* Райнер Мария Рильке. Новые стихотворения / Издание подготовили К.П.Богатырев, Г.И.Ратгауз, Н.И.Балашов. М.: Наука, 1977.
Один Войнович печаль одолел гневом и, скорбя об утрате, гневом ответил на оскорбление, нанесенное ему и друзьям.
Говорил он решительно, энергически, твердо, даже вызывающе:
- Убийство Богатырева, - сказал он, - это еще одна попытка запугать интеллигенцию. При Сталине Богатырев был приговорен к смертной казни. Высшую меру наказания заменили ему двадцатью пятью годами. Сталин умер - и Богатырев просидел только пять. Недавно мы, друзья его, праздновали вместе с ним окончание того, предполагаемого двадцатипятилетнего срока. Но приведенным в исполнение оказался первый приговор: к смерти. Костю убили. Мы узнаем эту руку, этот почерк знаком нам...
...Речи кончились. Началось прощание. Родные и друзья по очереди склоняются над черным лицом.
Крошечная девяностолетняя Костина мать. (Зачем дожила она до этого часа?) Высокий юноша - тоже, как и отец, Костя, - в отличие от отца именуемый "маленький Костя", хотя редко встречаются юноши такого непомерно высокого роста.
Сегодня "маленький Костя" хоронит отца, завтра у него экзамен на аттестат зрелости.
Прощание. Вереница прощающихся. Яма. Поблескиванье, позваниванье лопат. Комья земли. Нет более Костиного лица. Округлый холм живых цветов. Здесь, на этом месте, когда-нибудь поднимется плита со стихами великого германского поэта, звучащими по-русски.
Я благодарна Войновичу за слово "мы". "Мы узнаем"... "Мы помним"... Верно или нет высказанное им предположение, но слова "мы", "нам" - дорогие слова. Может быть, и правда - интеллигенция еще существует? Не вся вымерла, не вся посажена, не вся в отъезде? Я оглянулась кругом. "Нас" много. Костя был рожденный литератор, он литературой дышал, и сколько литера-торов с любовью пришли проводить его. Но когда толпа, истомленная жарой, редея, разбиваясь на ручейки, медленно потекла от могилы к шоссе (кто искать машину, кто к себе на дачу, кто на станцию) - стало видно, что "не нас" тоже много.
Мы медленно идем по освещенному солнцем краю косогора к шоссе. Справа, внизу, река Сетунь. Слева - кладбищенская гора, увенчанная соснами над могилой Пастернака. Между горой и рекой почти уже нету места: ограды, ограды, кресты, надгробья, плиты, памятники. Привалясь жирными спинами к оградам, руки в карманы, в цветных рубахах стоят пустоглазые парни. Им скучно. У них сонные лица. Все, что надо, они уже выслушали, высмотрели, они готовы к докладу, и до смерти охота в пивную, они, позевывая, привалились к оградам. Не было бы оград - без стеснения привалились бы к крестам, к надгробиям. Жара. Стоять тяжело; они полежат на оградах.
Медленно, поределой толпой идем мы к шоссе. И вдруг позади меня ясный женский голос:
- Вот - поглядите на них! Они и убили.
У, как быстро распрямились и отклеились от оград жирные спины, как лихо завертелись шеи, как выбросились из карманов кулаки!
"Кто сказал?"
- А кто сказал?
Я не знаю, кто сказал. Я не знаю, кто убил. Но я знаю: до тех пор, пока убийство Богатырева не будет расследовано, раскрыто и предано гласности, - каждый день будут возникать новые версии. Сделать так, чтоб люди не думали, не размышляли, не высказывали свои предположения - на ухо друг другу или вслух перед толпой, - невозможно. И я тоже хочу поделиться с читате-лем открыто, вслух, вот какой небогатой идеей. Михаил Хейфец, написавший предисловие к "ущербным" стихам Иосифа Бродского (даже КГБ не называет их антисоветскими), - Михаил Хейфец был обнаружен, схвачен и приговорен к четырем годам лагеря и двум годам ссылки с необычайным проворством. Соответствующие органы предупредили страшное преступление: подумать только, если бы они вовремя не выследили преступника - ущербные стихи, чего доброго, дошли бы до читателя. Но благодаря их бдительности и проворству Михаил Хейфец на основании соответствующей статьи Уголовного кодекса четвертый год сидит в тюрьме. Почему же проявлена такая медлительность, когда дело идет о настоящей уголовщине, об убийстве? Почему третий год мы ждем, ждем и ни единого звука не слышим о ходе следствия? Не наносит ли такое положение вещей настоящий ущерб нашему обществу: литератор за решеткой, а неведомый убийца - на воле? Не лучше ли наоборот?
Кто убил Богатырева?
Недавно выяснилось, что его вообще не убивал никто. Как это - никто? Значит - Костя жив? Кого же мы хоронили? Может быть, приснились мне эти похороны?
Со дня похорон Богатырева (20 июня 1976) и ко дню исключения из Союза Писателей Влади-мира Корнилова (18 марта 1977) возникла новая версия: Богатырева никто не убивал. Это и была та новость, которая овеяла свежестью очередное мероприятие в комнате № 8. Что ж! Через несколько лет мы, быть может, узнаем, что никакого Константина Петровича Богатырева никогда и на свете не было, а те, кто осмелится утверждать, что он все-таки был, продались заокеанским хозяевам и занимаются фабрикацией антисоветских фальшивок.
8
Действующие лица: председатель - Ф. Кузнецов, члены Секретариата Алексеев, Амлинс-кий, Грибачев, Кобенко, Козлов, Козловский, Колесников, Куняев, Львов, Медников, Михайлов, Наровчатов, Прилежаева, Проскурин, Разумневич, Рекемчук, Самсония. Исключаемый: Владимир Корнилов. Место действия: Центральный Дом Литераторов, комната № 8. Время действия: 18 марта 1977 года.
Исключают Корнилова за то же, за что исключали всех, начиная с Пастернака: придя в отчаянье от невозможности вслух выговаривать свои мысли и чувства на родине, у себя дома, он начал публиковать повести, романы, стихи за границей. Это раз, это первая, главная, никому не прощаемая вина. Главная мука, на которую обрекают писателя. Задавись, умри, но не печатайся на Западе!.. Но укажите нам другую дорогу к родному читателю - не через Запад, а прямо! - и мы пойдем по ней! В 1974 году на Западе была опубликована повесть Корнилова "Девочки и дамоч-ки". Она была когда-то, еще при Твардовском, принята к печати в "Новом мире", набрана, но прирезана цензурой. Это повесть о женщинах, рывших противотанковые рвы под Москвой в 41-м году. О неказистой и беспомощной гибели, в которой победа. Затем, снова не у нас, а на Западе, Корнилов опубликовал роман "Демобилизация"; техник-лейтенант, уже отслуживший немало, хочет вырваться из казармы куда-то - он еще и сам не знает куда! но к живой человеческой жизни. Роман этот, на мой взгляд, следовало бы озаглавить "Мобилизация"; люди, падая, валясь на четыре ноги, снова поднимаются на две, и снова падают, и снова встают, и даже, случается, заставляют себя распрямляться. Это роман о духовной мобилизации.
На первый, поверхностный взгляд, проза Корнилова завалена - даже захламлена! - бытом. А глянешь глубже, поймешь: сквозь быт он ведет своих героев к бытию. От приниженности и даже скотства - к человеческому достоинству и чистоте. К человеческой любви - от той, что лишена человечности.
Роман появился за рубежом. А затем - в 1975 году, в № 5 журнала "Континент", появились и новые стихи Корнилова. Уж такие, уж такие "ущербнье": о расстреле Гумилева, например*.
* Теперь стихотворение В.Корнилова о расстреле Гумилева напечатано дома. См.: Новый мир, 1988, N 8, с. 161. - Примеч. 1988 года.
Напечатаны также и названные Лидией Чуковской повесть Владимира Корнилова "Девочки и дамочки" (в журнале "Дружба народов", 1990, № 5) и его роман "Демобиизация" (в журнале "Звезда", 1990, № 7-10, и в том же году отдельным изданием - в изд-ве "Московский рабочий"). - Примеч ред. 1997 года.
Кроме печатания на Западе вторая провинность Корнилова: заступничество. Он открыто, вслух не раз и не два заступался за преследуемых литераторов и не литераторов.
Самосуд начался. Разумеется, выявилось быстро, что Корнилов предатель, двурушник, продался заграничным хозяевам за деньги и не соображает, глупец, что по миновании надобности хозяева выжмут его как лимон, и выбросят. Главный двигатель всех его поступков - не трагедия писателя, которого насильно разлучают с читателем, а тщеславие.
Впрочем, пересказывать все перипетии самосуда я не стану: изобретательности никакой. Приведу немногое.
Наровчатов и Михайлов признаются, что когда-то находили стихи Корнилова свежими. Они не предвидели, как низко он впоследствии падет, и, грешным делом, хвалили его в печати.
Но уж при исключении - не до похвал.
Кунаев: Я знаю Корнилова давно. Уже в его ранней поэме проявлялись сионистские тенден-ции. В нем самом я всегда замечал непомерное тщеславие. Ему хотелось прославиться. Он поднял руку на Советскую власть.
Грибачев, Наровчатов и Амлинский отметили, что Корнилов явно жаждет исключения из Союза и что сегодня происходит не исключение, а самоисключение.
Корнилов этого не опровергает.
Грибачев пророчествует, что близок день, когда Корнилов так же продаст своих нынешних заокеанских хозяев, как сейчас продал Советскую власть за тамошние заокеанские миллионы.
Рекемчук возмущен романом "Демобилизация".
- Это ужасный роман. Корнилов оскорбляет Советскую Армию. Я знаю, по чьему заданию написан роман. По заданию Солженицына!
(Солженицын, со дня своего отсутствия, неизменно присутствует при любом исключении.)
Медников: Мы все говорим об антисоветчине. Это неверно. Говоря о Корнилове, следует говорить об антикоммунизме.
Козлов: Мы слишком добры и долготерпеливы.
(Читатель! При исключении Пастернака чуть не хором раскаивались все в своей излишней долготерпеливости. При моем исключении тоже скорбели о своем затянувшемся милосердии. Исключают писателей разных, а мелют одно.)
...Женственное начало на этот раз представлено Марией Павловной Прилежаевой. Она сразу заявляет, что никогда не читала ни единой строчки Корнилова и вообще, идя на Секретариат, ведать не ведала, кого будут исключать.
Прилежаева: Сколько вам лет, чем занимаются ваши родители, есть ли у вас дети, женаты ли вы, на какие средства живете?
Корнилов: На эти вопросы я отвечать не стану. Эта вопросы следственные, полицейские... Я-то ведь не спрашиваю вас, сколько вам лет.
Кузнецов: Вы, Владимир Николаевич, когда мы исключили Чуковскую, в своем письме в Секретариат обвиняли нас в грубости. А теперь сами грубы.
Корнилов: Ладно, скажу. Родился в Днепропетровске в 1928 году, женат, у меня есть дети, а родители мои пенсионеры.
Прилежаева: На какие деньги вы живете?
Корнилов: На заработанные.
Тут М.П.Прилежаева смолкла. Но изредка на заседании среди мужских речей раздавались ее женственные возгласы:
- Ах, это ужасно, ужасно! Ведь у него есть дети! Они ходят в школу, они несут туда антисо-ветскую заразу. Что же будет с его детьми. Мы обязаны подумать о его детях! Если дети не верят ему - они проклянут своего отца! Это трагедия! Если же они воспримут его антисоветскую пропаганду - это тоже ужасно! Они будут ее распространять. Товарищи, мы обязаны подумать о детях.
Прерываемое материнскими воплями, заседание, однако, продолжалось.
Мих. Алексеев: Я хочу вас спросить, где вы были в 41-м году? Где был ваш отец?
Корнилов: Мне в 41-м году было тринадцать лет. Я был в эвакуации, в Сибири. А мой отец на фронте.
Мих. Алексеев: А я в это время был комроты... Я кровь свою проливал под Сталинградом! И вот какого поганца и мерзавца мы вырастили.
Разумневич: К нам давно ходят писатели и спрашивают, почему до сих пор не исключен Корнилов.
Корнилов: Назовите, кто к вам приходил и требовал моего исключения. Назовите имена.
Разумневич: Многие...
Корнилов: Назовите хоть одно имя!
Разумневич: Многие требуют. Например, вот тут сидит один мой друг... До чего эти диссиден-ты дошли! Они дерутся между собою, оспаривая первенство: кто первый начал порочить Советс-кую власть. А сами избивают детей. Вот до чего дошло!
Корнилов: Кто - избивает детей? Кто бьет детей? Назовите имя!..
Молчание.
- Вы лжете. Никто детей не избивает. А вот Богатырева убили, убили нашего товарища, писателя, члена Союза Писателей. А ваш Союз палец о палец не ударил, чтобы вступиться и требовать раскрытия убийства.
Тут поднялся вой, вопль, визг.
Хор: Опять о Богатыреве! Что они все время о Богатыреве! Корнилов намекает, что Богатырева убил КГБ или Союз Писателей. А Богатырева вообще не убивали.
(Читатель! Вот это и есть самая оглушительная новость, объявленная при исключении Корнилова. Предсказываю следующий этап: никакой Богатырев никогда и не жил на белом свете.)
Корнилов: Ваш секретарь Верченко сказал, что дело об убийстве Богатырева будет расследовано и убийцы наказаны строжайше.
А теперь вы говорите - не убивали?
Богатырева убили, а Союз Писателей ничего не сделал, чтобы побудить власти найти убийц.
Тут и встал Козловский. Самое время свести счеты с Корниловым и Войновичем.
Козловский: Он говорил, он говорил про КГБ. Корнилов что, а вот Войнович! Это Войнович, мерзавец, его вовлек. Войнович и меня в своей "Иванькиаде" грязью облил. Он там и Турганова грязью облил. Он написал, будто Турганов до войны в Киеве восемнадцать переводчиков доносами посадил, а в Киеве до войны не было восемнадцати переводчиков. Войновича надо привлечь за клевету. А Турганов замечательный человек. А Корнилов говорил про КГБ.
Грибачев (радостно): Найдется еще один свидетель - и Корнилова можно будет привлечь к ответственности! и он получит не менее пяти лет...
Корнилов, когда ему предоставили слово, сказал:
- Если Союз Писателей творческая организация, то состоять в ней я считаю возможным. Потому что я писатель. Принадлежность к Союзу не должна лишать меня права иметь свое собственное мнение и его открыто высказывать: права писать, о чем я хочу, и печатать, где хочу. Но если вы полагаете, что член Союза не имеет права на свое собственное мнение...
Хор: Советский писатель, советский писатель, не просто писатель, а советский...
Корнилов: Если вы полагаете, что член Союза не имеет права на собственное мнение, то в этом Союзе я состоять не могу.
С детского сада и до Союза Писателей я никогда не был начальником. Я никогда не брал на себя право решать судьбу других людей. Но как писатель я не мог не бороться с несправедливос-тью. Я вам должен напомнить, что в истории русской литературы существуют две традиции: традиция писательского гуманизма и традиция аппаратно-чиновничьего вмешательства в литера-туру и в конце концов удушения ее. Очевидно, мы наследовали с вами разные традиции... Я одну, вы другую.
Крики: Он говорит прямо на "Голоса"... Вы говорите прямо на враждебные радиостанции...
Корнилов (разрывая в клочки свой блокнот): Я мог сюда не прийти. Но я сюда пришел. Я знал, что вы будете нарочно себя распалять, чтобы в конце концов сказать то, что вам велено. Но все-таки я сюда пришел. Пришел потому, что писатель не имеет права отказываться ни от какого жизненного материала, тем более от того, который сам плывет к нему в руки.
Вы любите нас учить, что надо окунаться в жизнь, ездить в творческие командировки? Прекрасно.
Я никогда никаких творческих командировок не брал и считаю и вас прошу считать, что мой приход сюда, к вам, взглянуть на вас - это и есть моя первая и моя последняя творческая командировка.
...Следующим после Владимира Корнилова, 24 марта 1977 года, исключали из Союза Писателей Льва Копелева.
В отличие от Владимира Николаевича, Лев Зиновьевич не воспользовался предоставленной ему командировкой в комнату № 8. У Копелева за плечами арест во время войны, лагерь, шараш-ка; и пересмотр дела, и два суда, и гражданская реабилитация; и восстановление в партии, и новое исключение из партии... Прибавлять к накопленному опыту лицо Грибачева, голос Медникова, мысли Самсония или Разумневича он не испытал потребности. На них и на им подобных - в армии, - в тюрьме, на лагпунктах - он нагляделся вдоволь.
Лев Копелев отправил в Секретариат письмо. Приведу отрывки:
"Я не сомневаюсь в исходе вашего заседания и даже могу ясно представить себе, что именно будут говорить ораторы".
"Ритуал моего исключения призван лишь оформить фактическое отстранение от литературной работы, которому я подвергаюсь почти десять лет".
"Зачем нужны административные расправы с литераторами?"
"Неужели зачинщики этих расправ настолько оскудели памятью и воображением, что хотят заново разыгрывать старые трагедии, и не сознают, как сами при этом оказываются персонажами бездарных фарсов?"
(Не сознают. Лев Зиновьевич, не сознают. У бюрократии, как у всякого мещанства, памяти нет. Память - орудие преемственности, орудие духовной культуры. Они же вне культуры. Они посторонние. Союз Писателей давно пора переименовать в Союз Посторонних.)
Следующим после Льва Копелева исключили... Впрочем, нет.
Эту грустную книгу о попытках вгонять писателей в небытие, исключать из литературы, из читательского сознания и памяти я хочу окончить победно и радостно. Нет, не только глубоким моим убеждением, что чем упорнее заталкивают писателя в несуществование, тем громче звучит его голос, тем вернее он побеждает. Я хочу закончить эту грустную книгу радостным известием об исключении из Союза Писателей - кого бы вы думали? Кого-нибудь из нас? Нет. Об исключении Союза Писателей из литературы. Известием об исключении всех этих Секретариатов и Правлений.
Георгий Владимов, автор повести "Большая руда", некогда напечатанной в "Новом мире", и романа "Три минуты молчания", тоже впервые напечатанного в "Новом мире", автор письма IV Съезду Писателей (одного из самых сильных писем, прозвучавших в защиту Солженицына, - и в тысячах экземпляров размноженного Самиздатом), автор повести "Верный Руслан", опубликован-ной за границей, член Союза Писателей за номером 1471, - писатель Георгий Владимов сам сорвал с себя номер*.
* Повесть "Верный Руслан" опубликована в Советском Союзе в 1989 году в журнале "Знамя", № 2; письмо IV Съезду Писателей - в журнале "Смена", 1989, № 22.
Привожу два отрывка из письма Георгия Владимова в Правление Союза Писателей СССР:
"...Как заведомо отвергаются проекты вечного двигателя, так должно отбросить все попытки руководить литературным процессом. Литературой управлять нельзя. Но можно помочь писателю в его труднейшей задаче, а можно и повредить. Могучий наш союз неизменно предпочитал второе, бывши - и оставаясь - полицейским аппаратом, вознесшимся высоко над писателями и из которого раздаются хриплые понукания и угрозы - и если б только - они!
Не стану зачитывать присталинский список - кому Союз, вернейший проводник злой воли власть предержащих, да со своей еще ревностной инициативой, первоначально оформил дела, обрек на мучения и гибель, на угасание в десятилетиях несвободы, - слишком, длинен, более шестисот имен, - и вы оправдаетесь: это ошибки прежнего руководства. Но при каком руковод-стве - прежнем, нынешнем, промежуточном - "поздравляли" с премией Пастернака, ссылали - как тунеядца - Бродского, зашвыривали в лагерный барак Синявского и Даниэля, выжигали треклятого Солженицына, рвали из рук Твардовского журнал?
И вот, еще не просохли хельсинкские чернила, новые кары - изгон моих коллег по междуна-родному ПЕН-клубу. Да что нам какой-то там ПЕН, когда уж мы двух нобелевских лауреатов высвистели! И как не воскликнуть словами третьего: "Лучших сынов Тихого Дона поклали вы в эту яму!"
Ну, может быть, хватит? Опомнимся? Ужаснемся?"
Далее Георгий Владимов говорит о Фадееве, который опомнился, ужаснулся и пустил себе пулю в лоб. Но эта пуля никого не вразумила.
Он продолжает:
"Вот предел необратимости: когда судьбами писателей, чьи книги покупаются и читаются, распоряжаются писатели, чьи книги не покупаются и не читаются.
Унылая серость с хорошо разработанным инструментом словоблудия, затопляющая ваши правления, секретариаты, комиссии, лишена чувства истории, ей ведома лишь жажда немедленно-го насыщения. А эта жажда - неутолима и неукротима.
Оставаясь на этой земле, я в то же время не желаю быть с вами. Уже не за себя одного, но и за всех, вами исключенных, "оформленных", к уничтожению, к забвению, пусть не уполномочивших меня, но, думаю, не ставших бы возражать, я исключаю вас из своей жизни. Горстке прекрасных, талантливых людей, чье пребывание в вашем союзе кажется мне случайным и вынужденным, я приношу сегодня извинения за свой уход. Но завтра и они поймут, что колокол звонит по каждому из нас и каждым этот звон заслужен: каждый был гонителем, когда изгоняли товарища, - пускай мы не наносили удара, но поддерживали вас - своими именами, авторитетом, своим молчаливым присутствием.
Несите бремя серых, делайте, к чему пригодны и призваны, - давите, преследуйте, не пущай-те. Но - без меня.
Билет № 1471 возвращаю.
Георгий Владимов.
Москва, 10 октября 1977 г."
"Я исключаю вас из своей жизни", - говорит Георгий Владимов руководству Союза Писате-лей и без укора, без негодования и злобы зовет каждого литератора сделать то же. Оставаясь при этом в родном доме. На родной земле*.
* В 1983 году Георгий Владимов, после двух инфарктов, постоянной слежки и обысков, вынужден был вопреки своему прежнему призыву покинуть Советский Союз.
...Чем же должен кончиться "процесс исключения"? Исключением Союза Писателей. Здесь, на нашей земле, это воистину союз посторонних. Но произойдет это желанное исключение только тогда, когда каждый сам пожелает исключить Союз из своей жизни. Когда каждый писатель поймет, что держаться ему не за членский билет, а за братскую руку. Работать ему не для Союза Писателей и не для его органов печати - рупоров лжи, - а работать в литературе во имя спасе-ния обманутых.
Читатель найдет нас, прочтет, поймет, услышит - мы остаемся верны ему только тогда, когда остаемся верны себе.
"Совершим с твердостью наш жизненный подвиг, - писал Баратынский Плетневу в 1831 году. - Дарование есть поручение. Должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия, а главное из них - унылость".
Каждому его поручение известно. Для того же, чтобы исключить из своей жизни - и глубже: из своей души! - и шире: из литературы! - Союз Писателей со всей его гноящейся, смрадной ложью, нам, исключенным, не требуется, к счастью, ни сговора, ни собраний, ни резолюций. Это акт нашей личной воли. Каждого из нас поодиночке и всех нас - вместе.
Перед каждым перо и бумага. У каждого есть брат - любящий, правдивый, строгий, смелый. Он не покинул нас и, если мы окажемся того достойны, - не покинет.
Забудем о залах Центрального Дома Литераторов. Научимся видеть в темноте: братство - рядом.
Октябрь 1977 - февраль 1978
Москва - Переделкино
От автора
Эта книга писалась в разные годы. Первая ее часть, автобиографическая, написана в 1974 году, непосредственно после того, как меня исключили из Союза. Вторая часть ("Глава дополнитель-ная") писалась в 1977-1979 годах, и речь в ней идет уже не обо мне одной. Кончается книга откры-тым письмом Георгия Владимова, который сам отказался от членства в Союзе. Владимов объявил, что исключает Союз Писателей из своей жизни и зовет других, оставаясь на родной земле, последовать его примеру.
Этот призыв - будет ли он услышан или нет - я считаю весьма знаменательным. Если он найдет себе отклик, тогда и начнется истинный, естественный очистительный "процесс исключения".
Л. Ч.
12 марта 1978
P. S. Книга эта была издана в Париже в 1979 году в издательстве "YMCA-Press". Очерк литературных нравов шестидесятых - семидесятых годов. Сегодня у нас январь 1989-го. Миновало десятилетие - и какое! Изменились ли литературные нравы? И да и нет. Конечно, да: не могли они не измениться - с 1985 года во весь голос заголосила гласность, еле слышен шепоток цензуры. Однако нет: ведомство, именуемое Союзом Писателей, сохранено во всей своей антилитературной, грубой, бюрократической мощи. А потому, на мой взгляд, страницы книги сохраняют и по сей день не один лишь исторический интерес.
Пусть читатель отнесется снисходительно к изобилию новых примечаний. Рассказ остался нетронутым, а фактические перемены, продиктованные временем, пришлось указывать под строкой.
P. P. S. Еще через месяц - в феврале 1989 года - меня официально уведомили, что партком и Секретариат Московского отделения СП РСФСР единогласно - столь же единогласно, сколь исключали! - отменил свое прежнее решение от 9 января 1974 года, и, таким образом, я снова являюсь членом Союза Писателей.
Л.Ч.
Декабрь 1989
Один Войнович печаль одолел гневом и, скорбя об утрате, гневом ответил на оскорбление, нанесенное ему и друзьям.
Говорил он решительно, энергически, твердо, даже вызывающе:
- Убийство Богатырева, - сказал он, - это еще одна попытка запугать интеллигенцию. При Сталине Богатырев был приговорен к смертной казни. Высшую меру наказания заменили ему двадцатью пятью годами. Сталин умер - и Богатырев просидел только пять. Недавно мы, друзья его, праздновали вместе с ним окончание того, предполагаемого двадцатипятилетнего срока. Но приведенным в исполнение оказался первый приговор: к смерти. Костю убили. Мы узнаем эту руку, этот почерк знаком нам...
...Речи кончились. Началось прощание. Родные и друзья по очереди склоняются над черным лицом.
Крошечная девяностолетняя Костина мать. (Зачем дожила она до этого часа?) Высокий юноша - тоже, как и отец, Костя, - в отличие от отца именуемый "маленький Костя", хотя редко встречаются юноши такого непомерно высокого роста.
Сегодня "маленький Костя" хоронит отца, завтра у него экзамен на аттестат зрелости.
Прощание. Вереница прощающихся. Яма. Поблескиванье, позваниванье лопат. Комья земли. Нет более Костиного лица. Округлый холм живых цветов. Здесь, на этом месте, когда-нибудь поднимется плита со стихами великого германского поэта, звучащими по-русски.
Я благодарна Войновичу за слово "мы". "Мы узнаем"... "Мы помним"... Верно или нет высказанное им предположение, но слова "мы", "нам" - дорогие слова. Может быть, и правда - интеллигенция еще существует? Не вся вымерла, не вся посажена, не вся в отъезде? Я оглянулась кругом. "Нас" много. Костя был рожденный литератор, он литературой дышал, и сколько литера-торов с любовью пришли проводить его. Но когда толпа, истомленная жарой, редея, разбиваясь на ручейки, медленно потекла от могилы к шоссе (кто искать машину, кто к себе на дачу, кто на станцию) - стало видно, что "не нас" тоже много.
Мы медленно идем по освещенному солнцем краю косогора к шоссе. Справа, внизу, река Сетунь. Слева - кладбищенская гора, увенчанная соснами над могилой Пастернака. Между горой и рекой почти уже нету места: ограды, ограды, кресты, надгробья, плиты, памятники. Привалясь жирными спинами к оградам, руки в карманы, в цветных рубахах стоят пустоглазые парни. Им скучно. У них сонные лица. Все, что надо, они уже выслушали, высмотрели, они готовы к докладу, и до смерти охота в пивную, они, позевывая, привалились к оградам. Не было бы оград - без стеснения привалились бы к крестам, к надгробиям. Жара. Стоять тяжело; они полежат на оградах.
Медленно, поределой толпой идем мы к шоссе. И вдруг позади меня ясный женский голос:
- Вот - поглядите на них! Они и убили.
У, как быстро распрямились и отклеились от оград жирные спины, как лихо завертелись шеи, как выбросились из карманов кулаки!
"Кто сказал?"
- А кто сказал?
Я не знаю, кто сказал. Я не знаю, кто убил. Но я знаю: до тех пор, пока убийство Богатырева не будет расследовано, раскрыто и предано гласности, - каждый день будут возникать новые версии. Сделать так, чтоб люди не думали, не размышляли, не высказывали свои предположения - на ухо друг другу или вслух перед толпой, - невозможно. И я тоже хочу поделиться с читате-лем открыто, вслух, вот какой небогатой идеей. Михаил Хейфец, написавший предисловие к "ущербным" стихам Иосифа Бродского (даже КГБ не называет их антисоветскими), - Михаил Хейфец был обнаружен, схвачен и приговорен к четырем годам лагеря и двум годам ссылки с необычайным проворством. Соответствующие органы предупредили страшное преступление: подумать только, если бы они вовремя не выследили преступника - ущербные стихи, чего доброго, дошли бы до читателя. Но благодаря их бдительности и проворству Михаил Хейфец на основании соответствующей статьи Уголовного кодекса четвертый год сидит в тюрьме. Почему же проявлена такая медлительность, когда дело идет о настоящей уголовщине, об убийстве? Почему третий год мы ждем, ждем и ни единого звука не слышим о ходе следствия? Не наносит ли такое положение вещей настоящий ущерб нашему обществу: литератор за решеткой, а неведомый убийца - на воле? Не лучше ли наоборот?
Кто убил Богатырева?
Недавно выяснилось, что его вообще не убивал никто. Как это - никто? Значит - Костя жив? Кого же мы хоронили? Может быть, приснились мне эти похороны?
Со дня похорон Богатырева (20 июня 1976) и ко дню исключения из Союза Писателей Влади-мира Корнилова (18 марта 1977) возникла новая версия: Богатырева никто не убивал. Это и была та новость, которая овеяла свежестью очередное мероприятие в комнате № 8. Что ж! Через несколько лет мы, быть может, узнаем, что никакого Константина Петровича Богатырева никогда и на свете не было, а те, кто осмелится утверждать, что он все-таки был, продались заокеанским хозяевам и занимаются фабрикацией антисоветских фальшивок.
8
Действующие лица: председатель - Ф. Кузнецов, члены Секретариата Алексеев, Амлинс-кий, Грибачев, Кобенко, Козлов, Козловский, Колесников, Куняев, Львов, Медников, Михайлов, Наровчатов, Прилежаева, Проскурин, Разумневич, Рекемчук, Самсония. Исключаемый: Владимир Корнилов. Место действия: Центральный Дом Литераторов, комната № 8. Время действия: 18 марта 1977 года.
Исключают Корнилова за то же, за что исключали всех, начиная с Пастернака: придя в отчаянье от невозможности вслух выговаривать свои мысли и чувства на родине, у себя дома, он начал публиковать повести, романы, стихи за границей. Это раз, это первая, главная, никому не прощаемая вина. Главная мука, на которую обрекают писателя. Задавись, умри, но не печатайся на Западе!.. Но укажите нам другую дорогу к родному читателю - не через Запад, а прямо! - и мы пойдем по ней! В 1974 году на Западе была опубликована повесть Корнилова "Девочки и дамоч-ки". Она была когда-то, еще при Твардовском, принята к печати в "Новом мире", набрана, но прирезана цензурой. Это повесть о женщинах, рывших противотанковые рвы под Москвой в 41-м году. О неказистой и беспомощной гибели, в которой победа. Затем, снова не у нас, а на Западе, Корнилов опубликовал роман "Демобилизация"; техник-лейтенант, уже отслуживший немало, хочет вырваться из казармы куда-то - он еще и сам не знает куда! но к живой человеческой жизни. Роман этот, на мой взгляд, следовало бы озаглавить "Мобилизация"; люди, падая, валясь на четыре ноги, снова поднимаются на две, и снова падают, и снова встают, и даже, случается, заставляют себя распрямляться. Это роман о духовной мобилизации.
На первый, поверхностный взгляд, проза Корнилова завалена - даже захламлена! - бытом. А глянешь глубже, поймешь: сквозь быт он ведет своих героев к бытию. От приниженности и даже скотства - к человеческому достоинству и чистоте. К человеческой любви - от той, что лишена человечности.
Роман появился за рубежом. А затем - в 1975 году, в № 5 журнала "Континент", появились и новые стихи Корнилова. Уж такие, уж такие "ущербнье": о расстреле Гумилева, например*.
* Теперь стихотворение В.Корнилова о расстреле Гумилева напечатано дома. См.: Новый мир, 1988, N 8, с. 161. - Примеч. 1988 года.
Напечатаны также и названные Лидией Чуковской повесть Владимира Корнилова "Девочки и дамочки" (в журнале "Дружба народов", 1990, № 5) и его роман "Демобиизация" (в журнале "Звезда", 1990, № 7-10, и в том же году отдельным изданием - в изд-ве "Московский рабочий"). - Примеч ред. 1997 года.
Кроме печатания на Западе вторая провинность Корнилова: заступничество. Он открыто, вслух не раз и не два заступался за преследуемых литераторов и не литераторов.
Самосуд начался. Разумеется, выявилось быстро, что Корнилов предатель, двурушник, продался заграничным хозяевам за деньги и не соображает, глупец, что по миновании надобности хозяева выжмут его как лимон, и выбросят. Главный двигатель всех его поступков - не трагедия писателя, которого насильно разлучают с читателем, а тщеславие.
Впрочем, пересказывать все перипетии самосуда я не стану: изобретательности никакой. Приведу немногое.
Наровчатов и Михайлов признаются, что когда-то находили стихи Корнилова свежими. Они не предвидели, как низко он впоследствии падет, и, грешным делом, хвалили его в печати.
Но уж при исключении - не до похвал.
Кунаев: Я знаю Корнилова давно. Уже в его ранней поэме проявлялись сионистские тенден-ции. В нем самом я всегда замечал непомерное тщеславие. Ему хотелось прославиться. Он поднял руку на Советскую власть.
Грибачев, Наровчатов и Амлинский отметили, что Корнилов явно жаждет исключения из Союза и что сегодня происходит не исключение, а самоисключение.
Корнилов этого не опровергает.
Грибачев пророчествует, что близок день, когда Корнилов так же продаст своих нынешних заокеанских хозяев, как сейчас продал Советскую власть за тамошние заокеанские миллионы.
Рекемчук возмущен романом "Демобилизация".
- Это ужасный роман. Корнилов оскорбляет Советскую Армию. Я знаю, по чьему заданию написан роман. По заданию Солженицына!
(Солженицын, со дня своего отсутствия, неизменно присутствует при любом исключении.)
Медников: Мы все говорим об антисоветчине. Это неверно. Говоря о Корнилове, следует говорить об антикоммунизме.
Козлов: Мы слишком добры и долготерпеливы.
(Читатель! При исключении Пастернака чуть не хором раскаивались все в своей излишней долготерпеливости. При моем исключении тоже скорбели о своем затянувшемся милосердии. Исключают писателей разных, а мелют одно.)
...Женственное начало на этот раз представлено Марией Павловной Прилежаевой. Она сразу заявляет, что никогда не читала ни единой строчки Корнилова и вообще, идя на Секретариат, ведать не ведала, кого будут исключать.
Прилежаева: Сколько вам лет, чем занимаются ваши родители, есть ли у вас дети, женаты ли вы, на какие средства живете?
Корнилов: На эти вопросы я отвечать не стану. Эта вопросы следственные, полицейские... Я-то ведь не спрашиваю вас, сколько вам лет.
Кузнецов: Вы, Владимир Николаевич, когда мы исключили Чуковскую, в своем письме в Секретариат обвиняли нас в грубости. А теперь сами грубы.
Корнилов: Ладно, скажу. Родился в Днепропетровске в 1928 году, женат, у меня есть дети, а родители мои пенсионеры.
Прилежаева: На какие деньги вы живете?
Корнилов: На заработанные.
Тут М.П.Прилежаева смолкла. Но изредка на заседании среди мужских речей раздавались ее женственные возгласы:
- Ах, это ужасно, ужасно! Ведь у него есть дети! Они ходят в школу, они несут туда антисо-ветскую заразу. Что же будет с его детьми. Мы обязаны подумать о его детях! Если дети не верят ему - они проклянут своего отца! Это трагедия! Если же они воспримут его антисоветскую пропаганду - это тоже ужасно! Они будут ее распространять. Товарищи, мы обязаны подумать о детях.
Прерываемое материнскими воплями, заседание, однако, продолжалось.
Мих. Алексеев: Я хочу вас спросить, где вы были в 41-м году? Где был ваш отец?
Корнилов: Мне в 41-м году было тринадцать лет. Я был в эвакуации, в Сибири. А мой отец на фронте.
Мих. Алексеев: А я в это время был комроты... Я кровь свою проливал под Сталинградом! И вот какого поганца и мерзавца мы вырастили.
Разумневич: К нам давно ходят писатели и спрашивают, почему до сих пор не исключен Корнилов.
Корнилов: Назовите, кто к вам приходил и требовал моего исключения. Назовите имена.
Разумневич: Многие...
Корнилов: Назовите хоть одно имя!
Разумневич: Многие требуют. Например, вот тут сидит один мой друг... До чего эти диссиден-ты дошли! Они дерутся между собою, оспаривая первенство: кто первый начал порочить Советс-кую власть. А сами избивают детей. Вот до чего дошло!
Корнилов: Кто - избивает детей? Кто бьет детей? Назовите имя!..
Молчание.
- Вы лжете. Никто детей не избивает. А вот Богатырева убили, убили нашего товарища, писателя, члена Союза Писателей. А ваш Союз палец о палец не ударил, чтобы вступиться и требовать раскрытия убийства.
Тут поднялся вой, вопль, визг.
Хор: Опять о Богатыреве! Что они все время о Богатыреве! Корнилов намекает, что Богатырева убил КГБ или Союз Писателей. А Богатырева вообще не убивали.
(Читатель! Вот это и есть самая оглушительная новость, объявленная при исключении Корнилова. Предсказываю следующий этап: никакой Богатырев никогда и не жил на белом свете.)
Корнилов: Ваш секретарь Верченко сказал, что дело об убийстве Богатырева будет расследовано и убийцы наказаны строжайше.
А теперь вы говорите - не убивали?
Богатырева убили, а Союз Писателей ничего не сделал, чтобы побудить власти найти убийц.
Тут и встал Козловский. Самое время свести счеты с Корниловым и Войновичем.
Козловский: Он говорил, он говорил про КГБ. Корнилов что, а вот Войнович! Это Войнович, мерзавец, его вовлек. Войнович и меня в своей "Иванькиаде" грязью облил. Он там и Турганова грязью облил. Он написал, будто Турганов до войны в Киеве восемнадцать переводчиков доносами посадил, а в Киеве до войны не было восемнадцати переводчиков. Войновича надо привлечь за клевету. А Турганов замечательный человек. А Корнилов говорил про КГБ.
Грибачев (радостно): Найдется еще один свидетель - и Корнилова можно будет привлечь к ответственности! и он получит не менее пяти лет...
Корнилов, когда ему предоставили слово, сказал:
- Если Союз Писателей творческая организация, то состоять в ней я считаю возможным. Потому что я писатель. Принадлежность к Союзу не должна лишать меня права иметь свое собственное мнение и его открыто высказывать: права писать, о чем я хочу, и печатать, где хочу. Но если вы полагаете, что член Союза не имеет права на свое собственное мнение...
Хор: Советский писатель, советский писатель, не просто писатель, а советский...
Корнилов: Если вы полагаете, что член Союза не имеет права на собственное мнение, то в этом Союзе я состоять не могу.
С детского сада и до Союза Писателей я никогда не был начальником. Я никогда не брал на себя право решать судьбу других людей. Но как писатель я не мог не бороться с несправедливос-тью. Я вам должен напомнить, что в истории русской литературы существуют две традиции: традиция писательского гуманизма и традиция аппаратно-чиновничьего вмешательства в литера-туру и в конце концов удушения ее. Очевидно, мы наследовали с вами разные традиции... Я одну, вы другую.
Крики: Он говорит прямо на "Голоса"... Вы говорите прямо на враждебные радиостанции...
Корнилов (разрывая в клочки свой блокнот): Я мог сюда не прийти. Но я сюда пришел. Я знал, что вы будете нарочно себя распалять, чтобы в конце концов сказать то, что вам велено. Но все-таки я сюда пришел. Пришел потому, что писатель не имеет права отказываться ни от какого жизненного материала, тем более от того, который сам плывет к нему в руки.
Вы любите нас учить, что надо окунаться в жизнь, ездить в творческие командировки? Прекрасно.
Я никогда никаких творческих командировок не брал и считаю и вас прошу считать, что мой приход сюда, к вам, взглянуть на вас - это и есть моя первая и моя последняя творческая командировка.
...Следующим после Владимира Корнилова, 24 марта 1977 года, исключали из Союза Писателей Льва Копелева.
В отличие от Владимира Николаевича, Лев Зиновьевич не воспользовался предоставленной ему командировкой в комнату № 8. У Копелева за плечами арест во время войны, лагерь, шараш-ка; и пересмотр дела, и два суда, и гражданская реабилитация; и восстановление в партии, и новое исключение из партии... Прибавлять к накопленному опыту лицо Грибачева, голос Медникова, мысли Самсония или Разумневича он не испытал потребности. На них и на им подобных - в армии, - в тюрьме, на лагпунктах - он нагляделся вдоволь.
Лев Копелев отправил в Секретариат письмо. Приведу отрывки:
"Я не сомневаюсь в исходе вашего заседания и даже могу ясно представить себе, что именно будут говорить ораторы".
"Ритуал моего исключения призван лишь оформить фактическое отстранение от литературной работы, которому я подвергаюсь почти десять лет".
"Зачем нужны административные расправы с литераторами?"
"Неужели зачинщики этих расправ настолько оскудели памятью и воображением, что хотят заново разыгрывать старые трагедии, и не сознают, как сами при этом оказываются персонажами бездарных фарсов?"
(Не сознают. Лев Зиновьевич, не сознают. У бюрократии, как у всякого мещанства, памяти нет. Память - орудие преемственности, орудие духовной культуры. Они же вне культуры. Они посторонние. Союз Писателей давно пора переименовать в Союз Посторонних.)
Следующим после Льва Копелева исключили... Впрочем, нет.
Эту грустную книгу о попытках вгонять писателей в небытие, исключать из литературы, из читательского сознания и памяти я хочу окончить победно и радостно. Нет, не только глубоким моим убеждением, что чем упорнее заталкивают писателя в несуществование, тем громче звучит его голос, тем вернее он побеждает. Я хочу закончить эту грустную книгу радостным известием об исключении из Союза Писателей - кого бы вы думали? Кого-нибудь из нас? Нет. Об исключении Союза Писателей из литературы. Известием об исключении всех этих Секретариатов и Правлений.
Георгий Владимов, автор повести "Большая руда", некогда напечатанной в "Новом мире", и романа "Три минуты молчания", тоже впервые напечатанного в "Новом мире", автор письма IV Съезду Писателей (одного из самых сильных писем, прозвучавших в защиту Солженицына, - и в тысячах экземпляров размноженного Самиздатом), автор повести "Верный Руслан", опубликован-ной за границей, член Союза Писателей за номером 1471, - писатель Георгий Владимов сам сорвал с себя номер*.
* Повесть "Верный Руслан" опубликована в Советском Союзе в 1989 году в журнале "Знамя", № 2; письмо IV Съезду Писателей - в журнале "Смена", 1989, № 22.
Привожу два отрывка из письма Георгия Владимова в Правление Союза Писателей СССР:
"...Как заведомо отвергаются проекты вечного двигателя, так должно отбросить все попытки руководить литературным процессом. Литературой управлять нельзя. Но можно помочь писателю в его труднейшей задаче, а можно и повредить. Могучий наш союз неизменно предпочитал второе, бывши - и оставаясь - полицейским аппаратом, вознесшимся высоко над писателями и из которого раздаются хриплые понукания и угрозы - и если б только - они!
Не стану зачитывать присталинский список - кому Союз, вернейший проводник злой воли власть предержащих, да со своей еще ревностной инициативой, первоначально оформил дела, обрек на мучения и гибель, на угасание в десятилетиях несвободы, - слишком, длинен, более шестисот имен, - и вы оправдаетесь: это ошибки прежнего руководства. Но при каком руковод-стве - прежнем, нынешнем, промежуточном - "поздравляли" с премией Пастернака, ссылали - как тунеядца - Бродского, зашвыривали в лагерный барак Синявского и Даниэля, выжигали треклятого Солженицына, рвали из рук Твардовского журнал?
И вот, еще не просохли хельсинкские чернила, новые кары - изгон моих коллег по междуна-родному ПЕН-клубу. Да что нам какой-то там ПЕН, когда уж мы двух нобелевских лауреатов высвистели! И как не воскликнуть словами третьего: "Лучших сынов Тихого Дона поклали вы в эту яму!"
Ну, может быть, хватит? Опомнимся? Ужаснемся?"
Далее Георгий Владимов говорит о Фадееве, который опомнился, ужаснулся и пустил себе пулю в лоб. Но эта пуля никого не вразумила.
Он продолжает:
"Вот предел необратимости: когда судьбами писателей, чьи книги покупаются и читаются, распоряжаются писатели, чьи книги не покупаются и не читаются.
Унылая серость с хорошо разработанным инструментом словоблудия, затопляющая ваши правления, секретариаты, комиссии, лишена чувства истории, ей ведома лишь жажда немедленно-го насыщения. А эта жажда - неутолима и неукротима.
Оставаясь на этой земле, я в то же время не желаю быть с вами. Уже не за себя одного, но и за всех, вами исключенных, "оформленных", к уничтожению, к забвению, пусть не уполномочивших меня, но, думаю, не ставших бы возражать, я исключаю вас из своей жизни. Горстке прекрасных, талантливых людей, чье пребывание в вашем союзе кажется мне случайным и вынужденным, я приношу сегодня извинения за свой уход. Но завтра и они поймут, что колокол звонит по каждому из нас и каждым этот звон заслужен: каждый был гонителем, когда изгоняли товарища, - пускай мы не наносили удара, но поддерживали вас - своими именами, авторитетом, своим молчаливым присутствием.
Несите бремя серых, делайте, к чему пригодны и призваны, - давите, преследуйте, не пущай-те. Но - без меня.
Билет № 1471 возвращаю.
Георгий Владимов.
Москва, 10 октября 1977 г."
"Я исключаю вас из своей жизни", - говорит Георгий Владимов руководству Союза Писате-лей и без укора, без негодования и злобы зовет каждого литератора сделать то же. Оставаясь при этом в родном доме. На родной земле*.
* В 1983 году Георгий Владимов, после двух инфарктов, постоянной слежки и обысков, вынужден был вопреки своему прежнему призыву покинуть Советский Союз.
...Чем же должен кончиться "процесс исключения"? Исключением Союза Писателей. Здесь, на нашей земле, это воистину союз посторонних. Но произойдет это желанное исключение только тогда, когда каждый сам пожелает исключить Союз из своей жизни. Когда каждый писатель поймет, что держаться ему не за членский билет, а за братскую руку. Работать ему не для Союза Писателей и не для его органов печати - рупоров лжи, - а работать в литературе во имя спасе-ния обманутых.
Читатель найдет нас, прочтет, поймет, услышит - мы остаемся верны ему только тогда, когда остаемся верны себе.
"Совершим с твердостью наш жизненный подвиг, - писал Баратынский Плетневу в 1831 году. - Дарование есть поручение. Должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия, а главное из них - унылость".
Каждому его поручение известно. Для того же, чтобы исключить из своей жизни - и глубже: из своей души! - и шире: из литературы! - Союз Писателей со всей его гноящейся, смрадной ложью, нам, исключенным, не требуется, к счастью, ни сговора, ни собраний, ни резолюций. Это акт нашей личной воли. Каждого из нас поодиночке и всех нас - вместе.
Перед каждым перо и бумага. У каждого есть брат - любящий, правдивый, строгий, смелый. Он не покинул нас и, если мы окажемся того достойны, - не покинет.
Забудем о залах Центрального Дома Литераторов. Научимся видеть в темноте: братство - рядом.
Октябрь 1977 - февраль 1978
Москва - Переделкино
От автора
Эта книга писалась в разные годы. Первая ее часть, автобиографическая, написана в 1974 году, непосредственно после того, как меня исключили из Союза. Вторая часть ("Глава дополнитель-ная") писалась в 1977-1979 годах, и речь в ней идет уже не обо мне одной. Кончается книга откры-тым письмом Георгия Владимова, который сам отказался от членства в Союзе. Владимов объявил, что исключает Союз Писателей из своей жизни и зовет других, оставаясь на родной земле, последовать его примеру.
Этот призыв - будет ли он услышан или нет - я считаю весьма знаменательным. Если он найдет себе отклик, тогда и начнется истинный, естественный очистительный "процесс исключения".
Л. Ч.
12 марта 1978
P. S. Книга эта была издана в Париже в 1979 году в издательстве "YMCA-Press". Очерк литературных нравов шестидесятых - семидесятых годов. Сегодня у нас январь 1989-го. Миновало десятилетие - и какое! Изменились ли литературные нравы? И да и нет. Конечно, да: не могли они не измениться - с 1985 года во весь голос заголосила гласность, еле слышен шепоток цензуры. Однако нет: ведомство, именуемое Союзом Писателей, сохранено во всей своей антилитературной, грубой, бюрократической мощи. А потому, на мой взгляд, страницы книги сохраняют и по сей день не один лишь исторический интерес.
Пусть читатель отнесется снисходительно к изобилию новых примечаний. Рассказ остался нетронутым, а фактические перемены, продиктованные временем, пришлось указывать под строкой.
P. P. S. Еще через месяц - в феврале 1989 года - меня официально уведомили, что партком и Секретариат Московского отделения СП РСФСР единогласно - столь же единогласно, сколь исключали! - отменил свое прежнее решение от 9 января 1974 года, и, таким образом, я снова являюсь членом Союза Писателей.
Л.Ч.
Декабрь 1989