Страница:
Приостановившись на опушке, Клава решила, что пора переодеться. Теперь её единственный шанс – женское платье. Путешествие по Чечне одинокой русской девушки сулило свои опасности, но оставаться в облике «русского доктора», которого ищут за убийство Мусы – просто смертельно.
Она так отвыкла от женского платья, что в первые минуты чувствовала себя чуть ли не раздетой. Но возврата в привычную форму не было, она затолкала пятнистые тряпки в небольшую яму, закидала снегом – авось не найдут до весны.
Клава так занята была своим спасением, что не могла думать о Виталике – заставляла себя вспоминать, но тотчас отвлекалась. А у Виталика снова подскочила температура, и колоть антибиотики ему никто не собирался. Его только перевели из земляной ямы в подвал, где уже валялись в грязи и гнили трое пленников. Самый старший по стажу пленения сразу допросил: «Сколько уже сидишь? Палец если отняли, значит со стажем товарищ.» Виталик и не знал – сколько. «Нехорошо! Нельзя себя распускать. Я уже восемь мест переменил, а везде черточки на стене царапаю. Два года шесть месяце и одиннадцать дней!» сообщил сосед со странной гордостью. «Да ты горячий! Станут они лечить, как же! Раньше был какой-то пацаненок, доктором назывался, а теперь и такого нет. Имя свое оставь, передадим, если чего! У нас договорено: если кто выходит, все имена с собой несет!»
А Клава в это время одна выходила на дорогу. Если не считать её конька. Шла она пешком, держа коня в поводу. В женском платье не поездишь в седле: подол задерется по пояс, а в странах Аллаха мода на мини-юбки не поощряется.
Хождения пешком по холоду конек не одобрял. Здесь по хорошей дороге он бы с удовольствием пронес всадника рысью.
Всадник, правда, изменился, запах другим запахом, женским, но коньку было все равно: он привык возить всякого, кто уверено усядется в седло. Он даже фыркнул несколько раз, дернул головой, приглашая руку, держащую повод, взяться за холку и влезть в седло. Больше ничего он сделать не мог. Но временная его хозяйка продолжала идти шагом.
Клава, занятая собой, думала, что опасность угрожает ей. А в это время по шоссе их нагонял фургончик живодера.
Увидев женщину, ведущую старого жалкого конька, живодер с интересом притормозил.
– Куда ведешь, а? На шкуру сдавать хочешь, да?
Клава мгновенно сообразила, что это – спасительное объяснение: она ведет сдать коня, а иначе почему оказалась на дороге, держа повод в руке?
– Хочу.
– Хорош девушка. Садись, довезу. Обоих довезу, – засмеялся он.
Конек сразу понял, что это за человек, что за фургон.
Запах объяснял всё. Он попятился, когда фургонщик стал его подталкивать взойти по спущенным сходням.
– Не хочет! – засмеялся фургонщик. – Понимает! Иди наверх, тащи в себя, а я сзади.
Клава взобралась в кузов и потянула за повод. Фургонщик ударил палкой сзади. И конек понял, что выхода нет.
Конек топтался в фургоне, а Клава сидела в кабине и радовалась, что быстро едет, что здесь в кабине никакой преследователь не догадается её искать. Повезет – до самого Грозного проскочит. а там и русских порядочно, и наше представительство, кажется, есть – помогут!
– Где конь взял, а? – засмеялся фургонщик.
Клава уже придумала объяснение:
– Я у деда жила, он заболел, лекарство нужно. Он и говорит: «Продай коня, купи лекарство».
Фантазия её крутилась вокруг медицинских тем.
– Купишь лекарство, дед жив будет, хорошо!
Конек топтался в трясущемся фургоне, ловил ноздрями дуновения воздуха, едва проникавшие сквозь плотно застегнутый сзади полог. Последние дуновения родного горного воздуха.
Онисимов сам сговорился со Светланой, что она снова приедет снять лежащую и ничуть не поддавшуюся тлению Зою.
Сообщил, что вокруг гроба совершаются чудеса, исцеляются больные.
Какие-то впечатлительные женщины уже причитали, что им «голову отпустило», а равно и «отпустило живот» – но это было не демонстративно.
А у Светланы день получился продуктивный. Сначала она сделала сюжет с мироточивой иконой, нарочно привезенной в Петербург из Москвы. Икона изображала Николая II, и с концов пальцев простёртых его рук стекали по одной капли чистого мира, что камера и взяла самым крупным планом. Засняв это чудо, и едва не прослезившись от умиления, Светлана поехала снимать чудо следующее: публичные исцеления над гробом девушки, пожертвовавшей жизнью ради Учителя.
Онисимов, конечно, не мог пустить такое дело на самотек. Как профессиональный нищий в недавнем прошлом, он знал, как фабрикуются фальшивые безногие, фальшивые слепые, фальшивые паралитики. Продемонстрировать мгновенное отращивание отрезанной ноги он все же не решился: не хватило на такое действо режиссерского темперамента; зато прозрение слепых и восстание паралитиков вполне соответствовало жанру чудесных исцелений. Однако найти исполнителей в профессиональной среде оказалось трудно.
– Спасибо за такие милости, а дальше что? – отмахнулась слепуха Тоня, с которой он год простоял рядом на паперти. – Покажут на весь экран, красиво, конечно, и всякому лестно посветиться, а как я потом на свое место вернусь? Да меня отец Леонтий выгонит сразу! Ты что мне за один этот сеанс пожизненный пенсион платить станешь? Минута удовольствия – а потом отдувайся всю жизнь?
Платить пожизненный пенсион не хотелось.
Паралитик Толик тоже отказался вставать прилюдно со своего кресла:
– Нам такие паблисити ни к чему. Вся слава вашему нью-пророку, а мы вам нужны как пешки.
Толик – мужчина образованный. Иногда, не вставая с рабочего кресла, читает разные интересные книжки, которые вкладывает в корочки из-под Библии. Благо – досуга достаточно. Толик – близорук, приходится подносить книгу к самому носу, поэтому библейская обложка видна всем проходящим. И подают неплохо инвалиду, погруженному в благочестивое чтение.
Наконец нашлась скромная калека Туся из Подпорожья, которая даже не сидела в удобном инвалидном кресле, а висела на костылях. Тусе надоело натруживать целыми днями подмышки, и она согласилась бросить костыли за достаточную плату.
– Одна исцелится для примера, а за ней больные повалят – надежда заразительна, – сам себе подтвердил Онисимов, выпив стопку хорошей водки за успех дела.
Другой он теперь не пил. Посвящать Учителя в свои приготовления он не стал, естественно: Дионисий искренне верит в Себя, чем Он и ценен.
Туся приковыляла на своих костылях, перекрестилась, что в сценарий вовсе не входило, поскольку отношения ХБС с христианством никак не были определены, подошла к изголовью, наклонилась и поцеловала Зою в лоб.
Стоявший рядом Дионисий произнес громко:
– Небесные Супруги помогут тебе, добрая женщина!
Туся отбросила костыли, сделала неуверенно несколько шагом, качнулась, Дионисий тут же подхватил ее, она сделала ещё несколько шагов с его поддержкой, потом Дионисий отнял руки, а она продолжала идти сама.
– Я иду, – сказала она с удивлением.
– Я иду! – закричала она.
– Я иду сама!! Спасибо этой святой девушке!!!
– Исцелилась… Чудо… – загомонили паломники вокруг.
– Небесные Супруги исцелили тебя, добрая женщина! – сообщил ей Дионисий великую весть.
И тут уж наехало с интервью телевидение:
– Сколько лет вы ходили с костылями? Какой у вас был диагноз? Что говорили врачи? Чем лечили?
А новость уже выплеснулась на улицу: «Чудо совершилось! Исцелилась убогая!» Толпа попыталась разом броситься внутрь, нанятые предусмотрительно охранники с трудом удерживали напор страждущих.
Светлана же переключилась на Дионисия.
– Ожидали ли вы, что могут произойти такие исцеления?
– Божественные Супруги вольны являть свою милость. Скоро грядут великие потрясения, и только те, кто поклонится Божественным Супругам и очистит перед Ними свою совесть подлежат полному спасению.
– А когда грядут великие потрясения? – спросила Светлана с искренним интересом.
– Они уже начались. Посмотрите, что делается в мире. Довольно включить телевизор каждый вечер, и сразу катастрофы, землетрясения, взрывы, пожары. Потрясения начались, но они будут нарастать как лавины. Божественные Супруги устали от людских грехов, от того, что люди забыли совесть.
Прямо в кадр, под свет ворвалась растрепанная женщина:
– Светлый Отрок, помоги! Голову разламывает!
Дионисий небрежно приложил ей ладонь ко лбу, повел выше по волосам:
– Иди с миром, женщина.
– Прошла! Мигрень прошла! – провозгласила страдалица.
– Потрясения продолжаются на наших глазах, – продолжал Дионисий как ни в чем не бывало. – И нужно познать Истину, поклониться Богу-Отцу и Богине-Матери, чтобы защитила Их великая Супружеская любовь.
Светлана ещё не была замужем. И ей очень хотелось прочной супружеской любви. Поэтому Боги Супруги показались ей куда ближе и понятнее, чем заумная Троица.
– А вы здесь что же – выдаете замуж? Пары подбираете?
Вопрос вырвался совершенно неожиданно. А сама Светлана, глядя на слишком юного для того чтобы годиться в мужья Отрока, готова была подождать, чтобы обвенчаться с этим златокудрым Учителем.
Дионисий слышал ещё в школе, что есть такие муниты, которые именно подбирают пары и потом сразу устраивают коллективные свадьбы на сотни пар. Так что идея была совсем не плоха. Действительно же, чем ещё заниматься Божественным Супругам, как не соединять супругов земных?!
– Мы будем это делать, – тотчас пообещал Он.
Вечером родители земные увидели своего Дениса по телевизору. Прямо в городским новостях.
– Настоящий отец был бы сейчас с мальчиком! Там толпы народа идут, деньги большие собираются, а вокруг Денисочки чужие люди. Ограбят мальчика. Отец должен был бы смотреть, всё организовывать, держать кассу!
– Денис нас не просил об этом. Ушёл и адреса не оставил.
– А не надо ждать просьбы, ждать адреса. Вон, тысячи людей его уже нашли, а ты не можешь!
Игнатий Игнатьевич не спорил. Денис сделался знаменитостью, а родители остались не при чём. Действительно, обидно и несправедливо.
– Надо к нему пойти, – сказал он.
– Давно надо, а ты всё собираешься!
Когда – давно? Так быстро раскрутилась сыновья слава – в считанные дни!
Господствующее Божество не имеет родительских чувств. И не может иметь. Такие чувства Оно вложило в малых планетян, чтобы как-то компенсировать им страх смерти: эти существа продолжаются в потомстве, что и утешительно. А вечному и неуязвимому Божеству сохраняться в потомстве совершенно незачем. Даже и вредно: не хватало, чтобы вся Вселенная втянута была в проблему Божественных Отцов и Детей – Отца и Сына, конкретнее.
А легкая симпатия, которая иногда появляется у Него к одному из малых планетян, на родительские чувства ничуть не похожа. Скорей уж можно уподобить это легкое влечение к чувству хозяина к любимой собаке или кошке – ну с той разницей, что чувства к домашним животным, к некоторому Его удивлению, бывают иногда очень пылкими – Оно никогда так не любило никого из этих мелких планетян, как отдельные планетяне любят свою кошку.
Любовь – это всегда желание остановить время, продлить бесконечно счастливый миг. А Господствующее Божество со всей полнотой существует в каждом миге, и ни один из них остановить не желает. Минул миг, и он хотя и не забыт, но уже совершенно неинтересен, потому что уже наступил следующий. И следующие существа населяют новый миг.
Клава благополучно доехала с живодером до самого Грозного. А там спросила у явно русской бабы на базаре, торговавшей семечками, как найти московское представительство.
Баба не знала, сказала, что ей «Москва без разницы, потому что защиты от её никакой», но все-таки переадресовала к какому-то мужику. Мужик проводил за сто рублей.
Из представительства её проводили в аэропорт и отправили в Москву.
Клава не знала, что как раз в этот же день умер Виталик от сепсиса. А отрезанный его палец ещё шел в Ярославль заказной бандеролью.
И ещё она не знала доподлинно, что мыкалась по Чечне не зря: вывезла-таки домой на родину наследственность Виталика!
Не знала доподлинно, но надеялась. А пока добиралась до Ярославля, наступил и прошел её очередной срок – и она убедилась, что чаяния её оправдались. Услышал Господь её молитвы.
Родители Виталика встретили Клаву плохо. И письмо Виталика их не растрогало.
Оба они сильно запили после похищения сына. И на тетю Олю это подействовало сильнее, чем на дядю Колю.
– Вот бы надо его спасать, а не таскаться за ним подстилкой! Дала бы какому тамошнему начальнику, он бы Виталика и отпустил! А с тебя бы не убыло!
Конечно, в трезвом виде тетя Оля никогда бы такого не сказала. Хотя грубой-то она была всегда, ещё раньше, поэтому, думая о свадьбе, Клава твердо решила, что будет жить отдельно от стариков Виталика.
– А что письмов принесла, это мы не знаем. Письмов можно много всяких написать, а соседям таких письмов на роток не набросишь.
Клава повернулась спиной к тете Оле и уехала в Петербург. Если она чему научилась в Чечне, то – решительности.
Должно ли Господствующее Божество признать какую-то Собственную ошибку, допущенную Им при сотворении живой природы – ошибку, которая и привела к развитию неожиданных для Него человеческих пороков. Неприятно признавать собственный промах, но выхода нет: либо Оно сознательно вывело злобное и порочное существо, захватившее Землю, либо Оно в чем-то ошиблось. Сознательным извергом Оно не было и не будет – значит, получился производственный брак.
Конечно, человек развивал свой разум самостоятельно – Господствующее Божество не вмешивалось и наблюдало, чем это кончится, поскольку вмешаться было бы так же неинтересно, как смотреть матч и одновременно без всяких усилий со Своей стороны вкатывать мяч за мячом в одни ворота. В самостоятельности-то и причина столь уродливого развития. Но когда-то в самом начале, когда только зарождалась самая жизнь – должно было Божество задать здоровое направление развития!
Такое здоровое, которое не мог бы исказить уже никакой дальнейший человеческий произвол! А Оно, значит, задать направление не смогло? Или – не захотело?
Да, Оно не захотело задавать одно-единственное неизбежное направление. Оно пожелало посмотреть, куда заведет независимый разум, зародившийся в суетливой жадной обезьяне, пожелало измерить границы совести существа, называющего себя разумным, верящего в собственную бессмертную душу. Вот Оно и смотрит до сих пор, что же из всего этого получается.
Но нет, это отговорка способна утешить разве что слишком усердных поклонников своего Бога Земле, которые изобрели даже отдельную науку оправдания Бога – теодицею. Потому что жадную суетливую обезьяну сотворило Оно – и значит, должно было ясно представлять Себе, что из всего этого выйдет.
Онисимов нашёл для Учителя и для себя самого тоже хорошую квартиру на Моховой. Пока – в аренду. Квартиру, соответствующую новому положению Дионисия Златого и всего Храма Божественных Супругов. То есть, положению соответствовал бы и дворец в центре Петербурга, но дворец, надо надеяться, в будущем. Но и квартира хороша после трущобы на Советской.
Дионисий прошелся по просторным комнатам, взглянул вверх на лепку, украшающую потолки, погладил белый мрамор камина.
– А он работает? Горит?
– Я и не спросил, – признался Онисимов. – Попробуем.
– Давай, Оркестр, дров достань. Люблю, когда горит.
Послали вниз маленького Мишу, тот принес деревянный ящик, которым и растопили камин. Дым пошёл вверх, в трубу, живое пламя весело заплясало по доскам.
Хорошо. Снег за окнами, а в светлых просторных комнатах тепло, пылает камин. И это всё – Его. Впрочем, Он принимал новую квартиру как приятное, но должное улучшение жизни. Небесные Родители пошлют возлюбленному Сыну и что-нибудь получше.
Пламенных последователей сюда не пускали, паломничать приглашали в ДК, где лежала в гробу нетленная Зоя, а Дионисий ездил туда каждый день как на работу. Да не «как», а в прямом смысле – на работу. Ездил в белом «Ауди», принадлежащем Пустынцеву, который сам пересел ради такого случая на более скромный «ситроен». Шофер и пара охранников не только действительно обеспечивали безопасность, но и составляли свиту, которая играла величие Сына Божия. Пятнистые стандартные комбинезоны с них содрали и переодели в синюю униформу ХБС, так что явления Дионисия народу теперь совершались с должной помпой.
В качестве Сына Небесной Четы Он бы хотел, чтобы раздавался у него в голове руководящий Голос, который прямо сообщал бы важные новости и направлял бы, что и как делать. Но руководящий Голос не раздавался, и Дионисию приходилось поступать по наитию. Надо было понимать, что Голос раздавался во времена Его отключений, которые прежде уничижительно называли припадками, но которые суть моменты прямой связи с Родителями Небесными. И ни одно слово, сказанное на Земле ранее – неважно когда и кем – не имеет никакого значения для Него. Последний Завет, провозглашаемый Им, отменяет всё завещанное пророками прежде.
И ещё одно нечаянное, но приятное освобождение испытал Дионисий: освобождение от чисто интеллигентского поклонения художественным авторитетам. Как мальчик, воспитанный в культурной семье, он с детства научен был поклоняться Пушкину, когда его родители ещё не пришли к Богу. Но и придя к Богу, они не перестали поклоняться Пушкину и остальным классикам – почившим и живущим. Родители чтили в разное время истово и бескорыстно то Окуджаву, то Солженицына, то Венедикта Ерофеева, а также Хэмингуэя, Маркеса и Пикассо. А Денис уже сам узнал в школе, что велики и непогрешимы древние Битлы, а ныне полагается поклоняться ну хоть Майклу Джексону, хоть многим другим современным и в особенности музыкальным богам.
Так что с детства в Денисе всегда существовало пусть подспудное, но неотвязное сознание, что существует племя гениев, к которому он, увы, не принадлежит, и которому полагается пожизненно поклоняться.
И вот – нечаянная свобода. Нет больше над Дионисием никакого Пушкина, никакого Майкла Джексона – не существует гениев превыше Него Самого. Надо было освободиться, чтобы понять, что этот вечный гнет давил непрерывно, изматывая как несильная, но неотступная зубная боль. Впрочем, в такой свободе живет всегда нормальный некультурный человек, для которого Пушкин не выше хорошего повара, просто Денис раньше этого не подозревал. А Дионисий – понял и оценил.
Мавру, естественно, тоже перевезли на Моховую, и она принялась носиться галопом по просторным комнатам.
– Твари тоже, значит, там было тесно в коммуналке, – покачал Онисимов блестящей лысой головой.
Правда, с нею сразу возникли сложности: они стала гадить на чистых паркетах новой квартиры. Видимо, она путала лакированные паркеты с гладкой эмалированной плошкой, в которую гадила на старом месте.
Онисимов, приняв стопку, хотел было выбросить нарушительницу чистоты, но Дионисий не позволил:
– Ничего, вон тут сколько вас – приберете. А если кто Маврой не доволен, заставлю за нею языком вылизывать, понятно?
Распоряжаться Он привык – и полюбил. И никто не смел Ему возразить.
Чувствуя высокое покровительство, Мавра наглела, и тайком от Учителя Онисимов её выпускал – погулять. Он надеялся, что Мавра загуляется совсем, но, нагулявшись, она приходила в новый дом, ничуть не жалея о старом, и начинала орать под дверью своим дурным голосом, унаследованным от сиамского дедушки. Приходилось её почтительно впускать, боясь гнева Учителя. Тем более, что Он, угадав тайные происки против своей фаворитки, предупредил:
– А если потеряется будто нечайно, выгоню всех. Прикажу охране по лестнице за ноги тащить!
И Онисимов понял: ведь и на самом деле – прикажет, не усомнится ни минуты. Понял и стал смотреть на юного самодержца со страхом и почтением.
Вечером зашел посидеть у камина Пустынцев, и как всегда спросил, не ожидается ли новое покушение на него? Дионисий и сказал первое попавшееся, сам не зная почему:
– Взорвать тебя собираются в подъезде, но пока ещё день не назначен. Мину для тебя покупают.
– Но сегодня ещё не заложили?
– Сегодня не заложили, иди спокойно.
Спокойно после такого предупреждения трудно идти даже сегодня. Хотя утешало, что Светлый Отрок всё видит, держит, так сказать, руку на пульсе.
Мину для Пустынцева, на самом деле, никто ещё не покупал, но вопросы к нему в последние дни умножились. Первый кокаин, который Зина Заботкин выписал за спиной Пустынцева, уже пришел вместе с бананами, и теперь Пустынцев Зине только мешал. Да и долги отнюдь не уменьшились.
Пустынцев засиделся в новой квартире Дионисия. Пылал камин, Наталья подавала детское угощение: кофе с мороженным, куда Онисимов тихонько лил коньяк. Дионисий как домашний мальчик ещё не научился пить, а теперь и не собирался. И вот Пустынцев покорно ел мороженное наравне с крутившимся тут же мальчишкой, Мишей, кажется, его зовут. А коньяка ему Онисимов не предлагал – сохранял над богатым и красивым спонсором хоть такое тайное преимущество.
Согревшись и повеселев, Онисимов прогулялся в глубину квартиры и вернулся, неся на вытянутых руках гитару – так подносят ключи от завоеванной крепости.
– Вот, смотрите, нашёл от старых хозяев. Кто играет?
– Не зря я тебя Оркестром прозвал, – Дионисий снисходительно похлопал Онисимова по спине. – Вот и инструмент отыскал.
Пустынцев протянул руку:
– Дай-ка попробую.
Когда-то он поигрывал в компаниях, но в последнее время почему-то перестал. Видно, компании изменились: с новыми друзьями, вернее, компаньонами, они, если находилось время, катили в казино или клубы со стриптизом, а не собирались по домам.
Он долго и придирчиво настраивал инструмент, и все почтительно ждали. Наконец аккорды зазвучали так, как ему хотелось, он задумчиво пробежался по струнам и запел негромко:
Пустынцев и сам себе нравился в эту минуту. Как будто отпали последние угарные годы – с сумасшедшими деньгами, фантастическими рисками и дикими страхами, как будто вернулась невинная юность.
Мавра сидела в дальнем углу. Черная шерсть совершенно сливалась с темной обивкой дивана, и только сверкали огромные зеленые глазища, когда на них падали отсветы пламени от камина.
А Пустынцев завел дальше:
И Пустынцев закончил бодрее:
– Учитель, я записала твои слова, когда ты учил в Апраксином дворе. Правда, по памяти. Ты поправь, если я что перепутала.
Пустынцев кивнул:
– Правильно. Надо записывать, и будем публиковать. Раз есть Учитель, должно быть и Учение.
Только здесь он чувствовал себя в безопасности, чувствовал себя даже в любви: забылось, что он дает деньги, казалось ему, что любят его просто так, как любили когда-то в семье и в институте – за то, что он ласковый сын и мировой парень.
Дионисий блаженствовал. В таких хоромах Он никогда не жил. Такова сила Его слова, что материализуется в огромную старую барскую квартиру. А что Пустынцев так заворожил всех – так ведь Серёжа пел для Него прежде всего, и многие таланты ещё придут сюда поклониться Ему. И мысль об издании Учения Ему понравилась. Странно, что Он не додумался Сам.
– Записывай и дальше, Натальюшка, записывай. Я продиктую. А потом Сам просмотрю и поправлю, если что не так. Садись сейчас вот, и записывай.
Знакомый припадок сам собой не наступал, но Дионисий понимал, что припадок нужен, что Истины должны быть получены через Откровение, а самый прямой способ соединиться напрямую с Божественной Четой – впасть в припадок, отключить унылое обыденное сознание. Дионисий постарался – и Ему показалось, припадок наступил, сознание хоть на несколько недолгих мигов, но выключалось.
Он сделал паузу, дождался, чтобы Наталья приготовилась.
В живом огне, пылавшем в камине, словно бы оживали древние священные предания. Дионисию показалось, Он вспомнил, как отдаленный предок Его сидел у степного костра и напевал священную песню о первых земных богах. А может, Он Сам сидел у того костра? Может, душа древнего пророка живет в Нем. Наверное – живет!
Она так отвыкла от женского платья, что в первые минуты чувствовала себя чуть ли не раздетой. Но возврата в привычную форму не было, она затолкала пятнистые тряпки в небольшую яму, закидала снегом – авось не найдут до весны.
Клава так занята была своим спасением, что не могла думать о Виталике – заставляла себя вспоминать, но тотчас отвлекалась. А у Виталика снова подскочила температура, и колоть антибиотики ему никто не собирался. Его только перевели из земляной ямы в подвал, где уже валялись в грязи и гнили трое пленников. Самый старший по стажу пленения сразу допросил: «Сколько уже сидишь? Палец если отняли, значит со стажем товарищ.» Виталик и не знал – сколько. «Нехорошо! Нельзя себя распускать. Я уже восемь мест переменил, а везде черточки на стене царапаю. Два года шесть месяце и одиннадцать дней!» сообщил сосед со странной гордостью. «Да ты горячий! Станут они лечить, как же! Раньше был какой-то пацаненок, доктором назывался, а теперь и такого нет. Имя свое оставь, передадим, если чего! У нас договорено: если кто выходит, все имена с собой несет!»
А Клава в это время одна выходила на дорогу. Если не считать её конька. Шла она пешком, держа коня в поводу. В женском платье не поездишь в седле: подол задерется по пояс, а в странах Аллаха мода на мини-юбки не поощряется.
Хождения пешком по холоду конек не одобрял. Здесь по хорошей дороге он бы с удовольствием пронес всадника рысью.
Всадник, правда, изменился, запах другим запахом, женским, но коньку было все равно: он привык возить всякого, кто уверено усядется в седло. Он даже фыркнул несколько раз, дернул головой, приглашая руку, держащую повод, взяться за холку и влезть в седло. Больше ничего он сделать не мог. Но временная его хозяйка продолжала идти шагом.
Клава, занятая собой, думала, что опасность угрожает ей. А в это время по шоссе их нагонял фургончик живодера.
Увидев женщину, ведущую старого жалкого конька, живодер с интересом притормозил.
– Куда ведешь, а? На шкуру сдавать хочешь, да?
Клава мгновенно сообразила, что это – спасительное объяснение: она ведет сдать коня, а иначе почему оказалась на дороге, держа повод в руке?
– Хочу.
– Хорош девушка. Садись, довезу. Обоих довезу, – засмеялся он.
Конек сразу понял, что это за человек, что за фургон.
Запах объяснял всё. Он попятился, когда фургонщик стал его подталкивать взойти по спущенным сходням.
– Не хочет! – засмеялся фургонщик. – Понимает! Иди наверх, тащи в себя, а я сзади.
Клава взобралась в кузов и потянула за повод. Фургонщик ударил палкой сзади. И конек понял, что выхода нет.
Конек топтался в фургоне, а Клава сидела в кабине и радовалась, что быстро едет, что здесь в кабине никакой преследователь не догадается её искать. Повезет – до самого Грозного проскочит. а там и русских порядочно, и наше представительство, кажется, есть – помогут!
– Где конь взял, а? – засмеялся фургонщик.
Клава уже придумала объяснение:
– Я у деда жила, он заболел, лекарство нужно. Он и говорит: «Продай коня, купи лекарство».
Фантазия её крутилась вокруг медицинских тем.
– Купишь лекарство, дед жив будет, хорошо!
Конек топтался в трясущемся фургоне, ловил ноздрями дуновения воздуха, едва проникавшие сквозь плотно застегнутый сзади полог. Последние дуновения родного горного воздуха.
* * *
Онисимов сам сговорился со Светланой, что она снова приедет снять лежащую и ничуть не поддавшуюся тлению Зою.
Сообщил, что вокруг гроба совершаются чудеса, исцеляются больные.
Какие-то впечатлительные женщины уже причитали, что им «голову отпустило», а равно и «отпустило живот» – но это было не демонстративно.
А у Светланы день получился продуктивный. Сначала она сделала сюжет с мироточивой иконой, нарочно привезенной в Петербург из Москвы. Икона изображала Николая II, и с концов пальцев простёртых его рук стекали по одной капли чистого мира, что камера и взяла самым крупным планом. Засняв это чудо, и едва не прослезившись от умиления, Светлана поехала снимать чудо следующее: публичные исцеления над гробом девушки, пожертвовавшей жизнью ради Учителя.
Онисимов, конечно, не мог пустить такое дело на самотек. Как профессиональный нищий в недавнем прошлом, он знал, как фабрикуются фальшивые безногие, фальшивые слепые, фальшивые паралитики. Продемонстрировать мгновенное отращивание отрезанной ноги он все же не решился: не хватило на такое действо режиссерского темперамента; зато прозрение слепых и восстание паралитиков вполне соответствовало жанру чудесных исцелений. Однако найти исполнителей в профессиональной среде оказалось трудно.
– Спасибо за такие милости, а дальше что? – отмахнулась слепуха Тоня, с которой он год простоял рядом на паперти. – Покажут на весь экран, красиво, конечно, и всякому лестно посветиться, а как я потом на свое место вернусь? Да меня отец Леонтий выгонит сразу! Ты что мне за один этот сеанс пожизненный пенсион платить станешь? Минута удовольствия – а потом отдувайся всю жизнь?
Платить пожизненный пенсион не хотелось.
Паралитик Толик тоже отказался вставать прилюдно со своего кресла:
– Нам такие паблисити ни к чему. Вся слава вашему нью-пророку, а мы вам нужны как пешки.
Толик – мужчина образованный. Иногда, не вставая с рабочего кресла, читает разные интересные книжки, которые вкладывает в корочки из-под Библии. Благо – досуга достаточно. Толик – близорук, приходится подносить книгу к самому носу, поэтому библейская обложка видна всем проходящим. И подают неплохо инвалиду, погруженному в благочестивое чтение.
Наконец нашлась скромная калека Туся из Подпорожья, которая даже не сидела в удобном инвалидном кресле, а висела на костылях. Тусе надоело натруживать целыми днями подмышки, и она согласилась бросить костыли за достаточную плату.
– Одна исцелится для примера, а за ней больные повалят – надежда заразительна, – сам себе подтвердил Онисимов, выпив стопку хорошей водки за успех дела.
Другой он теперь не пил. Посвящать Учителя в свои приготовления он не стал, естественно: Дионисий искренне верит в Себя, чем Он и ценен.
Туся приковыляла на своих костылях, перекрестилась, что в сценарий вовсе не входило, поскольку отношения ХБС с христианством никак не были определены, подошла к изголовью, наклонилась и поцеловала Зою в лоб.
Стоявший рядом Дионисий произнес громко:
– Небесные Супруги помогут тебе, добрая женщина!
Туся отбросила костыли, сделала неуверенно несколько шагом, качнулась, Дионисий тут же подхватил ее, она сделала ещё несколько шагов с его поддержкой, потом Дионисий отнял руки, а она продолжала идти сама.
– Я иду, – сказала она с удивлением.
– Я иду! – закричала она.
– Я иду сама!! Спасибо этой святой девушке!!!
– Исцелилась… Чудо… – загомонили паломники вокруг.
– Небесные Супруги исцелили тебя, добрая женщина! – сообщил ей Дионисий великую весть.
И тут уж наехало с интервью телевидение:
– Сколько лет вы ходили с костылями? Какой у вас был диагноз? Что говорили врачи? Чем лечили?
А новость уже выплеснулась на улицу: «Чудо совершилось! Исцелилась убогая!» Толпа попыталась разом броситься внутрь, нанятые предусмотрительно охранники с трудом удерживали напор страждущих.
Светлана же переключилась на Дионисия.
– Ожидали ли вы, что могут произойти такие исцеления?
– Божественные Супруги вольны являть свою милость. Скоро грядут великие потрясения, и только те, кто поклонится Божественным Супругам и очистит перед Ними свою совесть подлежат полному спасению.
– А когда грядут великие потрясения? – спросила Светлана с искренним интересом.
– Они уже начались. Посмотрите, что делается в мире. Довольно включить телевизор каждый вечер, и сразу катастрофы, землетрясения, взрывы, пожары. Потрясения начались, но они будут нарастать как лавины. Божественные Супруги устали от людских грехов, от того, что люди забыли совесть.
Прямо в кадр, под свет ворвалась растрепанная женщина:
– Светлый Отрок, помоги! Голову разламывает!
Дионисий небрежно приложил ей ладонь ко лбу, повел выше по волосам:
– Иди с миром, женщина.
– Прошла! Мигрень прошла! – провозгласила страдалица.
– Потрясения продолжаются на наших глазах, – продолжал Дионисий как ни в чем не бывало. – И нужно познать Истину, поклониться Богу-Отцу и Богине-Матери, чтобы защитила Их великая Супружеская любовь.
Светлана ещё не была замужем. И ей очень хотелось прочной супружеской любви. Поэтому Боги Супруги показались ей куда ближе и понятнее, чем заумная Троица.
– А вы здесь что же – выдаете замуж? Пары подбираете?
Вопрос вырвался совершенно неожиданно. А сама Светлана, глядя на слишком юного для того чтобы годиться в мужья Отрока, готова была подождать, чтобы обвенчаться с этим златокудрым Учителем.
Дионисий слышал ещё в школе, что есть такие муниты, которые именно подбирают пары и потом сразу устраивают коллективные свадьбы на сотни пар. Так что идея была совсем не плоха. Действительно же, чем ещё заниматься Божественным Супругам, как не соединять супругов земных?!
– Мы будем это делать, – тотчас пообещал Он.
Вечером родители земные увидели своего Дениса по телевизору. Прямо в городским новостях.
– Настоящий отец был бы сейчас с мальчиком! Там толпы народа идут, деньги большие собираются, а вокруг Денисочки чужие люди. Ограбят мальчика. Отец должен был бы смотреть, всё организовывать, держать кассу!
– Денис нас не просил об этом. Ушёл и адреса не оставил.
– А не надо ждать просьбы, ждать адреса. Вон, тысячи людей его уже нашли, а ты не можешь!
Игнатий Игнатьевич не спорил. Денис сделался знаменитостью, а родители остались не при чём. Действительно, обидно и несправедливо.
– Надо к нему пойти, – сказал он.
– Давно надо, а ты всё собираешься!
Когда – давно? Так быстро раскрутилась сыновья слава – в считанные дни!
* * *
Господствующее Божество не имеет родительских чувств. И не может иметь. Такие чувства Оно вложило в малых планетян, чтобы как-то компенсировать им страх смерти: эти существа продолжаются в потомстве, что и утешительно. А вечному и неуязвимому Божеству сохраняться в потомстве совершенно незачем. Даже и вредно: не хватало, чтобы вся Вселенная втянута была в проблему Божественных Отцов и Детей – Отца и Сына, конкретнее.
А легкая симпатия, которая иногда появляется у Него к одному из малых планетян, на родительские чувства ничуть не похожа. Скорей уж можно уподобить это легкое влечение к чувству хозяина к любимой собаке или кошке – ну с той разницей, что чувства к домашним животным, к некоторому Его удивлению, бывают иногда очень пылкими – Оно никогда так не любило никого из этих мелких планетян, как отдельные планетяне любят свою кошку.
Любовь – это всегда желание остановить время, продлить бесконечно счастливый миг. А Господствующее Божество со всей полнотой существует в каждом миге, и ни один из них остановить не желает. Минул миг, и он хотя и не забыт, но уже совершенно неинтересен, потому что уже наступил следующий. И следующие существа населяют новый миг.
* * *
Клава благополучно доехала с живодером до самого Грозного. А там спросила у явно русской бабы на базаре, торговавшей семечками, как найти московское представительство.
Баба не знала, сказала, что ей «Москва без разницы, потому что защиты от её никакой», но все-таки переадресовала к какому-то мужику. Мужик проводил за сто рублей.
Из представительства её проводили в аэропорт и отправили в Москву.
Клава не знала, что как раз в этот же день умер Виталик от сепсиса. А отрезанный его палец ещё шел в Ярославль заказной бандеролью.
И ещё она не знала доподлинно, что мыкалась по Чечне не зря: вывезла-таки домой на родину наследственность Виталика!
Не знала доподлинно, но надеялась. А пока добиралась до Ярославля, наступил и прошел её очередной срок – и она убедилась, что чаяния её оправдались. Услышал Господь её молитвы.
Родители Виталика встретили Клаву плохо. И письмо Виталика их не растрогало.
Оба они сильно запили после похищения сына. И на тетю Олю это подействовало сильнее, чем на дядю Колю.
– Вот бы надо его спасать, а не таскаться за ним подстилкой! Дала бы какому тамошнему начальнику, он бы Виталика и отпустил! А с тебя бы не убыло!
Конечно, в трезвом виде тетя Оля никогда бы такого не сказала. Хотя грубой-то она была всегда, ещё раньше, поэтому, думая о свадьбе, Клава твердо решила, что будет жить отдельно от стариков Виталика.
– А что письмов принесла, это мы не знаем. Письмов можно много всяких написать, а соседям таких письмов на роток не набросишь.
Клава повернулась спиной к тете Оле и уехала в Петербург. Если она чему научилась в Чечне, то – решительности.
* * *
Должно ли Господствующее Божество признать какую-то Собственную ошибку, допущенную Им при сотворении живой природы – ошибку, которая и привела к развитию неожиданных для Него человеческих пороков. Неприятно признавать собственный промах, но выхода нет: либо Оно сознательно вывело злобное и порочное существо, захватившее Землю, либо Оно в чем-то ошиблось. Сознательным извергом Оно не было и не будет – значит, получился производственный брак.
Конечно, человек развивал свой разум самостоятельно – Господствующее Божество не вмешивалось и наблюдало, чем это кончится, поскольку вмешаться было бы так же неинтересно, как смотреть матч и одновременно без всяких усилий со Своей стороны вкатывать мяч за мячом в одни ворота. В самостоятельности-то и причина столь уродливого развития. Но когда-то в самом начале, когда только зарождалась самая жизнь – должно было Божество задать здоровое направление развития!
Такое здоровое, которое не мог бы исказить уже никакой дальнейший человеческий произвол! А Оно, значит, задать направление не смогло? Или – не захотело?
Да, Оно не захотело задавать одно-единственное неизбежное направление. Оно пожелало посмотреть, куда заведет независимый разум, зародившийся в суетливой жадной обезьяне, пожелало измерить границы совести существа, называющего себя разумным, верящего в собственную бессмертную душу. Вот Оно и смотрит до сих пор, что же из всего этого получается.
Но нет, это отговорка способна утешить разве что слишком усердных поклонников своего Бога Земле, которые изобрели даже отдельную науку оправдания Бога – теодицею. Потому что жадную суетливую обезьяну сотворило Оно – и значит, должно было ясно представлять Себе, что из всего этого выйдет.
* * *
Онисимов нашёл для Учителя и для себя самого тоже хорошую квартиру на Моховой. Пока – в аренду. Квартиру, соответствующую новому положению Дионисия Златого и всего Храма Божественных Супругов. То есть, положению соответствовал бы и дворец в центре Петербурга, но дворец, надо надеяться, в будущем. Но и квартира хороша после трущобы на Советской.
Дионисий прошелся по просторным комнатам, взглянул вверх на лепку, украшающую потолки, погладил белый мрамор камина.
– А он работает? Горит?
– Я и не спросил, – признался Онисимов. – Попробуем.
– Давай, Оркестр, дров достань. Люблю, когда горит.
Послали вниз маленького Мишу, тот принес деревянный ящик, которым и растопили камин. Дым пошёл вверх, в трубу, живое пламя весело заплясало по доскам.
Хорошо. Снег за окнами, а в светлых просторных комнатах тепло, пылает камин. И это всё – Его. Впрочем, Он принимал новую квартиру как приятное, но должное улучшение жизни. Небесные Родители пошлют возлюбленному Сыну и что-нибудь получше.
Пламенных последователей сюда не пускали, паломничать приглашали в ДК, где лежала в гробу нетленная Зоя, а Дионисий ездил туда каждый день как на работу. Да не «как», а в прямом смысле – на работу. Ездил в белом «Ауди», принадлежащем Пустынцеву, который сам пересел ради такого случая на более скромный «ситроен». Шофер и пара охранников не только действительно обеспечивали безопасность, но и составляли свиту, которая играла величие Сына Божия. Пятнистые стандартные комбинезоны с них содрали и переодели в синюю униформу ХБС, так что явления Дионисия народу теперь совершались с должной помпой.
В качестве Сына Небесной Четы Он бы хотел, чтобы раздавался у него в голове руководящий Голос, который прямо сообщал бы важные новости и направлял бы, что и как делать. Но руководящий Голос не раздавался, и Дионисию приходилось поступать по наитию. Надо было понимать, что Голос раздавался во времена Его отключений, которые прежде уничижительно называли припадками, но которые суть моменты прямой связи с Родителями Небесными. И ни одно слово, сказанное на Земле ранее – неважно когда и кем – не имеет никакого значения для Него. Последний Завет, провозглашаемый Им, отменяет всё завещанное пророками прежде.
И ещё одно нечаянное, но приятное освобождение испытал Дионисий: освобождение от чисто интеллигентского поклонения художественным авторитетам. Как мальчик, воспитанный в культурной семье, он с детства научен был поклоняться Пушкину, когда его родители ещё не пришли к Богу. Но и придя к Богу, они не перестали поклоняться Пушкину и остальным классикам – почившим и живущим. Родители чтили в разное время истово и бескорыстно то Окуджаву, то Солженицына, то Венедикта Ерофеева, а также Хэмингуэя, Маркеса и Пикассо. А Денис уже сам узнал в школе, что велики и непогрешимы древние Битлы, а ныне полагается поклоняться ну хоть Майклу Джексону, хоть многим другим современным и в особенности музыкальным богам.
Так что с детства в Денисе всегда существовало пусть подспудное, но неотвязное сознание, что существует племя гениев, к которому он, увы, не принадлежит, и которому полагается пожизненно поклоняться.
И вот – нечаянная свобода. Нет больше над Дионисием никакого Пушкина, никакого Майкла Джексона – не существует гениев превыше Него Самого. Надо было освободиться, чтобы понять, что этот вечный гнет давил непрерывно, изматывая как несильная, но неотступная зубная боль. Впрочем, в такой свободе живет всегда нормальный некультурный человек, для которого Пушкин не выше хорошего повара, просто Денис раньше этого не подозревал. А Дионисий – понял и оценил.
Мавру, естественно, тоже перевезли на Моховую, и она принялась носиться галопом по просторным комнатам.
– Твари тоже, значит, там было тесно в коммуналке, – покачал Онисимов блестящей лысой головой.
Правда, с нею сразу возникли сложности: они стала гадить на чистых паркетах новой квартиры. Видимо, она путала лакированные паркеты с гладкой эмалированной плошкой, в которую гадила на старом месте.
Онисимов, приняв стопку, хотел было выбросить нарушительницу чистоты, но Дионисий не позволил:
– Ничего, вон тут сколько вас – приберете. А если кто Маврой не доволен, заставлю за нею языком вылизывать, понятно?
Распоряжаться Он привык – и полюбил. И никто не смел Ему возразить.
Чувствуя высокое покровительство, Мавра наглела, и тайком от Учителя Онисимов её выпускал – погулять. Он надеялся, что Мавра загуляется совсем, но, нагулявшись, она приходила в новый дом, ничуть не жалея о старом, и начинала орать под дверью своим дурным голосом, унаследованным от сиамского дедушки. Приходилось её почтительно впускать, боясь гнева Учителя. Тем более, что Он, угадав тайные происки против своей фаворитки, предупредил:
– А если потеряется будто нечайно, выгоню всех. Прикажу охране по лестнице за ноги тащить!
И Онисимов понял: ведь и на самом деле – прикажет, не усомнится ни минуты. Понял и стал смотреть на юного самодержца со страхом и почтением.
Вечером зашел посидеть у камина Пустынцев, и как всегда спросил, не ожидается ли новое покушение на него? Дионисий и сказал первое попавшееся, сам не зная почему:
– Взорвать тебя собираются в подъезде, но пока ещё день не назначен. Мину для тебя покупают.
– Но сегодня ещё не заложили?
– Сегодня не заложили, иди спокойно.
Спокойно после такого предупреждения трудно идти даже сегодня. Хотя утешало, что Светлый Отрок всё видит, держит, так сказать, руку на пульсе.
Мину для Пустынцева, на самом деле, никто ещё не покупал, но вопросы к нему в последние дни умножились. Первый кокаин, который Зина Заботкин выписал за спиной Пустынцева, уже пришел вместе с бананами, и теперь Пустынцев Зине только мешал. Да и долги отнюдь не уменьшились.
Пустынцев засиделся в новой квартире Дионисия. Пылал камин, Наталья подавала детское угощение: кофе с мороженным, куда Онисимов тихонько лил коньяк. Дионисий как домашний мальчик ещё не научился пить, а теперь и не собирался. И вот Пустынцев покорно ел мороженное наравне с крутившимся тут же мальчишкой, Мишей, кажется, его зовут. А коньяка ему Онисимов не предлагал – сохранял над богатым и красивым спонсором хоть такое тайное преимущество.
Согревшись и повеселев, Онисимов прогулялся в глубину квартиры и вернулся, неся на вытянутых руках гитару – так подносят ключи от завоеванной крепости.
– Вот, смотрите, нашёл от старых хозяев. Кто играет?
– Не зря я тебя Оркестром прозвал, – Дионисий снисходительно похлопал Онисимова по спине. – Вот и инструмент отыскал.
Пустынцев протянул руку:
– Дай-ка попробую.
Когда-то он поигрывал в компаниях, но в последнее время почему-то перестал. Видно, компании изменились: с новыми друзьями, вернее, компаньонами, они, если находилось время, катили в казино или клубы со стриптизом, а не собирались по домам.
Он долго и придирчиво настраивал инструмент, и все почтительно ждали. Наконец аккорды зазвучали так, как ему хотелось, он задумчиво пробежался по струнам и запел негромко:
Голос у него был негромкий, хрипловатый – как раз на эту комнату, не больше. Но живой голос перед живым огнем звучал как никакой Козин с пластинки.
Капризная, упрямая,
Вы сотканы из роз,
Я старше вас, дитя мое,
Стыжусь своих я грез…
Пустынцев и сам себе нравился в эту минуту. Как будто отпали последние угарные годы – с сумасшедшими деньгами, фантастическими рисками и дикими страхами, как будто вернулась невинная юность.
Мавра сидела в дальнем углу. Черная шерсть совершенно сливалась с темной обивкой дивана, и только сверкали огромные зеленые глазища, когда на них падали отсветы пламени от камина.
А Пустынцев завел дальше:
Кажется, никто здесь не собирался расходиться, но вечная тоска о разлуках всколыхнула все сердца.
Мы странно встретились
И странно разойдемся…
Он и сам стал другим на эти минуты. Он снова был счастлив, снова был бедным и двадцатилетним красавцем, в которого влюблен весь женский курс, потому что учился он на почти чисто женском факультете пединститута. Хорошие были времена!
И вдаль идёт усталый караван…
И Пустынцев закончил бодрее:
Убрав блюдечки из-под мороженного, Наталья сказала, немного стыдясь своего восторга перед всей этой цыганщиной, когда о душе полагается думать:
И на цыганском факультете
Образованье получил!
– Учитель, я записала твои слова, когда ты учил в Апраксином дворе. Правда, по памяти. Ты поправь, если я что перепутала.
Пустынцев кивнул:
– Правильно. Надо записывать, и будем публиковать. Раз есть Учитель, должно быть и Учение.
Только здесь он чувствовал себя в безопасности, чувствовал себя даже в любви: забылось, что он дает деньги, казалось ему, что любят его просто так, как любили когда-то в семье и в институте – за то, что он ласковый сын и мировой парень.
Дионисий блаженствовал. В таких хоромах Он никогда не жил. Такова сила Его слова, что материализуется в огромную старую барскую квартиру. А что Пустынцев так заворожил всех – так ведь Серёжа пел для Него прежде всего, и многие таланты ещё придут сюда поклониться Ему. И мысль об издании Учения Ему понравилась. Странно, что Он не додумался Сам.
– Записывай и дальше, Натальюшка, записывай. Я продиктую. А потом Сам просмотрю и поправлю, если что не так. Садись сейчас вот, и записывай.
Знакомый припадок сам собой не наступал, но Дионисий понимал, что припадок нужен, что Истины должны быть получены через Откровение, а самый прямой способ соединиться напрямую с Божественной Четой – впасть в припадок, отключить унылое обыденное сознание. Дионисий постарался – и Ему показалось, припадок наступил, сознание хоть на несколько недолгих мигов, но выключалось.
Он сделал паузу, дождался, чтобы Наталья приготовилась.
В живом огне, пылавшем в камине, словно бы оживали древние священные предания. Дионисию показалось, Он вспомнил, как отдаленный предок Его сидел у степного костра и напевал священную песню о первых земных богах. А может, Он Сам сидел у того костра? Может, душа древнего пророка живет в Нем. Наверное – живет!