Страница:
– Микки Рурк, Брюс Уиллис, Венсан Кассель… – начал перечислять я.
– Все понятно, – перебила она, – ты пытаешься им подражать. Точнее, их персонажам в кино. И в отношениях с женщинами тоже. Скажи, кто твои любимые киногерои, и я скажу, кто ты.
А в то свидание я будто встретился с самим собой. Только я-настоящий был как бы уже не я, а эмоциональное подобие женщин, которые раньше со мной встречались. Я был обезоружен своим чувством, а она претендовала на мое амплуа. Она заказала виски и принялась активно разбавлять его соевым соусом. Она действительно вела себя по-мужски. Обычно интересоваться вкусами и привязанностями девушек было моей привилегией. Она опередила и выложила на стол всю обойму своих музыкальных пристрастий: Eminem, Coldplay, Muse, Kayne West, Jay-Z и еще какая-то дребедень в том же духе.
– Чак Паланик? – перехватила она инициативу, едва я попытался заговорить о литературе. – Да, это любимый писатель моей бабушки! Я ищу что-нибудь пожестче.
Она доконала меня этой фразой. Что она ищет? Сценарии к мультикам манга? К порно с насилием?
Она непрерывно интервьюировала меня! Я попытался обороняться, избрав тактику великовозрастного снобизма. Я не успел поинтересоваться сколько ей лет, но, похоже, я несколько старше. Мне уже двадцать восемь. Что с того?
Я отвечал, что люблю и слушаю слишком большое количество музыки, чтобы вот так взять и ограничить свой выбор пятью-десятью артистами. Я принципиально отказывался проводить жанровые разграничения, в музыке меня интересовали лишь идея, настроение, глубина и степень таланта, которые я мог расслышать. Набор инструментов и саунд для меня не существовали уже много лет. На протяжении одного вечера мое музыкальное пространство могло заполняться прелюдиями Шопена, отвязным серф-битом пятидесятых годов, саксофонными истериками Чарли Паркера, заоблачными и энергоемкими плачами в исполнении кривого Йорка. Все это я сообщал ей, но…
Каждые пять минут ей кто-то звонил, и она начинала болтать по телефону, гораздо веселее и оживленнее, чем только что со мной. Она с преувеличенным значением обсуждала с незнакомыми мне людьми какие-то глупости, очаровательно морща носик и рассыпаясь заливистым смехом. Впрочем, все это вполне укладывалось в мое стереотипное представление о старлетках в шоубизе. Амбициозные бабочки, чье порхание легко, судорожно и бессмысленно. Тем более что быстротечно. За десять лет нужно прожить всю жизнь. Тут не до сентиментальности, не до романтических переживаний и кровавых страстей. Истинная страсть этих кукол – их эксгибиционизм. Разве не так? Жизненное кредо: похмелье – на завтрак, цинизм – на обед, оргия – на ужин. Я сам пытался быть таким же, когда начинал. Не было сомнений, что у нее есть покровители, продюсеры, которые пользуются ее прелестями, богатые любовники, которых она предпочитает за их положение. Сомнений не было, было любопытно лишь, старается ли она совместить расчет и человеческую привязанность или на это последнее уже не хватает времени.
Мы общались недолго. Часа через полтора, добрая часть которых ушла на ее телефонную болтовню, бутылка виски опустела, и она внезапно осознала, как пьяна.
– О! Мне уже хватит! – концовка была смазана.
Она, пошатываясь, выбралась из-за стола, я поймал машину, она назвала адрес «Библиотека имени Ленина» и уселась на заднее сиденье, не прижавшись ко мне, не поблагодарив, не коснувшись щеки, вообще ничего не сказав на прощание. Лишь послала воздушный поцелуй сквозь замерзшее стекло.
Впрочем, я и не рассчитывал в тот вечер на что-то особенное. Скажу честно, я был разочарован. А ведь я наводил справки. Те, кто знал ее по работе, отзывались о Белке не так, как о большинстве остальных певичек. Помня об их отзывах, я ожидал в близком общении разглядеть умную и тонкую девушку. Но я ужинал с другим человеком. Это был ветреный, взбалмошный, самоуверенный, самовлюбленный, поверхностный и скользкий субъект. Ухудшенная копия меня самого. Ну, зачем мне второй я, когда давно уже необходимо сбежать от собственной матрицы? Я разочаровался. Наверное, это было к лучшему. Наверное, на этом следовало остановиться.
Я вернулся домой и постарался забыть ее: «Ну, подумаешь, мало ли улыбок перемещаются по Москве с одних лиц на другие… И лица в Москве тоже можно отыскать… Подумаешь, дефицит…» У фотографов никогда не бывает недостатка в женщинах. Я позвонил самой красивой из своих боевых подруг, хрупкой блондинке, похожей на Гвинет Пэлтроу в «Осторожно, двери закрываются», распил с ней пару бутылок коллекционного «Шато де Флёри», а затем до утра накачивал ее собственным разочарованием, с первыми трамваями выбрив на лобке странный и непонятный мне самому иероглиф. Проснувшись днем в чужих объятиях, я уже не помнил девушку с лучезарными глазами.
Я подрезаю джипы на набережной…Один за другим. Пытаюсь угадать, куда свернуть у Бауманской академии – на улицу Радио или на набережную… Выбираю улицу Радио – черт! – здесь затор! Почему простым папарацци не полагается ездить с мигалками? Если б это было возможно, количество разоблачительных снимков выросло бы в разы. Публика увидела бы гораздо больше истинных лиц, скрывавшихся за масками. В разы увеличилось бы количество правды в жизни. Люди, поймите, количество правды на планете впрямую зависит от наличия мигалки на авто простого папарацци! Ройзман все еще молчит.
Той зимой горожане, похожие на кочаны капусты, перекатывались по улицам в особенной суете и спешке. В праздничной мишуре, брызгах шампанского и всенародном похмелии сменился порядковый номер года. Больше всего в жизни своей страны я не люблю первые две недели января. Время безвременья, иллюзия жизни, отчаянный запой под видом праздника, остановка всех систем, абсолютная невозможность действовать, если в деле кроме тебя еще кто-то. Я не умею больше трех дней лежать на диване. Да и пить больше трех дней у меня не получается.
Шли недели, складывались в месяцы. Время от времени она возникала в поле моего внимания. Сюжетами в новостях и заголовками в прессе. О ней писали все больше и больше. Она постепенно превращалась в любимую героиню таблоидов. Я никогда не читал эти статьи, только заголовки.
«Отмена концерта: случайность или поза?»
«Скандал на пресс-конференции!»
«Белка песенки поет?»
«Блеск и нищета шоубиза!»
«А слуги кто? Пять способов стеречь Белку!»
«Моя ровесница поет и бесится!»
Изредка я встречал Белку на тусовках. Кивал издали, тут же отворачивался, чтобы не видеть, кивает ли она мне в ответ. Старался не видеть, но думал. Хотел или нет, я часто думал о ней. В моей голове навязчиво маячил ее сексуальный образ. Образ типичной певички, красивой сексапильной куклы из шоубиза, ветреной и доступной многим. Я, кажется, хотел ее. Моя очарованность, мое романтическое чувство уступило место земной человеческой похоти. Да, я точно хотел ее, и вот мне уже стало все равно, как этого добиться. В те времена я еще покупал женщин. Из любопытства, от усталости, от лени, просто для разнообразия, чтобы отдохнуть от отношений, в которые, как ни крути, приходится вкладывать часть души. Наконец я позвонил ей. Чтобы со всем цинизмом, на который способен, спросить «сколько ты стоишь?». Мужской голос ответил мне, что она улетела в Швецию и вернется только через неделю. Я позвонил через неделю. Мне сказали, что этот телефонный номер ей больше не принадлежит. И я опять постарался забыть девочку с большими зубами.
Наступила весна. Огромный, взбалмошный, хаотично разбрызганный по поверхности земли мегаполис плавил снег и приближал всемирное потепление огнем своих оргий. Все вокруг горело. Близился день рождения Журнала, с которым я долгое время связан плодотворным сотрудничеством. Мне выдали целых десять пригласительных, как ценному сотруднику. Я листал старые записные книжки, проверяя, приглашены ли все, кого я хотел видеть. Конечно же, наткнулся на ее номер. И не выдержал, позвонил. На этот раз трубку взяла она. Довольно быстро вспомнила меня:
– Как жизнь, папарацци? Много Диан загубил?
– Приходи на вечеринку, будет весело, – я проигнорировал ее иронию.
– М-м-м… А можно я приду не одна?
– Да, конечно. – Я внутренне съежился, ну а чего еще ожидать от красивой девушки? Чтобы она проводила лучшие годы жизни в одиночестве? Чтобы месяцами ждала, когда там позвонит этот забавный папарацци Агеев? Конечно, притащится со своим рок-старом.
– Я приду с подругой, – прощебетала она.
У меня отлегло от сердца.
Я не заметил, как они пришли. Конечно, ее узнали на входе и пропустили – зачем ей мои приглосы? Она опоздала на час, ее телефон был выключен. Я, в нетерпении, покараулил на входе с полчаса, но в этой давке на узких дверях модного ресторана можно было потерять все: кошелек, терпимость, невинность, рассудок, фотокамеру. На день рождения великого журнала ломилась вся светская Москва. Но для меня это – работа. Мое существование на вечеринках сильно осложняется призванием делать кадры. Где еще снять нетрезвого Жириновского, который бодается с охраной ресторана, потому что те отказываются пропустить с ним свиту из пяти личных бодигардов с оружием? Или Шнурова, целующегося со своей актрисой? Или – Вивьен Вествуд, пальцем выковыривающую пищу из старческих зубов? А может, у нее – протез? Или… Да вот же – кадр! Зашел в туалет испытать естественное облегчение, и просто гора с плечей свалилась. В туалете – рок-стар Слава-на-ресницах-кокаиновая-пыль высасывает что-то из губ фанатки-дюймовочки, рука – у нее под юбкой. Дружеский привет педофилам! Я вежливо щелкнул, вежливо извинился и так же вежливо помочился. Они не обратили на меня никакого внимания. Подумаешь, какой-то фотограф зашел поссать! Впрочем, уверен, что Слава в тот момент рубился в глухом неадеквате. Не удивлюсь, если вместо меня ему почудился гангстер-гуманоид, выстреливший ему в лицо (фотовспышкой!) и отправившийся спускать свое оружие в сортир. Признаюсь, все эти месяцы, с момента моего первого звонка Белке, я ревновал ее к Славе. Газеты периодически сообщали о развитии их романа. Они иногда ссорились, затем мирились, затем – попадались с поличным в связях на стороне. Но я чувствовал, что у них – серьезно. В каких-то периферийных нервных окончаниях у меня судорожно пульсировало: с этим мужчиной она не только занимается сексом. Она доверчиво засыпает у него на груди. И это знание раздирало меня, каким бы равнодушным я ни пытался самому себе казаться. Я покинул туалет с чувством двойного облегчения. Еще полчаса сольного вальсирования по ресторанным горкам и – очередная пленка отщелкана:
– Режиссер курит сигару;
– Модельер забралась к Промоутеру на плечи;
– Телеведущая поправляет макияж Телеведущей;
– Политик со следами помады на лице;
– Плюс – еще полтора десятка фриков.
Обычно меня мало волнуют движения коллег. Я никому не завидую, и учиться мне не у кого. Я одиночка. Чертовски талантливый и везучий одиночка. Но в этом случае любопытство пересилило. Когда в одном углу вдруг засверкали десятки фотовспышек, и с каждой секундой к ним добавлялись новые блики. Будто фейерверк взорвался. Я ринулся туда, расталкивая локтями надменных педерастов и прочих расфуфыренных манекенов полусвета. То, что я увидел, возможно, было бы похоже на расчитаный пиар-ход, уже не раз использованный, если б не энергетика, которая витала над всей сценой. Происходящее было так развратно, одновременно целомудренно и бесконечно романтично. Белка взасос целовала свою подругу, шикарную модельного образа брюнетку. Вот как я впервые увидел Анку. Что это был за поцелуй! Если б эта сцена происходила в кино, фильм стал бы классикой, а эпизод – цитируемым во всех киноучебниках. В поцелуе Белки было столько искренности, нежности, беззащитности и того озорства, которое делало эту девочку в моих глазах пылающим факелом, способным осветить самые темные закоулки чьей угодно жизни. Я не увидел в их поцелуе никакого секса. Я видел только любовь. Я стоял ослепленный этим поцелуем, как когда-то в первый раз – ее улыбкой. Щелкали затворы фотокамер, сверкали фотовспышки, но мне казалось, все собравшиеся в этот момент чувствовали: в жизни есть смысл. И этот смысл – в том неуловимом, что они ощущали, когда смотрели на поцелуй двух красавиц.
Слава выскочил откуда-то между ног у официанта и принялся разнимать подруг. Как нелепо, неумело и бессильно он это делал. Затворы защелкали с удвоенной скоростью. Слава что-то кричал, дергал за волосы брюнетку, хватал Белку за шею, будто готовился играть кульминационную сцену «Отелло». Она нехотя, всем своим видом давая понять, что подчиняется обстоятельствам, прервала блаженство и, плавно, будто лебедь крылом, отвесила ему звучную пощечину. Затем взяла за руку подругу и так же неторопливо пошла к выходу. Они были похожи на двух больших птиц, которые вышагивали и парили одновременно. Все молча расступились перед ними. Проходя мимо меня, он стрельнула из-под ресниц своими лукавыми искорками и на секунду прижалась губами к моей щеке:
– Не принимай всерьез, – прошептала она.
И чмокнула в ухо. Первый раз за все время нашего знакомства. Она ушла, а поцелуй еще долго колебал мою барабанную перепонку.
Бесконечными назойливыми звонками я наконец вырвал запятую в ее плотном графике и сумел вытащить в кино, на «Необратимость» Гаспара Ноэ. То был жесткий фильм с девятиминутной сценой изнасилования Моники Белуччи. Когда-то давно он шел в прокате, но я не успел посмотреть. А тут обнаружил фильм в ретроспективном показе и понял, что хочу посмотреть его вместе с Белкой.
– А-а-а! Только ты меня понимаешь! Я хочу увидеть этот фильм! Все рассказывали мне про него и все отказались идти смотреть! – в ее голосе снова слышался восторг, приглушенный легкой болезненностью, – вчера отравилась устрицами, целый день блюю дальше, чем вижу…
Она повторила эту фразу несколько раз. Должно быть, «блюю дальше, чем вижу» – новинка в ее лексиконе. Меня умиляло это отношение к жаргонным выражениям. Так поступают дети: услышав понравившееся словечко, не выпускают его изо рта, пока не зажуют в кашу. Еще так женщины обращаются с вещами: накинутся на новую блузку и таскают ее повсюду, пока не разонравится… Впрочем, таким же образом они поступают и с мужчинами… Она материлась много, сочно, безграмотно и ужасно вульгарно. Но, в сочетании с ее невинным лицом и обезоруживающей улыбкой, выражения становились крылатыми, их хотелось целовать, поскольку они слетали с ее губ. Чего ей недоставало для приема в высшую лигу матершинников, так это толики чувства меры, которое редко развивается у людей в ее счастливом возрасте. Ведь если пятьдесят раз за пять минут употребить слово «блядь», значение каждой буквы «б» уменьшается с очередным повторением.
Устрицы выплыли, и следующим вечером мы встретились в кинотеатре.
В этот раз она выглядела по-человечески. В борьбе пищевого отравления с гламурным лоском победило отравление. Ей невероятно шла бледность, почти полное отсутствие косметики, болезненная худоба… От этого глаза светились еще ярче, и вся она грацией и природной пластикой напоминала юную цаплю с большой головой на тонкой шее. Она пришла без каблуков и без пафоса.
Я купил себе пиво, а ей отвратительный попкорн, и мы вошли в зал.
Фильм действительно оказался очень жестким. Жестокость некоторых сцен разрушала даже цельнометаллический жилет моего цинизма, а ее реакция… неожиданно удивила меня. Я ожидал увидеть любую маску, все, кроме искренности. Она так трогательно и беззащитно переживала насилие, так вздрагивала, зажмуривалась и прижималась ко мне. А потом так непосредственно шепотом обсуждала со мной беспомощно свисающий член Касселя в постельной сцене с супругой… Когда мы вышли из зала, я смотрел на нее совсем другими глазами. Я впервые видел не самовлюбленный, прагматичный и приземленный сексуальный объект, а человека, который умеет искренне переживать и к которому я мог бы испытать нежность.
Выражение «утренний стояк», которое она произнесла неподражаемо уморительно, еще вертелось у меня в голове, а она уже торопилась проститься. За ней подъехала подруга. Та самая, с которой она целовалась на вечеринке Журнала. Анка. Тогда мы познакомились.
– Папарацци Агеев, – представила меня Белка.
– Как интересно, – Анка церемонно пожала мне руку. – Вы, наверное, настоящий герой? Гоняетесь за звездами, лежите в засаде?
– Вы смотрите слишком много фильмов. В России папарацци лежат на печи, изредка путешествуя в ресторан и в туалет. У нас звезды сами гоняются за фотографами. Догоняют, отлавливают и принуждают себя фотографировать. Так что называйте меня просто – светский фотограф…
– Рада знакомству, светский фотограф, – Анка махнула рукой на прощание.
А Белка всегда прощалась со мной слишком быстро.
На следующий день произошло то, чего еще никогда не происходило в истории наших отношений: раздался звонок и на моем телефоне определился ее номер. Она звонила мне! Не я ей! А она мне! Я с волнением взял трубку. Она благодарила меня за вечер и говорила, что получила большое удовольствие от совместного просмотра. В ее голосе звучала искренность, которая растрогала меня. Сентиментально? Да, черт возьми! Как в жизни…
Я предложил продолжить совместные походы в кино. Она согласилась. Этот процесс можно было не откладывать, через несколько дней стартовал кинофестиваль «Большие кинОМаневры», который организовывал мой друг, промоутер Че.
Открывалось мероприятие новым фильмом, с участием ее любимого Колина Фарелла. Но злая работа безапелляционно претендовала на ее время, она никак не успевала на тот сеанс. «Работа, работа…» – она все время говорила о ней. Признаюсь, я ненавижу слово «работа», у этого слова корень – «раб», а я всегда любил делать только то, что доставляло мне удовольствие. Часто мои удовольствия приносили мне неплохие деньги. Со временем я окончательно запутался в разнице между понятиями «дилетант» и «профессионал». По привычке, считая себя дилетантом, я многие вещи делал лучше людей, считавшихся в этих областях признанными профессионалами. А когда легкое увлечение фотографией вылилось в большие гонорары, я окончательно перестал сомневаться насчет самоопределения. Теперь я лишь искал и получал удовольствия. А деньги сами выбирали меня.
В ту весеннюю пору, когда речь заходила о ней, я испытывал потребность отчаянно выпендриваться и производить впечатление. Пятью месяцами позже, когда речь заходила о ней, я уже готов был абсолютно на все, что в человеческих силах. А тогда, в формате пускания пыли в глаза, я уговорил Че сделать дополнительный, ночной сеанс фильма и с нетерпением ожидал ее в фойе мультиплекса «Пять звезд». Она снова появилась в образе простой студентки, который так мне импонировал. В опустевшем фойе ночного кинотеатра я в первый и в последний раз столкнулся с ее кокетством. Она присела на диван перед входом в зал, а я опустился на пол у ног и крепко сжал ее колени. Наши взгляды скрестились как перекладины известного религиозного фетиша. Никогда еще ее расширенные зрачки не приближались на такое опасное расстояние к моим, замутненным алкоголем, сдерживающим всех демонов параллельного мира. Я смотрел на нее оцепенело, не отрываясь и не моргая, а ее зрачки быстро бегали из стороны в сторону. Время замерло, люди и события перестали существовать, столкнулись влюбленность и кокетство, игра и жизнь, опасения и надежды. Наверное, в этот момент, я мог поцеловать ее, но промедлил, не решился и не поцеловал. Дурак. Другой возможности она мне уже не давала.
Я не пошел с ней в зрительный зал. После окончания сеанса я затаился на верхнем этаже, а к ней подослал официанта с букетом белоснежных, как мое чувство, роз. Я надеялся ограничиться красивым жестом, из тех, что запоминаются надолго, но официант раскрыл ей мое логово.
– Ты такой sweetly… – она опять обожгла меня лазерным взглядом.
Я, как всегда, подарил ей пачку ее фотографий в моем исполнении. Обычно я перерисовывал ее в Зебру. Она смеялась. Ей нравились мои фоторисунки.
А потом все случилось как обычно: ее торопливое прощание.
На следующий день она опять позвонила мне. Чтобы вежливо поблагодарить
Я пролетаю на красный сигнал светофора! Встречные водители остервенело сигналят мне! Фак ю! Я пальцем показываю кому-то магический знак. Я четко понимаю, что выгляжу безумным, невменяемым хамом в глазах всех окружающих. Я мысленно прощаю всех, кто был груб со мной на дорогах! Я мысленно благословляю безумцев. «Ройзман! Где ты?! Ответь, наконец!»
После кинофестиваля я постоянно искал поводы, чтобы встретиться с ней и провести время. Я был противником банальностей и в этом отрицании, конечно, был ужасно банален. Я не мог просто пригласить ее в кино или в ресторан, нужно было найти яркий повод. Я уже не мог задумываться о сексе. Я думал только о том, как удивить ее, поразить ее воображение. Я мог бы атаковать ее губы, но только в том случае, если она раскроет рот от изумления, а причиной стану я.
Мне казалось, что она избалована тусовками, общением, событиями… Как же меня удивляло, когда выяснялось, что она не знает имен модных гастролеров, о которых говорила вся светская Москва, и не бывала в местах, в которых, по моему разумению, должна была жить ночами. Ее ни разу не встречали в «Вог-кафе», она не ужинала в «Галерее» и не забегала на ночной кофе в «Курвуазье». Она игнорировала «цеппелиновские» вечеринки, «Скромное обаяние буржуазии» продолжал оставаться для нее фильмом Бунюэля, «Пушкин» – поэтом, которого много читают в школе, «Дягилев» – знатным импресарио, и ей, похоже, было чихать на все зима-лето-осень-проджекты этого мира. Оказалось, что я совершенно не знал ее вкусов и привычек. Она открывалась мне медленно, как стыдливая невинность, сантиметр за сантиметром поднимая подол платья. Вот я узнал, что она предпочитает выпивать со старыми друзьями в маленьких неизвестных кафе, вместо того чтобы блистать в роскошных клубах. Вот выяснилось, что она не любит богатых людей за их деньги. Вот я понял, что ее преданность подругам граничит с самоотверженностью. Она не спит со своим продюсером… Она не поет в банях… Она читает Коупленда и слушает Генсбура… Где раньше были мои глаза?
Я очаровывался ее внутренним миром. Она перестала быть сексуальным объектом. Она перестала быть красивой куклой. Я уже не мог сказать «я хочу ее». Я, кажется, влюбился в человека.
У нее же, напротив, высказанное намерение общаться со мной никак не желало воплощаться. Я предлагал сходить на концерт, она соглашалась, но через два часа перезванивала и ссылалась на неожиданно возникшую работу. Я вез букет цветов в казино, где она должна была петь, она звонила в полночь со словами благодарности – и только. Теперь, каждый раз отказывая мне во встрече, она произносила это тошнотворное слово «работа». Похоже, она никогда не слышала песню «Work is four letter word». Я не говорил с ней об этом, но про себя думал, что для каждого существует иерархия приоритетов, и все дело в том, что моя персона в ее шкале ценностей попросту отсутствует. Ведь не может же она только работать и спать. У женщины в ее возрасте должна быть активная личная жизнь. Просто я не вписывался в нее. На втором месте после работы, вероятно, были подруги, затем какие-то мужчины, которых я не знал и не желал знать. Но меня там не было. Вообще не было. Обладая хорошей фантазией, я почему-то никогда не мог представить ее с другими мужчинами. Я пытался, но никогда не мог представить ее голой и занимающейся сексом, хотя других женщин раздевал в своем воображении с легкостью. Конечно, я видел под одеждой, что у нее стройные ноги, но вообразить форму коленных чашечек у меня не получалось. Я видел, что у нее небольшая грудь, но представить себе размер и форму ее сосков не мог. Для меня это были две восхитительные, безупречной формы капли, стекающие по шелковой коре эбенового дерева. Сплошная поэзия, лишенная чувственного материализма. Но я все-таки хотел ее.
Я очень хотел заниматься с ней любовью. Я был уверен, что только этой женщине в постели смогу отдать все без ленивой экономии, к которой так привык с невзыскательными подругами. Я хотел быть с ней нежным, как крылья бабочки, напористым, как рог буйвола, легким, как поцелуй младенца, страстным, как проснувшийся вулкан, сильным, как вера апостола, стойким, жестким, беззащитным, грубым и снова – нежным… беспредельно… Я хотел научить ее заниматься любовью, как птицы в полете, и научиться чему-то у нее… Я хотел бесконечно разгуливать с ней по тем вершинам, на которых мы оба никогда не бывали… Я имел абсолютную уверенность, что совместно пережитый экстаз откроет для меня нечто потустороннее, таинственное, к чему я еще никогда не прикасался и о существовании чего лишь смутно догадывался. Я хотел на обратную сторону Луны. Так хотел на обратную сторону…
Моя ревность к мужчинам, с которыми она спала или просто занималась сексом, носила особенный характер. Если б я знал, что существует мужчина, которого она самозабвенно любит, я бы уважительно отступил в сторону и навсегда остался в тени. Но из ее реплик, многозначительных взглядов и недомолвок я понял, что в данный период жизни она просто пользуется мужчинами, которые ее сексуально привлекают. Без обязательств, без обещаний, без постоянства. Она сама говорила мне о юном арабском принце, перед которым не смогла устоять и который наскучил ей спустя несколько свиданий. Я знал о французском диджее, с которым она переспала после его гастрольного сета в «Опере». Этот бедняга так поверил в серьезный роман, что прилетал еще несколько раз в Москву только ради нее. А она сбегала от него далеко в огромную страну, где ее концерты начинали пользоваться сумасшедшим спросом. Как-то раз он увязался за ней в Уренгой, где она пела на корпоративе у нефтяников. Поговаривают, что после ее резкого отказа он еще неделю пил с местными жителями и открывал бурильщикам неведомые прелести тек-транса.
– Все понятно, – перебила она, – ты пытаешься им подражать. Точнее, их персонажам в кино. И в отношениях с женщинами тоже. Скажи, кто твои любимые киногерои, и я скажу, кто ты.
А в то свидание я будто встретился с самим собой. Только я-настоящий был как бы уже не я, а эмоциональное подобие женщин, которые раньше со мной встречались. Я был обезоружен своим чувством, а она претендовала на мое амплуа. Она заказала виски и принялась активно разбавлять его соевым соусом. Она действительно вела себя по-мужски. Обычно интересоваться вкусами и привязанностями девушек было моей привилегией. Она опередила и выложила на стол всю обойму своих музыкальных пристрастий: Eminem, Coldplay, Muse, Kayne West, Jay-Z и еще какая-то дребедень в том же духе.
– Чак Паланик? – перехватила она инициативу, едва я попытался заговорить о литературе. – Да, это любимый писатель моей бабушки! Я ищу что-нибудь пожестче.
Она доконала меня этой фразой. Что она ищет? Сценарии к мультикам манга? К порно с насилием?
Она непрерывно интервьюировала меня! Я попытался обороняться, избрав тактику великовозрастного снобизма. Я не успел поинтересоваться сколько ей лет, но, похоже, я несколько старше. Мне уже двадцать восемь. Что с того?
Я отвечал, что люблю и слушаю слишком большое количество музыки, чтобы вот так взять и ограничить свой выбор пятью-десятью артистами. Я принципиально отказывался проводить жанровые разграничения, в музыке меня интересовали лишь идея, настроение, глубина и степень таланта, которые я мог расслышать. Набор инструментов и саунд для меня не существовали уже много лет. На протяжении одного вечера мое музыкальное пространство могло заполняться прелюдиями Шопена, отвязным серф-битом пятидесятых годов, саксофонными истериками Чарли Паркера, заоблачными и энергоемкими плачами в исполнении кривого Йорка. Все это я сообщал ей, но…
Каждые пять минут ей кто-то звонил, и она начинала болтать по телефону, гораздо веселее и оживленнее, чем только что со мной. Она с преувеличенным значением обсуждала с незнакомыми мне людьми какие-то глупости, очаровательно морща носик и рассыпаясь заливистым смехом. Впрочем, все это вполне укладывалось в мое стереотипное представление о старлетках в шоубизе. Амбициозные бабочки, чье порхание легко, судорожно и бессмысленно. Тем более что быстротечно. За десять лет нужно прожить всю жизнь. Тут не до сентиментальности, не до романтических переживаний и кровавых страстей. Истинная страсть этих кукол – их эксгибиционизм. Разве не так? Жизненное кредо: похмелье – на завтрак, цинизм – на обед, оргия – на ужин. Я сам пытался быть таким же, когда начинал. Не было сомнений, что у нее есть покровители, продюсеры, которые пользуются ее прелестями, богатые любовники, которых она предпочитает за их положение. Сомнений не было, было любопытно лишь, старается ли она совместить расчет и человеческую привязанность или на это последнее уже не хватает времени.
Мы общались недолго. Часа через полтора, добрая часть которых ушла на ее телефонную болтовню, бутылка виски опустела, и она внезапно осознала, как пьяна.
– О! Мне уже хватит! – концовка была смазана.
Она, пошатываясь, выбралась из-за стола, я поймал машину, она назвала адрес «Библиотека имени Ленина» и уселась на заднее сиденье, не прижавшись ко мне, не поблагодарив, не коснувшись щеки, вообще ничего не сказав на прощание. Лишь послала воздушный поцелуй сквозь замерзшее стекло.
Впрочем, я и не рассчитывал в тот вечер на что-то особенное. Скажу честно, я был разочарован. А ведь я наводил справки. Те, кто знал ее по работе, отзывались о Белке не так, как о большинстве остальных певичек. Помня об их отзывах, я ожидал в близком общении разглядеть умную и тонкую девушку. Но я ужинал с другим человеком. Это был ветреный, взбалмошный, самоуверенный, самовлюбленный, поверхностный и скользкий субъект. Ухудшенная копия меня самого. Ну, зачем мне второй я, когда давно уже необходимо сбежать от собственной матрицы? Я разочаровался. Наверное, это было к лучшему. Наверное, на этом следовало остановиться.
Я вернулся домой и постарался забыть ее: «Ну, подумаешь, мало ли улыбок перемещаются по Москве с одних лиц на другие… И лица в Москве тоже можно отыскать… Подумаешь, дефицит…» У фотографов никогда не бывает недостатка в женщинах. Я позвонил самой красивой из своих боевых подруг, хрупкой блондинке, похожей на Гвинет Пэлтроу в «Осторожно, двери закрываются», распил с ней пару бутылок коллекционного «Шато де Флёри», а затем до утра накачивал ее собственным разочарованием, с первыми трамваями выбрив на лобке странный и непонятный мне самому иероглиф. Проснувшись днем в чужих объятиях, я уже не помнил девушку с лучезарными глазами.
Я подрезаю джипы на набережной…Один за другим. Пытаюсь угадать, куда свернуть у Бауманской академии – на улицу Радио или на набережную… Выбираю улицу Радио – черт! – здесь затор! Почему простым папарацци не полагается ездить с мигалками? Если б это было возможно, количество разоблачительных снимков выросло бы в разы. Публика увидела бы гораздо больше истинных лиц, скрывавшихся за масками. В разы увеличилось бы количество правды в жизни. Люди, поймите, количество правды на планете впрямую зависит от наличия мигалки на авто простого папарацци! Ройзман все еще молчит.
Той зимой горожане, похожие на кочаны капусты, перекатывались по улицам в особенной суете и спешке. В праздничной мишуре, брызгах шампанского и всенародном похмелии сменился порядковый номер года. Больше всего в жизни своей страны я не люблю первые две недели января. Время безвременья, иллюзия жизни, отчаянный запой под видом праздника, остановка всех систем, абсолютная невозможность действовать, если в деле кроме тебя еще кто-то. Я не умею больше трех дней лежать на диване. Да и пить больше трех дней у меня не получается.
Шли недели, складывались в месяцы. Время от времени она возникала в поле моего внимания. Сюжетами в новостях и заголовками в прессе. О ней писали все больше и больше. Она постепенно превращалась в любимую героиню таблоидов. Я никогда не читал эти статьи, только заголовки.
«Отмена концерта: случайность или поза?»
«Скандал на пресс-конференции!»
«Белка песенки поет?»
«Блеск и нищета шоубиза!»
«А слуги кто? Пять способов стеречь Белку!»
«Моя ровесница поет и бесится!»
Изредка я встречал Белку на тусовках. Кивал издали, тут же отворачивался, чтобы не видеть, кивает ли она мне в ответ. Старался не видеть, но думал. Хотел или нет, я часто думал о ней. В моей голове навязчиво маячил ее сексуальный образ. Образ типичной певички, красивой сексапильной куклы из шоубиза, ветреной и доступной многим. Я, кажется, хотел ее. Моя очарованность, мое романтическое чувство уступило место земной человеческой похоти. Да, я точно хотел ее, и вот мне уже стало все равно, как этого добиться. В те времена я еще покупал женщин. Из любопытства, от усталости, от лени, просто для разнообразия, чтобы отдохнуть от отношений, в которые, как ни крути, приходится вкладывать часть души. Наконец я позвонил ей. Чтобы со всем цинизмом, на который способен, спросить «сколько ты стоишь?». Мужской голос ответил мне, что она улетела в Швецию и вернется только через неделю. Я позвонил через неделю. Мне сказали, что этот телефонный номер ей больше не принадлежит. И я опять постарался забыть девочку с большими зубами.
Наступила весна. Огромный, взбалмошный, хаотично разбрызганный по поверхности земли мегаполис плавил снег и приближал всемирное потепление огнем своих оргий. Все вокруг горело. Близился день рождения Журнала, с которым я долгое время связан плодотворным сотрудничеством. Мне выдали целых десять пригласительных, как ценному сотруднику. Я листал старые записные книжки, проверяя, приглашены ли все, кого я хотел видеть. Конечно же, наткнулся на ее номер. И не выдержал, позвонил. На этот раз трубку взяла она. Довольно быстро вспомнила меня:
– Как жизнь, папарацци? Много Диан загубил?
– Приходи на вечеринку, будет весело, – я проигнорировал ее иронию.
– М-м-м… А можно я приду не одна?
– Да, конечно. – Я внутренне съежился, ну а чего еще ожидать от красивой девушки? Чтобы она проводила лучшие годы жизни в одиночестве? Чтобы месяцами ждала, когда там позвонит этот забавный папарацци Агеев? Конечно, притащится со своим рок-старом.
– Я приду с подругой, – прощебетала она.
У меня отлегло от сердца.
Я не заметил, как они пришли. Конечно, ее узнали на входе и пропустили – зачем ей мои приглосы? Она опоздала на час, ее телефон был выключен. Я, в нетерпении, покараулил на входе с полчаса, но в этой давке на узких дверях модного ресторана можно было потерять все: кошелек, терпимость, невинность, рассудок, фотокамеру. На день рождения великого журнала ломилась вся светская Москва. Но для меня это – работа. Мое существование на вечеринках сильно осложняется призванием делать кадры. Где еще снять нетрезвого Жириновского, который бодается с охраной ресторана, потому что те отказываются пропустить с ним свиту из пяти личных бодигардов с оружием? Или Шнурова, целующегося со своей актрисой? Или – Вивьен Вествуд, пальцем выковыривающую пищу из старческих зубов? А может, у нее – протез? Или… Да вот же – кадр! Зашел в туалет испытать естественное облегчение, и просто гора с плечей свалилась. В туалете – рок-стар Слава-на-ресницах-кокаиновая-пыль высасывает что-то из губ фанатки-дюймовочки, рука – у нее под юбкой. Дружеский привет педофилам! Я вежливо щелкнул, вежливо извинился и так же вежливо помочился. Они не обратили на меня никакого внимания. Подумаешь, какой-то фотограф зашел поссать! Впрочем, уверен, что Слава в тот момент рубился в глухом неадеквате. Не удивлюсь, если вместо меня ему почудился гангстер-гуманоид, выстреливший ему в лицо (фотовспышкой!) и отправившийся спускать свое оружие в сортир. Признаюсь, все эти месяцы, с момента моего первого звонка Белке, я ревновал ее к Славе. Газеты периодически сообщали о развитии их романа. Они иногда ссорились, затем мирились, затем – попадались с поличным в связях на стороне. Но я чувствовал, что у них – серьезно. В каких-то периферийных нервных окончаниях у меня судорожно пульсировало: с этим мужчиной она не только занимается сексом. Она доверчиво засыпает у него на груди. И это знание раздирало меня, каким бы равнодушным я ни пытался самому себе казаться. Я покинул туалет с чувством двойного облегчения. Еще полчаса сольного вальсирования по ресторанным горкам и – очередная пленка отщелкана:
– Режиссер курит сигару;
– Модельер забралась к Промоутеру на плечи;
– Телеведущая поправляет макияж Телеведущей;
– Политик со следами помады на лице;
– Плюс – еще полтора десятка фриков.
Обычно меня мало волнуют движения коллег. Я никому не завидую, и учиться мне не у кого. Я одиночка. Чертовски талантливый и везучий одиночка. Но в этом случае любопытство пересилило. Когда в одном углу вдруг засверкали десятки фотовспышек, и с каждой секундой к ним добавлялись новые блики. Будто фейерверк взорвался. Я ринулся туда, расталкивая локтями надменных педерастов и прочих расфуфыренных манекенов полусвета. То, что я увидел, возможно, было бы похоже на расчитаный пиар-ход, уже не раз использованный, если б не энергетика, которая витала над всей сценой. Происходящее было так развратно, одновременно целомудренно и бесконечно романтично. Белка взасос целовала свою подругу, шикарную модельного образа брюнетку. Вот как я впервые увидел Анку. Что это был за поцелуй! Если б эта сцена происходила в кино, фильм стал бы классикой, а эпизод – цитируемым во всех киноучебниках. В поцелуе Белки было столько искренности, нежности, беззащитности и того озорства, которое делало эту девочку в моих глазах пылающим факелом, способным осветить самые темные закоулки чьей угодно жизни. Я не увидел в их поцелуе никакого секса. Я видел только любовь. Я стоял ослепленный этим поцелуем, как когда-то в первый раз – ее улыбкой. Щелкали затворы фотокамер, сверкали фотовспышки, но мне казалось, все собравшиеся в этот момент чувствовали: в жизни есть смысл. И этот смысл – в том неуловимом, что они ощущали, когда смотрели на поцелуй двух красавиц.
Слава выскочил откуда-то между ног у официанта и принялся разнимать подруг. Как нелепо, неумело и бессильно он это делал. Затворы защелкали с удвоенной скоростью. Слава что-то кричал, дергал за волосы брюнетку, хватал Белку за шею, будто готовился играть кульминационную сцену «Отелло». Она нехотя, всем своим видом давая понять, что подчиняется обстоятельствам, прервала блаженство и, плавно, будто лебедь крылом, отвесила ему звучную пощечину. Затем взяла за руку подругу и так же неторопливо пошла к выходу. Они были похожи на двух больших птиц, которые вышагивали и парили одновременно. Все молча расступились перед ними. Проходя мимо меня, он стрельнула из-под ресниц своими лукавыми искорками и на секунду прижалась губами к моей щеке:
– Не принимай всерьез, – прошептала она.
И чмокнула в ухо. Первый раз за все время нашего знакомства. Она ушла, а поцелуй еще долго колебал мою барабанную перепонку.
* * *
Она постоянно куда-то улетала. Челябинск, Томск, Швеция, Антарктида, Шамбала… Каждый уик-энд она играла «заказники» по стране. Она становилась популярной. Ее хотели.Бесконечными назойливыми звонками я наконец вырвал запятую в ее плотном графике и сумел вытащить в кино, на «Необратимость» Гаспара Ноэ. То был жесткий фильм с девятиминутной сценой изнасилования Моники Белуччи. Когда-то давно он шел в прокате, но я не успел посмотреть. А тут обнаружил фильм в ретроспективном показе и понял, что хочу посмотреть его вместе с Белкой.
– А-а-а! Только ты меня понимаешь! Я хочу увидеть этот фильм! Все рассказывали мне про него и все отказались идти смотреть! – в ее голосе снова слышался восторг, приглушенный легкой болезненностью, – вчера отравилась устрицами, целый день блюю дальше, чем вижу…
Она повторила эту фразу несколько раз. Должно быть, «блюю дальше, чем вижу» – новинка в ее лексиконе. Меня умиляло это отношение к жаргонным выражениям. Так поступают дети: услышав понравившееся словечко, не выпускают его изо рта, пока не зажуют в кашу. Еще так женщины обращаются с вещами: накинутся на новую блузку и таскают ее повсюду, пока не разонравится… Впрочем, таким же образом они поступают и с мужчинами… Она материлась много, сочно, безграмотно и ужасно вульгарно. Но, в сочетании с ее невинным лицом и обезоруживающей улыбкой, выражения становились крылатыми, их хотелось целовать, поскольку они слетали с ее губ. Чего ей недоставало для приема в высшую лигу матершинников, так это толики чувства меры, которое редко развивается у людей в ее счастливом возрасте. Ведь если пятьдесят раз за пять минут употребить слово «блядь», значение каждой буквы «б» уменьшается с очередным повторением.
Устрицы выплыли, и следующим вечером мы встретились в кинотеатре.
В этот раз она выглядела по-человечески. В борьбе пищевого отравления с гламурным лоском победило отравление. Ей невероятно шла бледность, почти полное отсутствие косметики, болезненная худоба… От этого глаза светились еще ярче, и вся она грацией и природной пластикой напоминала юную цаплю с большой головой на тонкой шее. Она пришла без каблуков и без пафоса.
Я купил себе пиво, а ей отвратительный попкорн, и мы вошли в зал.
Фильм действительно оказался очень жестким. Жестокость некоторых сцен разрушала даже цельнометаллический жилет моего цинизма, а ее реакция… неожиданно удивила меня. Я ожидал увидеть любую маску, все, кроме искренности. Она так трогательно и беззащитно переживала насилие, так вздрагивала, зажмуривалась и прижималась ко мне. А потом так непосредственно шепотом обсуждала со мной беспомощно свисающий член Касселя в постельной сцене с супругой… Когда мы вышли из зала, я смотрел на нее совсем другими глазами. Я впервые видел не самовлюбленный, прагматичный и приземленный сексуальный объект, а человека, который умеет искренне переживать и к которому я мог бы испытать нежность.
Выражение «утренний стояк», которое она произнесла неподражаемо уморительно, еще вертелось у меня в голове, а она уже торопилась проститься. За ней подъехала подруга. Та самая, с которой она целовалась на вечеринке Журнала. Анка. Тогда мы познакомились.
– Папарацци Агеев, – представила меня Белка.
– Как интересно, – Анка церемонно пожала мне руку. – Вы, наверное, настоящий герой? Гоняетесь за звездами, лежите в засаде?
– Вы смотрите слишком много фильмов. В России папарацци лежат на печи, изредка путешествуя в ресторан и в туалет. У нас звезды сами гоняются за фотографами. Догоняют, отлавливают и принуждают себя фотографировать. Так что называйте меня просто – светский фотограф…
– Рада знакомству, светский фотограф, – Анка махнула рукой на прощание.
А Белка всегда прощалась со мной слишком быстро.
На следующий день произошло то, чего еще никогда не происходило в истории наших отношений: раздался звонок и на моем телефоне определился ее номер. Она звонила мне! Не я ей! А она мне! Я с волнением взял трубку. Она благодарила меня за вечер и говорила, что получила большое удовольствие от совместного просмотра. В ее голосе звучала искренность, которая растрогала меня. Сентиментально? Да, черт возьми! Как в жизни…
Я предложил продолжить совместные походы в кино. Она согласилась. Этот процесс можно было не откладывать, через несколько дней стартовал кинофестиваль «Большие кинОМаневры», который организовывал мой друг, промоутер Че.
Открывалось мероприятие новым фильмом, с участием ее любимого Колина Фарелла. Но злая работа безапелляционно претендовала на ее время, она никак не успевала на тот сеанс. «Работа, работа…» – она все время говорила о ней. Признаюсь, я ненавижу слово «работа», у этого слова корень – «раб», а я всегда любил делать только то, что доставляло мне удовольствие. Часто мои удовольствия приносили мне неплохие деньги. Со временем я окончательно запутался в разнице между понятиями «дилетант» и «профессионал». По привычке, считая себя дилетантом, я многие вещи делал лучше людей, считавшихся в этих областях признанными профессионалами. А когда легкое увлечение фотографией вылилось в большие гонорары, я окончательно перестал сомневаться насчет самоопределения. Теперь я лишь искал и получал удовольствия. А деньги сами выбирали меня.
В ту весеннюю пору, когда речь заходила о ней, я испытывал потребность отчаянно выпендриваться и производить впечатление. Пятью месяцами позже, когда речь заходила о ней, я уже готов был абсолютно на все, что в человеческих силах. А тогда, в формате пускания пыли в глаза, я уговорил Че сделать дополнительный, ночной сеанс фильма и с нетерпением ожидал ее в фойе мультиплекса «Пять звезд». Она снова появилась в образе простой студентки, который так мне импонировал. В опустевшем фойе ночного кинотеатра я в первый и в последний раз столкнулся с ее кокетством. Она присела на диван перед входом в зал, а я опустился на пол у ног и крепко сжал ее колени. Наши взгляды скрестились как перекладины известного религиозного фетиша. Никогда еще ее расширенные зрачки не приближались на такое опасное расстояние к моим, замутненным алкоголем, сдерживающим всех демонов параллельного мира. Я смотрел на нее оцепенело, не отрываясь и не моргая, а ее зрачки быстро бегали из стороны в сторону. Время замерло, люди и события перестали существовать, столкнулись влюбленность и кокетство, игра и жизнь, опасения и надежды. Наверное, в этот момент, я мог поцеловать ее, но промедлил, не решился и не поцеловал. Дурак. Другой возможности она мне уже не давала.
Я не пошел с ней в зрительный зал. После окончания сеанса я затаился на верхнем этаже, а к ней подослал официанта с букетом белоснежных, как мое чувство, роз. Я надеялся ограничиться красивым жестом, из тех, что запоминаются надолго, но официант раскрыл ей мое логово.
– Ты такой sweetly… – она опять обожгла меня лазерным взглядом.
Я, как всегда, подарил ей пачку ее фотографий в моем исполнении. Обычно я перерисовывал ее в Зебру. Она смеялась. Ей нравились мои фоторисунки.
А потом все случилось как обычно: ее торопливое прощание.
На следующий день она опять позвонила мне. Чтобы вежливо поблагодарить
Я пролетаю на красный сигнал светофора! Встречные водители остервенело сигналят мне! Фак ю! Я пальцем показываю кому-то магический знак. Я четко понимаю, что выгляжу безумным, невменяемым хамом в глазах всех окружающих. Я мысленно прощаю всех, кто был груб со мной на дорогах! Я мысленно благословляю безумцев. «Ройзман! Где ты?! Ответь, наконец!»
После кинофестиваля я постоянно искал поводы, чтобы встретиться с ней и провести время. Я был противником банальностей и в этом отрицании, конечно, был ужасно банален. Я не мог просто пригласить ее в кино или в ресторан, нужно было найти яркий повод. Я уже не мог задумываться о сексе. Я думал только о том, как удивить ее, поразить ее воображение. Я мог бы атаковать ее губы, но только в том случае, если она раскроет рот от изумления, а причиной стану я.
Мне казалось, что она избалована тусовками, общением, событиями… Как же меня удивляло, когда выяснялось, что она не знает имен модных гастролеров, о которых говорила вся светская Москва, и не бывала в местах, в которых, по моему разумению, должна была жить ночами. Ее ни разу не встречали в «Вог-кафе», она не ужинала в «Галерее» и не забегала на ночной кофе в «Курвуазье». Она игнорировала «цеппелиновские» вечеринки, «Скромное обаяние буржуазии» продолжал оставаться для нее фильмом Бунюэля, «Пушкин» – поэтом, которого много читают в школе, «Дягилев» – знатным импресарио, и ей, похоже, было чихать на все зима-лето-осень-проджекты этого мира. Оказалось, что я совершенно не знал ее вкусов и привычек. Она открывалась мне медленно, как стыдливая невинность, сантиметр за сантиметром поднимая подол платья. Вот я узнал, что она предпочитает выпивать со старыми друзьями в маленьких неизвестных кафе, вместо того чтобы блистать в роскошных клубах. Вот выяснилось, что она не любит богатых людей за их деньги. Вот я понял, что ее преданность подругам граничит с самоотверженностью. Она не спит со своим продюсером… Она не поет в банях… Она читает Коупленда и слушает Генсбура… Где раньше были мои глаза?
Я очаровывался ее внутренним миром. Она перестала быть сексуальным объектом. Она перестала быть красивой куклой. Я уже не мог сказать «я хочу ее». Я, кажется, влюбился в человека.
У нее же, напротив, высказанное намерение общаться со мной никак не желало воплощаться. Я предлагал сходить на концерт, она соглашалась, но через два часа перезванивала и ссылалась на неожиданно возникшую работу. Я вез букет цветов в казино, где она должна была петь, она звонила в полночь со словами благодарности – и только. Теперь, каждый раз отказывая мне во встрече, она произносила это тошнотворное слово «работа». Похоже, она никогда не слышала песню «Work is four letter word». Я не говорил с ней об этом, но про себя думал, что для каждого существует иерархия приоритетов, и все дело в том, что моя персона в ее шкале ценностей попросту отсутствует. Ведь не может же она только работать и спать. У женщины в ее возрасте должна быть активная личная жизнь. Просто я не вписывался в нее. На втором месте после работы, вероятно, были подруги, затем какие-то мужчины, которых я не знал и не желал знать. Но меня там не было. Вообще не было. Обладая хорошей фантазией, я почему-то никогда не мог представить ее с другими мужчинами. Я пытался, но никогда не мог представить ее голой и занимающейся сексом, хотя других женщин раздевал в своем воображении с легкостью. Конечно, я видел под одеждой, что у нее стройные ноги, но вообразить форму коленных чашечек у меня не получалось. Я видел, что у нее небольшая грудь, но представить себе размер и форму ее сосков не мог. Для меня это были две восхитительные, безупречной формы капли, стекающие по шелковой коре эбенового дерева. Сплошная поэзия, лишенная чувственного материализма. Но я все-таки хотел ее.
Я очень хотел заниматься с ней любовью. Я был уверен, что только этой женщине в постели смогу отдать все без ленивой экономии, к которой так привык с невзыскательными подругами. Я хотел быть с ней нежным, как крылья бабочки, напористым, как рог буйвола, легким, как поцелуй младенца, страстным, как проснувшийся вулкан, сильным, как вера апостола, стойким, жестким, беззащитным, грубым и снова – нежным… беспредельно… Я хотел научить ее заниматься любовью, как птицы в полете, и научиться чему-то у нее… Я хотел бесконечно разгуливать с ней по тем вершинам, на которых мы оба никогда не бывали… Я имел абсолютную уверенность, что совместно пережитый экстаз откроет для меня нечто потустороннее, таинственное, к чему я еще никогда не прикасался и о существовании чего лишь смутно догадывался. Я хотел на обратную сторону Луны. Так хотел на обратную сторону…
Моя ревность к мужчинам, с которыми она спала или просто занималась сексом, носила особенный характер. Если б я знал, что существует мужчина, которого она самозабвенно любит, я бы уважительно отступил в сторону и навсегда остался в тени. Но из ее реплик, многозначительных взглядов и недомолвок я понял, что в данный период жизни она просто пользуется мужчинами, которые ее сексуально привлекают. Без обязательств, без обещаний, без постоянства. Она сама говорила мне о юном арабском принце, перед которым не смогла устоять и который наскучил ей спустя несколько свиданий. Я знал о французском диджее, с которым она переспала после его гастрольного сета в «Опере». Этот бедняга так поверил в серьезный роман, что прилетал еще несколько раз в Москву только ради нее. А она сбегала от него далеко в огромную страну, где ее концерты начинали пользоваться сумасшедшим спросом. Как-то раз он увязался за ней в Уренгой, где она пела на корпоративе у нефтяников. Поговаривают, что после ее резкого отказа он еще неделю пил с местными жителями и открывал бурильщикам неведомые прелести тек-транса.