Страница:
- Простите, - сказала она, - но, может быть... - Мужчина, казалось, спал. Шезлонг справа от нее был пуст. Гонора закрыла глаза и воззвала к ангелам. Через секунду, лишь только ее молитва вознеслась к небу, молодой моряк остановился возле нее, пожелал ей доброго утра и сказал, что капитан приглашает Гонору посетить его на мостике. Он помог ей выбраться из кресла.
На капитанском мостике она с помощью ручного секстанта определила высоту солнца к продалась воспоминаниям.
- Когда мне было девять лет, дядя Лоренцо купил для меня двенадцатифутовую парусную лодку, - сказала она, - и после этого года три не было в Травертине рыбака, которого я бы не могла обогнать.
Капитан пригласил Гонору на коктейль. За ленчем стюард посадил ее с двенадцатилетним итальянским мальчиком, который ни слова не говорил по-английски. Они довольствовались тем, что улыбались друг другу и объяснялись знаками. Днем Гонора играла в карты, пока не настало время сойти вниз и подготовиться к приему у капитана. Она пошла к себе в каюту и достала из чемодана ржавые щипцы для завивки, верой и правдой служившие ей не меньше тридцати пяти лет. Она включила щипцы в штепсельную розетку в ванной. Все лампы в каюте погасли, и Гонора выдернула вилку.
В коридорах сразу же началась беготня, послышались взволнованные голоса пассажиров, перекликавшихся друг с другом по-итальянски и по-английски. Гонора спрятала щипцы на дно чемодана и выпила стакан портвейна. Она была честной женщиной, но сейчас, ошеломленная случившимся, ни за что бы не призналась капитану, что это она пережгла пробку.
Беда, однако же, была куда серьезней. Открыв дверь своей каюты, Гонора увидела, что вокруг темно. По коридору бежал стюард с фонариком в руках. Гонора снова закрыла дверь и выглянула в иллюминатор. Лайнер мало-помалу терял ход. Высокий белый гребень за кормой стал опадать.
Крики и беготня в коридорах и на палубах усилились. Гонора с несчастным видом сидела на краю своей койки; ее неловкость, ее глупость задержали этот огромный корабль на пути. Что же теперь будут делать? Спустят шлюпки и поплывут к какому-нибудь необитаемому острову, выдавая по норме сухари и воду? И все это по ее вине. Дети будут страдать. Она отдаст им свою воду и поделится сухарями, но вряд ли найдет в себе силы признаться. Ведь ее могут посадить под арест или бросить за борт.
Море было спокойно. Лайнер дрейфовал по волнам и слегка покачивался. Голоса мужчин, женщин и детей эхом отдавались в коридорах и над водой.
- Это генераторы, - услышала Гонора чьи-то слова. - Оба генератора вышли из строя.
Гонора заплакала.
Потом она вытерла слезы и, стоя у иллюминатора, глядела на закат. Из танцевального зала послышались звуки оркестра. Как могут люди танцевать в темноте? Далеко внизу, там, где находились матросские кубрики, кто-то закинул в море удочку. Наверно, ловили треску. Ей самой хотелось закинуть удочку, но она не осмелилась попросить ее, так как тогда могло бы обнаружиться, что это она остановила корабль.
За несколько минут до наступления темноты все огни зажглись, на палубе раздались радостные крики, и лайнер лег на прежний курс. Гонора видела, как за кормой возник и стал расти белый гребень, когда они снова двинулись в сторону Европы. Она не решилась подняться в столовую и поужинала консервами, запивая их портвейном. Позже она прогулялась по палубам, и молодой человек в полосатом пиджаке попросил разрешения ее сопровождать. Гонора обрадовалась его обществу и возможности опереться на его руку. По его словам, он путешествовал, чтобы отдохнуть от дел, и Гонора решила, что он удачливый молодой делец, который, совершенно естественно, хочет повидать свет, прежде чем обзавестись женой и детьми. На миг она пожалела, что у нее нет дочери, на которой он мог бы жениться. Тогда она подыскала бы ему прекрасную должность в Сент-Ботолфсе; они поселились бы в одном из новых домов восточной части поселка и по воскресеньям приходили бы вместе с детьми навестить ее. Устав, она совсем захромала. Молодой человек помог ей спуститься в каюту и пожелал спокойной ночи. У него были прекрасные манеры.
На следующий день Гонора тщетно искала его в столовой и подумала, уж не едет ли он другим классом или не принадлежит ли он к кутилам, которые не являются к ленчу, а вместо того питаются бутербродами в баре. Вечером в сумерках он подошел к ней на палубе, где она ожидала, пока прозвонит колокол к обеду.
- Я не видела вас в столовой, - сказала она.
- Почти все время я провожу у себя в каюте, - сказал он.
- Но вы не должны быть таким необщительным. Вам надо заводить друзей ведь вы очень привлекательный молодой человек.
- Не думаю, чтобы вы хорошо отнеслись ко мне, если б знали обо мне правду.
- Не понимаю, о чем вы говорите, - сказала Гонора. - Если вы из рабочих или что-нибудь в этом роде, то для меня это не имеет никакого значения. Знаете, прошлым летом я отдыхала в горах, в Джеффри, и встретилась там с очень милой дамой; я подружилась с вей, и она мне сказала то же самое. "Не думаю, чтобы вы хорошо относились ко мне, - сказала она, - если бы знали, кто я такая". Тогда я спросила ее, кто она такая, и она ответила, что она кухарка. Ну и что ж, она была очень милая женщина, и я продолжала играть с ней в карты, и мне было совершенно безразлично, кухарка она иди не кухарка. Я не высокомерна. Среди моих лучших друзей есть такой мистер Хоуорт, он трубочист, и он часто заходит ко мне на чашку чая.
- Я еду зайцем, - сказал молодой человек.
Гонора с трудом перевела дух, набрав полные легкие морского воздуха. Вот это был удар! О, почему жизнь оказывается цепью тайн? Она-то вообразила, что ее новый знакомый преуспевающий и удачливый делец, а он попросту нарушитель закона, отверженный.
- Где вы ночуете? - спросила она. - Где вы едите?
- Большей частью я ночую в туалете, - ответил он. - И я два дня ничего не ел.
- Но нельзя же ничего не есть.
- Знаю, - печально сказал он. - Знаю. Видите ли, я рассчитывал довериться кому-нибудь из пассажиров, и тогда, если бы он отнесся ко мне по-дружески, он мог бы распорядиться, чтобы ему приносили обед в каюту, и делиться им со мной.
На мгновение в Гоноре возобладало чувство осторожности. Он казался назойливым. Он действовал слишком поспешно. Тут у него громко забурчало в животе, и мысль о муках голода, которые он должен был испытывать, прогнала прочь подозрения.
- Как вас зовут? - спросила Гонора.
- Гэс.
- Так вот, я еду в двенадцатой каюте, палуба Б, - сказала она. Спуститесь туда через несколько минут, а я позабочусь, чтобы вам принесли поесть.
Войдя к себе в каюту, она позвонила официанту и заказала обед из шести блюд. Молодой человек пришел я спрятался в ванной. Когда на стол были поданы закрытые крышками судки, он вышел из своего убежища, и Гонора с удовольствием смотрела, с каким аппетитом он ест.
Покончив с обедом, он вытащил пачку сигарет и предложил Гоноре закурить, словно она была не старухой, а его милой приятельницей и ровесницей. Гонора спросила себя, не стала ли она моложавей под благодатным воздействием морского воздуха. Она взяла сигарету и испортила четыре спички, пытаясь закурить. Когда сигарета наконец зажглась, от дыма у Гоноры появилось такое ощущение, будто ее горло режут ржавой бритвой. Она раскашлялась и обсыпала пеплом платье. Молодой человек словно бы и не заметил, как она уронила собственное достоинство, - он рассказывал ей историю своей жизни, и она изящно держала сигарету между пальцами, пока та не погасла. От курения она определенно чувствовала себя моложе. Он женат, рассказывал гость. У него двое детей - Хейди и Питер, но жена его сбежала с каким-то моряком и увезла детей в Канаду. Где они теперь, он не знал. Он работал конторщиком в страховом обществе, и жизнь у него была до того одинокая и бессмысленная, что однажды во время обеденного перерыва он проник на лайнер и уехал на нем. Что ему было терять? По крайней мере хоть немного повидает свет, если даже его и отправят домой под конвоем.
- Я скучаю по детям, - сказал он. - Это самое главное. Знаете, что я сделал на прошлое рождество? Купил елочку, из тех, что продаются в магазинах стандартных цен, поставил ее в комнате, украсил, купил подарки для детишек, а когда наступило рождество, сделал вид, будто они ко мне пришли. Конечно, все это фантазия, но я развернул подарки и вел себя так, будто дети и вправду были у меня.
После обеда Гонора научила его играть в триктрак. Он очень быстро усвоил правила игры, подумала она, и вообще он исключительно сообразительный молодой человек. Позор, думала она, что ему приходится губить свою молодость и способности, живя в одиночестве, печали и тоске. Он не был красив. Лицо у него было слишком подвижное, а усмешка чуть-чуть глуповатая. Но он еще совсем мальчик, подумала Гонора, и, когда станет опытнее и добрее, лицо у него изменится. Они играли в триктрак до одиннадцати часов, и, по правде говоря, с тех пор как она уехала из Сент-Ботолфса, она еще ни разу не чувствовала себя такой счастливой или, во всяком случае, такой довольной. Когда они пожелали друг другу спокойной ночи, он замешкался у дверей; глядя на Гонору со своей чуть глуповатой или, может быть, лукавой? - усмешкой, он, казалось, намекал, что она могла бы оставить его переночевать на свободной койке у себя в каюте. Но хорошего понемногу, и она закрыла дверь у него перед носом.
На следующий день он не появился, и Гонора недоумевала, где он, голодный и одинокий, скрывается на этом большом корабле. Бульон и бутерброды, которые разносили по прогулочной палубе, лишь напомнили ей о жестокой несправедливости жизни, и она не получила от ленча никакого удовольствия. Днем она почти все время сидела у себя в каюте - на случай, если ему понадобится ее помощь. Как раз перед тем, как зазвонил колокол, призывавший к обеду, в дверь тихо постучали, и в каюту вошел вчерашний посетитель. После обеда Гонора вытащила доску для игры в триктрак, но молодой человек почему-то нервничал, и она выиграла все партии. Она сказала, что ему надо бы постричься, и, когда он ответил, что у него нет денег, дала ему пять долларов. В десять часов он попрощался, и она пригласила его завтра вечером снова прийти пообедать.
Он не пришел. Когда в семь часов прозвонил обеденный колокол, Гонора вызвала официанта и заказала обед, чтобы все было готово для гостя, но он не пришел. Она не сомневалась, что его поймали и посадили под арест в трюм, и подумала, что надо бы пойти к капитану - похлопотать за молодого человека, рассказать, как он одинок и несчастен. Однако же решила ничего не предпринимать до утра и легла спать. Утром, любуясь океаном, она увидела его на верхней палубе; он смеялся и разговаривал с миссис Шеффилд.
Гонора рассердилась. Она ревновала, хотя и пыталась убедить себя, будто это просто разумное опасение, как бы миссис Шеффилд не предала его, если он ей доверится. Он, конечно, видел Гонору - он ей даже рукой помахал, но продолжал весело болтать с миссис Шеффилд. Гонора обозлилась. Она испытывала даже некоторую боль, утратив то ощущение довольства и уюта, которое охватывало ее, когда они играли в триктрак у нее в каюте, утратив ощущение своей никем не оспариваемой полезности, своей незаменимости. Она обогнула нос и перешла на подветренную сторону, чтобы полюбоваться, как набегают волны. Она отметила, что сегодня, когда она расстроена, огромные агатового цвета валы, испещренные белыми гребнями, кажутся ей более могучими. Она услышала шаги на палубе и подумала, не он ли это. Не пришел ли он наконец извиниться за то, что болтал с миссис Шеффилд, и поблагодарить за проявленное великодушие? В одном она была уверена: миссис Шеффилд не впустила бы пароходного зайца к себе в каюту и не кормила бы его обедами. Шаги прошли мимо, вслед за ними другие, но она напряженно ожидала. Неужели он так и не придет? Тут кто-то остановился позади нее и сказал:
- Доброе утро, дорогая.
- Не называйте меня "дорогой", - сказала Гонора, круто повернувшись.
- Но для меня вы дорогая.
- Вы так и не постриглись.
- Я проиграл ваши деньги.
- Где вы были вчера вечером?
- Один симпатичный мужчина угостил меня в баре бутербродами и выпивкой.
- Что вы рассказывали миссис Шеффилд?
- Я ничего не рассказывал. Она рассказывала мне о своей орлоновой одежде; впрочем, она пригласила меня выпить с ними перед ленчем.
- Прекрасно, в таком случае они могут и накормить вас ленчем.
- Но они не знают, что я еду зайцам, дорогая. Вы одна знаете об этом. Никому другому я бы не доверился.
- Ну если вы интересуетесь ленчем, то в полдень я могу быть у себя в каюте.
- Лучше бы в половине второго или в два. Я не знаю, когда мне удастся отделаться от Шеффилдов, - сказал он и отошел.
В половине первого Гонора спустилась к себе в каюту и стала его ждать ибо, как у многих старых людей, ее часы минут на пятнадцать - двадцать спешили, так что она всюду приходила на полчаса раньше и сидела сложа руки в приемных, вестибюлях и коридорах, вполне отчетливо ощущая при этом, как бежит время. Он влетел в начале третьего и сперва отказался спрягаться в ванной.
- Если вы хотите, чтобы я пошла к капитану и рассказала ему, что на борту есть безбилетный пассажир, я это сделаю, - сказала Гонора. - Если вы этого хотите, я так и сделаю. Зачем дожидаться, пока сведения об этом дойдут до него из кухни, а они дойдут, если официант увидит вас здесь.
В конце концов он спрятался в ванной, и Гонора заказала ленч. После ленча он разлегся на диване и заснул. Она сидела в кресле, внимательно глядя на него, постукивая ногой по ковру и барабаня пальцами по подлокотнику. Он храпел и что-то бормотал во сне.
Теперь Гонора увидела, что он не так уж и молод, Лицо у него было в морщинах и желтоватое, в волосах пробивалась седина. Гонора увидела, что моложавость его поведения - это уловка, обман, рассчитанный на то, чтобы вызвать сочувствие какой-нибудь старой дуры вроде нее, хотя, без сомнения, не ее одну он обвел вокруг пальца. Во сне он казался пожилым, порочным и коварным, и она поняла, что его рассказ о двух детях в об одиноком рождестве - сплошная ложь. Никакого простодушия в нем не осталось, если не считать той наивности, с какой он рассчитывал поживиться за счет одиноких людей. Он казался мошенником, жалким мошенником, и все же она не могла донести на него, не могла даже заставить себя его разбудить. Он спал до четырех, проснулся, рассеял весь ее скептицизм одной из своих самых молодых и обаятельных улыбок, сказал, что уже поздно, и ушел. В следующий раз Гонора увидела его в три часа ночи, когда он вытаскивал из-под ковра ее пояс с деньгами.
Он что-то задел, и шум разбудил ее. Она обомлела от ужаса - от ужаса не перед ним, а перед тем, что в мире существует такая подлость; ее ужаснуло, что ее здравый рассудок и знание людей оказались столь же непрочными, как двери и окна, защищавшие ее. Гонора слишком рассердилась, чтобы испугаться вора.
Она повернула ближайший к кровати выключатель, Зажглась одна-единственная лампочка под потолком, слабый и жалкий огонек, в свете которого эта сцена грабежа и предательства в самый темный час ночи среди необъятного океана казалась тошнотворной фантазией. Он обернулся к Гоноре со своей самой лукавой улыбкой, взглянув на нее, как давно потерянный любящий сын.
- Простите, что я вас разбудил, дорогая, - сказал он.
- Положите деньги обратно.
- Полно, полно дорогая, - сказал он.
- Сейчас же положите деньги обратно.
- Полно, полно, дорогая, не волнуйтесь.
- Это мои деньги, и вы положите их туда, откуда вы их взяли.
Гонора накинула на плечи халат и быстро спустила ноги на пол.
- Послушайте меня, дорогая, - сказал он, - не двигайтесь с места. Я не хочу причинять вам боль.
- Ах вот как, вы не хотите? - сказала Гонора, схватила медную лампу и изо всей силы ударила его по голове.
Глаза его закатились, улыбка исчезла. Он покачнулся влево и вправо, а затем упал мешком, стукнувшись головой о подлокотник кресла. Гонора схватила поев в деньгами, потом заговорила в поверженным грабителем. Она потрясла его за плечи. Она пощупала у него пульс. Пульса как будто не было. "Он мертв", - сказала она сама себе. Она не знала его фамилии, а там как она на верила тому, что он о себе рассказывал, те не знала ничего о человеке, которого убила. В списке пассажиров его фамилия не значилась, он не имел законного лица. Даже та роль, которую он играл в ее жизни, была обманом. Если она выкинет его труп через иллюминатор в море, никто никогда об этом не узнает. Но поступить так было бы неправильно. Правильно было бы позвать доктора, не заботясь о последствиях, и Гонора пошла в ванную и торопливо оделась. Затем она вышла в пустой коридор. Служебные каюты эконома и врача были заперты, и свет в них не горел. Она поднялась на один марш по трапу до верхней палубы, но в танцевальном зале, в баре, в комнатах отдыха - везде было пусто. Из темноты выступил какой-то старик в пижаме и подошел к ней.
- Я тоже не могу заснуть, сестра, - сказал он. - Джин распутывает клубок забот [перефразированные слова Макбета из трагедии Шекспира "Макбет": "Невинный сон, распутывающий клубок забот" (акт II, сц. 2)]. Знаете, сколько мне лет? Я на семь дней моложе Герберта Гувера и на сто пять дней старше Уинстона Черчилля. Я не люблю молодежи. Они слишком шумят. У меня трое внуков, и больше десяти минут я не могу их вынести. Десять минут, и ни секунды больше. Моя дочь замужем за принцем. В прошлом году я им дал пятнадцать тысяч. В этом году ему нужно двадцать пять. Что меня бесит, это его манера просить деньги. "Мне очень тяжело просить у вас двадцать пять тысяч, - говорит он. - Очень тяжело и унизительно". Мои внучата не умеют говорить по-английски. Они зовут меня Нонно... [дедушка (итал.)] Дайте отдых ногам, сестра. Сядьте и побеседуйте со мной и помогите мне скоротать время.
- Я ищу доктора, - сказала Гонора.
- У меня отвратительная привычка цитировать Шекспира, - сказал старик, - но вас я пощажу. И еще я знаю кучу стихов Мильтона. И "Сельское кладбище" Грея [элегия английского поэта Томаса Грея (1716-1771)], и "Ученого цыгана" Арнолда [стихотворение английского поэта и критика Мэтью Арнолда (1822-1888)]. Какими далекими нам кажутся все эти ручьи и луга! У меня нечиста совесть. Я убийца.
- В самом деле? - спросила Гонора.
- Да. Я торговал нефтепродуктами в Олбани. Оборот предприятия составлял свыше двух миллионов в год, Бензин, нефть и ремонт отопительной аппаратуры. Как-то вечером мне позвонил один человек и сказал, что форсунка у него издает какой-то странный звук. Я ответил, что до утра ничего сделать нельзя. Я мог бы послать к нему дежурного слесаря или пойти сам, но я выпивал с приятелями, зачем мне было выходить ночью на мороз? А через полчаса его дом сгорел дотла, причину так и не установили. Там были муж, жена и трое маленьких детей. Всего пять гробов. Я часто о них думаю.
Тут Гонора вспомнила, что оставила дверь своей каюты открытой и что всякий, кто пройдет по коридору, может увидеть труп.
- Сядьте, сядьте, сестра, - сказал старик, но она отмахнулась от него и, хромая, спустилась по лестнице. Дверь ее каюты была открыта настежь, по труп исчез. Что случилось? Кто-нибудь вошел и унес тело? А теперь ее ищут по всему кораблю? Она прислушалась, но шума шагов слышно не было - ничего, кроме мощного дыхания океана и отдаленного хлопанья двери, когда лайнер слегка накренялся. Гонора закрыла дверь, заперла ее на замок и налила себе портвейна. Если за ней придут, ей надо быть полностью одетой; во всяком случае, спать она не могла.
Она сидела в каюте до полудня, когда зазвонил телефон и корабельный эконом попросил ее зайти к нему. Он хотел только узнать, не желает ли она, чтобы ее багаж доставили из Неаполя в Рим. Гонора приготовилась к совершенно иным вопросам и ответам и потому была чрезвычайно рассеянна. Но что же все-таки случилось? У нее оказался какой-то соучастник, который выкинул в иллюминатор труп безбилетного пассажира? Почти все ей улыбались, но что они знали? Или он сам кое-как выполз из ее каюты и теперь где-нибудь залечивает свои раны? Лайнер очень велик, на нем тысячи дверей, поэтому найти молодого человека совершенно невозможно. Гонора искала его в баре и в танцевальном салоне и даже осмотрела чулан для метел в конце коридора. Проходя мимо открытой двери одной из кают, она как будто услышала его смех, но, когда она остановилась, смех прекратился и кто-то закрыл дверь. Она осмотрела спасательные шлюпки - как известно, традиционное убежище зайцев, - но все спасательные шлюпки были наглухо задраены. Она чувствовала бы себя менее несчастной, если бы могла заняться какой-нибудь привычной работой, например сгребанием и сжиганием листьев, она даже подумала спросить у стюардессы, нельзя ли ей подмести коридор, но поняла, какая это нелепая просьба.
Гонора снова увидела зайца лишь в тот день, когда они должны были прийти в Неаполь. Небо и море были серые. Воздух был удручающе сырой. Был один из тех дней, подумала она, когда время года не определить, - день, столь непохожий на лучшие дни весны или осени, один из тех хмурых дней, из которых в конечном счете складывается год. Под вечер заяц, покачиваясь, прошел по палубе под руку с какой-то женщиной. Женщина была немолодая и с плохим цветом лица, но они смотрели друг другу в глаза как любовники и смеялись. Проходя мимо Гоноры, он заговорил с ней.
- Простите меня, - сказал он.
Эта заключительная бесцеремонность взбесила Гонору. Она спустилась к себе в каюту. Все было уложено - ее книга и ее штопка, - так что ей нечем было занять себя. То, что она затем сделала, трудно объяснить. Она не была ни рассеянной, ни беспечной, но выросла при газовом и свечном освещении и потому так и не научилась ладить с электроприборами и другой домашней техникой. Они казались ей таинственными и порой капризными; из-за того что она совершенно не знала, как с ними обращаться, и всегда торопилась, они часто ломались, давали короткое замыкание или вспыхивали перед самым ее носом. Ей никогда не приходило в голову, что виновата она сама, напротив, ей казалось, что какая-то темная завеса отделяет ее от мира техники. Безразличное отношение ко всяким приборам, а также злоба на безбилетного пассажира, возможно, и побудили ее сделать то, что она сделала. Она взглянула на себя в зеркало, нашла, что ее наружности чего-то недостает, вытащила со дна чемодана старые щипцы для завивки и снова сунула их в штепсельную розетку.
В Неаполитанский залив они вошли с погасшими огнями. Двигатели бездействовали, и лайнер, потеряв управление, шел кормою вперед, увлекаемый отливом. Выслали два буксира, чтобы отвести его в порт, а передвижной генератор гавани присоединили к корабельной сети, чтобы было достаточно света для высадки. Гонора сошла на берег одной из первых. Звуки голосов неаполитанцев казались ей воплями дикарей, и, ступив на берег Старого Света, она ощутила в себе тот же трепет, какой ощутили ее предки, когда несколько столетий тому назад пересекли океан и достигли другого материка, чтобы дать там начало новой нация.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
18
Состав действующих лиц, участвовавших в Ядерной Революции, менялся так быстро, что о докторе Камероне ныне помнят только по нескольким учиненным им скандалам. На стене за его письменным, столом висело распятие. Фигура Христа была из серебра или из свинца и принадлежала к числу тех реликвий, которые туристы приобретают на глухих улочках Рима и относят в Ватикан, чтобы папа их благословил. Распятие не отличалось ни ценностью, ни красотой, и единственное его назначение сводилось к тому, чтобы удостоверить, что доктор был неофитом, грешником поневоле, так как было известно, что он не верил ни в божественную, ни в научную экологию природы; однако священник, наставивший его на путь истинный, особо подчеркнул, что господь милосерд, и старый ученый преисполнился истовой веры в то, что некая благая сила управляет мирозданием, - это, впрочем, не мешало ему не раз совершать чудовищные грехопадения. Он верил и публично говорил, что брак не является удовлетворительным способом генетического отбора. Для Управления военно-воздушных сил доктор Камерон поставил несколько экспериментов по изменению хромосомных структур, дабы резко увеличить количество людей, которых называют героями. Он верил, что в самом недалеком будущем возникнет генетическое донорство и что ученые смогут четко управлять химизмом человеческой личности. Он легко сочетал в себе веру в вечное блаженство, веру в науку и беспокойство натуры, считая себя провозвестником будущего, в котором сам он будет уже анахронизмом. Камерон был гурманом и знал, как бессмысленно напихивать себя улитками, говяжьей вырезкой, соусами и винами, но любовь к хорошей еде была, по его мнению, признаком того, что он - человек прошлого. Равным образом он считал анахронизмом собственные сексуальные побуждения - раздражающее беспокойство где-то внутри. Его жена уже двадцать лет как умерла, и у него перебывала целая куча любовниц и экономок, но чем старше и могущественней он становился, тем большей осторожности от него требовали, и он уже не мог без риска наслаждаться связью с какой-либо женщиной в Соединенных Штатах.
На капитанском мостике она с помощью ручного секстанта определила высоту солнца к продалась воспоминаниям.
- Когда мне было девять лет, дядя Лоренцо купил для меня двенадцатифутовую парусную лодку, - сказала она, - и после этого года три не было в Травертине рыбака, которого я бы не могла обогнать.
Капитан пригласил Гонору на коктейль. За ленчем стюард посадил ее с двенадцатилетним итальянским мальчиком, который ни слова не говорил по-английски. Они довольствовались тем, что улыбались друг другу и объяснялись знаками. Днем Гонора играла в карты, пока не настало время сойти вниз и подготовиться к приему у капитана. Она пошла к себе в каюту и достала из чемодана ржавые щипцы для завивки, верой и правдой служившие ей не меньше тридцати пяти лет. Она включила щипцы в штепсельную розетку в ванной. Все лампы в каюте погасли, и Гонора выдернула вилку.
В коридорах сразу же началась беготня, послышались взволнованные голоса пассажиров, перекликавшихся друг с другом по-итальянски и по-английски. Гонора спрятала щипцы на дно чемодана и выпила стакан портвейна. Она была честной женщиной, но сейчас, ошеломленная случившимся, ни за что бы не призналась капитану, что это она пережгла пробку.
Беда, однако же, была куда серьезней. Открыв дверь своей каюты, Гонора увидела, что вокруг темно. По коридору бежал стюард с фонариком в руках. Гонора снова закрыла дверь и выглянула в иллюминатор. Лайнер мало-помалу терял ход. Высокий белый гребень за кормой стал опадать.
Крики и беготня в коридорах и на палубах усилились. Гонора с несчастным видом сидела на краю своей койки; ее неловкость, ее глупость задержали этот огромный корабль на пути. Что же теперь будут делать? Спустят шлюпки и поплывут к какому-нибудь необитаемому острову, выдавая по норме сухари и воду? И все это по ее вине. Дети будут страдать. Она отдаст им свою воду и поделится сухарями, но вряд ли найдет в себе силы признаться. Ведь ее могут посадить под арест или бросить за борт.
Море было спокойно. Лайнер дрейфовал по волнам и слегка покачивался. Голоса мужчин, женщин и детей эхом отдавались в коридорах и над водой.
- Это генераторы, - услышала Гонора чьи-то слова. - Оба генератора вышли из строя.
Гонора заплакала.
Потом она вытерла слезы и, стоя у иллюминатора, глядела на закат. Из танцевального зала послышались звуки оркестра. Как могут люди танцевать в темноте? Далеко внизу, там, где находились матросские кубрики, кто-то закинул в море удочку. Наверно, ловили треску. Ей самой хотелось закинуть удочку, но она не осмелилась попросить ее, так как тогда могло бы обнаружиться, что это она остановила корабль.
За несколько минут до наступления темноты все огни зажглись, на палубе раздались радостные крики, и лайнер лег на прежний курс. Гонора видела, как за кормой возник и стал расти белый гребень, когда они снова двинулись в сторону Европы. Она не решилась подняться в столовую и поужинала консервами, запивая их портвейном. Позже она прогулялась по палубам, и молодой человек в полосатом пиджаке попросил разрешения ее сопровождать. Гонора обрадовалась его обществу и возможности опереться на его руку. По его словам, он путешествовал, чтобы отдохнуть от дел, и Гонора решила, что он удачливый молодой делец, который, совершенно естественно, хочет повидать свет, прежде чем обзавестись женой и детьми. На миг она пожалела, что у нее нет дочери, на которой он мог бы жениться. Тогда она подыскала бы ему прекрасную должность в Сент-Ботолфсе; они поселились бы в одном из новых домов восточной части поселка и по воскресеньям приходили бы вместе с детьми навестить ее. Устав, она совсем захромала. Молодой человек помог ей спуститься в каюту и пожелал спокойной ночи. У него были прекрасные манеры.
На следующий день Гонора тщетно искала его в столовой и подумала, уж не едет ли он другим классом или не принадлежит ли он к кутилам, которые не являются к ленчу, а вместо того питаются бутербродами в баре. Вечером в сумерках он подошел к ней на палубе, где она ожидала, пока прозвонит колокол к обеду.
- Я не видела вас в столовой, - сказала она.
- Почти все время я провожу у себя в каюте, - сказал он.
- Но вы не должны быть таким необщительным. Вам надо заводить друзей ведь вы очень привлекательный молодой человек.
- Не думаю, чтобы вы хорошо отнеслись ко мне, если б знали обо мне правду.
- Не понимаю, о чем вы говорите, - сказала Гонора. - Если вы из рабочих или что-нибудь в этом роде, то для меня это не имеет никакого значения. Знаете, прошлым летом я отдыхала в горах, в Джеффри, и встретилась там с очень милой дамой; я подружилась с вей, и она мне сказала то же самое. "Не думаю, чтобы вы хорошо относились ко мне, - сказала она, - если бы знали, кто я такая". Тогда я спросила ее, кто она такая, и она ответила, что она кухарка. Ну и что ж, она была очень милая женщина, и я продолжала играть с ней в карты, и мне было совершенно безразлично, кухарка она иди не кухарка. Я не высокомерна. Среди моих лучших друзей есть такой мистер Хоуорт, он трубочист, и он часто заходит ко мне на чашку чая.
- Я еду зайцем, - сказал молодой человек.
Гонора с трудом перевела дух, набрав полные легкие морского воздуха. Вот это был удар! О, почему жизнь оказывается цепью тайн? Она-то вообразила, что ее новый знакомый преуспевающий и удачливый делец, а он попросту нарушитель закона, отверженный.
- Где вы ночуете? - спросила она. - Где вы едите?
- Большей частью я ночую в туалете, - ответил он. - И я два дня ничего не ел.
- Но нельзя же ничего не есть.
- Знаю, - печально сказал он. - Знаю. Видите ли, я рассчитывал довериться кому-нибудь из пассажиров, и тогда, если бы он отнесся ко мне по-дружески, он мог бы распорядиться, чтобы ему приносили обед в каюту, и делиться им со мной.
На мгновение в Гоноре возобладало чувство осторожности. Он казался назойливым. Он действовал слишком поспешно. Тут у него громко забурчало в животе, и мысль о муках голода, которые он должен был испытывать, прогнала прочь подозрения.
- Как вас зовут? - спросила Гонора.
- Гэс.
- Так вот, я еду в двенадцатой каюте, палуба Б, - сказала она. Спуститесь туда через несколько минут, а я позабочусь, чтобы вам принесли поесть.
Войдя к себе в каюту, она позвонила официанту и заказала обед из шести блюд. Молодой человек пришел я спрятался в ванной. Когда на стол были поданы закрытые крышками судки, он вышел из своего убежища, и Гонора с удовольствием смотрела, с каким аппетитом он ест.
Покончив с обедом, он вытащил пачку сигарет и предложил Гоноре закурить, словно она была не старухой, а его милой приятельницей и ровесницей. Гонора спросила себя, не стала ли она моложавей под благодатным воздействием морского воздуха. Она взяла сигарету и испортила четыре спички, пытаясь закурить. Когда сигарета наконец зажглась, от дыма у Гоноры появилось такое ощущение, будто ее горло режут ржавой бритвой. Она раскашлялась и обсыпала пеплом платье. Молодой человек словно бы и не заметил, как она уронила собственное достоинство, - он рассказывал ей историю своей жизни, и она изящно держала сигарету между пальцами, пока та не погасла. От курения она определенно чувствовала себя моложе. Он женат, рассказывал гость. У него двое детей - Хейди и Питер, но жена его сбежала с каким-то моряком и увезла детей в Канаду. Где они теперь, он не знал. Он работал конторщиком в страховом обществе, и жизнь у него была до того одинокая и бессмысленная, что однажды во время обеденного перерыва он проник на лайнер и уехал на нем. Что ему было терять? По крайней мере хоть немного повидает свет, если даже его и отправят домой под конвоем.
- Я скучаю по детям, - сказал он. - Это самое главное. Знаете, что я сделал на прошлое рождество? Купил елочку, из тех, что продаются в магазинах стандартных цен, поставил ее в комнате, украсил, купил подарки для детишек, а когда наступило рождество, сделал вид, будто они ко мне пришли. Конечно, все это фантазия, но я развернул подарки и вел себя так, будто дети и вправду были у меня.
После обеда Гонора научила его играть в триктрак. Он очень быстро усвоил правила игры, подумала она, и вообще он исключительно сообразительный молодой человек. Позор, думала она, что ему приходится губить свою молодость и способности, живя в одиночестве, печали и тоске. Он не был красив. Лицо у него было слишком подвижное, а усмешка чуть-чуть глуповатая. Но он еще совсем мальчик, подумала Гонора, и, когда станет опытнее и добрее, лицо у него изменится. Они играли в триктрак до одиннадцати часов, и, по правде говоря, с тех пор как она уехала из Сент-Ботолфса, она еще ни разу не чувствовала себя такой счастливой или, во всяком случае, такой довольной. Когда они пожелали друг другу спокойной ночи, он замешкался у дверей; глядя на Гонору со своей чуть глуповатой или, может быть, лукавой? - усмешкой, он, казалось, намекал, что она могла бы оставить его переночевать на свободной койке у себя в каюте. Но хорошего понемногу, и она закрыла дверь у него перед носом.
На следующий день он не появился, и Гонора недоумевала, где он, голодный и одинокий, скрывается на этом большом корабле. Бульон и бутерброды, которые разносили по прогулочной палубе, лишь напомнили ей о жестокой несправедливости жизни, и она не получила от ленча никакого удовольствия. Днем она почти все время сидела у себя в каюте - на случай, если ему понадобится ее помощь. Как раз перед тем, как зазвонил колокол, призывавший к обеду, в дверь тихо постучали, и в каюту вошел вчерашний посетитель. После обеда Гонора вытащила доску для игры в триктрак, но молодой человек почему-то нервничал, и она выиграла все партии. Она сказала, что ему надо бы постричься, и, когда он ответил, что у него нет денег, дала ему пять долларов. В десять часов он попрощался, и она пригласила его завтра вечером снова прийти пообедать.
Он не пришел. Когда в семь часов прозвонил обеденный колокол, Гонора вызвала официанта и заказала обед, чтобы все было готово для гостя, но он не пришел. Она не сомневалась, что его поймали и посадили под арест в трюм, и подумала, что надо бы пойти к капитану - похлопотать за молодого человека, рассказать, как он одинок и несчастен. Однако же решила ничего не предпринимать до утра и легла спать. Утром, любуясь океаном, она увидела его на верхней палубе; он смеялся и разговаривал с миссис Шеффилд.
Гонора рассердилась. Она ревновала, хотя и пыталась убедить себя, будто это просто разумное опасение, как бы миссис Шеффилд не предала его, если он ей доверится. Он, конечно, видел Гонору - он ей даже рукой помахал, но продолжал весело болтать с миссис Шеффилд. Гонора обозлилась. Она испытывала даже некоторую боль, утратив то ощущение довольства и уюта, которое охватывало ее, когда они играли в триктрак у нее в каюте, утратив ощущение своей никем не оспариваемой полезности, своей незаменимости. Она обогнула нос и перешла на подветренную сторону, чтобы полюбоваться, как набегают волны. Она отметила, что сегодня, когда она расстроена, огромные агатового цвета валы, испещренные белыми гребнями, кажутся ей более могучими. Она услышала шаги на палубе и подумала, не он ли это. Не пришел ли он наконец извиниться за то, что болтал с миссис Шеффилд, и поблагодарить за проявленное великодушие? В одном она была уверена: миссис Шеффилд не впустила бы пароходного зайца к себе в каюту и не кормила бы его обедами. Шаги прошли мимо, вслед за ними другие, но она напряженно ожидала. Неужели он так и не придет? Тут кто-то остановился позади нее и сказал:
- Доброе утро, дорогая.
- Не называйте меня "дорогой", - сказала Гонора, круто повернувшись.
- Но для меня вы дорогая.
- Вы так и не постриглись.
- Я проиграл ваши деньги.
- Где вы были вчера вечером?
- Один симпатичный мужчина угостил меня в баре бутербродами и выпивкой.
- Что вы рассказывали миссис Шеффилд?
- Я ничего не рассказывал. Она рассказывала мне о своей орлоновой одежде; впрочем, она пригласила меня выпить с ними перед ленчем.
- Прекрасно, в таком случае они могут и накормить вас ленчем.
- Но они не знают, что я еду зайцам, дорогая. Вы одна знаете об этом. Никому другому я бы не доверился.
- Ну если вы интересуетесь ленчем, то в полдень я могу быть у себя в каюте.
- Лучше бы в половине второго или в два. Я не знаю, когда мне удастся отделаться от Шеффилдов, - сказал он и отошел.
В половине первого Гонора спустилась к себе в каюту и стала его ждать ибо, как у многих старых людей, ее часы минут на пятнадцать - двадцать спешили, так что она всюду приходила на полчаса раньше и сидела сложа руки в приемных, вестибюлях и коридорах, вполне отчетливо ощущая при этом, как бежит время. Он влетел в начале третьего и сперва отказался спрягаться в ванной.
- Если вы хотите, чтобы я пошла к капитану и рассказала ему, что на борту есть безбилетный пассажир, я это сделаю, - сказала Гонора. - Если вы этого хотите, я так и сделаю. Зачем дожидаться, пока сведения об этом дойдут до него из кухни, а они дойдут, если официант увидит вас здесь.
В конце концов он спрятался в ванной, и Гонора заказала ленч. После ленча он разлегся на диване и заснул. Она сидела в кресле, внимательно глядя на него, постукивая ногой по ковру и барабаня пальцами по подлокотнику. Он храпел и что-то бормотал во сне.
Теперь Гонора увидела, что он не так уж и молод, Лицо у него было в морщинах и желтоватое, в волосах пробивалась седина. Гонора увидела, что моложавость его поведения - это уловка, обман, рассчитанный на то, чтобы вызвать сочувствие какой-нибудь старой дуры вроде нее, хотя, без сомнения, не ее одну он обвел вокруг пальца. Во сне он казался пожилым, порочным и коварным, и она поняла, что его рассказ о двух детях в об одиноком рождестве - сплошная ложь. Никакого простодушия в нем не осталось, если не считать той наивности, с какой он рассчитывал поживиться за счет одиноких людей. Он казался мошенником, жалким мошенником, и все же она не могла донести на него, не могла даже заставить себя его разбудить. Он спал до четырех, проснулся, рассеял весь ее скептицизм одной из своих самых молодых и обаятельных улыбок, сказал, что уже поздно, и ушел. В следующий раз Гонора увидела его в три часа ночи, когда он вытаскивал из-под ковра ее пояс с деньгами.
Он что-то задел, и шум разбудил ее. Она обомлела от ужаса - от ужаса не перед ним, а перед тем, что в мире существует такая подлость; ее ужаснуло, что ее здравый рассудок и знание людей оказались столь же непрочными, как двери и окна, защищавшие ее. Гонора слишком рассердилась, чтобы испугаться вора.
Она повернула ближайший к кровати выключатель, Зажглась одна-единственная лампочка под потолком, слабый и жалкий огонек, в свете которого эта сцена грабежа и предательства в самый темный час ночи среди необъятного океана казалась тошнотворной фантазией. Он обернулся к Гоноре со своей самой лукавой улыбкой, взглянув на нее, как давно потерянный любящий сын.
- Простите, что я вас разбудил, дорогая, - сказал он.
- Положите деньги обратно.
- Полно, полно дорогая, - сказал он.
- Сейчас же положите деньги обратно.
- Полно, полно, дорогая, не волнуйтесь.
- Это мои деньги, и вы положите их туда, откуда вы их взяли.
Гонора накинула на плечи халат и быстро спустила ноги на пол.
- Послушайте меня, дорогая, - сказал он, - не двигайтесь с места. Я не хочу причинять вам боль.
- Ах вот как, вы не хотите? - сказала Гонора, схватила медную лампу и изо всей силы ударила его по голове.
Глаза его закатились, улыбка исчезла. Он покачнулся влево и вправо, а затем упал мешком, стукнувшись головой о подлокотник кресла. Гонора схватила поев в деньгами, потом заговорила в поверженным грабителем. Она потрясла его за плечи. Она пощупала у него пульс. Пульса как будто не было. "Он мертв", - сказала она сама себе. Она не знала его фамилии, а там как она на верила тому, что он о себе рассказывал, те не знала ничего о человеке, которого убила. В списке пассажиров его фамилия не значилась, он не имел законного лица. Даже та роль, которую он играл в ее жизни, была обманом. Если она выкинет его труп через иллюминатор в море, никто никогда об этом не узнает. Но поступить так было бы неправильно. Правильно было бы позвать доктора, не заботясь о последствиях, и Гонора пошла в ванную и торопливо оделась. Затем она вышла в пустой коридор. Служебные каюты эконома и врача были заперты, и свет в них не горел. Она поднялась на один марш по трапу до верхней палубы, но в танцевальном зале, в баре, в комнатах отдыха - везде было пусто. Из темноты выступил какой-то старик в пижаме и подошел к ней.
- Я тоже не могу заснуть, сестра, - сказал он. - Джин распутывает клубок забот [перефразированные слова Макбета из трагедии Шекспира "Макбет": "Невинный сон, распутывающий клубок забот" (акт II, сц. 2)]. Знаете, сколько мне лет? Я на семь дней моложе Герберта Гувера и на сто пять дней старше Уинстона Черчилля. Я не люблю молодежи. Они слишком шумят. У меня трое внуков, и больше десяти минут я не могу их вынести. Десять минут, и ни секунды больше. Моя дочь замужем за принцем. В прошлом году я им дал пятнадцать тысяч. В этом году ему нужно двадцать пять. Что меня бесит, это его манера просить деньги. "Мне очень тяжело просить у вас двадцать пять тысяч, - говорит он. - Очень тяжело и унизительно". Мои внучата не умеют говорить по-английски. Они зовут меня Нонно... [дедушка (итал.)] Дайте отдых ногам, сестра. Сядьте и побеседуйте со мной и помогите мне скоротать время.
- Я ищу доктора, - сказала Гонора.
- У меня отвратительная привычка цитировать Шекспира, - сказал старик, - но вас я пощажу. И еще я знаю кучу стихов Мильтона. И "Сельское кладбище" Грея [элегия английского поэта Томаса Грея (1716-1771)], и "Ученого цыгана" Арнолда [стихотворение английского поэта и критика Мэтью Арнолда (1822-1888)]. Какими далекими нам кажутся все эти ручьи и луга! У меня нечиста совесть. Я убийца.
- В самом деле? - спросила Гонора.
- Да. Я торговал нефтепродуктами в Олбани. Оборот предприятия составлял свыше двух миллионов в год, Бензин, нефть и ремонт отопительной аппаратуры. Как-то вечером мне позвонил один человек и сказал, что форсунка у него издает какой-то странный звук. Я ответил, что до утра ничего сделать нельзя. Я мог бы послать к нему дежурного слесаря или пойти сам, но я выпивал с приятелями, зачем мне было выходить ночью на мороз? А через полчаса его дом сгорел дотла, причину так и не установили. Там были муж, жена и трое маленьких детей. Всего пять гробов. Я часто о них думаю.
Тут Гонора вспомнила, что оставила дверь своей каюты открытой и что всякий, кто пройдет по коридору, может увидеть труп.
- Сядьте, сядьте, сестра, - сказал старик, но она отмахнулась от него и, хромая, спустилась по лестнице. Дверь ее каюты была открыта настежь, по труп исчез. Что случилось? Кто-нибудь вошел и унес тело? А теперь ее ищут по всему кораблю? Она прислушалась, но шума шагов слышно не было - ничего, кроме мощного дыхания океана и отдаленного хлопанья двери, когда лайнер слегка накренялся. Гонора закрыла дверь, заперла ее на замок и налила себе портвейна. Если за ней придут, ей надо быть полностью одетой; во всяком случае, спать она не могла.
Она сидела в каюте до полудня, когда зазвонил телефон и корабельный эконом попросил ее зайти к нему. Он хотел только узнать, не желает ли она, чтобы ее багаж доставили из Неаполя в Рим. Гонора приготовилась к совершенно иным вопросам и ответам и потому была чрезвычайно рассеянна. Но что же все-таки случилось? У нее оказался какой-то соучастник, который выкинул в иллюминатор труп безбилетного пассажира? Почти все ей улыбались, но что они знали? Или он сам кое-как выполз из ее каюты и теперь где-нибудь залечивает свои раны? Лайнер очень велик, на нем тысячи дверей, поэтому найти молодого человека совершенно невозможно. Гонора искала его в баре и в танцевальном салоне и даже осмотрела чулан для метел в конце коридора. Проходя мимо открытой двери одной из кают, она как будто услышала его смех, но, когда она остановилась, смех прекратился и кто-то закрыл дверь. Она осмотрела спасательные шлюпки - как известно, традиционное убежище зайцев, - но все спасательные шлюпки были наглухо задраены. Она чувствовала бы себя менее несчастной, если бы могла заняться какой-нибудь привычной работой, например сгребанием и сжиганием листьев, она даже подумала спросить у стюардессы, нельзя ли ей подмести коридор, но поняла, какая это нелепая просьба.
Гонора снова увидела зайца лишь в тот день, когда они должны были прийти в Неаполь. Небо и море были серые. Воздух был удручающе сырой. Был один из тех дней, подумала она, когда время года не определить, - день, столь непохожий на лучшие дни весны или осени, один из тех хмурых дней, из которых в конечном счете складывается год. Под вечер заяц, покачиваясь, прошел по палубе под руку с какой-то женщиной. Женщина была немолодая и с плохим цветом лица, но они смотрели друг другу в глаза как любовники и смеялись. Проходя мимо Гоноры, он заговорил с ней.
- Простите меня, - сказал он.
Эта заключительная бесцеремонность взбесила Гонору. Она спустилась к себе в каюту. Все было уложено - ее книга и ее штопка, - так что ей нечем было занять себя. То, что она затем сделала, трудно объяснить. Она не была ни рассеянной, ни беспечной, но выросла при газовом и свечном освещении и потому так и не научилась ладить с электроприборами и другой домашней техникой. Они казались ей таинственными и порой капризными; из-за того что она совершенно не знала, как с ними обращаться, и всегда торопилась, они часто ломались, давали короткое замыкание или вспыхивали перед самым ее носом. Ей никогда не приходило в голову, что виновата она сама, напротив, ей казалось, что какая-то темная завеса отделяет ее от мира техники. Безразличное отношение ко всяким приборам, а также злоба на безбилетного пассажира, возможно, и побудили ее сделать то, что она сделала. Она взглянула на себя в зеркало, нашла, что ее наружности чего-то недостает, вытащила со дна чемодана старые щипцы для завивки и снова сунула их в штепсельную розетку.
В Неаполитанский залив они вошли с погасшими огнями. Двигатели бездействовали, и лайнер, потеряв управление, шел кормою вперед, увлекаемый отливом. Выслали два буксира, чтобы отвести его в порт, а передвижной генератор гавани присоединили к корабельной сети, чтобы было достаточно света для высадки. Гонора сошла на берег одной из первых. Звуки голосов неаполитанцев казались ей воплями дикарей, и, ступив на берег Старого Света, она ощутила в себе тот же трепет, какой ощутили ее предки, когда несколько столетий тому назад пересекли океан и достигли другого материка, чтобы дать там начало новой нация.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
18
Состав действующих лиц, участвовавших в Ядерной Революции, менялся так быстро, что о докторе Камероне ныне помнят только по нескольким учиненным им скандалам. На стене за его письменным, столом висело распятие. Фигура Христа была из серебра или из свинца и принадлежала к числу тех реликвий, которые туристы приобретают на глухих улочках Рима и относят в Ватикан, чтобы папа их благословил. Распятие не отличалось ни ценностью, ни красотой, и единственное его назначение сводилось к тому, чтобы удостоверить, что доктор был неофитом, грешником поневоле, так как было известно, что он не верил ни в божественную, ни в научную экологию природы; однако священник, наставивший его на путь истинный, особо подчеркнул, что господь милосерд, и старый ученый преисполнился истовой веры в то, что некая благая сила управляет мирозданием, - это, впрочем, не мешало ему не раз совершать чудовищные грехопадения. Он верил и публично говорил, что брак не является удовлетворительным способом генетического отбора. Для Управления военно-воздушных сил доктор Камерон поставил несколько экспериментов по изменению хромосомных структур, дабы резко увеличить количество людей, которых называют героями. Он верил, что в самом недалеком будущем возникнет генетическое донорство и что ученые смогут четко управлять химизмом человеческой личности. Он легко сочетал в себе веру в вечное блаженство, веру в науку и беспокойство натуры, считая себя провозвестником будущего, в котором сам он будет уже анахронизмом. Камерон был гурманом и знал, как бессмысленно напихивать себя улитками, говяжьей вырезкой, соусами и винами, но любовь к хорошей еде была, по его мнению, признаком того, что он - человек прошлого. Равным образом он считал анахронизмом собственные сексуальные побуждения - раздражающее беспокойство где-то внутри. Его жена уже двадцать лет как умерла, и у него перебывала целая куча любовниц и экономок, но чем старше и могущественней он становился, тем большей осторожности от него требовали, и он уже не мог без риска наслаждаться связью с какой-либо женщиной в Соединенных Штатах.