Страница:
Мэгги открыла на звонок и провела его в библиотеку, где Гонора, сидя у окна, перебирала в бельевой корзине ракеты для фейерверка. При звуке мужских шагов она сняла очки. Она надеялась, что без них выглядит моложе. Без очков она почти ничего не видела, и когда Джонсон вошел в библиотеку, расплывчатые очертания его лица почему-то внушили ей мысль, что он бодрый молодой человек с хорошим аппетитом и открытым сердцем. И к этому весьма туманному образу она ощутила прилив дружелюбия или жалости.
- Доброе утро, - сказала Гонора. - Садитесь, пожалуйста. Вот рассматриваю ракеты для фейерверка. Знаете, я купила их в прошлом году и собиралась устроить небольшой праздник. Но прошлым летом в июле было очень сухо, шесть недель не было дождя, и брандмейстер попросил меня не пускать фейерверка. Я положила ракеты в платяной шкаф и до сегодняшнего утра ни разу о них не вспомнила. Я люблю фейерверк, - продолжала она. - Люблю читать этикетки на пачках и представлять себе, какими они будут в небе. Я люблю запах пороха.
- Мне бы надо кое-что узнать о вашем дяде Лоренцо, - сказал Джонсон.
- О, пожалуйста, - сказала Гонора. - Речь идет о мемориальной доске?
- Нет, - ответил Джонсон и открыл свой портфель.
- В прошлом году приходил один человек, - пояснила Гонора, - он убеждал меня заказать для Лоренцо мемориальную доску. Сначала я думала, что он пришел от какого-то комитета, но потом выяснилось, что он просто коммивояжер. А вы тоже коммивояжер?
- Нет, - сказал Джонсон. - Я государственный служащий.
- Лоренцо тоже работал в законодательном собрании штата, - сказала Гонора. - Он внес на рассмотрение закон о детском труде. Видите ли, мои родители были миссионеры. По моему виду вы бы этого не сказали, правда? Но я родилась в Полинезии. Родители отправили меня сюда, чтоб я училась в здешней школе; по они умерли еще до того, как я кончила школу и могла к ним вернуться. Лоренцо меня и воспитал. Он всегда был не слишком общительным. - Казалось, Гонора глубоко задумалась. - Но про него можно сказать, что для меня он был и отцом и матерью. - Эти слова сопровождались вздохом явного огорчения.
- Это был его дом?
- О да.
- Ваш дядя завещал вам свое состояние?
- Да, у него не было других родственников.
- Здесь у меня письма из Эплтонского банка и из страхового общества. Они оценивают состояние вашего дяди к моменту его смерти примерно в миллион долларов и утверждают, что ежегодно выплачивали вам от семидесяти до ста тысяч долларов в качестве дохода с капитала.
- Не знаю, - сказала Гонора. - Большую часть своих денег я отдаю.
- Есть у вас какие-нибудь доказательства этого?
- Я не веду записей, - сказала Гонора.
- Вы когда-нибудь платили подоходный налог, мисс Уопшот?
- О нет, - ответила Гонора. - Лоренцо взял с меня слово, что из его денег я ничего не дам правительству.
- Вам грозят большие неприятности, мисс Уопшот. - Тут он почувствовал себя высоким и сильным, почувствовал необычайную важность своей миссии миссии человека, приносящего дурные вести. - Против вас будет возбуждено судебное дело.
- О боже! - воскликнула Гонора.
Она поняла, что попалась, попалась, как незадачливый вор, который угрожает водяным пистолетом банковскому кассиру. Хотя у нее было лишь самое смутное представление о налоговых законах, все же она знала, что это законы ее страны и ее времени. Единственное, что она могла теперь сделать, - это подойти к камину и поджечь кучу стружки, бумаги и дров, заранее приготовленную садовником. Она сделала так потому, что огонь был для нее наилучшим успокоителем в горе. Когда она была недовольна собой, взволнована, выведена из равновесия или раздражена, то, растопив камин, она как бы испепеляла свою досаду и обращала в дым свои невзгоды. Огонь для нее был тем же, чем он был для коренных обитателей Америки. Стружка и бумага сразу вспыхнули, наполнив библиотеку сухим теплом. Гонора подкинула в огонь сухие яблоневые дрова; она чувствовала, что, как только они дадут достаточно жару, с ними сгорят ее страхи перед богадельней и тюрьмой. Одно полено стало искрить, и раскаленный уголек угодил в корзину с фейерверком. Первой взорвалась римская свеча.
- Вот тебе на! - сказала Гонора.
Плохо видя без очков, она схватила вазу с цветами, чтобы погасить римскую свечу, но промахнулась и выплеснула прямо в лицо Джонсону пинту несвежей воды, а вместе с водой десяток гиацинтов. Тем временем римская свеча принялась выбрасывать разноцветные яркие искры, которые подожгли ракету, носящую название "Золотой Везувий". Она полетела в сторону рояля, в тут весь фейерверк с грохотом взорвался.
7
Из историй, касавшихся Гоноры Уопшот, чаще всего среди родных рассказывались две: о ее будильнике и о ее почерке. Эти истории не столько рассказывались, сколько игрались в лицах, и каждый член семьи принимал участие, исполняя, так сказать, свою арию, а затем все они сливали свои голоса в Большом Финале, примитивно пародируя условности итальянской оперы девятнадцатого столетия. Случай с будильником относился к далекому прошлому, когда еще был жив Лоренцо. Лоренцо решил соблюдать благочестие и завел обыкновение приходить в церковь Христа Спасителя к ранней обедне ровно без четверти одиннадцать. Гонора, которая, возможно, была искренне благочестива, но ненавидела показную набожность, никогда не могла найти свои перчатки или шляпу и постоянно опаздывала. В одно прекрасное воскресное утро Лоренцо, кипя от ярости, повел племянницу за руку в аптеку и купил ей будильник, после чего они отправились в церковь. Мистер Брайем, предшественник мистера Эплгейта, только начал бесконечную проповедь об оковах святого Павла, как вдруг будильник зазвонил. Мирно дремавшие прихожане испуганно вздрогнули и смутились. Гонора потрясла коробку с будильником, затем принялась распаковывать ее, но к тому времени, когда ей удалось добраться до будильника, звон утих. Тогда мистер Брайем вернулся к оковам святого Павла, а будильник, отдохнув, вновь стал звонить. На этот раз Гонора прикинулась, что будильник не ее. Обливаясь потом, она сидела около нечестивого механизма, а мистер Брайем продолжал говорить о символическом значении оков, пока завод в часах не кончился. Это было историческое воскресенье.
Темой для рассказов о почерке Гоноры послужили два письма: одно она написала местному торговцу углем, выражая несогласие с его ценами, другое - мистеру Поттеру, выражая ему соболезнование по поводу внезапной кончины его жены. Она перепутала конверты, но так как мистер Поттер не разобрал в ее письме ничего, кроме подписи, то он был тронут ее вниманием; а мистер Самнер, торговец углем, вообще не сумел прочесть полученное им письмо с выражением соболезнования и отослал его обратно Гоноре. В школе ее приучили писать по способу Спенсера [способ письма, предложенный в 1855 году педагогом Питером Р.Спенсером и заключающийся в том, что локоть неподвижно лежит на столе и движутся лишь пальцы с пером или карандашом], но что-то грозное или резкое в ее характере не находило себе выражения, когда она писала таким образом, и конфликт между ее страстной натурой и вложенным в ее руку пером делал ее почерк совершенно неудобочитаемым.
Приблизительно в это же время Каверли получил письмо от своей старой тетки.
Кто-нибудь более дотошный, может быть, стал бы разбирать письмо слово за словом и расшифровал его содержание, но у Каверли не хватило для этого ни способностей, ни терпения. Ему удалось установить лишь несколько фактов. Падуб, росший позади ее дома, поражен болезнью. Гонора хочет, чтобы Каверли вернулся в Сент-Ботолфс и опрыскал дерево. Дальше шел совершенно неразборчивый абзац об Эплтонском банке и страховом обществе в Бостоне. Часть своего капитала Гонора перевела на имя Каверли и его брата с тем, чтобы они получали в свою пользу с него доход, и Каверли предположил, что пишет она именно об этом. Получаемый доход давал ему возможность жить значительно лучше, чем он мог бы жить только на свое жалованье государственного служащего, и он надеялся, что в этом отношении ничего плохого не произошло. Затем следовала совершенно ясная фраза, в которой сообщалось, что доктор Лемюэл Камерон, директор Талпферского ракетного центра, когда-то получал стипендию, учрежденную Лоренцо Уопшотом. Заканчивалось письмо обычными замечаниями о дождях, господствующих ветрах, приливах и отливах.
Каверли догадывался, что упоминание о падубе имело совершенно иной, скрытый смысл, но у него было достаточно своих забот, и он не стал докапываться до того, что старуха имела в виду. Если с Эплтонским банком и страховым обществом произошли какие-нибудь неприятности - а квартальный чек запаздывал, - ему вряд ли удастся что-либо сделать. Сообщение о докторе Камероне, возможно, соответствовало истине, а возможно, и нет, так как Гонора часто преувеличивала щедрость Лоренцо; к тому же она, как всякая старуха, плохо помнила имена. Письмо пришло в плохие для Каверли времена, и он переслал его брату.
Бетси все еще не пришла в себя после провала своей вечеринки. Она ненавидела Талифер и осыпала Каверли попреками за то, что он заставляет ее здесь жить. Она мстила мужу тем, что спала одна и не разговаривала с ним. Она вслух жаловалась самой себе на дом, на соседей, на кухню, на погоду и на газетные новости. Она ругала картофельное пюре, проклинала тушеное мясо, посылала к черту кастрюли и сковородки, обзывала непристойными словами замороженные пирожки с яблоками, но с Каверли она не разговаривала. Все окружающие плоскости - столы, тарелки и тело мужа казались ей острыми камнями, лежащими на ее пути. Все было не так. От лежания на диване у нее болела спина. Она не могла спать на своей кровати. Лампочки горели так тускло, что при их свете нельзя было читать, ножи были такие тупые, что ими и масло не разрежешь; телевизионные программы ей надоедали, хотя она неизменно их смотрела. Самым тяжким лишением для Каверли было то, что между ними полностью прекратились супружеские отношения. Они были сущностью их брака, всегда доступным источником его прочности, и без них совместная жизнь Каверли и Бетси стала совершенно невыносимой.
Каверли пытался проникнуть в сокровенный мир Бетси и понял - или вообразил, будто понял, - что она изнемогает под бременем своего прошлого, о котором ему ничего неизвестно. Мы все, думал он, обречены искупать грехи своей молодости, но в ее случае цена искупления, вероятно, непомерно велика. Может быть это объясняет ту темную сторону ее характера, которая казалась ему более таинственной, чем темная сторона Луны. Есть ли на свете способы с помощью любви и терпения исследовать эту темную область женской души, обнаружить источники ее несчастий и, нанеся все открытия на карту, сделать их достоянием здравого смысла? Или же природа женщин ее типа осуждена навеки оставаться в полутьме, понять которую даже она сама неспособна? Сидя перед телевизором, она ничуть не походила на лунную богиню, но из всего, что было ему непонятно на свете, душа Бетси во всех ее противоречивых обличьях виделась ему больше всего похожей на луну.
Как-то в субботу утром, когда Каверли брился, он услышал голос Бетси резкий и громкий от раздражения - и спустился в пижаме вниз узнать, в чем дело. Бетси ругала новую служанку, приходившую убирать комнаты.
- Просто не знаю, куда мы идем, - говорила Бетси. - Просто не знаю. Вы небось думаете, что я буду вам платить большие деньги просто за то, чтобы вы сидели нога на ногу, курили мои сигареты и смотрели мой телевизор? Бетси обернулась к Каверли. - Она едва говорит по-английски и понятия не имеет, как обращаться о пылесосом. Понятия не имеет! А ты? Посмотри на себя. Уже девять часов, а ты все в пижаме! Не иначе как собираешься весь день без дела слоняться по дому. Мне все это до смерти надоело! Слышишь, отведи ее наверх и покажи ей, как обращаться с пылесосом. Отправляйтесь. Оба. Идите наверх и хоть для разнообразия сделайте что-нибудь полезное.
У уборщицы, темноволосой женщины с оливковым цветом кожи, глаза были мокры от слез. Каверли взял пылесос и понес его вверх по лестнице, восхищаясь широким задом незнакомки. Они мгновенно прониклись друг к другу симпатией, как обиженные дети. Каверли вставил вилку в розетку, включил мотор, по, когда он улыбнулся уборщице, мысли его приняли другой оборот.
- Теперь направим его туда, - услышала Бетси его слова. - Правильно. Вот так. Надо, чтобы он добрался до углов, до самых углов. Медленно, медленно, медленно. Взад и вперед, взад и вперед. Не так быстро...
Стоя внизу, Бетси сердито подумала, что Каверли наконец-то нашел для себя подходящую работу на субботние утра и что хотя бы одна комната будет чистой. Она пошла в ванную, где ей явилось видение - не столько видение эмансипации ее пола, сколько видение порабощения мужчин.
В мечтах Бетси предстал не шаблонный ход событий - женщина-президент и сенат, тоже состоящий на добрую половину из женщин. В ее видении большую часть всей работы по-прежнему исполняли мужчины, но в их обязанности входили также хлопоты по дому и покупки. Бетси улыбнулась, вообразив себе мужчину, склонившегося над гладильной доской, мужчину, вытирающего пыль со стола, мужчину, поливающего соусом жаркое. В ее видении все памятники в честь великих мужей сбрасывали с пьедесталов и волокли на свалку. Генералы верхом на конях, священники в сутанах, законодатели во фраках, летчики, исследователи, изобретатели, поэты и философы заменены ласкающими взор изображениями женщин. Женщинам даруется полная сексуальная свобода, и они вступают в связь с незнакомыми мужчинами с такой легкостью, с какой покупают сумочки, а вернувшись вечером домой, бесстыдно описывают своим порабощенным мужьям (которые в это время посыпают петрушкой тушащееся мясо) наиболее яркие моменты своих любовных похождений. В своем воображении Бетси не заходила настолько далеко, чтобы выдумать законодательство, действительно ограничивающее права мужчин, но мужчины виделись ей такими запуганными, жалкими и угнетенными, что смешно было бы принимать их всерьез.
Любовная песня Каверли Уопшота стала теперь хвастливой буффонадой, и в то время, о котором я пишу, он приобрел злосчастную привычку разговаривать как китайская гадалка.
- Время все излечивает, - без конца повторял он. - Быть бедным лучше, чем красть.
В дополнение к привычке хрустеть суставами он приобрел еще более назойливую привычку нервически прочищать горло. Он то и дело издавал гортанью какой-то задумчивый, извиняющийся, жалобный и нерешительный звук. "Грргрум", - говорил он сам себе, перетирая тарелки. "Аррум, аррум, гррумф", - говорил он, как бы деликатно выражая этими звуками свое недовольство. Каверли принадлежал к тому сорту людей, кто на конференциях по внешней информации, где он тоже иногда бывал, всегда бросал карточку со своей фамилией (Алло, я Каверли Уопшот!) в корзину для бумаг вместе с белой гвоздикой, которую обычно давали делегатам. Похоже, он не мог отделаться от ощущения, что живет в маленьком городке, где каждый должен знать, кто он такой. И конечно же, не было ничего более далекого от истины, чем это убеждение. А Бетси принадлежала к числу женщин, которые, подобно героиням старинных легенд, умеют превращаться из ведьмы в красавицу и снова в ведьму с такой быстротой, что Каверли только диву давался.
Как какой-нибудь восточный деспот, Каверли был склонен произвольно перетасовывать факты своей истории. Он весело и бодро решал, что того, что было, на самом деле не было, хотя никогда не заходил слишком далеко и не настаивал, будто то, чего не было, на самом деле было. Утверждение, будто того, что было, на самом деле не было, служило столь же постоянным припевом к его любовной песне, как лирические стансы, воспевающие чувственное блаженство. Бетси жаловалась на свою судьбу, или, как сказал бы Каверли, Бетси не жаловалась на свою судьбу. Раньше она была несчастна в Ремзене и хотела, чтобы их перевели в Канаверал; она прямо видела, как сидит там на белом пляже, считает бурные валы и строит глазки матросу со спасательной станции. Если бы когда-нибудь кому-нибудь вздумалось нарисовать Бетси, ему следовало бы поместить ее на фоне ландшафта северной Джорджии, где прошло ее таинственное детство. Там были бы изображены тощие свиньи, засохшая сирень, каркасный дом, давно уже не крашенный, и расстилающиеся до самого горизонта акры наносного краснозема, который при малейшем дожде становится блестящим и гладким и легко смывается. В этой части штата пахотного слоя почвы было недостаточно, даже банку с дождевыми червями и ту не наполнишь. Каверли мельком видел этот ландшафт из окна вагона, а о прошлом Бетси знал только то, что у нее была сестра по имени Кэролайн.
- Я так разочаровалась в этой девчонке Кэролайн, - говорила Бетси. Это была моя единственная, единственная сестра, мне так хотелось по-настоящему подружиться с пей, но она меня разочаровала. Когда я работала в магазине стандартных цен, я отдавала все свое жалованье ей на приданое; но стоило ей выйти замуж, как она взяла да уехала из Бембриджа к ни разу мне не написала и вообще никак не сообщила, как ей живется.
Затем Кэролайн вдруг начала писать Бетси, и в чувствах Бетси по отношению к ее сестре произошел внезапный bouleversement [переворот (франц.)]. Каверли обрадовался этому, так как ничто, если не считать телевизора, не скрашивало одиночества Бетси в Талифере, а сам он был бессилен установить с жителями поселка более тесные отношения. В конце концов Кэролайн, которая развелась с мужем, была приглашена приехать погостить.
С приездом Кэролайн началось то, чего не было или что, возможно, могло быть, но чего Каверли, с его складом ума, не предусмотрел. Приехала она в четверг. Когда Каверли вернулся с работы, все окна были освещены; с порога он услышал в гостиной оживленные голоса обеих женщин. Бетси впервые за много месяцев казалась счастливой и поцеловала мужа при встрече. Кэролайн взглянула на него и улыбнулась; цвет и разрез ее глаз были скрыты большими очками, в которых отражалась комната. Она не была неуклюжа, но сидела неуклюже, широко расставив ноги и некрасиво свесив руки между колен. На ней был дорожный костюм - синие лодочки, жавшие ей ноги, и узкая синяя юбка в складку из ткани, напоминавшей кожу. Улыбка Кэролайн была нежная, мягкая; она встала и одарила Каверли влажным поцелуем.
- Смотри, он ужасно похож на Харви, - сказала она. - Харви - это один парень из Бембриджа, и вы ужасно на него похожи. Очень симпатичный парень. У его родителей был премилый дом на Спартакус-стрит.
- Они жили не на Спартакус-стрит, - прервала Бетси. - Они жили на Томпсон-авеню.
- Они жили на Спартакус-стрит, пока их отец не открыл агентство по продаже "бьюиков", - сказала Кэролайн. - Только тогда они переехали на Томпсон-авеню.
- Я думала, они всегда жили на Томпсон-авеню, - сказала Бетси.
- На Томпсон-авеню жил другой парень, - напомнила Кэролайн. - Тот, у которого были курчавые волосы и кривые зубы.
На кофейном столике стояла бутылка виски, и все трое выпили. Когда Бетси ушла в кухню разогреть обед, Кэролайн осталась с Каверли. Это был как раз тот случай, когда Каверли полагалось решить, что того, что было, на самом деле не было. Кэролайн заговорила с ним шепотом.
- Мне до смерти хотелось увидеть, за кого Бетси вышла замуж, - сказала Кэролайн. - В Бембридже никто и не думал, что Бетси выйдет замуж, - она такая странная.
Прошло несколько секунд, прежде чем Каверли по своему обыкновению, услышав это ехидное замечание, решил, что то, что было сказано, на самом деле сказано не было. Он сделал вывод, что в Джорджии "странная" означает очаровательная, необыкновенная и прекрасная.
- Не понимаю, - сказал он.
- Ну да, просто она странная, вот и все, - прошептала Кэролайн. - В Бембридже все знали, что Бетси странная. Конечно, по-моему, она в этом не виновата. Я думаю, все дело в том, что отчим плохо с ней обращался. Он ее часто бил, снимал ремень и принимался бить без всякого повода. По-моему, он просто выбил из нее рассудок.
- Я ничего этого не знал, - сказал Каверли, а может быть, и не сказал.
- Да ведь Бетси никогда никому ничего не рассказывает, - прошептала Кэролайн. - Это тоже одна из ее странностей.
- Обед на столе, - сказала Бетси самым ласковым и благожелательным тоном. Впоследствии Каверли мог хотя бы сказать, что по крайней мере это действительно произошло.
За обедом только и говорили что о Бембридже, и этот разговор, который вела Кэролайн, казался каким-то патологическим.
- У Бесси Плакетт родился еще один монголоидный идиот! - восклицала она если не радостно, то, во всяком случае, с жаром. - К несчастью, здоровье у него как нельзя лучше; бедной Бесси теперь придется всю жизнь за ним ухаживать. Бедняжка! Конечно, она могла бы поместить его в казенный приют, но у нее просто не хватает духу позволить своему маленькому сыночку умереть с голоду, а ведь в казенных приютах именно так и делают, там их морят голодом. У Альмы Пирсон тоже родился монголоид, но этот, слава богу, умер. Бетси, а помнишь ту девчонку - Брези, ну, у которой сухая правая рука? - Обернувшись к Каверли, она пояснила: - У нее правая рука была сухая - длиной вроде как ваша до локтя, а на самом конце крошечная ладошка со всеми пальцами. И что же ты думаешь, она научилась играть на рояле! Здорово, да? Конечно, крошечной ручкой она играет только гаммы, зато левой рукой все остальное, что нужно. Левая рука у нее нормальная. Она училась играть на рояле и всему остальному; вернее, она училась играть на рояле до тех пор, пока ее отец не свалился в шахту лифта на хлопкопрядильной фабрике и не сломал обе ноги.
Что это - патология, спрашивал себя Каверли, или действительно такова жизнь в Джорджии?
Кэролайн прожила у них три дня и, в общем (если забыть ее замечания в первый день перед обедом), была вполне терпимой гостьей, хотя и обладала неистощимыми сведениями о трагических случаях и оставляла повсюду пятна от губной помады. Свой большой рот она густо мазала помадой, и пурпурные пятна оставались на чашках и стаканах, на полотенцах и салфетках; пепельницы была полны подкрашенных окурков, а в уборной всегда можно было увидеть листик "клинекса" с пурпурными пятнами. Каверли казалось, что это больше чем беспечность - какой-то атавистический способ оставить свою метку в доме, где суждено пробыть так мало времени. Эти пятна как бы говорили о том, что она одинока. Когда в день отъезда Кэролайн Каверли уходил на работу, свояченица спала, а когда он вернулся домой, она уже уехала. Она оставила пятно губной помады на лбу его сына; следы пурпурной губной помады, казалось, были всюду, куда ни глянь, словно таким способом Кэролайн отметила свой отъезд. Бетси смотрела телевизор и ела конфеты, которые Кэролайн ей подарила. Она не обернулась, когда Каверли вошел, и вытерла то место на щеке, куда он ее поцеловал.
- Оставь меня, - сказала она. - Оставь меня...
После отъезда Кэролайн недовольство Бетси как будто еще усилилось. Затем наступил вечер, про который Каверли, руководствуясь своей привычкой не замечать фактов, имел особые основания утверждать, что его не было вовсе. Он задержался на работе и вернулся домой только в половине восьмого. Бетси сидела на кухне и плакала.
- В чем дело, любимая? - то ли спросил, то ли не спросил Каверли.
- Я налила себе чашку крепкого чая, - всхлипывала Бетси, - и взяла кусок горячего пирога, и только уселась закусить, как вдруг зазвонил телефон, звонила женщина, которая принимает подписку на журналы. Она все говорила и говорила, а когда она кончила, мой чай и пирог совсем остыли.
- Ну и что такого, милая? - сказал Каверли. - Ты можешь снова их согреть, и все будет в порядке.
- Вовсе не в порядке, - ответила Бетси. - Ни в каком не в порядке. Все не в порядке. Я ненавижу Талифер. Я все здесь ненавижу. И тебя ненавижу. Ненавижу влажные сиденья в уборной. Я живу здесь только потому, что мне больше некуда деться. Я слишком ленива, чтоб искать работу, и слишком некрасива, чтоб найти другого мужа.
- Доброе утро, - сказала Гонора. - Садитесь, пожалуйста. Вот рассматриваю ракеты для фейерверка. Знаете, я купила их в прошлом году и собиралась устроить небольшой праздник. Но прошлым летом в июле было очень сухо, шесть недель не было дождя, и брандмейстер попросил меня не пускать фейерверка. Я положила ракеты в платяной шкаф и до сегодняшнего утра ни разу о них не вспомнила. Я люблю фейерверк, - продолжала она. - Люблю читать этикетки на пачках и представлять себе, какими они будут в небе. Я люблю запах пороха.
- Мне бы надо кое-что узнать о вашем дяде Лоренцо, - сказал Джонсон.
- О, пожалуйста, - сказала Гонора. - Речь идет о мемориальной доске?
- Нет, - ответил Джонсон и открыл свой портфель.
- В прошлом году приходил один человек, - пояснила Гонора, - он убеждал меня заказать для Лоренцо мемориальную доску. Сначала я думала, что он пришел от какого-то комитета, но потом выяснилось, что он просто коммивояжер. А вы тоже коммивояжер?
- Нет, - сказал Джонсон. - Я государственный служащий.
- Лоренцо тоже работал в законодательном собрании штата, - сказала Гонора. - Он внес на рассмотрение закон о детском труде. Видите ли, мои родители были миссионеры. По моему виду вы бы этого не сказали, правда? Но я родилась в Полинезии. Родители отправили меня сюда, чтоб я училась в здешней школе; по они умерли еще до того, как я кончила школу и могла к ним вернуться. Лоренцо меня и воспитал. Он всегда был не слишком общительным. - Казалось, Гонора глубоко задумалась. - Но про него можно сказать, что для меня он был и отцом и матерью. - Эти слова сопровождались вздохом явного огорчения.
- Это был его дом?
- О да.
- Ваш дядя завещал вам свое состояние?
- Да, у него не было других родственников.
- Здесь у меня письма из Эплтонского банка и из страхового общества. Они оценивают состояние вашего дяди к моменту его смерти примерно в миллион долларов и утверждают, что ежегодно выплачивали вам от семидесяти до ста тысяч долларов в качестве дохода с капитала.
- Не знаю, - сказала Гонора. - Большую часть своих денег я отдаю.
- Есть у вас какие-нибудь доказательства этого?
- Я не веду записей, - сказала Гонора.
- Вы когда-нибудь платили подоходный налог, мисс Уопшот?
- О нет, - ответила Гонора. - Лоренцо взял с меня слово, что из его денег я ничего не дам правительству.
- Вам грозят большие неприятности, мисс Уопшот. - Тут он почувствовал себя высоким и сильным, почувствовал необычайную важность своей миссии миссии человека, приносящего дурные вести. - Против вас будет возбуждено судебное дело.
- О боже! - воскликнула Гонора.
Она поняла, что попалась, попалась, как незадачливый вор, который угрожает водяным пистолетом банковскому кассиру. Хотя у нее было лишь самое смутное представление о налоговых законах, все же она знала, что это законы ее страны и ее времени. Единственное, что она могла теперь сделать, - это подойти к камину и поджечь кучу стружки, бумаги и дров, заранее приготовленную садовником. Она сделала так потому, что огонь был для нее наилучшим успокоителем в горе. Когда она была недовольна собой, взволнована, выведена из равновесия или раздражена, то, растопив камин, она как бы испепеляла свою досаду и обращала в дым свои невзгоды. Огонь для нее был тем же, чем он был для коренных обитателей Америки. Стружка и бумага сразу вспыхнули, наполнив библиотеку сухим теплом. Гонора подкинула в огонь сухие яблоневые дрова; она чувствовала, что, как только они дадут достаточно жару, с ними сгорят ее страхи перед богадельней и тюрьмой. Одно полено стало искрить, и раскаленный уголек угодил в корзину с фейерверком. Первой взорвалась римская свеча.
- Вот тебе на! - сказала Гонора.
Плохо видя без очков, она схватила вазу с цветами, чтобы погасить римскую свечу, но промахнулась и выплеснула прямо в лицо Джонсону пинту несвежей воды, а вместе с водой десяток гиацинтов. Тем временем римская свеча принялась выбрасывать разноцветные яркие искры, которые подожгли ракету, носящую название "Золотой Везувий". Она полетела в сторону рояля, в тут весь фейерверк с грохотом взорвался.
7
Из историй, касавшихся Гоноры Уопшот, чаще всего среди родных рассказывались две: о ее будильнике и о ее почерке. Эти истории не столько рассказывались, сколько игрались в лицах, и каждый член семьи принимал участие, исполняя, так сказать, свою арию, а затем все они сливали свои голоса в Большом Финале, примитивно пародируя условности итальянской оперы девятнадцатого столетия. Случай с будильником относился к далекому прошлому, когда еще был жив Лоренцо. Лоренцо решил соблюдать благочестие и завел обыкновение приходить в церковь Христа Спасителя к ранней обедне ровно без четверти одиннадцать. Гонора, которая, возможно, была искренне благочестива, но ненавидела показную набожность, никогда не могла найти свои перчатки или шляпу и постоянно опаздывала. В одно прекрасное воскресное утро Лоренцо, кипя от ярости, повел племянницу за руку в аптеку и купил ей будильник, после чего они отправились в церковь. Мистер Брайем, предшественник мистера Эплгейта, только начал бесконечную проповедь об оковах святого Павла, как вдруг будильник зазвонил. Мирно дремавшие прихожане испуганно вздрогнули и смутились. Гонора потрясла коробку с будильником, затем принялась распаковывать ее, но к тому времени, когда ей удалось добраться до будильника, звон утих. Тогда мистер Брайем вернулся к оковам святого Павла, а будильник, отдохнув, вновь стал звонить. На этот раз Гонора прикинулась, что будильник не ее. Обливаясь потом, она сидела около нечестивого механизма, а мистер Брайем продолжал говорить о символическом значении оков, пока завод в часах не кончился. Это было историческое воскресенье.
Темой для рассказов о почерке Гоноры послужили два письма: одно она написала местному торговцу углем, выражая несогласие с его ценами, другое - мистеру Поттеру, выражая ему соболезнование по поводу внезапной кончины его жены. Она перепутала конверты, но так как мистер Поттер не разобрал в ее письме ничего, кроме подписи, то он был тронут ее вниманием; а мистер Самнер, торговец углем, вообще не сумел прочесть полученное им письмо с выражением соболезнования и отослал его обратно Гоноре. В школе ее приучили писать по способу Спенсера [способ письма, предложенный в 1855 году педагогом Питером Р.Спенсером и заключающийся в том, что локоть неподвижно лежит на столе и движутся лишь пальцы с пером или карандашом], но что-то грозное или резкое в ее характере не находило себе выражения, когда она писала таким образом, и конфликт между ее страстной натурой и вложенным в ее руку пером делал ее почерк совершенно неудобочитаемым.
Приблизительно в это же время Каверли получил письмо от своей старой тетки.
Кто-нибудь более дотошный, может быть, стал бы разбирать письмо слово за словом и расшифровал его содержание, но у Каверли не хватило для этого ни способностей, ни терпения. Ему удалось установить лишь несколько фактов. Падуб, росший позади ее дома, поражен болезнью. Гонора хочет, чтобы Каверли вернулся в Сент-Ботолфс и опрыскал дерево. Дальше шел совершенно неразборчивый абзац об Эплтонском банке и страховом обществе в Бостоне. Часть своего капитала Гонора перевела на имя Каверли и его брата с тем, чтобы они получали в свою пользу с него доход, и Каверли предположил, что пишет она именно об этом. Получаемый доход давал ему возможность жить значительно лучше, чем он мог бы жить только на свое жалованье государственного служащего, и он надеялся, что в этом отношении ничего плохого не произошло. Затем следовала совершенно ясная фраза, в которой сообщалось, что доктор Лемюэл Камерон, директор Талпферского ракетного центра, когда-то получал стипендию, учрежденную Лоренцо Уопшотом. Заканчивалось письмо обычными замечаниями о дождях, господствующих ветрах, приливах и отливах.
Каверли догадывался, что упоминание о падубе имело совершенно иной, скрытый смысл, но у него было достаточно своих забот, и он не стал докапываться до того, что старуха имела в виду. Если с Эплтонским банком и страховым обществом произошли какие-нибудь неприятности - а квартальный чек запаздывал, - ему вряд ли удастся что-либо сделать. Сообщение о докторе Камероне, возможно, соответствовало истине, а возможно, и нет, так как Гонора часто преувеличивала щедрость Лоренцо; к тому же она, как всякая старуха, плохо помнила имена. Письмо пришло в плохие для Каверли времена, и он переслал его брату.
Бетси все еще не пришла в себя после провала своей вечеринки. Она ненавидела Талифер и осыпала Каверли попреками за то, что он заставляет ее здесь жить. Она мстила мужу тем, что спала одна и не разговаривала с ним. Она вслух жаловалась самой себе на дом, на соседей, на кухню, на погоду и на газетные новости. Она ругала картофельное пюре, проклинала тушеное мясо, посылала к черту кастрюли и сковородки, обзывала непристойными словами замороженные пирожки с яблоками, но с Каверли она не разговаривала. Все окружающие плоскости - столы, тарелки и тело мужа казались ей острыми камнями, лежащими на ее пути. Все было не так. От лежания на диване у нее болела спина. Она не могла спать на своей кровати. Лампочки горели так тускло, что при их свете нельзя было читать, ножи были такие тупые, что ими и масло не разрежешь; телевизионные программы ей надоедали, хотя она неизменно их смотрела. Самым тяжким лишением для Каверли было то, что между ними полностью прекратились супружеские отношения. Они были сущностью их брака, всегда доступным источником его прочности, и без них совместная жизнь Каверли и Бетси стала совершенно невыносимой.
Каверли пытался проникнуть в сокровенный мир Бетси и понял - или вообразил, будто понял, - что она изнемогает под бременем своего прошлого, о котором ему ничего неизвестно. Мы все, думал он, обречены искупать грехи своей молодости, но в ее случае цена искупления, вероятно, непомерно велика. Может быть это объясняет ту темную сторону ее характера, которая казалась ему более таинственной, чем темная сторона Луны. Есть ли на свете способы с помощью любви и терпения исследовать эту темную область женской души, обнаружить источники ее несчастий и, нанеся все открытия на карту, сделать их достоянием здравого смысла? Или же природа женщин ее типа осуждена навеки оставаться в полутьме, понять которую даже она сама неспособна? Сидя перед телевизором, она ничуть не походила на лунную богиню, но из всего, что было ему непонятно на свете, душа Бетси во всех ее противоречивых обличьях виделась ему больше всего похожей на луну.
Как-то в субботу утром, когда Каверли брился, он услышал голос Бетси резкий и громкий от раздражения - и спустился в пижаме вниз узнать, в чем дело. Бетси ругала новую служанку, приходившую убирать комнаты.
- Просто не знаю, куда мы идем, - говорила Бетси. - Просто не знаю. Вы небось думаете, что я буду вам платить большие деньги просто за то, чтобы вы сидели нога на ногу, курили мои сигареты и смотрели мой телевизор? Бетси обернулась к Каверли. - Она едва говорит по-английски и понятия не имеет, как обращаться о пылесосом. Понятия не имеет! А ты? Посмотри на себя. Уже девять часов, а ты все в пижаме! Не иначе как собираешься весь день без дела слоняться по дому. Мне все это до смерти надоело! Слышишь, отведи ее наверх и покажи ей, как обращаться с пылесосом. Отправляйтесь. Оба. Идите наверх и хоть для разнообразия сделайте что-нибудь полезное.
У уборщицы, темноволосой женщины с оливковым цветом кожи, глаза были мокры от слез. Каверли взял пылесос и понес его вверх по лестнице, восхищаясь широким задом незнакомки. Они мгновенно прониклись друг к другу симпатией, как обиженные дети. Каверли вставил вилку в розетку, включил мотор, по, когда он улыбнулся уборщице, мысли его приняли другой оборот.
- Теперь направим его туда, - услышала Бетси его слова. - Правильно. Вот так. Надо, чтобы он добрался до углов, до самых углов. Медленно, медленно, медленно. Взад и вперед, взад и вперед. Не так быстро...
Стоя внизу, Бетси сердито подумала, что Каверли наконец-то нашел для себя подходящую работу на субботние утра и что хотя бы одна комната будет чистой. Она пошла в ванную, где ей явилось видение - не столько видение эмансипации ее пола, сколько видение порабощения мужчин.
В мечтах Бетси предстал не шаблонный ход событий - женщина-президент и сенат, тоже состоящий на добрую половину из женщин. В ее видении большую часть всей работы по-прежнему исполняли мужчины, но в их обязанности входили также хлопоты по дому и покупки. Бетси улыбнулась, вообразив себе мужчину, склонившегося над гладильной доской, мужчину, вытирающего пыль со стола, мужчину, поливающего соусом жаркое. В ее видении все памятники в честь великих мужей сбрасывали с пьедесталов и волокли на свалку. Генералы верхом на конях, священники в сутанах, законодатели во фраках, летчики, исследователи, изобретатели, поэты и философы заменены ласкающими взор изображениями женщин. Женщинам даруется полная сексуальная свобода, и они вступают в связь с незнакомыми мужчинами с такой легкостью, с какой покупают сумочки, а вернувшись вечером домой, бесстыдно описывают своим порабощенным мужьям (которые в это время посыпают петрушкой тушащееся мясо) наиболее яркие моменты своих любовных похождений. В своем воображении Бетси не заходила настолько далеко, чтобы выдумать законодательство, действительно ограничивающее права мужчин, но мужчины виделись ей такими запуганными, жалкими и угнетенными, что смешно было бы принимать их всерьез.
Любовная песня Каверли Уопшота стала теперь хвастливой буффонадой, и в то время, о котором я пишу, он приобрел злосчастную привычку разговаривать как китайская гадалка.
- Время все излечивает, - без конца повторял он. - Быть бедным лучше, чем красть.
В дополнение к привычке хрустеть суставами он приобрел еще более назойливую привычку нервически прочищать горло. Он то и дело издавал гортанью какой-то задумчивый, извиняющийся, жалобный и нерешительный звук. "Грргрум", - говорил он сам себе, перетирая тарелки. "Аррум, аррум, гррумф", - говорил он, как бы деликатно выражая этими звуками свое недовольство. Каверли принадлежал к тому сорту людей, кто на конференциях по внешней информации, где он тоже иногда бывал, всегда бросал карточку со своей фамилией (Алло, я Каверли Уопшот!) в корзину для бумаг вместе с белой гвоздикой, которую обычно давали делегатам. Похоже, он не мог отделаться от ощущения, что живет в маленьком городке, где каждый должен знать, кто он такой. И конечно же, не было ничего более далекого от истины, чем это убеждение. А Бетси принадлежала к числу женщин, которые, подобно героиням старинных легенд, умеют превращаться из ведьмы в красавицу и снова в ведьму с такой быстротой, что Каверли только диву давался.
Как какой-нибудь восточный деспот, Каверли был склонен произвольно перетасовывать факты своей истории. Он весело и бодро решал, что того, что было, на самом деле не было, хотя никогда не заходил слишком далеко и не настаивал, будто то, чего не было, на самом деле было. Утверждение, будто того, что было, на самом деле не было, служило столь же постоянным припевом к его любовной песне, как лирические стансы, воспевающие чувственное блаженство. Бетси жаловалась на свою судьбу, или, как сказал бы Каверли, Бетси не жаловалась на свою судьбу. Раньше она была несчастна в Ремзене и хотела, чтобы их перевели в Канаверал; она прямо видела, как сидит там на белом пляже, считает бурные валы и строит глазки матросу со спасательной станции. Если бы когда-нибудь кому-нибудь вздумалось нарисовать Бетси, ему следовало бы поместить ее на фоне ландшафта северной Джорджии, где прошло ее таинственное детство. Там были бы изображены тощие свиньи, засохшая сирень, каркасный дом, давно уже не крашенный, и расстилающиеся до самого горизонта акры наносного краснозема, который при малейшем дожде становится блестящим и гладким и легко смывается. В этой части штата пахотного слоя почвы было недостаточно, даже банку с дождевыми червями и ту не наполнишь. Каверли мельком видел этот ландшафт из окна вагона, а о прошлом Бетси знал только то, что у нее была сестра по имени Кэролайн.
- Я так разочаровалась в этой девчонке Кэролайн, - говорила Бетси. Это была моя единственная, единственная сестра, мне так хотелось по-настоящему подружиться с пей, но она меня разочаровала. Когда я работала в магазине стандартных цен, я отдавала все свое жалованье ей на приданое; но стоило ей выйти замуж, как она взяла да уехала из Бембриджа к ни разу мне не написала и вообще никак не сообщила, как ей живется.
Затем Кэролайн вдруг начала писать Бетси, и в чувствах Бетси по отношению к ее сестре произошел внезапный bouleversement [переворот (франц.)]. Каверли обрадовался этому, так как ничто, если не считать телевизора, не скрашивало одиночества Бетси в Талифере, а сам он был бессилен установить с жителями поселка более тесные отношения. В конце концов Кэролайн, которая развелась с мужем, была приглашена приехать погостить.
С приездом Кэролайн началось то, чего не было или что, возможно, могло быть, но чего Каверли, с его складом ума, не предусмотрел. Приехала она в четверг. Когда Каверли вернулся с работы, все окна были освещены; с порога он услышал в гостиной оживленные голоса обеих женщин. Бетси впервые за много месяцев казалась счастливой и поцеловала мужа при встрече. Кэролайн взглянула на него и улыбнулась; цвет и разрез ее глаз были скрыты большими очками, в которых отражалась комната. Она не была неуклюжа, но сидела неуклюже, широко расставив ноги и некрасиво свесив руки между колен. На ней был дорожный костюм - синие лодочки, жавшие ей ноги, и узкая синяя юбка в складку из ткани, напоминавшей кожу. Улыбка Кэролайн была нежная, мягкая; она встала и одарила Каверли влажным поцелуем.
- Смотри, он ужасно похож на Харви, - сказала она. - Харви - это один парень из Бембриджа, и вы ужасно на него похожи. Очень симпатичный парень. У его родителей был премилый дом на Спартакус-стрит.
- Они жили не на Спартакус-стрит, - прервала Бетси. - Они жили на Томпсон-авеню.
- Они жили на Спартакус-стрит, пока их отец не открыл агентство по продаже "бьюиков", - сказала Кэролайн. - Только тогда они переехали на Томпсон-авеню.
- Я думала, они всегда жили на Томпсон-авеню, - сказала Бетси.
- На Томпсон-авеню жил другой парень, - напомнила Кэролайн. - Тот, у которого были курчавые волосы и кривые зубы.
На кофейном столике стояла бутылка виски, и все трое выпили. Когда Бетси ушла в кухню разогреть обед, Кэролайн осталась с Каверли. Это был как раз тот случай, когда Каверли полагалось решить, что того, что было, на самом деле не было. Кэролайн заговорила с ним шепотом.
- Мне до смерти хотелось увидеть, за кого Бетси вышла замуж, - сказала Кэролайн. - В Бембридже никто и не думал, что Бетси выйдет замуж, - она такая странная.
Прошло несколько секунд, прежде чем Каверли по своему обыкновению, услышав это ехидное замечание, решил, что то, что было сказано, на самом деле сказано не было. Он сделал вывод, что в Джорджии "странная" означает очаровательная, необыкновенная и прекрасная.
- Не понимаю, - сказал он.
- Ну да, просто она странная, вот и все, - прошептала Кэролайн. - В Бембридже все знали, что Бетси странная. Конечно, по-моему, она в этом не виновата. Я думаю, все дело в том, что отчим плохо с ней обращался. Он ее часто бил, снимал ремень и принимался бить без всякого повода. По-моему, он просто выбил из нее рассудок.
- Я ничего этого не знал, - сказал Каверли, а может быть, и не сказал.
- Да ведь Бетси никогда никому ничего не рассказывает, - прошептала Кэролайн. - Это тоже одна из ее странностей.
- Обед на столе, - сказала Бетси самым ласковым и благожелательным тоном. Впоследствии Каверли мог хотя бы сказать, что по крайней мере это действительно произошло.
За обедом только и говорили что о Бембридже, и этот разговор, который вела Кэролайн, казался каким-то патологическим.
- У Бесси Плакетт родился еще один монголоидный идиот! - восклицала она если не радостно, то, во всяком случае, с жаром. - К несчастью, здоровье у него как нельзя лучше; бедной Бесси теперь придется всю жизнь за ним ухаживать. Бедняжка! Конечно, она могла бы поместить его в казенный приют, но у нее просто не хватает духу позволить своему маленькому сыночку умереть с голоду, а ведь в казенных приютах именно так и делают, там их морят голодом. У Альмы Пирсон тоже родился монголоид, но этот, слава богу, умер. Бетси, а помнишь ту девчонку - Брези, ну, у которой сухая правая рука? - Обернувшись к Каверли, она пояснила: - У нее правая рука была сухая - длиной вроде как ваша до локтя, а на самом конце крошечная ладошка со всеми пальцами. И что же ты думаешь, она научилась играть на рояле! Здорово, да? Конечно, крошечной ручкой она играет только гаммы, зато левой рукой все остальное, что нужно. Левая рука у нее нормальная. Она училась играть на рояле и всему остальному; вернее, она училась играть на рояле до тех пор, пока ее отец не свалился в шахту лифта на хлопкопрядильной фабрике и не сломал обе ноги.
Что это - патология, спрашивал себя Каверли, или действительно такова жизнь в Джорджии?
Кэролайн прожила у них три дня и, в общем (если забыть ее замечания в первый день перед обедом), была вполне терпимой гостьей, хотя и обладала неистощимыми сведениями о трагических случаях и оставляла повсюду пятна от губной помады. Свой большой рот она густо мазала помадой, и пурпурные пятна оставались на чашках и стаканах, на полотенцах и салфетках; пепельницы была полны подкрашенных окурков, а в уборной всегда можно было увидеть листик "клинекса" с пурпурными пятнами. Каверли казалось, что это больше чем беспечность - какой-то атавистический способ оставить свою метку в доме, где суждено пробыть так мало времени. Эти пятна как бы говорили о том, что она одинока. Когда в день отъезда Кэролайн Каверли уходил на работу, свояченица спала, а когда он вернулся домой, она уже уехала. Она оставила пятно губной помады на лбу его сына; следы пурпурной губной помады, казалось, были всюду, куда ни глянь, словно таким способом Кэролайн отметила свой отъезд. Бетси смотрела телевизор и ела конфеты, которые Кэролайн ей подарила. Она не обернулась, когда Каверли вошел, и вытерла то место на щеке, куда он ее поцеловал.
- Оставь меня, - сказала она. - Оставь меня...
После отъезда Кэролайн недовольство Бетси как будто еще усилилось. Затем наступил вечер, про который Каверли, руководствуясь своей привычкой не замечать фактов, имел особые основания утверждать, что его не было вовсе. Он задержался на работе и вернулся домой только в половине восьмого. Бетси сидела на кухне и плакала.
- В чем дело, любимая? - то ли спросил, то ли не спросил Каверли.
- Я налила себе чашку крепкого чая, - всхлипывала Бетси, - и взяла кусок горячего пирога, и только уселась закусить, как вдруг зазвонил телефон, звонила женщина, которая принимает подписку на журналы. Она все говорила и говорила, а когда она кончила, мой чай и пирог совсем остыли.
- Ну и что такого, милая? - сказал Каверли. - Ты можешь снова их согреть, и все будет в порядке.
- Вовсе не в порядке, - ответила Бетси. - Ни в каком не в порядке. Все не в порядке. Я ненавижу Талифер. Я все здесь ненавижу. И тебя ненавижу. Ненавижу влажные сиденья в уборной. Я живу здесь только потому, что мне больше некуда деться. Я слишком ленива, чтоб искать работу, и слишком некрасива, чтоб найти другого мужа.