадных и разноцветных огней.
   Тварь, будто слепая, метнулась на крутой кремнистый откос, сорвалась, скатилась в облаке пыли на дно ущелья и, завывая и грохоча, припустила прямо к недостроенному помосту. Видно было, как брызнули спасаться на склоны человеческие фигурки, как билась, обрывая постромки и ломая телеги, перепуганная вьючная скотина...
   Нелепая тварь последний раз мелькнула меж вкопанными в землю бревнами и сгинула, только эхо ее трескучего грохота и истошного воя еще гуляло в окрестных скалах. Хон с Лефом одновременно отвалились от ограды, уставились друг на друга. Потом столяр хрипло спросил:
   — Что это было?
   Леф только плечами пожал. В голове его мелькали воспоминания о шутихах, корабельных фальшфейерах, об Огнеухих хозяевах Последнего Хребта... Все это было чем-то похоже, но все это было не то. А потом предзакатный ветерок донес странный, но очень знакомый запах, а парню припомнился взрыв, разметавший по скалам потроха каменного стервятника. Тогда к одежде и волосам надолго прилипла точно такая же въедливая кислая вонь. «Есть зелья сугубее пороха», — сказал как-то эрц-капитан Фурст. Уж не одно ли из его творений привязано к хвосту промчавшейся по ущелью земляной кошки?
   Леф не успел придумать, стоит ли делиться своей догадкой с Хоном и если стоит, то как это сделать. Парень ведь еще ничего не успел рассказать столяру (да и вообще никому) о жизни по ту сторону Мглы. Как же теперь объяснить, если он ничего не знает?
   Хон, впрочем, и не ждал объяснений. И смотрел он уже не на Лефа, а куда-то поверх его плеча. Леф обернулся и увидел, что за его спиной стоит невесть когда успевшая объявиться Гуфа. Стоит и молчит, а глаза у нее тусклые и очень усталые.
   — Ну? — Хон судорожно сглотнул. — Как он? Видит?
   — Видит, — ровным голосом отвечала старуха. И, помолчав, добавила:
   — Только я никак не могу взять в толк, что.

7

   Сочащееся сквозь тучи блеклое пятно солнца утонуло в вязком Тумане Последней Межи, на щербатых клыках скальных вершин побурели последние сгустки закатной крови, и Мир мгновенно подмяла тьма. Лефу казалось, что тяжесть небесного мрака гнет его, хочет расплющить о теплый, вроде бы даже ласковый камень кровли Первой Заимки. Стало очень неуютно здесь, в высоте, лицом к лицу с мертвым беззвездным небом, и Хону наверняка тоже сделалось не по себе, потому что он передернул плечами и сказал хрипло:
   — Все, пошли отсюда. После этого переполоха никто не станет работать впотьмах.
   Пошли так пошли. Наверное, уйти нужно было уже давно, вслед за Гуфой, поднимавшейся объявить о завершении ведовского действа. Но тогда уходить не хотелось. Никак им не хотелось идти вместе со старухой и ее горьким разочарованием — идти к Нурду, который навсегда останется таким, каким он стал нынче; к бабьим назойливым и неумным расспросам; к тоскливой пустоте Лардиных глаз... Да, идти не хотелось, и потому они убедили друг друга, будто непременно нужно остаться на кровле и последить, вернутся ли послушнические работники продолжать постройку. Работники не вернулись до темноты и — Хон был прав — уж в темноте-то ни за что не воротятся. Вот только много ли проку в знании, что неминуемая беда случится днем-другим позже?
   Хон высек огонь, раздул чадный трескучий факел, и они пошли внутрь, к остальным. Пошли сперва медленно и понуро, потом быстрей, а с последних ступеней скатились уже бегом и бегом же кинулись по извилистым переходам. Потому что, едва спустившись под кровлю, Хон и Леф услышали гулкое эхо мужского хохота. Смеялся Нурд. Громко, со вкусом — как прежде.
   Леф ошибся, вообразив, будто Нурд решил скрасить похороны своих надежд умело состряпанной бодростью. Первого же взгляда хватило парню, чтобы понять: Прошлый Витязь похож на притворщика, как трехлапый якорь на тележное колесо. Прошлый Витязь? Э, нет — уж теперь-то и взмокнешь, и язык надорвешь, а все-таки не заставишь его прилепить к Нурду словечко «прошлый».
   Нурд бродил по залу. Не под стенами, не ощупью, а по-зрячему — то из угла в угол, то поперек, то кругами. Он словно бы торопился размять и переучить ноги, успевшие привыкнуть к осторожной медлительности. И говорил, говорил, похохатывая, что у Торка здорово расцарапана левая щека (уж не Мыцына ли это работа?); что в Лардиных патлах уже наверняка укублился выводок древогрызов — поди, не менее десятка солнц успели помереть с тех пор, как Торково чадо в последний раз трогало гребень...
   Вот тут-то Леф и догадался: с Витязем неладно. Даже будучи слепым, он умел понимать, что у девчонки очень муторно на душе. А тут... Царапину на щеке охотника разглядел, а глаз девчонкиных словно не видит. Когда у человека в глазах такое, его никак нельзя ни дразнить, ни тормошить, как вот Нурд сейчас пытался растормошить хмуро глядящую в пол Ларду.
   А Хон сперва не понял того, о чем догадался Леф. Несколько мгновений он ошарашенно взглядывал то на Нурда, то на устроившуюся возле очага ведунью; потом вдруг выронил факел и шагнул вперед.
   — Чего же тебе еще, Гуфа? Мало тебе? Мало?! Чего же ради ты перепугала нас там, наверху?!
   Чувствовалось, что ему хочется и сорвать на старухе свой недавний испуг, и ноги ей вылизать за излечение Витязя. Бешеный знает, какое из этих желаний взяло бы верх, — сам Хон явно не мог это предугадать, а прочие и подавно. Торк на всякий случай отвалился от стены и передвинулся ближе к расходившемуся столяру; Леф, отпихнув ногой чадящий факел, попытался ухватить названого родителя за полу; посерьезневший Нурд шагнул на середину зала, чтобы оказаться между Хоном и Гуфой... то есть он только попытался шагнуть. Кто-то из баб, сновавших с горшками между кладовыми и очагом, расплескал полужидкую мешанину будущего варева, и Нурд угодил ногой в эти скользкие брызги. Упал он неловко и встал не сразу, потому что крепко ударился локтем и головой. Но никто не бросился ему помогать. Таким нелегким было это падение, так не вязалось оно с недавней Нурдовой уверенностью движений...
   — Мало, Хон, очень мне мало того, что получилось.
   Старуха даже не покосилась на Витязя, как мигом раньше ни единым взглядом не удостоила подступавшего к ней столяра. Она сидела, обхватив руками подтянутые к подбородку колени, скрюченная, неподвижная, и больше всего походила на причудливо обгрызенный ветрами валун, невесть зачем приволоченный снаружи и повернутый к очагу смутным подобием человечьего лика. Только и было живого в этом лице, что дрожание желтых огоньков под полуприкрытыми веками да еще глубокие тени, зашевелившиеся вокруг впалого старушечьего рта, когда Гуфа заговорила опять:
   — Мне б, дурище, чем вас слушать, самой бы умишком потрясти. «Сильнее, сильнее»... — передразнила она с неожиданной злостью. — Разве же трудно догадаться сразу? Не вам — мне разве трудно было? А я что же? Вообразила, будто тростинка так сильна, что у Лефа рана заросла не кожей, а сразу мозолью. Потом вообразила, что на ногах-то у людей и круглорогов растет разное, но глаза, мол, у всех тварей одинаковые... Думала, думала, думала, а толку? Плесень дряхлая... Хуже нет, чем выдумки головы, в которой вместо ума дряхлая плесень! Вот знаю теперь такое, чего никто не знает: люди и круглороги одно и то же видят по-разному. Что толку с такого знания? Кому от него станет легче, лучше — кому? Мне? Нурду? Плесень...
   Тем временем Нурд поднялся. Мимоходом задев по плечу понуро ссутулившегося Хона — то ли похлопал неловко, то ли снова чуть не упал, — он подошел к очагу и осторожно присел рядом с Гуфой.
   — Зря ты себя изводишь, старая, вовсе зря, — сказал он. — Ты, чтоб понять, вот как сделай: зажмурься, а лучше — завяжи глаза и побудь так хоть до нового солнышка. Вот тогда, может, поймешь, что лучше: никак или хоть как-то.
   Осторожно, самыми кончиками пальцев он смахнул с век что-то невидимое для прочих, а потом неожиданно улыбнулся как-то по-детски:
   — Не знаю, чем и когда всё кончится, а только благодарен тебе буду, покуда живу. Поняла?
   — Что мне — Ларде будь благодарен, это она про нечеловечье дитя додумалась, — пробурчала Гуфа.
   Она примолкла и вдруг с треском ударила себя ладонями по коленям, закричала визгливо:
   — Благодарен он! Он благодарен! А ты знаешь, что с тобой завтра будет? Не знаешь ты, и я знать не могу, и никто этого знать не может! Ведь ты же поначалу даже цвета различал, а теперь?! Лужу под ногами не углядел, плюхнулся, как брюхатая баба! А завтра чего не сможешь углядеть?! А потом?! Вот бы тебе увидать собственные свои глаза — мигом бы поиссякла твоя благодарность!..
   Старуха перестала кричать так же неожиданно, как и начала. Несколько мгновений в зале было слышно только ее надсадное дыхание. Потом Нурд тихо спросил:
   — А что у меня с глазами?
   Гуфа скрючилась еще сильнее, чем прежде; голос сделался глух и невнятен.
   — Небось помнишь, какого цвета они у тебя?
   — Да вроде всегда были синими, — попытался улыбнуться Нурд.
   — Это верно, были. И когда я сегодня бралась за дело, они тоже были синими. А сейчас они — как мокрая земля. И выпучиваются, и косеют, и это еще не все.
   Лишь после этих Гуфиных слов Леф (да и не он один) заметил, что Нурд изменился, что лицом он уже только похож на прежнего Витязя, и даже на недавнего слепого себя. Страшно. Непонятная пакость на ноге росла без малого день. А как долго будут меняться Нурдовы глаза? И только ли глаза?
   Эти же мысли наверняка крутились и в голове Витязя. Сосредоточенно ощупывая пальцами своим набрякшие веки, он вдруг спросил:
   — Леф, у тебя на ноге уже перестало расти?
   Леф пожал плечами. Может, перестало, а может, и нет — разве поймешь?
   — Ходить с этим неудобно, — пожаловался он ни с того ни с сего. — Мешает оно — вроде как еще один палец посреди ступни. Цепляется, ступить всей тяжестью не дает... Болеть-то не болит, только с этаким не легче, чем с раной.
   Опять стало тихо; даже Раха с Мыцей прекратили свою беготню и забились в самый темный угол. Торк, сутулясь и шаркая (никогда раньше не подумал бы Леф, что охотник умеет ходить так тяжело и неловко), вернулся к стене, присел рядом с дочерью и, будто бы нарочно передразнивая Лардину хмурость, уперся в пол точно таким же пустым невидящим взглядом. Леф собрался было присесть рядом с ними, но ему помешал Хон. Столяр наконец стряхнул оцепенение, вызванное падением Нурда и последующими разговорами.
   — Не болит — это хорошо, — сказал он, суетливо нашаривая что-то в складках накидки. — Слышь, Леф, садись-ка ты к очагу...
   В руке столяра весело блеснула отточенная бронза резца, и Леф невольно попятился от своего назначенного Мглою родителя. Тот нетерпеливо дернул плечом:
   — Не артачься, делай что велено! Ежели у тебя и впрямь копыта, так и не почувствуешь. Я же не вырезать хочу, а только самую чуть, чтоб не мешало...
   Они довольно долго умащивались возле очага (Хон все норовил так вывернуть Лефову ногу, чтобы парню было видно похуже, а ему самому — получше). Когда же оба наконец изготовились — один резать, другой терпеть, — Нурд вдруг придержал столяра за локоть.
   — Вот закончишь с Лефом, и мы с тобою сходим вниз, — сказал он, глядя в удивленные глаза приятеля. — Вниз, к Старцу, и еще мне место покажешь, где видел чужого.
   — Не лезть бы тебе пока, — начала Гуфа, но Витязь не слишком-то уважительно прервал ее речь:
   — Сама же говорила, будто мои глаза меняются. Вот и помалкивай. Теперь-то мне самое время лазить: покуда вижу да хоть что-то из увиденного могу понять.

* * *

   — Почему ты не с ними?
   Ларда выговорила это безразлично и вяло, но парень чуть не подпрыгнул от радости. Он уже перестал надеяться, что девчонка помнит о его присутствии.
   Нурд и Хон давно ушли. Сперва они забрались в соседнюю каморку и довольно долго возились там, полязгивая железом и невнятно переговариваясь. Потом говор будто обрезали, а в черном проеме выхода из зала метнулся бледный отсвет лучины — метнулся и померк. Стало быть, выбрались из оружейной кладовки и отправились вниз. Вдвоем отправились, не позвали с собой ни Лефа, ни Торка. Ну и пусть.
   Почти сразу же после их ухода Гуфа вдруг объявила, что отправляется на кровлю оглядеть окрестности и поразмыслить кое о чем. «Я там долго собираюсь пробыть, так что не тревожьтесь», — сказала она, скользнув рассеянным взглядом по Лефову лицу.
   Старуха вышла, но не успела, наверное, ступить и полдесятка шагов по проходу, как ей зачем-то понадобился Торк. Охотнику очень не хотелось вставать, но вместо ответа на его досадливое: «Ну, чего тебе?» — Гуфа позвала еще раз, потом еще и еще. В конце концов, Торк сплюнул и выскочил вслед за ней. Мгла знает, о чем они там говорили, — в зале были слышны лишь нетерпеливые Торковы: «Ну?!» — да глухое бормотанье. Потом охотник довольно громко сказал: «Что же я, по-твоему, вовсе глупый?», а Гуфа ответила со смешком: «Когда как». И они принялись звать Раху и Мыцу.
   Рахе и Мыце необходимость вставать и куда-то идти пришлась по вкусу еще меньше, чем недавно самому охотнику. Только-только закончили свою беготню, только-только присели передохнуть — и на тебе! Если бы звал один Торк, они очень долго разъясняли бы ему, друг другу и всем, кто слышит, возмутительность такого его поведения (при этом, естественно, и не подумав сдвинуться с места). Но ослушаться Гуфу женщины поопасались, а потому все-таки отправились на зов — впрочем, без особой спешки и не молча. С их появлением в темном и гулком переходе затеялся вовсе ни с чем не сообразный галдеж. Торк, кажется, пытался что-то втолковывать про готовую треснуть стену водосборной каморы и про запасы, которые нужно пересмотреть и как-то там перебрать, чтоб в случае чего не промокли, но его объяснения тонули в женском негодовании. Перебранка постепенно отдалялась. «Там до утра всего не переделать!» — «А я вам уже не помощник?!» — «И Свистоухи, и Смутные, и Хон каких-то плохих видал...» — «А я вам уже не охрана?!»
   Леф слушал, грыз ногти, вздыхал, а потом встал, подошел к Ларде и тихонько присел рядом. Та словно и не заметила. Они просидели так довольно долго, и парень совсем уже решил, что нужно или самому заговорить, или убираться спать. Но Ларда вдруг спросила:
   — Почему ты не с ними?
   — Потому что я с тобой хочу... — Это получилось у него глуповато и просто, как мог бы сказать прежний и вроде бы не такой уж давний Леф — до увечья и до похода за Мглу. Хотя тот, прежний, наверняка стал бы дознаваться, про которых «их» спрошено, или ляпнул бы вовсе глупое: не позвали, мол, вот и сижу с тобой.
   — Так ты ничего и не рассказал о тамошней жизни, — тем же скучным голосом выговорила девчонка. — Ты зря, всем же хочется знать...
   — А мне не хочется. Я, может, только того и хочу, что забыть. Плохо там, хуже, чем здесь. Тебе даже невдомек, как это плохо, когда почти ничего нельзя и все время страшно.
   Ларда впервые обернулась к нему, и в ее запавших глазах Леф с радостью увидел удивление и интерес.
   — Как это — нельзя и все время страшно? Почему страшно? Чего нельзя?
   — Да так... — Леф замялся. — Долго объяснять. Страшно, наверное, потому что тамошние Истовые уже давным-давно все под себя подмяли. Ты прости, не хочется мне об этом сейчас.
   Ларда опять потупилась.
   — Ну тогда про эту свою Рюни расскажи, — с видимым усилием выдавила она.
   — Она не моя.
   — Врешь. Я-то понимаю — не слепая и не такая глупая, как кажусь. Ты без нее не сможешь.
   — Я не могу без тебя. И не смогу. Никогда.
   Парень не обманывал ни ее, ни себя; эти слова были истинной правдой, только не всей. Он совершенно точно знал, что не будет ему в радость жизнь без Ларды, как в той жизни не могло быть радости без Рюни. Безжалостное понимание того, что, оказывается, можно чувствовать такое сразу к обеим; что рано или поздно придется выбирать один из берегов трижды проклятого Тумана — а это значит, выбрать из двух одну и вечную тоску по другой — от этого хотелось захлебнуться тягучим пронзительным воем, как захлебывался когда-то своими неведомыми песьими горестями мохнатый Торков Цо-цо. Если бы Ларда догадалась помочь, если бы она хоть единым словом, хоть взглядом попросила остаться! Прямо теперь же, ну помоги, что тебе стоит?!
   Нет, девчонка попросила (верней — потребовала) вовсе другого:
   — Поклянись.
   И не успел парень не то что рта приоткрыть, а даже понять, в чем именно он должен клясться, как Лардины пальцы стиснули его губы.
   — Не так. Не словами.
   Сгинули без следа Лардины понурость и вялость; девчонку трясло, будто бы начинался у нее припадок болотной хвори, — так трясло, что аж зубы прицокивали. Всякой бывала Торкова дочка — Лефу случалось видеть и ее злость, и отчаяние, и даже страх — вот только такой Ларды он еще никогда не видел. И до парня дошло наконец, что вовсе не клятвы она требует. Не клятвы, а доказательства. Решилась-таки на совершенно немыслимое, на «всем глупостям глупость» — удержать решилась. Помочь. Ему и себе. Ох, не через край ли такая помощь?
   — Ну, чего мнешься? — Ларда уже стояла на коленях, и ее глаза, провалившиеся влажным бездонным мраком расширенных зрачков, оказались совсем близко от побелевшего Лефового лица. — Оробел, что ли, ты, Витязь? Зря? Сюда еще долго никто не придет, они не узнают. Или...
   Девчонка подавилась этим «или», но даже решись она продолжать, Леф не позволил бы, оборвал, помешал. Зря, зря старую Гуфу считают единственной ведуньей здешнего Мира, и напрасно Истовые так кичатся своим непонятным могуществом. Ни Гуфино ведовство, ни колдовство серых мудрецов наверняка не совладали бы с властной силой лихорадочных глаз девчонки-охотницы из маленькой горной общины. Стоило только увидеть, как очажные блики дрогнули и заискрились на готовых сорваться с ее ресниц тяжелых прозрачных каплях, — и все. Все. Затянуло. Не вырваться. Ну и слава судьбе!
   А пальцы, не дожидаясь приказов цепенеющего рассудка, уже торопливо гладят вздрагивающее Лардино плечо, волосы, напряженно выгнувшуюся шею; потом спускаются ниже и непростительно долго путаются в досадных помехах Казавшихся такими простыми застежек...
   А потом было то, что уже однажды — всего однажды! — случилось на другом берегу Мглы. Только лучше бы в нездешней жизни вовсе не оказалось такого; или уж если иначе нельзя, то пускай бы то, первое, выпало не с Рюни, а с одуревшей от скуки и пьянства портовой девкой, которая слякотным гадким вечером гналась за одиннадцатилетним мальчишкой по имени Нор от шлюпочной верфи до самой будки квартального надзирателя. Лучше бы она догнала его тогда, и если бы теперь Ларда догадалась о том, прошлом, можно было бы рассказать ей правду... Хотя нет, вздор: она не поверила бы такому рассказу. Ей, наверное, трудно понять, что есть места, где такое возможно. А вот о случившемся на самом деле — как это случилось и с кем — она может догадаться без всяких рассказов...
   — Очаг скоро совсем потухнет, — тихонько сказала Ларда.
   Леф промолчал. Он лежал, уткнувшись лицом в Лардины волосы, и не хотелось ему ни шевелиться, ни говорить, ни думать даже о вещах куда более важных, чем гаснущий очаг. Впервые за много дней парню было хорошо и спокойно, только он уже привык, что хорошее не бывает надолго. Так и случилось.
   — Помнишь, как мы с тобой чуть не подрались из-за купания? — снова заговорила Ларда. — Сперва чуть не подрались, а потом весь день там просидели — помнишь? Мама после все допытывалась, не случилось ли чего нехорошего. Допытывалась и стращала: не мечтай, говорит, что тебе это с рук сойдет без позора; это, говорит, редко с рук сходит, когда первый раз. Очень она опасалась, что у меня на празднике выбора брюхо будет торчать дальше груди... И Гуфа тоже говорит, что от первого раза почти всегда получаются дети. Как думаешь, правда?
   Леф буркнул что-то невразумительное. Дети так дети. Он-то Ларду и с брюхом не оттолкнет — это, конечно, если им можно будет показаться на празднике и если до праздника доживут. Да и не в празднике дело. Ларда уже без всякого праздника выбрала, этой вот ночью. И Леф тоже выбрал — по крайней мере, так ему казалось. А Торкова дочка продолжала что-то говорить — негромко, спокойно — и убаюканный этим спокойствием парень поначалу не очень-то прислушивался к ее словам. Зря.
   — Хорошо, если это правда. Даже наверняка правда — с чего бы Гуфа стала мне врать? Так что можешь спокойно возвращаться к своей Рюни.
   Лефу будто ледяной воды на спину плеснули. Он вскинул голову, оторопело уставился в Лардино лицо. Лицо было под стать голосу — безмятежное такое, вроде бы даже сонное. Очень спокойное лицо, вот только глаза мокрые да губы дрожат.
   — Я ведь понимаю, — говорила Ларда, — ты решил меня пожалеть и остаться. А мне так не надо, когда из жалости. Я сама кого хочешь могу пожалеть, понял? Вот теперь у меня ребенок будет, твой ребенок — чего мне еще?
   Леф открыл было рот, но девчонка вдруг повернулась к нему и зашипела яростно:
   — Молчи! Не смей врать! Думаешь, я как Истовые — все пропадите, лишь бы мне хорошо?! Если не уйдешь, я родителю скажу, и Гуфе, и всем, что ты меня силой взял, понял? Тебе все равно здесь никакой жизни не станет! Вот прямо сейчас изобью себя камнем и стану кричать!
   Ларда поднялась на колени. Обалдело глядя на нее снизу вверх, Леф видел, как девчонка нетерпеливо озирается, кусая губы... Вот, значит, какую помощь она выдумала. Да что ж ты лежишь бревном, ты, вышибала Журчащие Струны, дурак, шваль припортовая, останови же ее!
   Как? Рассказать о Крело, о том, что этот Задумчивый Краб куда нужнее Рюни, чем однорукий умелец песнесложения и кабацкого мордобоя? Вот здорово получится: все равно той я без надобности, так что могу и с тобой остаться. На худой, стало быть, конец. Такие утешения не лучше плевка в лицо. Да и не поверит — она не глупей тебя; в этаких делах она во сто крат умнее тебя и сразу раскусит вранье! Хоть самому-то себе перестань лючок занавешивать, будто сумел вытрясти из души слова адмиральского деда о том, что Рюни вовсе еще для тебя не потеряна. Ведь веришь ты этим словам, ведь только на них ты и надеешься, и если даже Рюни все-таки суждена не тебе, а твоему былому соседу по школьной келье, то достанется она ему не просто, ох до чего же не просто! А Ларду сейчас может остановить только одно: поклянись, что уйдешь. Видишь, как просто? Всего-навсего несколько раз шевельнуть языком, и готово дело. Только еще надо суметь заставить этот самый язык шевельнуться. Суметь сказать — в лицо, не отворачиваясь и не пряча глаза, — что все-таки выбираешь другую...

* * *

   — Что-то многовато здесь стало чудиться всякого-разного, — проворчал Хон, отступая от решетки вслед за вцепившимся ему в плечо Нурдом. Они отошли на полдесятка шагов, и вдруг Витязь тихонько зашептал, щекоча губами Хоново ухо:
   — Стой здесь, что бы ни услыхал. Когда я отойду, заговори — вроде ты спрашиваешь, а я на тебя шикаю. И ни с места отсюда, понял?
   Он выпустил плечо столяра и пропал. Миг-другой Хон пытался осознать происходящее, потом, опомнившись, сказал громко:
   — Ну и долго мы так... — И тут же оборвал себя раздраженным шипением.
   Вышло не слишком-то натурально (во всяком случае, так ему самому показалось), и он решил покамест ничего больше не говорить.
   Никогда ещё Хону не было так скверно. Хуже нет, чем стоять вот так, ничего не видя, не понимая и дожидаясь невесть чего. Ему мерещились осторожные шорохи, чье-то изо всех сил сдерживаемое и от этого еще более явственное дыхание — не свое ли? Что-то отчетливо и дробно процокало по камню возле самых его ног, и он хватанулся за меч, но тут же сообразил: древогрыз. Потом поблизости вдруг не то упало, не то треснуло, и еще раз, и еще — это было непонятно, а потому страшно, только непонятное вдруг захлебнулось сухоньким мелким хихиканьем, и Хон сплюнул в сердцах: «Бешеному бы тебя на забаву, полоумный!» Он вдруг понял, что сказал это вслух, и запоздало сдавил рот ладонью, хотя уместнее было бы цыкнуть, вроде бы это Нурд его обрывает. А через миг в другой стороне послышался тягучий полувздох-полузевок, и вроде бы осело на камень что-то тяжелое, мягкое. Вот это уже явно не примерещилось, хоть и было почти на пределе возможностей человечьего слуха, и Хон взялся за рукоять меча да поплотней уперся в камень ногами, готовясь к худшему. Но плохого не вышло. С той стороны, где вздыхало, надвинулся негромкий шорох, и, словно глуша его, прозвучал ленивый, с позевыванием голос Нурда: «Зря, наверно, сидим...»