"Уважаемая Лидия Корнеевна!
Мне необходимо побеседовать с Вами. Прошу Вас быть в Секретариате у меня 28 декабря, в пятницу, к 14 часам.
Ю.Стрехнин
Секретарь Правления Московской Организации СП РСФСР
24 декабря 1973 года".
В пятницу я отправилась. Со Стрехниным мне уже случалось беседовать в семьдесят втором году после опубликования в Америке моей книги "Спуск под воду". При всей учтивости моего собеседника - это был форменный допрос, ничто иное. На прощание Стрехнин сказал: "Я наде-юсь, наш разговор не сделается достоянием гласности?" - "Хорошо", - обещала я. Отчего обещала? Оттого, что, сказать по правде, тогда мне было жаль Ю.Ф.Стрехнина; мне примерещи-лось, что, хотя допрос он вел искусно и твердо, он сам немножко стеснялся принятой на себя обязанности.
Сейчас я сожалею уже не о Стрехнине, а о своем обещании. Но как бы там ни было, дала слово - держу.
Вторичный вызов к Стрехнину, в декабре 1973 года, и потом вызов на Секретариат - это уже дело иное. Тут уж никакие обещания меня не связывают, и записи я вела, не скрываясь.
Мне хочется, чтобы читатель ознакомился с ними: они дают ясное представление о духовном уровне тех, кто мнит себя руководителями нашей литературы.
28 декабря 1973 года, ровно в 2 часа дня, я поднялась на второй этаж Центрального Дома Литераторов и вошла в кабинет к Стрехнину. Он встал из-за письменного стола, поздоровался и предложил мне кресло. Я примерилась: кабинет маленький, окно большое, свету много. Я вынула из портфеля дощечку с наколотой бумагой, ярко пишущий фломастер и линзу. (Я могу писать, только приблизив бумагу к глазам, а читать только сквозь линзу.) Стрехнин сказал, что 14 декабря состоялось заседание Бюро Объединения детских и юношеских писателей, на которое меня пыта-лись пригласить, но не удалось, потому что не могли дозвониться. А вопрос там стоял серьезный: товарищи ходатайствовали перед Секретариатом об исключении меня из Союза.
Телефон мой работает столь прихотливо, что, быть может, детские писатели и впрямь пыта-лись, но не могли дозвониться. Уже многие годы оба мои телефона - городской и дачный - приобрели способность самовыключаться и самовключаться. Не работает, потом начинает работать. Через два месяца после того, как детские писатели накануне 14 декабря 1973 года тщетно пытались с помощью телефона пригласить меня на свое заседание, - через два месяца, то есть 12 февраля 1974 года, между пятью и шестью часами, когда уводили в неизвестность А. Солженицы-на, - мой телефон очередной раз самовыключился. Я ни о чем не подозревала, мне надо было позвонить приятельнице, но сколько бы я ни поднимала трубку, - бездна молчания. Ни гудков, ни писка. Через час телефон самовключился; Солженицын был уже арестован на квартире жены (улица Горького, 12); военная операция: восемь человек вооруженных милиционеров, а за ними сухопутная армия, морской и воздушный флот Советского Союза - все против одного человека, вооруженного одним лишь оружием: словом... военная операция была благополучно завершена, и заголосили телефоны по всей Москве, как колокола, возвещая несчастье.
Меня по самовключившемуся телефону известил друг. Я отправилась знакомой дорогой, дворами, с улицы Горького, 6, на улицу Горького, 12.
Лагерь? Расстрел? Высылка за границу?
Но день этот был еще впереди.
А сейчас Стрехнин любезно протянул мне протокол заседания Бюро Детской секции от 14 декабря 1973 года. Я глянула - третий или даже четвертый экземпляр машинописи, недоступный моему зрению даже сквозь линзу. Стрехнин предложил огласить. Я поблагодарила. Начала конспективно записывать то, что слушала: выступления "детских писателей". Но тут вошел, представился и сел неподалеку от меня А. Медников. Стрехнин начал снова. Мне казалось, будто Медников все время крутил вокруг пальца какой-то ключ на веревочке. Может быть, мне это только казалось.
Стрехнин:
"Протокол заседания Бюро Детской секции 14 декабря 1973 года. Присутствовали тт. Юрий Яковлев, А.Аренштейн, А.Медников, Андрей Некрасов, И.Токмакова, Николай Богданов и др.
Сообщение сделал Юрий Яковлев: Лидия Чуковская пользовалась всеми благами, предоставле-нными ей государством. И в то же время порочит Советское государство. Она уже давно обязана была сама положить билет. Мы у нас в секции не видели ее лет двадцать.
Я (перебивая): Все граждане Советского Союза пользуются всеми благами государства, а не я одна. Вот вы, например, товарищи, получаете зарплату от государства, а также и гонорары. И вы, и Юрий Яковлев.
Стрехнин продолжает читать:
Воскресенская: Я много лет назад слушала выступление Лидии Чуковской. Она говорила, что надо заботиться не о пионерском знамени, а чтобы мальчики хорошо обращались с девочками.
Я: Я такого своего выступления не помню. Но я и сейчас думаю, что мальчики должны хорошо обращаться с девочками.
Стрехнин читает:
В.Медведев: У нас есть такие люди, которые любят играть на публику. Смелость на заграницу. С ними надо бороться.
Стрехнин продолжает читать:
В. Морозова: Необходимо отделить Корнея Чуковского и Николая Чуковского от Лидии Чуковской. Чтобы ее тень не падала на них. Ее выступление глупо и чудовищно.
А. Аренштейн: Эта дама для нас чужой человек. Она все получает от государства, а сама ничего не делает.
Андрей Некрасов: Член Союза Писателей обязан участвовать в строительстве коммунизма. Я читал заявление Лидии Чуковской и возмущен. Я ставлю вопрос об исключении ее из Союза.
И. Стрелкова: Еще в 1969 году покойный Аркадий Васильев ставил вопрос об исключении Лидии Чуковской из Союза. Но тогда у нее умер отец, и это заставило нас оказать ей снисхождение.
("Да, уж чем-чем, а снисходительностью Васильев не отличался", подумала я.)
Стрехнин читает:
А.Кикнадзе: Она пишет для того, чтобы привлечь внимание к себе. Но это никому не интерес-но ни у нас, ни за границей. Она хочет опорочить и советскую интеллигенцию, и советский рабочий класс.
Николай Богданов: Она пользуется именем отца и брата. А с отцом у нее были когда-то неприятности, потому что у нее тяжелый характер. Таким, как она, не место в Союзе.
Я (Стрехнину): Как же вы, Юрий Федорович, принимаете подобные протоколы и допускаете подобные собрания? Ведь это не обсуждение моей статьи, а обсуждение моих семейных дел! Как они смеют обсуждать мои отношения с отцом! У меня около трехсот писем моего отца - ими займутся историки литературы, а не Николай Богданов. Что это за уровень разговора в Союзе Писателей - об отце, брате? А если я выйду на трибуну и буду обсуждать, как относится т.Иванов к своей жене?
Стрехнин: Почему вы предъявляете свои претензии нам? Ведь я вам читаю не свои слова, а протокол заседания секции. Выступления товарищей.
Я: А почему меня не пригласили на заседание секции и все это было без меня?
Стрехнин: Это действительно нехорошо. Но они не могли вам дозвониться...
Стрехнин продолжает читать. Читает, что сказала И.Токмакова.
И.Токмакова: Выступление Лидии Чуковской предательское. Она позорит звание писателя. Ей не место в Союзе.
Н.Дурова: Со мной был такой случай: кто-то из артистического мира предложил мне подпи-саться под письмом Лидии Чуковской в защиту Солженицына. Но я отказалась, хотя было уже много подписей.
Я: Это ложь. Никаких подписей, кроме моей, под письмом в защиту Солженицына не было, и я их не собирала. Я написала статью в "Литературную Газету" сама, одна: сама подписала и сама отправила*.
* Статья "Ответственность писателя и безответственность "Литературной Газеты" (1968). См. сборник "Открытое слово", с 49. Примеч. ред. 1997.
Стрехнин: Но она и не говорит, что вы предлагали ей подписываться. Мог предлагать кто-нибудь другой.
Стрехнин продолжает читать, что говорила Н.Дурова:
Н. Дурова: Я недавно была в Лейпциге. Там министр культуры ГДР назвал Лидию Чуковскую импресарио по клевете и фальсификации. Это правильно.
Я: Какой у них интеллигентный министр культуры! Слово "импресарио" знает.
Н. Дурова: Предлагаю лишить Лидию Чуковскую наследства.
В той же семье растет великолепно подготовленная смена. На телевидении работает Дмитрий Николаевич Чуковский. На студии научно-популярных фильмов - Евгений Борисович Чуковс-кий. И не хотелось бы, чтобы тень клеветнических выступлений их родственницы падала на эти имена.
Я: Отец мой не считал, что я бросаю тень на его имя. Если же мои родные стыдятся меня - у них есть отличный выход: переменить фамилию. Я свою не отдам... И почему Дурова говорит только о Дмитрии Николаевиче и Евгении Борисовиче? У моего отца не двое, а пятеро внуков; среди них даже один доктор наук, который тоже великолепно работает. И много симпатичных правнуков. И замечательные невестки.
Но сколько бы их ни было и как бы хорошо они ни работали - "смена" тут слово неподходя-щее. Смены Корнею Чуковскому ни они, ни я представить собой не можем, потому что писатель незаменим, он единственен.
Я снова спрашиваю вас - как же вы допускаете, чтобы в руководимом вами Союзе происхо-дили обсуждения на таком уровне? 20 лет назад, худо ли, хорошо, но в Детской секции говорили о стихах и прозе, а сейчас о чужих семейных делах! И это - детские писатели, люди, призванные воспитывать детей! Это непристойно.
Медников, а с ним и Стрехнин: Им никто не давал указания сверху, они говорят от души. Почему вы воображаете, что вы одна говорите от души, а все - по подсказке? Они говорят, что думают.
Я: Они все говорят одно и то же, одно и то же, одно и то же - значит, по подсказке. И все они говорят не о моей статье "Гнев народа", а только о семейных делах. Наверное, им так велели. Ни слова по существу разбираемой статьи. Я не удивлюсь, если завтра прочту в "Литгазете" точное повторение за подписью экскаваторщика. Тоже от души.
А. Медников: Очень может быть.
Стрехнин читает выступление Лиханова:
Лиханов: Нет, дело тут не в позе, как кто-то сказал. Выступление Лидии Чуковской - не поза, а чистая антисоветчина. И не первая. Она давно работает на заграницу.
Она в своем письме называет имена лиц, которые здоровы, а их будто бы посадили в сумасше-дший дом. Это неправда. Они действительно больные. У нас здоровых не посадят.
Сейчас заграничное радио слушают все, в том числе и молодежь. Надо оградить нашу молодежь.
Как Литвинов, Якир и Красин пользовались именами своих отцов, так Чуковская пользуется именем своего отца.
Я: Неправда! Литвинов ничем не пользовался и честно отбыл свой срок. Красин просто однофамилец известного большевика, и ему нечем пользоваться. Якир и Красин - давно сломле-нные лагерями и тюрьмами люди, которые оговорили и предали многих честных людей. Никто не смеет меня с ними сравнивать.
А моего отца не уважаете - вы. Неужели вы думаете, что теперешний наш разговор - это форма уважения к моему отцу? Если бы писатели его уважали, они позаботились бы, чтобы переиздавались его критические статьи, его книги - "От двух до пяти", "Живой как жизнь", "Высокое искусство", "Чехов", "Современники", "Мой Уитмен", "Поэт и палач", "Александр Блок как человек и поэт", "Рассказы о Некрасове", - заботились бы о его, книгах, а не обсуждали бы его детей и внуков. Что бы он пережил, если бы слушал заседание секции и наш сегодняшний разговор? Как вы думаете?
Стрехнин: Вы переходите на другую тему - вопрос о переизданиях.
Я: Да, перехожу. Но не на "вопрос о переизданиях", как выражаетесь вы, а на литературу. Потому что я в Доме Литераторов, а не на склочной коммунальной кухне. Вы, Союз Писателей, лишаете читателей книг Корнея Чуковского. Вы не дорожите ни литературой, ни читателями.
Стрехнин: Я продолжаю читать протокол:
Юрий Яковлев оглашает письмо Марии Павловны Прилежаевой, которая присоединяет свой голос к требованию исключения. "Лидия Чуковская - человек чуждый".
Постановили: просить Секретариат и Правление подтвердить наше мнение об исключении Лидии Чуковской из Союза Писателей. Принято единогласно.
Затем, продолжает читать Стрехнин, уже после постановления, выступил т.Кулешов, по-видимому, опоздавший. А. Кулешов заявляет, что Лидия Чуковская как писательница - пустое место.
Стрехнин: Итак, Лидия Корнеевна, какие у вас к нам претензии? Их две, я так понял: что вас не пригласили на заседание Бюро - раз, и что якобы не говорили по существу - два.
Я: Да, это так. Нельзя осуждать человека в его отсутствие - это раз, а уровень обсуждения самый низкий - это два. Ничего никто о моей статье "Гнев народа" не сказал, а либо только брань ("антисоветчина"), либо забота о моих племянниках, которые являются достойной сменой моему отцу. Писателю родственники - смена!
А.Медников: Откуда вы берете информацию об арестованных?
Стрехнин: Вы пишете: аресты, обыски, сумасшедшие дома. Откуда у вас такие сведения?
Я: Я, как и вы, живу у себя на родине. У меня на родине творятся беззакония. Я их вижу.
Стрехнин: Почему-то вы видите только беззакония.
Я: Нет, совсем не только. Но я слишком хорошо помню погибших раньше в предыдущие десятилетия, - и потому меня остро интересуют погибающие теперь.
Стрехнин: Мы тоже хорошо помним погибших.
Медников: Откуда вы берете вашу информацию?
Я: Из жизни. От матерей, жен, сестер. Чтобы не видеть, надо заткнуть уши и зажмурить глаза. Это кругом. Одного моего знакомого, совершенно здорового, посадили в сумасшедший дом. А я - знала, что он здоровый. В печати об арестах и обысках не пишут. Или пишут, извращая факты. У меня много знакомых, которые были на суде над Синявским и Даниэлем, над Литвиновым и его товарищами. Все было совсем не так, как изображала печать. Когда я могу, я пользуюсь официаль-ными источниками - например, когда Лев Николаевич Смирнов, судья, выступал в Союзе Писателей, я задала ему вопрос, что означает - юридически - слово "антисоветский"? Ответа я не получила*.
* Вопросы, переданные Л. Н. Смирнову на собрании писателей в марте 1966 года - см. сборник "Открытое слово", с. 33. - Примеч. 1977 года.
Медников: Почему это происходит вокруг вас, а, например, возле меня не происходит ничего похожего?
Я: Не знаю... Вы живете где-то на острове и нарочно не видите... Кроме личных наблюдений я иногда узнаю что-нибудь от академика Сахарова. Он ведь тоже лицо официальное: председатель Комитета Прав Человека. Вот недавно был суд над его другом Шихановичем. Судили в отсутствие подсудимого, защищал адвокат, который подсудимого ни разу не видел. А дело Суперфина? Его матери недавно запретили с ним переписку. Родной матери. Понимаете?
Медников: Я никогда никакого Суперфина не слышал. И с Сахаровым не знаком.
Я: Жалею о вас.
Стрехнин: Итак, вернемся к делу. Мы пригласим вас на Секретариат... Может быть, вы до тех пор подумаете и напишете объяснительную записку? Я нисколько не настаиваю, я всего лишь спрашиваю.
Я: Я никакой объяснительной записки писать не стану. Я ни у кого на службе не состою. Если меня пригласят в Секретариат Правления, я приду, но только на том условии, что о моих родных говориться не будет. В литературе родства не существует. Если существует - не фамильное. И, кроме того, прошу учесть, что я живу то в городе, то на даче,- и предупредить меня надо заранее.
Если на Секретариате займутся моими семейными делами, то я немедленно уйду, громко хлопнув дверью.
Стрехнин: Скажите, пожалуйста, Лидия Корнеевна, а как ваша статья попала за границу?
Я: В прошлый раз в этой же комнате вы задали мне подобный вопрос о другой статье. Тогда я сказала: не знаю. Это правда. Теперь говорю: я сама пригласила к себе домой американского корреспондента и передала ему "Гнев народа" с просьбой опубликовать.
8
4 января я получила повестку: явиться на заседание Секретариата Московского Отделения Союза Писателей РСФСР.
От письма Стрехнина она отличалась тем, что уже вовсе не походила на письмо. Там: "Уважа-емая Лидия Корнеевна". Здесь уже просто "Лидия Корнеевна". (А если бы меня вызывали на Секретариат не РСФСР, а СССР - до какого градуса поднялась бы невежливость?) Там была подпись Ю.Стрехнин". Как-никак, автограф писателя. Здесь - "Зав. протокольным отделом А. Любецкая". Очень похоже на вызов в милицию или в суд... Впрочем, в милицейской повестке стояло бы: "гр-ке Чуковской Л.К."... Трудно себе вообразить, чтобы, например, у "Серапионовых братьев" существовал протокольный отдел, и в этом отделе - зав., и они писали бы друг другу так: Каверину В. А.
Я нахожу, так оно и лучше. По крайней мере, сразу понимаешь, куда идешь.
Явиться: 9 января, в 2 часа дня, в комнату № 8.
Я в указанное время явилась. Захватила с собою кроме фломастеров, линз и дощечки листы чистой бумаги для записи; напечатанное большими буквами прощальное выступление; а также список своих работ, сначала принятых издательствами, а потом без объяснений отвергнутых.
В вестибюле меня поджидали друзья. (Хоть и нет "Серапионовых братьев", а братство неистребимо. Не нами началось, не нами кончится.)
Поднялись все вместе на второй этаж, к дверям комнаты № 8. У дверей сторож. Друзья мои (члены Союза) просили у членов Секретариата допустить их в зал. Нет. Друзья просили допустить хотя бы кого-нибудь одного, чтобы помочь мне разбираться в бумагах. Нет. Члены Секретариата Правления МО СП это, видимо, какие-то помазанники Божий, а все остальные - серость, не им чета.
Вот когда и друзей моих будут исключать поодиночке из Союза, тогда и каждого из них по очереди допустят в святилище. А пока что - одну меня.
Я вошла. Большая комната в несколько окон. Большой стол. За стол, шумно отодвигая стулья, садятся люди. Некоторые - вдоль стен; их человек 20-25. Сели. И мне, вижу, оставлено место - неподалеку от председателя. (Председательствует поэт С.Наровчатов.) Я села, начала расклады-вать свои инструменты и бумаги и сразу поняла: беда. Комната очень большая, окна далеки от стола, я как ни устроюсь за столом - света мне не хватит. Настольных ламп нет, а верхний, если даже зажечь, недостаточен.
Я собрала все свое хозяйство, разложила на подоконнике и стала у окна.
Теперь свет падает щедро и на мою дощечку, и я могу писать и читать.
Но председательствующий не называет имен говорящих (все они тут люди свои, хорошо между собою знакомы, зачем называть), а я из своей дали не вижу лиц. Голоса узнаю, но лишь некоторые. Вынуждена то и дело бросать карандаш, подходить к председателю, спрашивать шепотом: "Это кто говорит?" Он отвечает, не поворачивая ко мне головы. (Поэтическая вольность. Поэт не обязан быть вежлив.)
Так я слушаю, читаю, говорю, спешу от окна к председателю и от председателя обратно к окну, тороплюсь записать, тороплюсь ответить; люди говорят, перебивая друг друга, иногда в два или три голоса сразу; может статься, запись моя в результате беготни и спешки не совершенно точна. (Надеюсь, велась стенограмма, она позволит обогатить и уточнить мой текст.)
Наровчатов (объяснив, что собрались все члены Секретариата, кроме тех, кто представил для своей неявки уважительную причину) открыл заседание. Огласил повестку дня.
Пункт первый - обсуждение персонального дела Л. Чуковской.
Затем прием новых членов.
Затем план работы Секретариата в первом полугодии 1974 года; утверждение разных редкол-легий (кажется, среди сборников назван был "День Поэзии") и очень много пунктов, посвященных встречам писателей с рабочими; так, например, обсуждение темы "Герой девятой пятилетки"; планирование очерков и рассказов о заводских рабочих; выдача премий за лучшие произведения "на рабочую тему".
(Записала я не все - на повестке дня пунктов было больше).
Затем Наровчатов предоставил слово для доклада т.Стрехнину.
Стрехнин поднялся и, стоя, сообщил, что 14 декабря 1973 года Бюро Детской секции едино-гласно постановило ходатайствовать перед Секретариатом об исключении из Союза Писателей Лидии Чуковской - ввиду ее недостойного поведения. Что после этого он, Стрехнин, совместно с товарищем Медниковым, беседовал с Чуковской. (Та часть беседы, которая касалась семьи, в его пересказе опущена.) Что я заявила им- "Статья "Гнев народа" передана мною, американскому корреспонденту собственноручно". Что статья "Гнев народа" напечатана за границей в русской белогвардейской газете рядом с Галичем (я не поняла, рядом ли со стихами Галича или с его интервью; газеты не видела); что статья моя широко передавалась по иностранному радио на Советский Союз. "В виду того, что все присутствующие хорошо с ней знакомы, - сказал Стрехнин, - обсуждать ее по существу нет необходимости"*.
* Мне представляется наоборот обсуждать тогда-то и возникает необходимость, когда обсуждающие знакомы с предметом.
"Вернемся к прошлому", - предложил Стрехнин и занялся перечислением моих проступков.
1966 - поддержка Синявского и Даниэля.
1967 - письмо Шолохову, передававшееся "на Советский Союз" по иностранному радио.
[Уточняю: мое письмо Шолохову написано было в мае 1966 года и послано (кроме шолохо-вского) по восьми адресам - в три отделения Союза Писателей и в пять редакций советских газет].
1968 - статья, направленная в "Литературную Газету", - ответ на статью против Солженицына.
1968 - поддержка Гинзбурга, Галанскова и других. Секретариат Союза Писателей вынес тогда Чуковский выговор.
1969 - телеграмма, в Президиум Союза Писателей с протестом против исключения Солженицына*.
* Не записала и не помню назвал ли Стрехнин среди моих преступлений также и мое письмо в защиту Рейзы Палатник, обращенное к Верховному Суду УССР (1971) (См. сборник "Открытое слово", с. 69.) Телеграмма же о Солженицыне опубликована в том же сборнике на с. 65, и текст ее таков:
"В Президиум Союза Советских Писателей СССР
Я считаю исключение Александра Солженицына из Союза Писателей национальным позором нашей родины.
Лидия Чуковская 11 ноября 1969 года"
За границей Чуковская опубликовала две повести: "Опустелый дом" ("Софья Петровна". - Л. Ч.) и "Спуск под воду".
Наша задача сейчас не в обсуждении открытых писем и повестей. Мы должны принять меры на основании нарушения двух пунктов устава Союза Писателей: п. 2 и п. 10.
(Оба они, со всеми своими а, б, в - совершенно абстрактны и в любую минуту могут быть истолкованы как угодно. Устав требует, например, участия члена Союза в общественной деятель-ности. Но почему общественной деятельностью писателя считается, например, соучастие в чьем-нибудь исключении - по приказу Секретариата, - но не в защите кого-нибудь из товарищей, которыми Секретариат недоволен?)
Чуковская сама поставила себя в положение, несовместимое с членством в Союзе Писателей.
Юрий Яковлев (захлебываясь, глотая буквы, слоги, слова): Мне трудно говорить, товарищи... Вы меня простите, но мне говорить слишком трудно... Во мне вся эта история вызывает глубокую горечь... Слишком глубокую... Вот недавно в Новосибирске наш советский подросток стрелял в нашего советского часового... Это ужасно, товарищи... В Новосибирске совершилось ужасающее преступление. (Я слушаю оратора с полным сочувствием. Тем более что один из воспитателей советского юношества - не кто иной, как сам товарищ Ю.Яковлев: это его книги каждую минуту издают и переиздают все советские издательства по всей необъятной Советской стране, на них воспитывается советское юношество. Как же ему не волноваться!) И вот, товарищи, когда по радио слышишь статьи, подобные статье Чуковской, начинаешь понимать, откуда берутся ужасные преступления. Передачи, подобные "Гневу народа", - вот их источник... Вы меня извините, я больше не могу говорить, я слишком взволнован.
Рекемчук: Название "Гнев народа" - это что же, она гневается от имени народа? Вы - представитель разгневанного народа?
Я: Напротив, я подчеркиваю в своей статье, что говорю ни от чьего имени, от одной себя, что я ничей не представитель. Ведь вы мою статью читали? Там это сказано. А название дано мною чисто иронически.
Редакции газет сначала организовывают гнев знаменитостей, тех, кому поверит читатель, а потом "гневные письма трудящихся". Имитация гнева. Опасная игра потому, что кончится она впоследствии истинным гневом. Я этого не хочу и боюсь и об этом своей статьей предупреждаю.
Рекемчук: В вашей статье - барское пренебрежение к народу, к рабочим, таксистам, хлеборобам.
О Солженицыне. Мы уже несколько лет имеем удовольствие читать его антисоветские, монархические произведения. И вы становитесь на те же классовые позиции! Под конец жизни вам льстит ваша скандальная известность!
Я: Почему же под конец? Я пока еще не собираюсь умирать.
Юрий Жуков: Я уважаю прежние статьи Лидии Чуковской. (Неувязка! По-видимому, т.Куле-шов, заявивший 14 декабря, что я в литературе пустое место, - перевыполнил задание. Сам т.Юрий Жуков уважает мои прежние статьи!) Однако логика фракционной борьбы привела вас к защите всех антисоветчиков: Гинзбурга, Галанскова, Солженицына. Вы оскорбляете тех, кого вы отбрасываете.
Я: Кого же я отбрасываю?
М. Алексеев: Любопытно отметить, что она явилась сюда с ответами, заранее заготовленными на бумаге. Посмотрите, какая груда листов! Это напоминает мне заседание с Солженицыным. Солженицын тоже пришел со стопкой. И вот сейчас мы видим то же самое.
Все это уже где-то заранее согласовывалось и репетировалось.
Я поддерживаю предложение Детской секции: Чуковскую надо исключить.
А. Медников: Я прочитал много раз "Гнев народа". Эта статья вызывает чувство возмущения. Надо дать общую оценку Солженицыну, Максимову, Чуковской.
Их деятельность - проявление ожесточенной классовой борьбы.
Они ведут классовую борьбу в идеологии.
"Гнев народа" - целая цепь клеветы и оскорблений, адресованных писателям и народу. Это оскорбление власти: как будто власть строит стену между писателями и народом. Это оскорбление интеллигенции в лице, например, Кожевникова. Она пишет, что его "спустили" на Сахарова и Солженицына... Ведь это собак спускают. Кожевников не собака, а человек.
Мне необходимо побеседовать с Вами. Прошу Вас быть в Секретариате у меня 28 декабря, в пятницу, к 14 часам.
Ю.Стрехнин
Секретарь Правления Московской Организации СП РСФСР
24 декабря 1973 года".
В пятницу я отправилась. Со Стрехниным мне уже случалось беседовать в семьдесят втором году после опубликования в Америке моей книги "Спуск под воду". При всей учтивости моего собеседника - это был форменный допрос, ничто иное. На прощание Стрехнин сказал: "Я наде-юсь, наш разговор не сделается достоянием гласности?" - "Хорошо", - обещала я. Отчего обещала? Оттого, что, сказать по правде, тогда мне было жаль Ю.Ф.Стрехнина; мне примерещи-лось, что, хотя допрос он вел искусно и твердо, он сам немножко стеснялся принятой на себя обязанности.
Сейчас я сожалею уже не о Стрехнине, а о своем обещании. Но как бы там ни было, дала слово - держу.
Вторичный вызов к Стрехнину, в декабре 1973 года, и потом вызов на Секретариат - это уже дело иное. Тут уж никакие обещания меня не связывают, и записи я вела, не скрываясь.
Мне хочется, чтобы читатель ознакомился с ними: они дают ясное представление о духовном уровне тех, кто мнит себя руководителями нашей литературы.
28 декабря 1973 года, ровно в 2 часа дня, я поднялась на второй этаж Центрального Дома Литераторов и вошла в кабинет к Стрехнину. Он встал из-за письменного стола, поздоровался и предложил мне кресло. Я примерилась: кабинет маленький, окно большое, свету много. Я вынула из портфеля дощечку с наколотой бумагой, ярко пишущий фломастер и линзу. (Я могу писать, только приблизив бумагу к глазам, а читать только сквозь линзу.) Стрехнин сказал, что 14 декабря состоялось заседание Бюро Объединения детских и юношеских писателей, на которое меня пыта-лись пригласить, но не удалось, потому что не могли дозвониться. А вопрос там стоял серьезный: товарищи ходатайствовали перед Секретариатом об исключении меня из Союза.
Телефон мой работает столь прихотливо, что, быть может, детские писатели и впрямь пыта-лись, но не могли дозвониться. Уже многие годы оба мои телефона - городской и дачный - приобрели способность самовыключаться и самовключаться. Не работает, потом начинает работать. Через два месяца после того, как детские писатели накануне 14 декабря 1973 года тщетно пытались с помощью телефона пригласить меня на свое заседание, - через два месяца, то есть 12 февраля 1974 года, между пятью и шестью часами, когда уводили в неизвестность А. Солженицы-на, - мой телефон очередной раз самовыключился. Я ни о чем не подозревала, мне надо было позвонить приятельнице, но сколько бы я ни поднимала трубку, - бездна молчания. Ни гудков, ни писка. Через час телефон самовключился; Солженицын был уже арестован на квартире жены (улица Горького, 12); военная операция: восемь человек вооруженных милиционеров, а за ними сухопутная армия, морской и воздушный флот Советского Союза - все против одного человека, вооруженного одним лишь оружием: словом... военная операция была благополучно завершена, и заголосили телефоны по всей Москве, как колокола, возвещая несчастье.
Меня по самовключившемуся телефону известил друг. Я отправилась знакомой дорогой, дворами, с улицы Горького, 6, на улицу Горького, 12.
Лагерь? Расстрел? Высылка за границу?
Но день этот был еще впереди.
А сейчас Стрехнин любезно протянул мне протокол заседания Бюро Детской секции от 14 декабря 1973 года. Я глянула - третий или даже четвертый экземпляр машинописи, недоступный моему зрению даже сквозь линзу. Стрехнин предложил огласить. Я поблагодарила. Начала конспективно записывать то, что слушала: выступления "детских писателей". Но тут вошел, представился и сел неподалеку от меня А. Медников. Стрехнин начал снова. Мне казалось, будто Медников все время крутил вокруг пальца какой-то ключ на веревочке. Может быть, мне это только казалось.
Стрехнин:
"Протокол заседания Бюро Детской секции 14 декабря 1973 года. Присутствовали тт. Юрий Яковлев, А.Аренштейн, А.Медников, Андрей Некрасов, И.Токмакова, Николай Богданов и др.
Сообщение сделал Юрий Яковлев: Лидия Чуковская пользовалась всеми благами, предоставле-нными ей государством. И в то же время порочит Советское государство. Она уже давно обязана была сама положить билет. Мы у нас в секции не видели ее лет двадцать.
Я (перебивая): Все граждане Советского Союза пользуются всеми благами государства, а не я одна. Вот вы, например, товарищи, получаете зарплату от государства, а также и гонорары. И вы, и Юрий Яковлев.
Стрехнин продолжает читать:
Воскресенская: Я много лет назад слушала выступление Лидии Чуковской. Она говорила, что надо заботиться не о пионерском знамени, а чтобы мальчики хорошо обращались с девочками.
Я: Я такого своего выступления не помню. Но я и сейчас думаю, что мальчики должны хорошо обращаться с девочками.
Стрехнин читает:
В.Медведев: У нас есть такие люди, которые любят играть на публику. Смелость на заграницу. С ними надо бороться.
Стрехнин продолжает читать:
В. Морозова: Необходимо отделить Корнея Чуковского и Николая Чуковского от Лидии Чуковской. Чтобы ее тень не падала на них. Ее выступление глупо и чудовищно.
А. Аренштейн: Эта дама для нас чужой человек. Она все получает от государства, а сама ничего не делает.
Андрей Некрасов: Член Союза Писателей обязан участвовать в строительстве коммунизма. Я читал заявление Лидии Чуковской и возмущен. Я ставлю вопрос об исключении ее из Союза.
И. Стрелкова: Еще в 1969 году покойный Аркадий Васильев ставил вопрос об исключении Лидии Чуковской из Союза. Но тогда у нее умер отец, и это заставило нас оказать ей снисхождение.
("Да, уж чем-чем, а снисходительностью Васильев не отличался", подумала я.)
Стрехнин читает:
А.Кикнадзе: Она пишет для того, чтобы привлечь внимание к себе. Но это никому не интерес-но ни у нас, ни за границей. Она хочет опорочить и советскую интеллигенцию, и советский рабочий класс.
Николай Богданов: Она пользуется именем отца и брата. А с отцом у нее были когда-то неприятности, потому что у нее тяжелый характер. Таким, как она, не место в Союзе.
Я (Стрехнину): Как же вы, Юрий Федорович, принимаете подобные протоколы и допускаете подобные собрания? Ведь это не обсуждение моей статьи, а обсуждение моих семейных дел! Как они смеют обсуждать мои отношения с отцом! У меня около трехсот писем моего отца - ими займутся историки литературы, а не Николай Богданов. Что это за уровень разговора в Союзе Писателей - об отце, брате? А если я выйду на трибуну и буду обсуждать, как относится т.Иванов к своей жене?
Стрехнин: Почему вы предъявляете свои претензии нам? Ведь я вам читаю не свои слова, а протокол заседания секции. Выступления товарищей.
Я: А почему меня не пригласили на заседание секции и все это было без меня?
Стрехнин: Это действительно нехорошо. Но они не могли вам дозвониться...
Стрехнин продолжает читать. Читает, что сказала И.Токмакова.
И.Токмакова: Выступление Лидии Чуковской предательское. Она позорит звание писателя. Ей не место в Союзе.
Н.Дурова: Со мной был такой случай: кто-то из артистического мира предложил мне подпи-саться под письмом Лидии Чуковской в защиту Солженицына. Но я отказалась, хотя было уже много подписей.
Я: Это ложь. Никаких подписей, кроме моей, под письмом в защиту Солженицына не было, и я их не собирала. Я написала статью в "Литературную Газету" сама, одна: сама подписала и сама отправила*.
* Статья "Ответственность писателя и безответственность "Литературной Газеты" (1968). См. сборник "Открытое слово", с 49. Примеч. ред. 1997.
Стрехнин: Но она и не говорит, что вы предлагали ей подписываться. Мог предлагать кто-нибудь другой.
Стрехнин продолжает читать, что говорила Н.Дурова:
Н. Дурова: Я недавно была в Лейпциге. Там министр культуры ГДР назвал Лидию Чуковскую импресарио по клевете и фальсификации. Это правильно.
Я: Какой у них интеллигентный министр культуры! Слово "импресарио" знает.
Н. Дурова: Предлагаю лишить Лидию Чуковскую наследства.
В той же семье растет великолепно подготовленная смена. На телевидении работает Дмитрий Николаевич Чуковский. На студии научно-популярных фильмов - Евгений Борисович Чуковс-кий. И не хотелось бы, чтобы тень клеветнических выступлений их родственницы падала на эти имена.
Я: Отец мой не считал, что я бросаю тень на его имя. Если же мои родные стыдятся меня - у них есть отличный выход: переменить фамилию. Я свою не отдам... И почему Дурова говорит только о Дмитрии Николаевиче и Евгении Борисовиче? У моего отца не двое, а пятеро внуков; среди них даже один доктор наук, который тоже великолепно работает. И много симпатичных правнуков. И замечательные невестки.
Но сколько бы их ни было и как бы хорошо они ни работали - "смена" тут слово неподходя-щее. Смены Корнею Чуковскому ни они, ни я представить собой не можем, потому что писатель незаменим, он единственен.
Я снова спрашиваю вас - как же вы допускаете, чтобы в руководимом вами Союзе происхо-дили обсуждения на таком уровне? 20 лет назад, худо ли, хорошо, но в Детской секции говорили о стихах и прозе, а сейчас о чужих семейных делах! И это - детские писатели, люди, призванные воспитывать детей! Это непристойно.
Медников, а с ним и Стрехнин: Им никто не давал указания сверху, они говорят от души. Почему вы воображаете, что вы одна говорите от души, а все - по подсказке? Они говорят, что думают.
Я: Они все говорят одно и то же, одно и то же, одно и то же - значит, по подсказке. И все они говорят не о моей статье "Гнев народа", а только о семейных делах. Наверное, им так велели. Ни слова по существу разбираемой статьи. Я не удивлюсь, если завтра прочту в "Литгазете" точное повторение за подписью экскаваторщика. Тоже от души.
А. Медников: Очень может быть.
Стрехнин читает выступление Лиханова:
Лиханов: Нет, дело тут не в позе, как кто-то сказал. Выступление Лидии Чуковской - не поза, а чистая антисоветчина. И не первая. Она давно работает на заграницу.
Она в своем письме называет имена лиц, которые здоровы, а их будто бы посадили в сумасше-дший дом. Это неправда. Они действительно больные. У нас здоровых не посадят.
Сейчас заграничное радио слушают все, в том числе и молодежь. Надо оградить нашу молодежь.
Как Литвинов, Якир и Красин пользовались именами своих отцов, так Чуковская пользуется именем своего отца.
Я: Неправда! Литвинов ничем не пользовался и честно отбыл свой срок. Красин просто однофамилец известного большевика, и ему нечем пользоваться. Якир и Красин - давно сломле-нные лагерями и тюрьмами люди, которые оговорили и предали многих честных людей. Никто не смеет меня с ними сравнивать.
А моего отца не уважаете - вы. Неужели вы думаете, что теперешний наш разговор - это форма уважения к моему отцу? Если бы писатели его уважали, они позаботились бы, чтобы переиздавались его критические статьи, его книги - "От двух до пяти", "Живой как жизнь", "Высокое искусство", "Чехов", "Современники", "Мой Уитмен", "Поэт и палач", "Александр Блок как человек и поэт", "Рассказы о Некрасове", - заботились бы о его, книгах, а не обсуждали бы его детей и внуков. Что бы он пережил, если бы слушал заседание секции и наш сегодняшний разговор? Как вы думаете?
Стрехнин: Вы переходите на другую тему - вопрос о переизданиях.
Я: Да, перехожу. Но не на "вопрос о переизданиях", как выражаетесь вы, а на литературу. Потому что я в Доме Литераторов, а не на склочной коммунальной кухне. Вы, Союз Писателей, лишаете читателей книг Корнея Чуковского. Вы не дорожите ни литературой, ни читателями.
Стрехнин: Я продолжаю читать протокол:
Юрий Яковлев оглашает письмо Марии Павловны Прилежаевой, которая присоединяет свой голос к требованию исключения. "Лидия Чуковская - человек чуждый".
Постановили: просить Секретариат и Правление подтвердить наше мнение об исключении Лидии Чуковской из Союза Писателей. Принято единогласно.
Затем, продолжает читать Стрехнин, уже после постановления, выступил т.Кулешов, по-видимому, опоздавший. А. Кулешов заявляет, что Лидия Чуковская как писательница - пустое место.
Стрехнин: Итак, Лидия Корнеевна, какие у вас к нам претензии? Их две, я так понял: что вас не пригласили на заседание Бюро - раз, и что якобы не говорили по существу - два.
Я: Да, это так. Нельзя осуждать человека в его отсутствие - это раз, а уровень обсуждения самый низкий - это два. Ничего никто о моей статье "Гнев народа" не сказал, а либо только брань ("антисоветчина"), либо забота о моих племянниках, которые являются достойной сменой моему отцу. Писателю родственники - смена!
А.Медников: Откуда вы берете информацию об арестованных?
Стрехнин: Вы пишете: аресты, обыски, сумасшедшие дома. Откуда у вас такие сведения?
Я: Я, как и вы, живу у себя на родине. У меня на родине творятся беззакония. Я их вижу.
Стрехнин: Почему-то вы видите только беззакония.
Я: Нет, совсем не только. Но я слишком хорошо помню погибших раньше в предыдущие десятилетия, - и потому меня остро интересуют погибающие теперь.
Стрехнин: Мы тоже хорошо помним погибших.
Медников: Откуда вы берете вашу информацию?
Я: Из жизни. От матерей, жен, сестер. Чтобы не видеть, надо заткнуть уши и зажмурить глаза. Это кругом. Одного моего знакомого, совершенно здорового, посадили в сумасшедший дом. А я - знала, что он здоровый. В печати об арестах и обысках не пишут. Или пишут, извращая факты. У меня много знакомых, которые были на суде над Синявским и Даниэлем, над Литвиновым и его товарищами. Все было совсем не так, как изображала печать. Когда я могу, я пользуюсь официаль-ными источниками - например, когда Лев Николаевич Смирнов, судья, выступал в Союзе Писателей, я задала ему вопрос, что означает - юридически - слово "антисоветский"? Ответа я не получила*.
* Вопросы, переданные Л. Н. Смирнову на собрании писателей в марте 1966 года - см. сборник "Открытое слово", с. 33. - Примеч. 1977 года.
Медников: Почему это происходит вокруг вас, а, например, возле меня не происходит ничего похожего?
Я: Не знаю... Вы живете где-то на острове и нарочно не видите... Кроме личных наблюдений я иногда узнаю что-нибудь от академика Сахарова. Он ведь тоже лицо официальное: председатель Комитета Прав Человека. Вот недавно был суд над его другом Шихановичем. Судили в отсутствие подсудимого, защищал адвокат, который подсудимого ни разу не видел. А дело Суперфина? Его матери недавно запретили с ним переписку. Родной матери. Понимаете?
Медников: Я никогда никакого Суперфина не слышал. И с Сахаровым не знаком.
Я: Жалею о вас.
Стрехнин: Итак, вернемся к делу. Мы пригласим вас на Секретариат... Может быть, вы до тех пор подумаете и напишете объяснительную записку? Я нисколько не настаиваю, я всего лишь спрашиваю.
Я: Я никакой объяснительной записки писать не стану. Я ни у кого на службе не состою. Если меня пригласят в Секретариат Правления, я приду, но только на том условии, что о моих родных говориться не будет. В литературе родства не существует. Если существует - не фамильное. И, кроме того, прошу учесть, что я живу то в городе, то на даче,- и предупредить меня надо заранее.
Если на Секретариате займутся моими семейными делами, то я немедленно уйду, громко хлопнув дверью.
Стрехнин: Скажите, пожалуйста, Лидия Корнеевна, а как ваша статья попала за границу?
Я: В прошлый раз в этой же комнате вы задали мне подобный вопрос о другой статье. Тогда я сказала: не знаю. Это правда. Теперь говорю: я сама пригласила к себе домой американского корреспондента и передала ему "Гнев народа" с просьбой опубликовать.
8
4 января я получила повестку: явиться на заседание Секретариата Московского Отделения Союза Писателей РСФСР.
От письма Стрехнина она отличалась тем, что уже вовсе не походила на письмо. Там: "Уважа-емая Лидия Корнеевна". Здесь уже просто "Лидия Корнеевна". (А если бы меня вызывали на Секретариат не РСФСР, а СССР - до какого градуса поднялась бы невежливость?) Там была подпись Ю.Стрехнин". Как-никак, автограф писателя. Здесь - "Зав. протокольным отделом А. Любецкая". Очень похоже на вызов в милицию или в суд... Впрочем, в милицейской повестке стояло бы: "гр-ке Чуковской Л.К."... Трудно себе вообразить, чтобы, например, у "Серапионовых братьев" существовал протокольный отдел, и в этом отделе - зав., и они писали бы друг другу так: Каверину В. А.
Я нахожу, так оно и лучше. По крайней мере, сразу понимаешь, куда идешь.
Явиться: 9 января, в 2 часа дня, в комнату № 8.
Я в указанное время явилась. Захватила с собою кроме фломастеров, линз и дощечки листы чистой бумаги для записи; напечатанное большими буквами прощальное выступление; а также список своих работ, сначала принятых издательствами, а потом без объяснений отвергнутых.
В вестибюле меня поджидали друзья. (Хоть и нет "Серапионовых братьев", а братство неистребимо. Не нами началось, не нами кончится.)
Поднялись все вместе на второй этаж, к дверям комнаты № 8. У дверей сторож. Друзья мои (члены Союза) просили у членов Секретариата допустить их в зал. Нет. Друзья просили допустить хотя бы кого-нибудь одного, чтобы помочь мне разбираться в бумагах. Нет. Члены Секретариата Правления МО СП это, видимо, какие-то помазанники Божий, а все остальные - серость, не им чета.
Вот когда и друзей моих будут исключать поодиночке из Союза, тогда и каждого из них по очереди допустят в святилище. А пока что - одну меня.
Я вошла. Большая комната в несколько окон. Большой стол. За стол, шумно отодвигая стулья, садятся люди. Некоторые - вдоль стен; их человек 20-25. Сели. И мне, вижу, оставлено место - неподалеку от председателя. (Председательствует поэт С.Наровчатов.) Я села, начала расклады-вать свои инструменты и бумаги и сразу поняла: беда. Комната очень большая, окна далеки от стола, я как ни устроюсь за столом - света мне не хватит. Настольных ламп нет, а верхний, если даже зажечь, недостаточен.
Я собрала все свое хозяйство, разложила на подоконнике и стала у окна.
Теперь свет падает щедро и на мою дощечку, и я могу писать и читать.
Но председательствующий не называет имен говорящих (все они тут люди свои, хорошо между собою знакомы, зачем называть), а я из своей дали не вижу лиц. Голоса узнаю, но лишь некоторые. Вынуждена то и дело бросать карандаш, подходить к председателю, спрашивать шепотом: "Это кто говорит?" Он отвечает, не поворачивая ко мне головы. (Поэтическая вольность. Поэт не обязан быть вежлив.)
Так я слушаю, читаю, говорю, спешу от окна к председателю и от председателя обратно к окну, тороплюсь записать, тороплюсь ответить; люди говорят, перебивая друг друга, иногда в два или три голоса сразу; может статься, запись моя в результате беготни и спешки не совершенно точна. (Надеюсь, велась стенограмма, она позволит обогатить и уточнить мой текст.)
Наровчатов (объяснив, что собрались все члены Секретариата, кроме тех, кто представил для своей неявки уважительную причину) открыл заседание. Огласил повестку дня.
Пункт первый - обсуждение персонального дела Л. Чуковской.
Затем прием новых членов.
Затем план работы Секретариата в первом полугодии 1974 года; утверждение разных редкол-легий (кажется, среди сборников назван был "День Поэзии") и очень много пунктов, посвященных встречам писателей с рабочими; так, например, обсуждение темы "Герой девятой пятилетки"; планирование очерков и рассказов о заводских рабочих; выдача премий за лучшие произведения "на рабочую тему".
(Записала я не все - на повестке дня пунктов было больше).
Затем Наровчатов предоставил слово для доклада т.Стрехнину.
Стрехнин поднялся и, стоя, сообщил, что 14 декабря 1973 года Бюро Детской секции едино-гласно постановило ходатайствовать перед Секретариатом об исключении из Союза Писателей Лидии Чуковской - ввиду ее недостойного поведения. Что после этого он, Стрехнин, совместно с товарищем Медниковым, беседовал с Чуковской. (Та часть беседы, которая касалась семьи, в его пересказе опущена.) Что я заявила им- "Статья "Гнев народа" передана мною, американскому корреспонденту собственноручно". Что статья "Гнев народа" напечатана за границей в русской белогвардейской газете рядом с Галичем (я не поняла, рядом ли со стихами Галича или с его интервью; газеты не видела); что статья моя широко передавалась по иностранному радио на Советский Союз. "В виду того, что все присутствующие хорошо с ней знакомы, - сказал Стрехнин, - обсуждать ее по существу нет необходимости"*.
* Мне представляется наоборот обсуждать тогда-то и возникает необходимость, когда обсуждающие знакомы с предметом.
"Вернемся к прошлому", - предложил Стрехнин и занялся перечислением моих проступков.
1966 - поддержка Синявского и Даниэля.
1967 - письмо Шолохову, передававшееся "на Советский Союз" по иностранному радио.
[Уточняю: мое письмо Шолохову написано было в мае 1966 года и послано (кроме шолохо-вского) по восьми адресам - в три отделения Союза Писателей и в пять редакций советских газет].
1968 - статья, направленная в "Литературную Газету", - ответ на статью против Солженицына.
1968 - поддержка Гинзбурга, Галанскова и других. Секретариат Союза Писателей вынес тогда Чуковский выговор.
1969 - телеграмма, в Президиум Союза Писателей с протестом против исключения Солженицына*.
* Не записала и не помню назвал ли Стрехнин среди моих преступлений также и мое письмо в защиту Рейзы Палатник, обращенное к Верховному Суду УССР (1971) (См. сборник "Открытое слово", с. 69.) Телеграмма же о Солженицыне опубликована в том же сборнике на с. 65, и текст ее таков:
"В Президиум Союза Советских Писателей СССР
Я считаю исключение Александра Солженицына из Союза Писателей национальным позором нашей родины.
Лидия Чуковская 11 ноября 1969 года"
За границей Чуковская опубликовала две повести: "Опустелый дом" ("Софья Петровна". - Л. Ч.) и "Спуск под воду".
Наша задача сейчас не в обсуждении открытых писем и повестей. Мы должны принять меры на основании нарушения двух пунктов устава Союза Писателей: п. 2 и п. 10.
(Оба они, со всеми своими а, б, в - совершенно абстрактны и в любую минуту могут быть истолкованы как угодно. Устав требует, например, участия члена Союза в общественной деятель-ности. Но почему общественной деятельностью писателя считается, например, соучастие в чьем-нибудь исключении - по приказу Секретариата, - но не в защите кого-нибудь из товарищей, которыми Секретариат недоволен?)
Чуковская сама поставила себя в положение, несовместимое с членством в Союзе Писателей.
Юрий Яковлев (захлебываясь, глотая буквы, слоги, слова): Мне трудно говорить, товарищи... Вы меня простите, но мне говорить слишком трудно... Во мне вся эта история вызывает глубокую горечь... Слишком глубокую... Вот недавно в Новосибирске наш советский подросток стрелял в нашего советского часового... Это ужасно, товарищи... В Новосибирске совершилось ужасающее преступление. (Я слушаю оратора с полным сочувствием. Тем более что один из воспитателей советского юношества - не кто иной, как сам товарищ Ю.Яковлев: это его книги каждую минуту издают и переиздают все советские издательства по всей необъятной Советской стране, на них воспитывается советское юношество. Как же ему не волноваться!) И вот, товарищи, когда по радио слышишь статьи, подобные статье Чуковской, начинаешь понимать, откуда берутся ужасные преступления. Передачи, подобные "Гневу народа", - вот их источник... Вы меня извините, я больше не могу говорить, я слишком взволнован.
Рекемчук: Название "Гнев народа" - это что же, она гневается от имени народа? Вы - представитель разгневанного народа?
Я: Напротив, я подчеркиваю в своей статье, что говорю ни от чьего имени, от одной себя, что я ничей не представитель. Ведь вы мою статью читали? Там это сказано. А название дано мною чисто иронически.
Редакции газет сначала организовывают гнев знаменитостей, тех, кому поверит читатель, а потом "гневные письма трудящихся". Имитация гнева. Опасная игра потому, что кончится она впоследствии истинным гневом. Я этого не хочу и боюсь и об этом своей статьей предупреждаю.
Рекемчук: В вашей статье - барское пренебрежение к народу, к рабочим, таксистам, хлеборобам.
О Солженицыне. Мы уже несколько лет имеем удовольствие читать его антисоветские, монархические произведения. И вы становитесь на те же классовые позиции! Под конец жизни вам льстит ваша скандальная известность!
Я: Почему же под конец? Я пока еще не собираюсь умирать.
Юрий Жуков: Я уважаю прежние статьи Лидии Чуковской. (Неувязка! По-видимому, т.Куле-шов, заявивший 14 декабря, что я в литературе пустое место, - перевыполнил задание. Сам т.Юрий Жуков уважает мои прежние статьи!) Однако логика фракционной борьбы привела вас к защите всех антисоветчиков: Гинзбурга, Галанскова, Солженицына. Вы оскорбляете тех, кого вы отбрасываете.
Я: Кого же я отбрасываю?
М. Алексеев: Любопытно отметить, что она явилась сюда с ответами, заранее заготовленными на бумаге. Посмотрите, какая груда листов! Это напоминает мне заседание с Солженицыным. Солженицын тоже пришел со стопкой. И вот сейчас мы видим то же самое.
Все это уже где-то заранее согласовывалось и репетировалось.
Я поддерживаю предложение Детской секции: Чуковскую надо исключить.
А. Медников: Я прочитал много раз "Гнев народа". Эта статья вызывает чувство возмущения. Надо дать общую оценку Солженицыну, Максимову, Чуковской.
Их деятельность - проявление ожесточенной классовой борьбы.
Они ведут классовую борьбу в идеологии.
"Гнев народа" - целая цепь клеветы и оскорблений, адресованных писателям и народу. Это оскорбление власти: как будто власть строит стену между писателями и народом. Это оскорбление интеллигенции в лице, например, Кожевникова. Она пишет, что его "спустили" на Сахарова и Солженицына... Ведь это собак спускают. Кожевников не собака, а человек.