Страница:
— А кто может?
Лардин смех будто топором обрубили.
— Хватит нам языками размахивать, спать надо, — сказала она устало. — И не обижайся, что глупым назвала. Я куда глупее. Я на такую дурость почти готова решиться — даже самой не верится.
Ларда замолчала. Леф шепотом окликнул ее, но в ответ услыхал лишь спокойное ровное дыхание. Уснула она или притворилась — в любом случае было ясно, что приставания бесполезны. Вот так-то. Щедро поделилась своей маетой, вывернула нутром наружу и бросила. Ладно, не зарыдаем.
Самому бы уснуть, только это очень непросто. Разговор с Лардой; воспоминания о былых разговорах с Гуфой и Нурдом; страшное внутри себя, которое в любой миг готово очнуться, ожить, исковеркать душу на чужой, неведомый лад; нелепая надежда разглядеть в небе невесть что... Лардины слова про ее готовность к какому-то несусветному выбрыку — уж если она сама говорит, будто это всем глупостям глупость, так уж тут не до сна... Да еще приходится терпеть костлявый локоть развалившейся рядом старухи. Ну словно копье в бок воткнулось! Отодвинуться некуда, на осторожные шевеления и подталкивания Гуфа не реагирует, а отпихнуть порешительнее жалко...
В конце концов он все-таки заснул. И приснилось ему, будто сидит он на берегу не то огромного озера, не то широченной реки. Ночь; в ленивой воде отражаются три круглых пятна цвета ослепительно начищенной бронзы и исколотая звездами небесная чернота. А берег кишит маленькими многоногими тварями — панцирными, пучеглазыми, мерзкими; они словно намертво пришпилены к вязкому сырому песку, зато между ними роятся шустрые, плохо различимые тени, и сонный шорох волн тонет в гадком хрусте, торопливом слюнявом чавканье...
Это страшно. Это должно быть страшно, только Лефу безразлична непонятная ночь в непонятном краю, потому что рядом сидит Гуфа. Она тоже странная, она почему-то мужчина, ее сухощавое нездешнее тело закутано в роскошную невидаль, а голос — чистый, прозрачный — дико не вяжется с набрякшими веками и тусклой пустотой глаз. «Не будет... Догорело... Не будет...» — тягуче и однообразно жалуется старик Гуфа, и эта бесконечная жалоба мешает бояться чавкающих теней, потому что она-то и есть самое страшное... Нет — единственно страшное.
4
Лардин смех будто топором обрубили.
— Хватит нам языками размахивать, спать надо, — сказала она устало. — И не обижайся, что глупым назвала. Я куда глупее. Я на такую дурость почти готова решиться — даже самой не верится.
Ларда замолчала. Леф шепотом окликнул ее, но в ответ услыхал лишь спокойное ровное дыхание. Уснула она или притворилась — в любом случае было ясно, что приставания бесполезны. Вот так-то. Щедро поделилась своей маетой, вывернула нутром наружу и бросила. Ладно, не зарыдаем.
Самому бы уснуть, только это очень непросто. Разговор с Лардой; воспоминания о былых разговорах с Гуфой и Нурдом; страшное внутри себя, которое в любой миг готово очнуться, ожить, исковеркать душу на чужой, неведомый лад; нелепая надежда разглядеть в небе невесть что... Лардины слова про ее готовность к какому-то несусветному выбрыку — уж если она сама говорит, будто это всем глупостям глупость, так уж тут не до сна... Да еще приходится терпеть костлявый локоть развалившейся рядом старухи. Ну словно копье в бок воткнулось! Отодвинуться некуда, на осторожные шевеления и подталкивания Гуфа не реагирует, а отпихнуть порешительнее жалко...
В конце концов он все-таки заснул. И приснилось ему, будто сидит он на берегу не то огромного озера, не то широченной реки. Ночь; в ленивой воде отражаются три круглых пятна цвета ослепительно начищенной бронзы и исколотая звездами небесная чернота. А берег кишит маленькими многоногими тварями — панцирными, пучеглазыми, мерзкими; они словно намертво пришпилены к вязкому сырому песку, зато между ними роятся шустрые, плохо различимые тени, и сонный шорох волн тонет в гадком хрусте, торопливом слюнявом чавканье...
Это страшно. Это должно быть страшно, только Лефу безразлична непонятная ночь в непонятном краю, потому что рядом сидит Гуфа. Она тоже странная, она почему-то мужчина, ее сухощавое нездешнее тело закутано в роскошную невидаль, а голос — чистый, прозрачный — дико не вяжется с набрякшими веками и тусклой пустотой глаз. «Не будет... Догорело... Не будет...» — тягуче и однообразно жалуется старик Гуфа, и эта бесконечная жалоба мешает бояться чавкающих теней, потому что она-то и есть самое страшное... Нет — единственно страшное.
4
Послушники спали вповалку, прямо на земле. Лишь немногие удосужились подстелить накидку или выбрать что-нибудь подходящее из огромной груды кож и мехов, сваленных неподалеку. Двое или трое зарылись в эту груду по самые уши — видать, меньше прочих изнуряли себя трудом, а потому сохранили силы для выбора места ночлега. Остальные попадали там же, где работали. В канаве, обозначившей собою будущую заимочную ограду; на утоптанных площадках, приготовленных для постройки хижин, — везде ерзали, метались, постанывали и ойкали в беспокойном сне намаявшиеся люди. Похоже, старшие братья не удосужились даже толком покормить на ночь своих работников. А вот о себе они не забыли: от просторного, крытого кожами шалаша, в котором наверняка устроились не самые младшие из серых, до сих пор тянуло вкусным дымком. Ночь уже к середине подобралась, а там все трапезничали. Видать, днем обитатели шалаша совсем не устали и вряд ли собирались уставать завтра.
Ночь выдалась опасная, светлая (в начале лета почти все ночи такие), но Гуфа непременно хотела подобраться к самой поляне. Вообще-то в этом не было нужды. Доносящийся оттуда многоголосый храп был слышен издалека, и еще до того, как поляна показалась в виду, старухиным спутникам стало ясно: о поисках ведовской хворостины нечего и помышлять. Но Гуфа упорствовала.
И теперь она, Леф, Торк и Ларда лежали в чахлых кустах, от которых до рухнувшей землянки можно было спокойно добросить гирьку — без пращи, просто рукой и даже не особо размахиваясь. Лефу здесь не нравилось. Затянувшая небо еще с вечера скудная дымка явно собиралась рассасываться, а когда это произойдет, то путаница жилых, почти безлистых ветвей станет совсем прозрачной — звездный свет промоет ее от вершин до самых корней, насквозь. Нужно было как можно скорее убираться прочь, но Гуфа словно бы нарочно решила пакостить себе и своим. Мало того, что она лишь досадливо отмахивалась от Торка (потеряв терпение, тот несколько раз принимался дергать ее за накидку), так еще и на колени попыталась встать. А когда обозленный охотник увесистым тычком заставил вконец утратившую осторожность строптивицу пригнуться, та довольно громко огрызнулась: не мешай, мол. Спрашивается, чему это Торк не должен мешать? Дуростям? До ближайшего послушника, ежели очень постараться, так доплюнуть можно, и послушник этот, между прочим, не спит. Трое их, не спящих, шатается по поляне — в шлемах, в железных панцирях, при оружии... Дозорные, стало быть. Охрана. И хоть из-под глухих наличников то и дело доносятся тягучие мучительные зевки, поляна охраняется куда надежнее, чем можно было бы ожидать от серых олухов. Ни на миг не присядут и металки свои поганые не выпускают из рук... Ох и дорого же может обойтись Гуфина неосторожность! Еще хорошо, что у послушников пса нету. Хотя, нету ли? Ветерок-то от поляны тянет... Учуять затаившихся в кустах чужаков покамест нельзя, и ежели псина, к примеру, дремлет, то за послушническим храпом могла не расслышать старухины шевеления, как не расслышали их зевающие охранники. А если Гуфа сдуру нашумит посильнее? Если ветер переменится, а пес на поляне все-таки есть — что тогда?
То, о чем думал Леф, Торк наверняка успел сообразить гораздо раньше. Вконец озверев, охотник придвинулся вплотную к Гуфе и свирепо зашептал ей что-то в самое ухо. Лежавший рядом Леф не разобрал ни слова, зато весьма явственно услышал ответ бывшей ведуньи.
— Совсем ты, Торк, умом отощал, — сказала Гуфа. — Замолчи. Или ты думаешь, будто послушники все глухие?
От возмущения Торк на несколько мгновений разучился дышать. Потом, опомнившись, демонстративно уставился в сторону, противоположную той, которая так интересовала нахальную старуху,
А Гуфа с неожиданной бесшумной легкостью скользнула по траве и очутилась между Лефом и Лардой. Бесцеремонно зажав ладонью рот собравшейся негодовать и ругаться Торковой дочери, бывшая ведунья просипела чуть слышно:
— Гляньте-ка вы оба: что там серые понарыли возле остатков моего прибежища? Ну, всмотритесь! У вас-то глаза цепче моих...
Ларда молча отпихнула старухину руку и уткнулась носом в землю — обиделась, значит. Леф мельком глянул на охотника, на дочку его и решил пока с Гуфой не заедаться. Потом обязательно нужно будет как-нибудь помягче разъяснить старухе, что выбрыки недорослой девчонки иногда даже умиляют, но вот уважаемой старухе такое совсем не к лицу — этак можно перестать быть уважаемой. Только сейчас не время и не место для деликатных объяснений, а потому лучше уж выполнить Гуфину просьбу — может, угомонится старая?
— Вроде бы яма какая-то. Очень правильная, с углами. — Парень старался шептать как можно тише, и все-таки ему казалось, что этот шепот слыхать даже в шалаше старших братьев. — И еще там бревна лежат. И от угла к углу ремни натянуты — вроде как огорожено ремнями, только низко, над самой землей.
Гуфа вздохнула.
— С углами, говоришь? — Она передернула плечами, будто озябла. — Говоришь, правильная? Нет, Леф, зря ты про эту яму такое слово сказал. Ладно, хватит беду приманивать, ползем отсюда.
Поползли, правда, не сразу. Заминка получилась из-за Торка, Лефа и Ларды: каждый из них вознамерился ползти последним. Несколько мгновений они выжидательно переглядывались, а потом охотник угрюмо сунул под нос дочери кулак. Понимая, что Торк в его нынешнем настроении вряд ли способен проявить терпение и даже близость послушников не убережет его строптивое чадо от куда более неприятных движений родительского кулака, девчонка торопливо сунулась вслед за старухой. Леф на всякий случай тоже заторопился. Парню казалось, будто ни Торк, ни тем более Хон все еще не могут привыкнуть к тому, что он — Витязь, а значит, не исключалась возможность увидать Торков кулак и возле своего носа.
Вопреки опасениям, им удалось убраться незамеченными. Сперва ползком, то и дело замирая и вслушиваясь; потом на карачках; потом — пригнувшись — по неглубокой лощине... Идущая впереди старуха направилась вовсе не той дорогой, которой они пришли к ведовской поляне. Похоже, что Гуфа собралась в Галечную Долину — во всяком случае, выбранная бывшей ведуньей лощина уводила именно туда, вниз к подножию Склона. Торк шел спокойно и молча — то ли знал, куда и зачем направляется старуха, то ли все еще сердился на нее (веди, мол, если такая умная — поглядим еще, куда заведешь). А вот Ларда озиралась в явном недоумении, несколько раз через плечо взглядывала на Лефа — тот лишь плечами пожимал в ответ. Парень только и понимал, что ведовскую тростинку можно считать потерянной навсегда. Он очень жалел Hypда, и Гуфу тоже, а потому никак не мог принудить себя к размышлениям о том, куда ведет их всех бывшая (теперь уже окончательно бывшая!) ведунья. Да и много ли проку скрипеть головой? Если старуха через миг-другой по доброй воле всего не растолкует, то Ларда из нее зубами выгрызет объяснения.
Гуфа не оглядывалась, однако по нарастающему сопению за спиной могла догадаться, что Лардиному терпению приходит конец. К тому же поляна уже была довольно далеко, и в ответ на вопросительный взгляд приостановившейся старухи Торк сказал — тихо, но все же не шепотом:
— Чисто позади, нет погони. Можно отдохнуть. Ларда немедленно открыла рот для вопроса, но Гуфа не дала ей ни слова вымолвить.
— На бывшей моей поляне Истовые решили строить заимку, а там, где была землянка, хотят рыть Священный Колодец, — быстро проговорила старуха, после чего опять повернулась к Торку. — Что ж это дружок не предупредил тебя?
Охотник дернул плечом.
— Не знал, наверное. Вишь, как они втихую всё... Мне примерещилось даже, будто там нет работников из общины — одни серые роют.
— Ты что, каждого в лицо разглядеть сумел? — недоверчиво сощурилась старуха.
— Сказал же: «Примерещилось». Может, и не так, а только кажется мне...
— Правильно тебе кажется, — перебила Гуфа. — Мне тоже так показалось.
— Думаешь, ищут? Старуха криво усмехнулась:
— Не думаю. Им тростинка без надобности — мое ведовство перенять нельзя, с ним родиться надо. А тому ведовству, которому выучиваются, тростинка не подмога, помеха даже. И разве Истовые знают, что она в землянке осталась? Нет, не знают. Не могут знать — неоткуда им.
— Чего ж — они другого места для колодца не нашли?
— А там копать легче, — пожала плечами Гуфа. Помолчали. Потом Торк осторожно спросил:
— А если все же найдут? Старуха вновь пожала плечами:
— Всего скорее, что не поймут да выкинут. Или пустят на растопку... Нам-то с тобой какая разница? — Гуфа все время дергалась, будто под накидкой у нее скрипуны шныряли. — Никакой нам разницы нету. Как будущее ни вывернись, а тростинку мне теперь увидать не легче, чем собственную макушку.
Опять помолчали. Через пару мгновений Ларда, видя, что отец с Гуфой вроде бы закончили разговор, не выдержала:
— А зачем они скрывают — ну, что заимка?.. От кого им скрываться?
Леф, которому очень хотелось похвастаться своей догадливостью, успел ответить первым:
— Они хотят сделать, будто бы это Мгла им построила. Вот, мол, на голом месте, в считанные дни, без людского участия... Так?
— Так, — усмехнулась Гуфа. — Ну, Торк, что ж ты стоишь? — повернулась она к охотнику. — Ты не стой, иди к дружку своему, собирался ведь... И слышишь... — Старуха пододвинулась ближе, глянула искоса. — Не держи зла за недавнее.
Торк улыбнулся, мотнул подбородком (дескать, ладно тебе, ничего ведь не было!), и Гуфа вновь стала прежней.
— Осторожнее там, без ненужной лихости, — пробурчала она, с кряхтеньем опускаясь в траву. — Мы тебя здесь подождем.
Охотник с сомнением зыркнул в сторону не такой уж далекой поляны, открыл было рот, но Гуфа замахала на него руками:
— Иди, говорю! Коли опасаешься, лучше вернись поскорее.
Чем дальше, тем меньше нравилась Лефу эта ночь. Торку понадобилось куда-то уйти — что ж, пусть. Не захотел взять с собой, даже объяснить не удосужился, куда и к кому пошел — опять же, пускай себе. Разве охотник когда-нибудь клялся не иметь секретов? Конечно, нет. А потому Лефу и в голову не пришло набиваться в спутники или же лезть с расспросами. Что там Леф — даже Ларда все поняла и не стала приставать к своему родителю. Поняла-то, она поняла, но обижается. И Леф обижается, все-таки Витязь же он, мог бы Торк если не попросить совета или помощи, то хоть для приличия мнением поинтересоваться: а что, мол, ежели я туда-то схожу да с тем-то повидаюсь? И Гуфа тоже хороша. Спрашивается, ну что ей стоило спуститься ниже по склону? И от набитой послушниками поляны ушли бы подальше, и лес там гуще, не так светло — все бы безопаснее было охотника дожидаться. Нет же, сами вдвоем с Торком все решили, Леф и рта распахнуть не успел. Потом уже, когда охотник потерялся из глаз, парень осторожно намекнул старухе: неправильно, зря этак-то. А Гуфа буркнула, что ниже куда опасней, чем здесь. И все, больше по сию пору ни словом не облагодетельствовала. Вон, сидит... Колени обхватила, будто потерять опасается, лицом в них уткнулась — думает, наверно. О чем? Попробуй, спроси...
Конечно, глупо ожидать, что Гуфа или Торк станут относиться к тебе как к Витязю, если у тебя самого язык не повернется назвать себя этим словом. В Мире может быть только один Витязь, и какое бы несчастье ни приключилось с Нурдом, пока он жив, Витязем будешь не ты. Ничего, Певец Журчащие Струны тоже звучит неплохо.
А ночь все-таки нехорошая. Скверная ночь. Сначала казалось, что до рассвета будет много всякого и совсем не останется времени для тягостных мыслей. И вот, на тебе. Все обернулось бездельным ожиданием, молчанкой, страхом. Страшно дожидаться возвращения давешних тягостных мыслей и непонятных желаний; страшно смотреть на Ларду и понимать, что ей в голову тоже лезет всякое и что ее всякое еще тягостнее твоего.
Дело бы какое-нибудь придумать, заговорить бы о чем-нибудь дурашливом, пустом и ненужном, только никаких дел нет и не может быть, пока не вернется Торк, а заговорить почему-то не получается. Да и ни к чему сейчас лишние разговоры — и поляна недалеко, и ниже по Склону «еще опаснее», как давеча буркнула Гуфа...
Так что плохо. Плохо и всех жалко. Нурда жалко — не бывать ему зрячим без Гуфиной тростинки; Гуфу жалко, и Ларду, и себя тоже, и всех сущих в Мире, который и раньше-то был плох, а теперь вовсе сделался страшен. Вспомнятся Истовые — и то жалко делается, только совсем по-другому: жалко, что нельзя им вот прямо теперь же загривки поперекусывать.
Так и не удалось Лефу выдумать какое-либо спасение от нехороших мыслей. Не удалось, а верней — не успелось, потому что скучная ночь вдруг решила перестать быть скучной.
Ларда, сидевшая понуро и тихо, внезапно вскочила, будто ее за волосы вздернули. Лефу даже показалось, что девчонка подхватилась с земли крохотным мгновением раньше, чем в стороне бывшей Гуфиной, а нынче — послушнической, поляны раздался остервенелый песий лай.
Значит, у послушников все-таки есть пес. Но ведь вздор же, уж теперь-то он никак не мог их учуять! Или... Мгла Бездонная, неужели Торк только сделал вид, будто уходит вниз, а не вверх по Склону?!
Леф был уже на ногах, и рука его судорожно хватала воздух у левого бедра. Лишь после второй тщетной попытки схватиться за оружие парень вспомнил, что перед уходом Хон и Нурд присоветовали ему вместо привычного меча взять другой, с коротким широким лезвием и несообразно длинной рукоятью. Подвешивался этот взятый из послушнических запасов клинок не как обычно, а за плечами — таким манером пастухи котомки таскают. Старшие говорили: «Удобнее будет, не станет цепляться за что ни попадя». Вроде бы парень успел приловчиться к новому мечу и за время пути научился выхватывать его так же быстро, как выхватывал прежний, а вот теперь сплоховал. Спасибо, конечно, отцу да наставнику за добрую опеку, только уж лучше бы они подобные советы придержали для бешеных!
Ларда со своим оружием управилась куда как шустрее, причем схватилась не за пращу, а за нож. Значит, опасность не на поляне — ближе? Леф и не сдвинувшаяся с места Гуфа так и впились настороженными взглядами в Торкову дочь, но та отчаянно затрясла головой: «Тихо!» А потом выдохнула, почти не шевеля губами:
— Слушайте! Слышите?
Леф услышал. И Гуфа явно услышала — иначе с чего бы ей вдруг так побелеть?
Не то стон, не то тягучий жалобный всхлип. Еле-еле слышный, но можно клясться хоть материнской сытостью, что это где-то гораздо ближе закипающей растревоженным гомоном поляны. Значит, Ларда и впрямь подскочила прежде песьей тревоги, и, значит, пес действительно не унюхал, а услыхал.
Говорят, такое они всегда слышат даже сквозь сон, даже сквозь какой угодно шум.
— Хищное, — прошелестела Ларда.
Это она зря — и без нее уже догадались. Даже Леф, которому хищные твари только по рассказам знакомы да по старой облезлой шкуре, которая в корчме висит. Куть говорит, что почти такой же ее и выменял, причем за нее — лысую, дырявую — стребовали с него двух жирных круглорогов, корчагу патоки да три горшка прошлогодней браги. Это справедливая цена. Шкурам хищных столько чудодейственных свойств приписывают, что все не вдруг и припомнишь. А самим хищным приписывают куда больше всякого, причем такого, которое самые тертые мужики заопасаются допускать в голову на ночь глядя. Торк ведь не единственный охотник в Мире, а все-таки хищную тварь в горах встретить легче, чем ее шкуру в людском жилье. Очень уж сложно охотиться на хищных: они не понимают разницы между охотниками и дичью.
— Надо выбираться из овражка. — Лардин голос подрагивал, но в общем девчонка казалась на удивлением спокойной. — Надо выбираться. А то прыгнет сверху — взвизгнуть не успеем.
Гуфа наконец тоже встала, однако без особой спешки.
— С чего ему прыгать на нас? Лето же, — прошептала она.
Ларда скривилась.
— Лето. Детеныши. Ночь на исходе, а охота не задалась — слышишь, как плачет? Знает, что стада на дальних пастбищах, но шло в Долину — значит, за человеком шло. Мы — люди.
— Так зачем нам наверх-то? Нельзя нам наверх — заметит...
— Не шепчи, — усмехнулась Торкова дочь. — Оно уже знает, что мы здесь. И услышало уже, и унюхало, и еще как-то узнало, как только они умеют.
В лощине было светло, а наверху оказалось еще светлее. Чахлое редколесье таяло в прозрачном белесом мареве, и мерещилось, будто видно не хуже, чем ясным днем. Но это только мерещилось. Звездное сияние коверкало размеры и расстояния; неподвижность древесных стволов оборачивалась вдруг нехорошей шуткой, притворством — потяни руку, коснись, и только зыбкие блики растекутся по пальцам.
Выкарабкавшись из лощины, Леф какое-то мгновение оторопело хлопал глазами. Но сзади раздраженно зашипела Ларда (то ли на колючку наступила, то ли зацепилась за что-то, помогая старухе одолеть крутоватый подъем), и парень опомнился, заозирался, высматривая приметы близкой опасности. Только не было их, примет этих. Даже стоны хищного совсем стихли — слышался лишь надсадный лай да послушнический галдеж.
— Может, ушло? — неуверенно прошептал Леф. — Или, может, к серым подалось?
— Дурень ты, — огрызнулась Ларда. Она сделала несколько упругих скользящих шагов вдоль лощины, остановилась, чуть отведя вооруженную руку.
— Не ушло оно, тут где-то... — Торкова дочь старалась говорить спокойно и внятно, только осипшее горло плохо поддавалось ее стараниям. — Я временами дух его чую, только не пойму откуда: ветер все время меняется. Ты получше гляди, слышишь? Да не на меня, а кругом.
— Ты, похоже, сквозь собственный затылок глядеть умеешь, — буркнул Леф, отворачиваясь.
Он, действительно, забыл обо всем и приклеился глазами к Ларде. А разве можно было не приклеиться? Идет, будто не переступает по земле, а отталкивает ее от себя ногами; и ноги эти — ну, в синяках да в шрамах, и не сказать, чтобы чистые, но все равно красивые; и наскоро чиненный накидочный шов время от времени позволяет кое-что увидать (почему-то так куда интереснее, чем даже когда на девчонке вовсе ничего нет). Ну вот подумать же только: тоща, конопата, жилиста, плечи как у неслабого мужика, а хочется смотреть и смотреть... Еще и девки этой опасается, которая за Бездонной осталась. Глупая ты, глупая, да кто же, кроме тебя, сумел бы заставить позабыть о подкрадывающейся погибели?! И разве есть что-нибудь, ради чего можно забыть тебя? Глупая ты...
Леф не сумел бы удержать эти чувства в себе — несмотря на близкую опасность и Гуфино присутствие что-нибудь да прорвалось бы словами. Но хоть голова парня и была занята вовсе не тем, чем следовало, он все-таки сумел приметить, как вдруг шевельнулись разлегшиеся на траве звездные блики.
Раз, потом снова... Будто бы между травой и павшим на нее светом затесалось что-то еще — смутное, неразличимое, ползущее.
— Ларда! Прямо передо мной, шагах в двадцати. Видишь?
— Вижу. Когда кинется, бей навстречу и вверх. Я помогу сбоку.
Леф шагнул к подползающей твари. Стиснутый в его руке клинок словно бы независимо от хозяйской воли принялся описывать неширокие медленные круги, и сгусток мрака вдруг вспух, обрисовался приподнявшимся от земли гибким звериным телом: хищное перестало прятаться. Леф остановился, и тварь тоже замерла. Под ее выпуклым лбом вспыхнули два пронзительных багровых огня, ниже мокро блеснула острая белизна...
— Не смотри в глаза, — напряженно сказала Ларда.
Девчонкино предупреждение запоздало. Тлеющие угли звериных глаз неспешно и властно втягивали в себя взгляд Лефа — так болотная хлябь засасывает ноги неосторожного. Вроде бы лишь запнулся на кратчайший осколок мига, мимоходом, слегка, а попробуй вырвись... Два кровавых зрачка внезапно распахнулись немыслимой ширью и глубиной, занавесив собою осевшую на задние лапы тварь, и весь прополосканный холодным сиянием лес, и все остальное. А когда настойчивые окрики Торковой дочери заставили-таки парня встряхнуться, хищное почему-то оказалось вовсе не там, куда уткнулся Лефов парализованный взгляд. Зверь перетек левее и заметно ближе. Леф не стал поворачиваться к нему лицом, только вывернул шею, чтобы искоса следить за хищной тварью, да клинок опустил острием к земле. Хищное отозвалось на эти движения бешеный знает чем — не рык, не вытье, а будто немощная старуха проныла опасливую тихую жалобу. Очертания твари чуть изменились, и парень понял, что она сейчас бросится, причем именно на него. Леф еще успел крикнуть Ларде: «Не суйся, я сам!» И будто подхлестнутое этим криком гибкое темно-бурое тело отшвырнуло себя от земли.
Упав на колени, Леф коротко взбросил клинок навстречу подменившей собою небо клыкастой бездне. Страшный удар по острию выломал рукоять из его пальцев, что-то задело макушку (да как задело — парню показалось, будто с хрустом надломился затылок), а потом в глаза снова ввалилось ледяное звездное множество.
Меч пропал, его некогда было искать, но оставался еще бивень на левой руке; зверь лежал на траве (лежал врастяжку, не по-живому), а рядом, крепко расставив стройные, забрызганные темными пятнами ноги, стояла Ларда с ножом в руке. Лезвие ножа тоже было темным, как брызги на девчонкиных ногах, как широкая полоса на шее у мертвой твари.
Лефов меч пробил грудь хищного, вошел до половины клинка и застрял. Парень несколько раз дернул его, упираясь ногой в пушистый, оказавшийся удивительно мягким и ласковым мех, только ничего не получилось. Ларда опустилась на корточки, пытаясь ножом освободить крепко засевший клинок, но и у нее ничего не вышло. А потом она наконец взглянула Лефу в лицо и ойкнула:
— У тебя кровь на лбу!
Леф старательно ощупал подрагивающими пальцами лоб, макушку и сказал сипло:
— Это, кажется, не моя. Ты-то как? Цела?
— Целей не бывает.
Девчонка встала, обошла вокруг мертвой туши, а потом вдруг с размаху пнула ее ногой.
— Ловко мы, правда? Вот не слыхала я, чтоб кому-нибудь удавалось так ловко хищное завалить! А ты, Гуфа, слыхала?
— Нет, — сказала Гуфа.
Она так и простояла все это время на краю лощины, не вмешиваясь и не мешая. А теперь подошла, окинула странным взглядом Ларду, Лефа, мертвую тварь...
Да, тварь стоила того, чтобы рассмотреть ее как следует. Мускулистое тело; короткие, очень толстые лапы и короткий же, очень толстый хвост; тупая морда, состоящая, кажется, лишь из глаз да широченной клыкастой пасти... Вздыбившись, хищное могло бы облизать макушку нещуплому мужику, но, стоя на всех четырех, легко прятало длинное тело в самых ничтожных впадинах, в траве — где угодно. Да еще мех — бурый, с крупными грязно-желтыми пятнами... Такое и днем-то не вдруг разглядишь. Действительно, счастье, что удалось совладать с тварью без потерь и ран. Только правильнее не судьбу благодарить за везение, а Нурда за витязную науку. И еще самим хищным спасибо за их всегдашнюю повадку нападать сперва на того, кто кажется опаснее прочих.
— Слушай... — Это Гуфа вдруг притронулась к плечу задумавшегося парня. — Слушай, а там, с той стороны, их очень боятся, когда они выходят из Мглы?
Леф промолчал, он только съежился и голову втянул в плечи, будто у него за спиной размахнулись чем-то тяжелым. А Ларда взъерошилась и неласково зыркнула на старуху: чего, мол, пристаешь после этакого?!
Ночь выдалась опасная, светлая (в начале лета почти все ночи такие), но Гуфа непременно хотела подобраться к самой поляне. Вообще-то в этом не было нужды. Доносящийся оттуда многоголосый храп был слышен издалека, и еще до того, как поляна показалась в виду, старухиным спутникам стало ясно: о поисках ведовской хворостины нечего и помышлять. Но Гуфа упорствовала.
И теперь она, Леф, Торк и Ларда лежали в чахлых кустах, от которых до рухнувшей землянки можно было спокойно добросить гирьку — без пращи, просто рукой и даже не особо размахиваясь. Лефу здесь не нравилось. Затянувшая небо еще с вечера скудная дымка явно собиралась рассасываться, а когда это произойдет, то путаница жилых, почти безлистых ветвей станет совсем прозрачной — звездный свет промоет ее от вершин до самых корней, насквозь. Нужно было как можно скорее убираться прочь, но Гуфа словно бы нарочно решила пакостить себе и своим. Мало того, что она лишь досадливо отмахивалась от Торка (потеряв терпение, тот несколько раз принимался дергать ее за накидку), так еще и на колени попыталась встать. А когда обозленный охотник увесистым тычком заставил вконец утратившую осторожность строптивицу пригнуться, та довольно громко огрызнулась: не мешай, мол. Спрашивается, чему это Торк не должен мешать? Дуростям? До ближайшего послушника, ежели очень постараться, так доплюнуть можно, и послушник этот, между прочим, не спит. Трое их, не спящих, шатается по поляне — в шлемах, в железных панцирях, при оружии... Дозорные, стало быть. Охрана. И хоть из-под глухих наличников то и дело доносятся тягучие мучительные зевки, поляна охраняется куда надежнее, чем можно было бы ожидать от серых олухов. Ни на миг не присядут и металки свои поганые не выпускают из рук... Ох и дорого же может обойтись Гуфина неосторожность! Еще хорошо, что у послушников пса нету. Хотя, нету ли? Ветерок-то от поляны тянет... Учуять затаившихся в кустах чужаков покамест нельзя, и ежели псина, к примеру, дремлет, то за послушническим храпом могла не расслышать старухины шевеления, как не расслышали их зевающие охранники. А если Гуфа сдуру нашумит посильнее? Если ветер переменится, а пес на поляне все-таки есть — что тогда?
То, о чем думал Леф, Торк наверняка успел сообразить гораздо раньше. Вконец озверев, охотник придвинулся вплотную к Гуфе и свирепо зашептал ей что-то в самое ухо. Лежавший рядом Леф не разобрал ни слова, зато весьма явственно услышал ответ бывшей ведуньи.
— Совсем ты, Торк, умом отощал, — сказала Гуфа. — Замолчи. Или ты думаешь, будто послушники все глухие?
От возмущения Торк на несколько мгновений разучился дышать. Потом, опомнившись, демонстративно уставился в сторону, противоположную той, которая так интересовала нахальную старуху,
А Гуфа с неожиданной бесшумной легкостью скользнула по траве и очутилась между Лефом и Лардой. Бесцеремонно зажав ладонью рот собравшейся негодовать и ругаться Торковой дочери, бывшая ведунья просипела чуть слышно:
— Гляньте-ка вы оба: что там серые понарыли возле остатков моего прибежища? Ну, всмотритесь! У вас-то глаза цепче моих...
Ларда молча отпихнула старухину руку и уткнулась носом в землю — обиделась, значит. Леф мельком глянул на охотника, на дочку его и решил пока с Гуфой не заедаться. Потом обязательно нужно будет как-нибудь помягче разъяснить старухе, что выбрыки недорослой девчонки иногда даже умиляют, но вот уважаемой старухе такое совсем не к лицу — этак можно перестать быть уважаемой. Только сейчас не время и не место для деликатных объяснений, а потому лучше уж выполнить Гуфину просьбу — может, угомонится старая?
— Вроде бы яма какая-то. Очень правильная, с углами. — Парень старался шептать как можно тише, и все-таки ему казалось, что этот шепот слыхать даже в шалаше старших братьев. — И еще там бревна лежат. И от угла к углу ремни натянуты — вроде как огорожено ремнями, только низко, над самой землей.
Гуфа вздохнула.
— С углами, говоришь? — Она передернула плечами, будто озябла. — Говоришь, правильная? Нет, Леф, зря ты про эту яму такое слово сказал. Ладно, хватит беду приманивать, ползем отсюда.
Поползли, правда, не сразу. Заминка получилась из-за Торка, Лефа и Ларды: каждый из них вознамерился ползти последним. Несколько мгновений они выжидательно переглядывались, а потом охотник угрюмо сунул под нос дочери кулак. Понимая, что Торк в его нынешнем настроении вряд ли способен проявить терпение и даже близость послушников не убережет его строптивое чадо от куда более неприятных движений родительского кулака, девчонка торопливо сунулась вслед за старухой. Леф на всякий случай тоже заторопился. Парню казалось, будто ни Торк, ни тем более Хон все еще не могут привыкнуть к тому, что он — Витязь, а значит, не исключалась возможность увидать Торков кулак и возле своего носа.
Вопреки опасениям, им удалось убраться незамеченными. Сперва ползком, то и дело замирая и вслушиваясь; потом на карачках; потом — пригнувшись — по неглубокой лощине... Идущая впереди старуха направилась вовсе не той дорогой, которой они пришли к ведовской поляне. Похоже, что Гуфа собралась в Галечную Долину — во всяком случае, выбранная бывшей ведуньей лощина уводила именно туда, вниз к подножию Склона. Торк шел спокойно и молча — то ли знал, куда и зачем направляется старуха, то ли все еще сердился на нее (веди, мол, если такая умная — поглядим еще, куда заведешь). А вот Ларда озиралась в явном недоумении, несколько раз через плечо взглядывала на Лефа — тот лишь плечами пожимал в ответ. Парень только и понимал, что ведовскую тростинку можно считать потерянной навсегда. Он очень жалел Hypда, и Гуфу тоже, а потому никак не мог принудить себя к размышлениям о том, куда ведет их всех бывшая (теперь уже окончательно бывшая!) ведунья. Да и много ли проку скрипеть головой? Если старуха через миг-другой по доброй воле всего не растолкует, то Ларда из нее зубами выгрызет объяснения.
Гуфа не оглядывалась, однако по нарастающему сопению за спиной могла догадаться, что Лардиному терпению приходит конец. К тому же поляна уже была довольно далеко, и в ответ на вопросительный взгляд приостановившейся старухи Торк сказал — тихо, но все же не шепотом:
— Чисто позади, нет погони. Можно отдохнуть. Ларда немедленно открыла рот для вопроса, но Гуфа не дала ей ни слова вымолвить.
— На бывшей моей поляне Истовые решили строить заимку, а там, где была землянка, хотят рыть Священный Колодец, — быстро проговорила старуха, после чего опять повернулась к Торку. — Что ж это дружок не предупредил тебя?
Охотник дернул плечом.
— Не знал, наверное. Вишь, как они втихую всё... Мне примерещилось даже, будто там нет работников из общины — одни серые роют.
— Ты что, каждого в лицо разглядеть сумел? — недоверчиво сощурилась старуха.
— Сказал же: «Примерещилось». Может, и не так, а только кажется мне...
— Правильно тебе кажется, — перебила Гуфа. — Мне тоже так показалось.
— Думаешь, ищут? Старуха криво усмехнулась:
— Не думаю. Им тростинка без надобности — мое ведовство перенять нельзя, с ним родиться надо. А тому ведовству, которому выучиваются, тростинка не подмога, помеха даже. И разве Истовые знают, что она в землянке осталась? Нет, не знают. Не могут знать — неоткуда им.
— Чего ж — они другого места для колодца не нашли?
— А там копать легче, — пожала плечами Гуфа. Помолчали. Потом Торк осторожно спросил:
— А если все же найдут? Старуха вновь пожала плечами:
— Всего скорее, что не поймут да выкинут. Или пустят на растопку... Нам-то с тобой какая разница? — Гуфа все время дергалась, будто под накидкой у нее скрипуны шныряли. — Никакой нам разницы нету. Как будущее ни вывернись, а тростинку мне теперь увидать не легче, чем собственную макушку.
Опять помолчали. Через пару мгновений Ларда, видя, что отец с Гуфой вроде бы закончили разговор, не выдержала:
— А зачем они скрывают — ну, что заимка?.. От кого им скрываться?
Леф, которому очень хотелось похвастаться своей догадливостью, успел ответить первым:
— Они хотят сделать, будто бы это Мгла им построила. Вот, мол, на голом месте, в считанные дни, без людского участия... Так?
— Так, — усмехнулась Гуфа. — Ну, Торк, что ж ты стоишь? — повернулась она к охотнику. — Ты не стой, иди к дружку своему, собирался ведь... И слышишь... — Старуха пододвинулась ближе, глянула искоса. — Не держи зла за недавнее.
Торк улыбнулся, мотнул подбородком (дескать, ладно тебе, ничего ведь не было!), и Гуфа вновь стала прежней.
— Осторожнее там, без ненужной лихости, — пробурчала она, с кряхтеньем опускаясь в траву. — Мы тебя здесь подождем.
Охотник с сомнением зыркнул в сторону не такой уж далекой поляны, открыл было рот, но Гуфа замахала на него руками:
— Иди, говорю! Коли опасаешься, лучше вернись поскорее.
* * *
Торка не было долго. Облачная мгла действительно сгинула, и небо хлынуло в лес холодным ровным сиянием звезд, несметность которых не позволяла даже забрезжить мысли о возможности счета.Чем дальше, тем меньше нравилась Лефу эта ночь. Торку понадобилось куда-то уйти — что ж, пусть. Не захотел взять с собой, даже объяснить не удосужился, куда и к кому пошел — опять же, пускай себе. Разве охотник когда-нибудь клялся не иметь секретов? Конечно, нет. А потому Лефу и в голову не пришло набиваться в спутники или же лезть с расспросами. Что там Леф — даже Ларда все поняла и не стала приставать к своему родителю. Поняла-то, она поняла, но обижается. И Леф обижается, все-таки Витязь же он, мог бы Торк если не попросить совета или помощи, то хоть для приличия мнением поинтересоваться: а что, мол, ежели я туда-то схожу да с тем-то повидаюсь? И Гуфа тоже хороша. Спрашивается, ну что ей стоило спуститься ниже по склону? И от набитой послушниками поляны ушли бы подальше, и лес там гуще, не так светло — все бы безопаснее было охотника дожидаться. Нет же, сами вдвоем с Торком все решили, Леф и рта распахнуть не успел. Потом уже, когда охотник потерялся из глаз, парень осторожно намекнул старухе: неправильно, зря этак-то. А Гуфа буркнула, что ниже куда опасней, чем здесь. И все, больше по сию пору ни словом не облагодетельствовала. Вон, сидит... Колени обхватила, будто потерять опасается, лицом в них уткнулась — думает, наверно. О чем? Попробуй, спроси...
Конечно, глупо ожидать, что Гуфа или Торк станут относиться к тебе как к Витязю, если у тебя самого язык не повернется назвать себя этим словом. В Мире может быть только один Витязь, и какое бы несчастье ни приключилось с Нурдом, пока он жив, Витязем будешь не ты. Ничего, Певец Журчащие Струны тоже звучит неплохо.
А ночь все-таки нехорошая. Скверная ночь. Сначала казалось, что до рассвета будет много всякого и совсем не останется времени для тягостных мыслей. И вот, на тебе. Все обернулось бездельным ожиданием, молчанкой, страхом. Страшно дожидаться возвращения давешних тягостных мыслей и непонятных желаний; страшно смотреть на Ларду и понимать, что ей в голову тоже лезет всякое и что ее всякое еще тягостнее твоего.
Дело бы какое-нибудь придумать, заговорить бы о чем-нибудь дурашливом, пустом и ненужном, только никаких дел нет и не может быть, пока не вернется Торк, а заговорить почему-то не получается. Да и ни к чему сейчас лишние разговоры — и поляна недалеко, и ниже по Склону «еще опаснее», как давеча буркнула Гуфа...
Так что плохо. Плохо и всех жалко. Нурда жалко — не бывать ему зрячим без Гуфиной тростинки; Гуфу жалко, и Ларду, и себя тоже, и всех сущих в Мире, который и раньше-то был плох, а теперь вовсе сделался страшен. Вспомнятся Истовые — и то жалко делается, только совсем по-другому: жалко, что нельзя им вот прямо теперь же загривки поперекусывать.
Так и не удалось Лефу выдумать какое-либо спасение от нехороших мыслей. Не удалось, а верней — не успелось, потому что скучная ночь вдруг решила перестать быть скучной.
Ларда, сидевшая понуро и тихо, внезапно вскочила, будто ее за волосы вздернули. Лефу даже показалось, что девчонка подхватилась с земли крохотным мгновением раньше, чем в стороне бывшей Гуфиной, а нынче — послушнической, поляны раздался остервенелый песий лай.
Значит, у послушников все-таки есть пес. Но ведь вздор же, уж теперь-то он никак не мог их учуять! Или... Мгла Бездонная, неужели Торк только сделал вид, будто уходит вниз, а не вверх по Склону?!
Леф был уже на ногах, и рука его судорожно хватала воздух у левого бедра. Лишь после второй тщетной попытки схватиться за оружие парень вспомнил, что перед уходом Хон и Нурд присоветовали ему вместо привычного меча взять другой, с коротким широким лезвием и несообразно длинной рукоятью. Подвешивался этот взятый из послушнических запасов клинок не как обычно, а за плечами — таким манером пастухи котомки таскают. Старшие говорили: «Удобнее будет, не станет цепляться за что ни попадя». Вроде бы парень успел приловчиться к новому мечу и за время пути научился выхватывать его так же быстро, как выхватывал прежний, а вот теперь сплоховал. Спасибо, конечно, отцу да наставнику за добрую опеку, только уж лучше бы они подобные советы придержали для бешеных!
Ларда со своим оружием управилась куда как шустрее, причем схватилась не за пращу, а за нож. Значит, опасность не на поляне — ближе? Леф и не сдвинувшаяся с места Гуфа так и впились настороженными взглядами в Торкову дочь, но та отчаянно затрясла головой: «Тихо!» А потом выдохнула, почти не шевеля губами:
— Слушайте! Слышите?
Леф услышал. И Гуфа явно услышала — иначе с чего бы ей вдруг так побелеть?
Не то стон, не то тягучий жалобный всхлип. Еле-еле слышный, но можно клясться хоть материнской сытостью, что это где-то гораздо ближе закипающей растревоженным гомоном поляны. Значит, Ларда и впрямь подскочила прежде песьей тревоги, и, значит, пес действительно не унюхал, а услыхал.
Говорят, такое они всегда слышат даже сквозь сон, даже сквозь какой угодно шум.
— Хищное, — прошелестела Ларда.
Это она зря — и без нее уже догадались. Даже Леф, которому хищные твари только по рассказам знакомы да по старой облезлой шкуре, которая в корчме висит. Куть говорит, что почти такой же ее и выменял, причем за нее — лысую, дырявую — стребовали с него двух жирных круглорогов, корчагу патоки да три горшка прошлогодней браги. Это справедливая цена. Шкурам хищных столько чудодейственных свойств приписывают, что все не вдруг и припомнишь. А самим хищным приписывают куда больше всякого, причем такого, которое самые тертые мужики заопасаются допускать в голову на ночь глядя. Торк ведь не единственный охотник в Мире, а все-таки хищную тварь в горах встретить легче, чем ее шкуру в людском жилье. Очень уж сложно охотиться на хищных: они не понимают разницы между охотниками и дичью.
— Надо выбираться из овражка. — Лардин голос подрагивал, но в общем девчонка казалась на удивлением спокойной. — Надо выбираться. А то прыгнет сверху — взвизгнуть не успеем.
Гуфа наконец тоже встала, однако без особой спешки.
— С чего ему прыгать на нас? Лето же, — прошептала она.
Ларда скривилась.
— Лето. Детеныши. Ночь на исходе, а охота не задалась — слышишь, как плачет? Знает, что стада на дальних пастбищах, но шло в Долину — значит, за человеком шло. Мы — люди.
— Так зачем нам наверх-то? Нельзя нам наверх — заметит...
— Не шепчи, — усмехнулась Торкова дочь. — Оно уже знает, что мы здесь. И услышало уже, и унюхало, и еще как-то узнало, как только они умеют.
В лощине было светло, а наверху оказалось еще светлее. Чахлое редколесье таяло в прозрачном белесом мареве, и мерещилось, будто видно не хуже, чем ясным днем. Но это только мерещилось. Звездное сияние коверкало размеры и расстояния; неподвижность древесных стволов оборачивалась вдруг нехорошей шуткой, притворством — потяни руку, коснись, и только зыбкие блики растекутся по пальцам.
Выкарабкавшись из лощины, Леф какое-то мгновение оторопело хлопал глазами. Но сзади раздраженно зашипела Ларда (то ли на колючку наступила, то ли зацепилась за что-то, помогая старухе одолеть крутоватый подъем), и парень опомнился, заозирался, высматривая приметы близкой опасности. Только не было их, примет этих. Даже стоны хищного совсем стихли — слышался лишь надсадный лай да послушнический галдеж.
— Может, ушло? — неуверенно прошептал Леф. — Или, может, к серым подалось?
— Дурень ты, — огрызнулась Ларда. Она сделала несколько упругих скользящих шагов вдоль лощины, остановилась, чуть отведя вооруженную руку.
— Не ушло оно, тут где-то... — Торкова дочь старалась говорить спокойно и внятно, только осипшее горло плохо поддавалось ее стараниям. — Я временами дух его чую, только не пойму откуда: ветер все время меняется. Ты получше гляди, слышишь? Да не на меня, а кругом.
— Ты, похоже, сквозь собственный затылок глядеть умеешь, — буркнул Леф, отворачиваясь.
Он, действительно, забыл обо всем и приклеился глазами к Ларде. А разве можно было не приклеиться? Идет, будто не переступает по земле, а отталкивает ее от себя ногами; и ноги эти — ну, в синяках да в шрамах, и не сказать, чтобы чистые, но все равно красивые; и наскоро чиненный накидочный шов время от времени позволяет кое-что увидать (почему-то так куда интереснее, чем даже когда на девчонке вовсе ничего нет). Ну вот подумать же только: тоща, конопата, жилиста, плечи как у неслабого мужика, а хочется смотреть и смотреть... Еще и девки этой опасается, которая за Бездонной осталась. Глупая ты, глупая, да кто же, кроме тебя, сумел бы заставить позабыть о подкрадывающейся погибели?! И разве есть что-нибудь, ради чего можно забыть тебя? Глупая ты...
Леф не сумел бы удержать эти чувства в себе — несмотря на близкую опасность и Гуфино присутствие что-нибудь да прорвалось бы словами. Но хоть голова парня и была занята вовсе не тем, чем следовало, он все-таки сумел приметить, как вдруг шевельнулись разлегшиеся на траве звездные блики.
Раз, потом снова... Будто бы между травой и павшим на нее светом затесалось что-то еще — смутное, неразличимое, ползущее.
— Ларда! Прямо передо мной, шагах в двадцати. Видишь?
— Вижу. Когда кинется, бей навстречу и вверх. Я помогу сбоку.
Леф шагнул к подползающей твари. Стиснутый в его руке клинок словно бы независимо от хозяйской воли принялся описывать неширокие медленные круги, и сгусток мрака вдруг вспух, обрисовался приподнявшимся от земли гибким звериным телом: хищное перестало прятаться. Леф остановился, и тварь тоже замерла. Под ее выпуклым лбом вспыхнули два пронзительных багровых огня, ниже мокро блеснула острая белизна...
— Не смотри в глаза, — напряженно сказала Ларда.
Девчонкино предупреждение запоздало. Тлеющие угли звериных глаз неспешно и властно втягивали в себя взгляд Лефа — так болотная хлябь засасывает ноги неосторожного. Вроде бы лишь запнулся на кратчайший осколок мига, мимоходом, слегка, а попробуй вырвись... Два кровавых зрачка внезапно распахнулись немыслимой ширью и глубиной, занавесив собою осевшую на задние лапы тварь, и весь прополосканный холодным сиянием лес, и все остальное. А когда настойчивые окрики Торковой дочери заставили-таки парня встряхнуться, хищное почему-то оказалось вовсе не там, куда уткнулся Лефов парализованный взгляд. Зверь перетек левее и заметно ближе. Леф не стал поворачиваться к нему лицом, только вывернул шею, чтобы искоса следить за хищной тварью, да клинок опустил острием к земле. Хищное отозвалось на эти движения бешеный знает чем — не рык, не вытье, а будто немощная старуха проныла опасливую тихую жалобу. Очертания твари чуть изменились, и парень понял, что она сейчас бросится, причем именно на него. Леф еще успел крикнуть Ларде: «Не суйся, я сам!» И будто подхлестнутое этим криком гибкое темно-бурое тело отшвырнуло себя от земли.
Упав на колени, Леф коротко взбросил клинок навстречу подменившей собою небо клыкастой бездне. Страшный удар по острию выломал рукоять из его пальцев, что-то задело макушку (да как задело — парню показалось, будто с хрустом надломился затылок), а потом в глаза снова ввалилось ледяное звездное множество.
Меч пропал, его некогда было искать, но оставался еще бивень на левой руке; зверь лежал на траве (лежал врастяжку, не по-живому), а рядом, крепко расставив стройные, забрызганные темными пятнами ноги, стояла Ларда с ножом в руке. Лезвие ножа тоже было темным, как брызги на девчонкиных ногах, как широкая полоса на шее у мертвой твари.
Лефов меч пробил грудь хищного, вошел до половины клинка и застрял. Парень несколько раз дернул его, упираясь ногой в пушистый, оказавшийся удивительно мягким и ласковым мех, только ничего не получилось. Ларда опустилась на корточки, пытаясь ножом освободить крепко засевший клинок, но и у нее ничего не вышло. А потом она наконец взглянула Лефу в лицо и ойкнула:
— У тебя кровь на лбу!
Леф старательно ощупал подрагивающими пальцами лоб, макушку и сказал сипло:
— Это, кажется, не моя. Ты-то как? Цела?
— Целей не бывает.
Девчонка встала, обошла вокруг мертвой туши, а потом вдруг с размаху пнула ее ногой.
— Ловко мы, правда? Вот не слыхала я, чтоб кому-нибудь удавалось так ловко хищное завалить! А ты, Гуфа, слыхала?
— Нет, — сказала Гуфа.
Она так и простояла все это время на краю лощины, не вмешиваясь и не мешая. А теперь подошла, окинула странным взглядом Ларду, Лефа, мертвую тварь...
Да, тварь стоила того, чтобы рассмотреть ее как следует. Мускулистое тело; короткие, очень толстые лапы и короткий же, очень толстый хвост; тупая морда, состоящая, кажется, лишь из глаз да широченной клыкастой пасти... Вздыбившись, хищное могло бы облизать макушку нещуплому мужику, но, стоя на всех четырех, легко прятало длинное тело в самых ничтожных впадинах, в траве — где угодно. Да еще мех — бурый, с крупными грязно-желтыми пятнами... Такое и днем-то не вдруг разглядишь. Действительно, счастье, что удалось совладать с тварью без потерь и ран. Только правильнее не судьбу благодарить за везение, а Нурда за витязную науку. И еще самим хищным спасибо за их всегдашнюю повадку нападать сперва на того, кто кажется опаснее прочих.
— Слушай... — Это Гуфа вдруг притронулась к плечу задумавшегося парня. — Слушай, а там, с той стороны, их очень боятся, когда они выходят из Мглы?
Леф промолчал, он только съежился и голову втянул в плечи, будто у него за спиной размахнулись чем-то тяжелым. А Ларда взъерошилась и неласково зыркнула на старуху: чего, мол, пристаешь после этакого?!