За ужином он рассказал, как шёл пешком из Шварцвальда, и передал мейстеру поклоны от разных друзей.
Марта не спускала с Руди блестящих глаз. Фрау Эльза накладывала ему лучшие куски на тарелку. Мейстер Вальтер советовался с ним, куда идти с театром, какие пьесы играть.
– Я встретил старого Петера Штольпе с его театром, он говорит – в Саксонии сейчас хорошо. В самом Лейпциге можно снять балаган для театра, и каждый день будет полно народу, – рассказывал Руди с набитым ртом. – Сделаем новое представление, мейстер, и пойдём в Саксонию!
– Идет! Сделаем «Удивительные приключения Меншикова», давно мне хочется «Меншикова» представить!
– Нет, мейстер, «Меншикова» полиция не позволит играть. Там ведь русский царь Петр показывается – русские обидеться могут, а саксонцы их боятся. Ах, мейстер, сейчас в городах больше всего любят «Дон Жуана» и французские комедии! Вот мне Штольпе дал одну… животики надорвёшь от смеха, называется «Мнимый больной»… Кукол всего двенадцать надо… – Руди вытащил из котомки смятую, исписанную кругом тетрадку.
В тот же вечер решено было сделать кукол для «Мнимого больного» и подновить старых, которых мы выпускали отдельными номерами, – жонглеров, акробатов, карликов, скелет с косой и плясунов. Наутро мы вышли из Фридрихсталя.
РУДИ
РАССТАВАНЬЕ
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
МЕТР МИНЬЯР
РАНДОЛЬФО МАНЦОНИ
Марта не спускала с Руди блестящих глаз. Фрау Эльза накладывала ему лучшие куски на тарелку. Мейстер Вальтер советовался с ним, куда идти с театром, какие пьесы играть.
– Я встретил старого Петера Штольпе с его театром, он говорит – в Саксонии сейчас хорошо. В самом Лейпциге можно снять балаган для театра, и каждый день будет полно народу, – рассказывал Руди с набитым ртом. – Сделаем новое представление, мейстер, и пойдём в Саксонию!
– Идет! Сделаем «Удивительные приключения Меншикова», давно мне хочется «Меншикова» представить!
– Нет, мейстер, «Меншикова» полиция не позволит играть. Там ведь русский царь Петр показывается – русские обидеться могут, а саксонцы их боятся. Ах, мейстер, сейчас в городах больше всего любят «Дон Жуана» и французские комедии! Вот мне Штольпе дал одну… животики надорвёшь от смеха, называется «Мнимый больной»… Кукол всего двенадцать надо… – Руди вытащил из котомки смятую, исписанную кругом тетрадку.
В тот же вечер решено было сделать кукол для «Мнимого больного» и подновить старых, которых мы выпускали отдельными номерами, – жонглеров, акробатов, карликов, скелет с косой и плясунов. Наутро мы вышли из Фридрихсталя.
РУДИ
Все в театре плясали под весёлую дудочку Руди, даже мейстер.
Паскуале скоро подружился с Руди. Только меня Руди сразу невзлюбил и частенько называл «черномазым».
Он передразнивал меня и перевирал все мои слова.
– Иозеф, ты не знаешь, куда мама пошла? – спрашивает Марта.
– Она пошла на базар, – говорю я.
– На пожар? Где горит? – кричит Руди.
– Фрау Эльза, вы были на пожаре? – спрашивает он вернувшуюся с базара фрау Эльзу.
Все смеются.
Я работаю на сцене, пристраиваю новые перильца к тропе.
– Не помочь ли тебе, Иозеф? – лукаво спрашивает Руди.
– Помоги, – угрюмо отвечаю я, – подержи рейку вот тут, надо мной, пока я закреплю её нижний конец.
– Сейчас! Сейчас! – кричит Руди и выбегает в палисадник.
Я стучу молотком и думаю: «Хорош помощник! Сам назвался и сразу же улепетнул!»
Вдруг холодная струя льется мне за шиворот. Я весь мокрый. На тропе стоит Руди и поливает меня водой из садовой лейки.
– Да ты что? Очумел? – кричу я, отряхиваясь от брызг.
– Но ведь ты сам, Иозеф, попросил меня подержать над тобой лейку!
– Лейку? Рейку, дурья твоя голова!
– Ах, рейку? Ну, прости, голубчик, мне послышалось «лейку»!
Все опять смеются.
«Постой же, – думал я, – уж я тебе покажу, кто лучше вырезывает кукол!»
Я кончил делать нового Кашперле и отдал его мейстеру. Новый Кашперле не только разевал рот, но и глазами вертел во все стороны, Руди презрительно сморщил нос и пожал плечами, – подумаешь, невидаль.
Руди починил скелет и подвязал его на нитки так, что он, танцуя, распадался на отдельные косточки. Каждая косточка плясала сама по себе, а потом они опять собирались вместе, и скелет был как целый. Тогда я провёл новые нитки Кашперле. Теперь Кашперле мог есть свою любимую колбасу на глазах у зрителей. Кусочки колбасы сами прыгали в его разинутую глотку. Этот номер очень понравился зрителям!
– А ну, угости его колбаской! Пускай ест! – кричали они, завидев Кашперле.
Еще я сделал старичка, который закуривал трубку и клубами пускал дым изо рта.
Руди не мог перещеголять меня в деланье кукол. Зато он побивал меня во всём другом. Он знал всё: в какой деревне стоит представлять, а в какой не стоит; куда надо спешить к базарному дню; как упросить упрямого сельского сторожа, чтобы он позволил нам поставить на площади балаганчик; где найти ночлег… Он писал декорации, распевал, как чиж, и водил кукол не хуже самого мейстера. Марта и Паскуале захлебывались от восторга, когда Руди вёл Кашперле и молол такую смешную ерунду, что весь балаганчик стонал от хохота.
– Не смеши меня, Руди, – умоляла Марта, – а то я уроню куклу и забуду, что надо говорить!
Но Руди всё-таки смешил её.
Однажды, когда я совсем выздоровел, мейстер Вальтер велел мне водить старого Вольфа в «Геновеве». Вольф был верный друг Зигфрида и ходил с ним на войну. Я в первый раз говорил по-немецки перед публикой и старался чисто выговаривать слова. И вот в последней сцене, когда Зигфрид уже нашёл Геновеву в лесу и вместе с ней любуется её сыночком, я дёрнул Вольфа за ручные нитки и растроганно сказал, как полагалось:
– Пфф… – Паскуале прыснул и чуть не уронил охотника.
Геновева дрогнула и подогнула колени, потому что Марта затряслась от смеха. Голос Зигфрида выдал, что и мейстеру смех забрался в горло. Руди заставил своего Кашперле подскочить к Вольфу и громко взвизгнул:
– Чешется! Малюткой чешется? Ты стал итальянцем, старый Вольф? У тебя каша во рту?
Зрители захохотали. Я совсем растерялся. Мейстер и Марта, давясь от смеха, еле довели сцену до конца. Фрау Эльза поспешила опустить занавес.
– Чешется! Ой, не могу! – всхлипывала от смеха Марта, приткнувшись головой к тропе. Мейстер то вытирал смешливые слёзы, то опять хохот сотрясал его широкую грудь.
– Ох, Иозеф, беда нам с тобой!
Марта, смеясь, рассказывала фрау Эльзе, что их так рассмешило.
– Разве неправда, что у всех итальянцев каша во рту? – дерзко взглянул на меня Руди, сматывая нитки.
– Неправда! Я сказал «тешится»! – крикнул я.
– Сказал, да никто не слыхал! Эх ты, чумазая обезьяна!
У меня сердце упало и руки похолодели. Я бросился к Руди и вцепился в его плечо. Руди крепко схватил меня за руки.
– Хочешь драться? – спросил он шепотом, глядя мне прямо в глаза. – Бери палку, идём на пустырь. Кто будет побит, тот уйдёт совсем от мейстера Вальтера.
Паскуале и Марта убирали кукол. Мейстер возился за сценой. На нас никто не смотрел. Мы схватили рейки, приготовленные для новых декораций, и побежали через площадь на пустырь, поросший лебедой и репейником.
«Хорошо! – думал я, перелезая плетень. – Кто будет побит, тот уйдёт из театра навсегда…» И я знал, что скорее умру, чем попрошу пощады.
– Готовься! – крикнул Руди, выставив ногу вперед и занося рейку над головой.
Я стиснул зубы и размахнулся. Трах!… наши рейки ударились одна о другую. И пустырь, и заходящее солнце, и колокольня – всё завертелось вокруг нас.
– Го-го! Петухи! – донесся откуда-то голос мейстера.
– Держись! – крикнул Руди, наступая на меня.
Я увернулся и в свою очередь напал на него.
– Это что за глупости? Руди! Иозеф! Очумели вы оба! Да я вас обоих вздую! – грозно кричал мейстер Вальтер. Он перебежал пустырь и, не боясь ударов, стал между нами.
– Волчата! Давайте мне палки! Вот я вас! – Мейстер схватил нас за шиворот и встряхнул так, что в глазах потемнело. Он вырвал у нас рейки и сунул их под мышку.
– Полюбуйтесь, как хороши! У одного – губа как слива, у другого – фонарь под глазом! Ступайте умойтесь и больше не драться!
Мы молчали и не смотрели друг на друга. Мейстер, ухватив нас под руки, тащил обоих на площадь к водоему, где крестьяне поили лошадей, и бранился.
– Я уже давно вижу, что у вас руки чешутся друг другу бока намять! Да всё думал: опомнятся ребята, не маленькие небось. А они – палками друг друга… Ах вы, петухи безмозглые! Ты, Рудольф, смотри у меня! Я твои шутки знаю. Если попрекнешь ещё раз Иозефа, что он итальянец, я тебе прямо скажу: убирайся, нам таких злых дураков не надо! Я не посмотрю, что сам собирался под старость тебе с Мартой театр оставить… Я не погляжу, что у нас с твоей матушкой всё сговорено. Какой же из тебя выйдет хозяин театра, если ты мастеров ценить не умеешь? Да такого резчика, как Иозеф, нигде не найдёшь. Его любить, его беречь надо! Иозеф не виноват, что итальянцем родился!
Я вздрогнул и взглянул в загорелое лицо мейстера. Его последние слова полоснули меня, как ножом. «Не виноват, что итальянцем родился!» – значит, я всё-таки хуже их обоих, хотя и не виноват в этом? Значит, меня можно любить и беречь только потому, что я хороший резчик и без меня дело станет? А итальянцы всё-таки хуже немцев? Я опять взглянул на мейстера, ища глазами его добрую усмешку, но мейстер расходился не на шутку.
– Нечего тебе глазами сверкать, Иозеф! Ты эти глупости брось! Я вашу итальянскую дурь знаю. Чуть что – за ножи хватаетесь. Подумаешь, гордец какой! Не велика беда, если над тобой разок посмеялись! Живо, умывайтесь!
Руди нагнулся под струю воды из желоба и обливал себе голову. Я стоял, ошеломлённый своими новыми мыслями. Ведь я привязался к мейстеру, и к фрау Эльзе, и к Марте, совсем не думая, что они – немцы. Полюбил их просто потому, что они хорошие.
Когда я умылся, мейстер скомандовал:
– А теперь дайте друг другу руки и помиритесь! В театре все должны дружно жить.
Повеселевший Руди с прилипшими ко лбу светлыми кудрями протянул мне руку.
– Будем друзьями, Иозеф! Я виноват и больше тебя дразнить не стану.
– Молодец, Рудольф! – воскликнул мейстер. – А теперь живо, сцену складывать. Завтра выходим в путь!
Я сидел в тёмных сенях, забравшись с ногами на кукольный сундук, и всё припоминал слова мейстера Вальтера и его сердитое лицо, когда он говорил об итальянцах. Мы были здесь чужие. Нас ценили потому, что мы хорошо работали. Но если бы Руди работал плохо, в десять раз хуже, чем я, мейстер Вальтер и Марта всё равно любили бы его больше, чем меня. Ведь он для них был свой, а я – чужой.
В кухне кончили ужин, и мейстер Вальтер, рассказывая что-то, раскатисто хохотал.
– Пеппо! Пеппо, ты где? – крикнул, вбегая в сени, Паскуале.
Я не отозвался. Но зоркие глаза Паскуале, привыкнув к темноте, разглядели меня на сундуке.
– Пеппино, что ты? Зачем ты сидишь здесь? – встревоженно спросил он и сел ко мне на сундук.
Мне было стыдно плакать, но от ласкового голоса Паскуале я всё-таки чуть не заревел.
– Что с тобой, Пеппо, миленький? – обнял он меня.
– Мне хочется уйти отсюда, Паскуале, – заговорил я. – Я пойду разыскивать мою сестру, а ты, если хочешь, оставайся здесь.
Паскуале задумался.
– Слушай, Пеппо, что я тебе скажу! До Регенсбурга уже недалеко. А ведь там живёт синьор Манцони. Синьор Гоцци, наверное, написал ему письмо для нас: может быть, он написал, куда уехала Урсула. А так – где ты её найдёшь? Потерпи ещё немного. Мы скоро придём в Регенсбург.
– Хорошо, Паскуале, – сказал я, – пойдём в Регенсбург. Ты останешься там учиться музыке, если захочешь, а я пойду искать сестру.
Паскуале развеселился.
– Знаешь, Пеппо, о чем мы секретничали с Мартой? Помнишь, ты обижался? Я написал дяде Джузеппе письмо, когда ты был болен. Я спрашивал его, не знает ли он, куда уехала Урсула. Я так плохо написал адрес на конверте, что почтмейстер даже глаза вылупил и говорит: «Тут у вас, видно, курица наследила!» Мы с Мартой тогда много смеялись. Я попросил Марту написать адрес, и мы не знали, как пишется на конверте: уважаемому или достопочтенному? Я тогда ждал ответа от дяди Джузеппе с каждой почтой. Но ответ не пришёл, – вздохнул Паскуале. – Может быть, мы всё-таки плохо написали адрес. Ну, ничего, мы скоро придём в Регенсбург. Знаешь, мне очень хочется поучиться музыке и пению.
Я слушал его весёлую болтовню, и мне захотелось поскорее добраться до Регенсбурга.
Паскуале скоро подружился с Руди. Только меня Руди сразу невзлюбил и частенько называл «черномазым».
Он передразнивал меня и перевирал все мои слова.
– Иозеф, ты не знаешь, куда мама пошла? – спрашивает Марта.
– Она пошла на базар, – говорю я.
– На пожар? Где горит? – кричит Руди.
– Фрау Эльза, вы были на пожаре? – спрашивает он вернувшуюся с базара фрау Эльзу.
Все смеются.
Я работаю на сцене, пристраиваю новые перильца к тропе.
– Не помочь ли тебе, Иозеф? – лукаво спрашивает Руди.
– Помоги, – угрюмо отвечаю я, – подержи рейку вот тут, надо мной, пока я закреплю её нижний конец.
– Сейчас! Сейчас! – кричит Руди и выбегает в палисадник.
Я стучу молотком и думаю: «Хорош помощник! Сам назвался и сразу же улепетнул!»
Вдруг холодная струя льется мне за шиворот. Я весь мокрый. На тропе стоит Руди и поливает меня водой из садовой лейки.
– Да ты что? Очумел? – кричу я, отряхиваясь от брызг.
– Но ведь ты сам, Иозеф, попросил меня подержать над тобой лейку!
– Лейку? Рейку, дурья твоя голова!
– Ах, рейку? Ну, прости, голубчик, мне послышалось «лейку»!
Все опять смеются.
«Постой же, – думал я, – уж я тебе покажу, кто лучше вырезывает кукол!»
Я кончил делать нового Кашперле и отдал его мейстеру. Новый Кашперле не только разевал рот, но и глазами вертел во все стороны, Руди презрительно сморщил нос и пожал плечами, – подумаешь, невидаль.
– А ну, угости его колбаской! Пускай ест! – кричали они, завидев Кашперле.
Еще я сделал старичка, который закуривал трубку и клубами пускал дым изо рта.
Руди не мог перещеголять меня в деланье кукол. Зато он побивал меня во всём другом. Он знал всё: в какой деревне стоит представлять, а в какой не стоит; куда надо спешить к базарному дню; как упросить упрямого сельского сторожа, чтобы он позволил нам поставить на площади балаганчик; где найти ночлег… Он писал декорации, распевал, как чиж, и водил кукол не хуже самого мейстера. Марта и Паскуале захлебывались от восторга, когда Руди вёл Кашперле и молол такую смешную ерунду, что весь балаганчик стонал от хохота.
– Не смеши меня, Руди, – умоляла Марта, – а то я уроню куклу и забуду, что надо говорить!
Но Руди всё-таки смешил её.
Однажды, когда я совсем выздоровел, мейстер Вальтер велел мне водить старого Вольфа в «Геновеве». Вольф был верный друг Зигфрида и ходил с ним на войну. Я в первый раз говорил по-немецки перед публикой и старался чисто выговаривать слова. И вот в последней сцене, когда Зигфрид уже нашёл Геновеву в лесу и вместе с ней любуется её сыночком, я дёрнул Вольфа за ручные нитки и растроганно сказал, как полагалось:
– Чешется! – громким шепотом сказал Руди. – Малюткой чешется!
Взгляните, как прекрасна Геновева,
Когда с малюткой тешится она.
– Пфф… – Паскуале прыснул и чуть не уронил охотника.
Геновева дрогнула и подогнула колени, потому что Марта затряслась от смеха. Голос Зигфрида выдал, что и мейстеру смех забрался в горло. Руди заставил своего Кашперле подскочить к Вольфу и громко взвизгнул:
– Чешется! Малюткой чешется? Ты стал итальянцем, старый Вольф? У тебя каша во рту?
Зрители захохотали. Я совсем растерялся. Мейстер и Марта, давясь от смеха, еле довели сцену до конца. Фрау Эльза поспешила опустить занавес.
– Чешется! Ой, не могу! – всхлипывала от смеха Марта, приткнувшись головой к тропе. Мейстер то вытирал смешливые слёзы, то опять хохот сотрясал его широкую грудь.
– Ох, Иозеф, беда нам с тобой!
Марта, смеясь, рассказывала фрау Эльзе, что их так рассмешило.
– Разве неправда, что у всех итальянцев каша во рту? – дерзко взглянул на меня Руди, сматывая нитки.
– Неправда! Я сказал «тешится»! – крикнул я.
– Сказал, да никто не слыхал! Эх ты, чумазая обезьяна!
У меня сердце упало и руки похолодели. Я бросился к Руди и вцепился в его плечо. Руди крепко схватил меня за руки.
– Хочешь драться? – спросил он шепотом, глядя мне прямо в глаза. – Бери палку, идём на пустырь. Кто будет побит, тот уйдёт совсем от мейстера Вальтера.
Паскуале и Марта убирали кукол. Мейстер возился за сценой. На нас никто не смотрел. Мы схватили рейки, приготовленные для новых декораций, и побежали через площадь на пустырь, поросший лебедой и репейником.
«Хорошо! – думал я, перелезая плетень. – Кто будет побит, тот уйдёт из театра навсегда…» И я знал, что скорее умру, чем попрошу пощады.
– Готовься! – крикнул Руди, выставив ногу вперед и занося рейку над головой.
Я стиснул зубы и размахнулся. Трах!… наши рейки ударились одна о другую. И пустырь, и заходящее солнце, и колокольня – всё завертелось вокруг нас.
– Го-го! Петухи! – донесся откуда-то голос мейстера.
– Держись! – крикнул Руди, наступая на меня.
Я увернулся и в свою очередь напал на него.
– Это что за глупости? Руди! Иозеф! Очумели вы оба! Да я вас обоих вздую! – грозно кричал мейстер Вальтер. Он перебежал пустырь и, не боясь ударов, стал между нами.
– Волчата! Давайте мне палки! Вот я вас! – Мейстер схватил нас за шиворот и встряхнул так, что в глазах потемнело. Он вырвал у нас рейки и сунул их под мышку.
– Полюбуйтесь, как хороши! У одного – губа как слива, у другого – фонарь под глазом! Ступайте умойтесь и больше не драться!
Мы молчали и не смотрели друг на друга. Мейстер, ухватив нас под руки, тащил обоих на площадь к водоему, где крестьяне поили лошадей, и бранился.
– Я уже давно вижу, что у вас руки чешутся друг другу бока намять! Да всё думал: опомнятся ребята, не маленькие небось. А они – палками друг друга… Ах вы, петухи безмозглые! Ты, Рудольф, смотри у меня! Я твои шутки знаю. Если попрекнешь ещё раз Иозефа, что он итальянец, я тебе прямо скажу: убирайся, нам таких злых дураков не надо! Я не посмотрю, что сам собирался под старость тебе с Мартой театр оставить… Я не погляжу, что у нас с твоей матушкой всё сговорено. Какой же из тебя выйдет хозяин театра, если ты мастеров ценить не умеешь? Да такого резчика, как Иозеф, нигде не найдёшь. Его любить, его беречь надо! Иозеф не виноват, что итальянцем родился!
Я вздрогнул и взглянул в загорелое лицо мейстера. Его последние слова полоснули меня, как ножом. «Не виноват, что итальянцем родился!» – значит, я всё-таки хуже их обоих, хотя и не виноват в этом? Значит, меня можно любить и беречь только потому, что я хороший резчик и без меня дело станет? А итальянцы всё-таки хуже немцев? Я опять взглянул на мейстера, ища глазами его добрую усмешку, но мейстер расходился не на шутку.
– Нечего тебе глазами сверкать, Иозеф! Ты эти глупости брось! Я вашу итальянскую дурь знаю. Чуть что – за ножи хватаетесь. Подумаешь, гордец какой! Не велика беда, если над тобой разок посмеялись! Живо, умывайтесь!
Руди нагнулся под струю воды из желоба и обливал себе голову. Я стоял, ошеломлённый своими новыми мыслями. Ведь я привязался к мейстеру, и к фрау Эльзе, и к Марте, совсем не думая, что они – немцы. Полюбил их просто потому, что они хорошие.
Когда я умылся, мейстер скомандовал:
– А теперь дайте друг другу руки и помиритесь! В театре все должны дружно жить.
Повеселевший Руди с прилипшими ко лбу светлыми кудрями протянул мне руку.
– Будем друзьями, Иозеф! Я виноват и больше тебя дразнить не стану.
– Молодец, Рудольф! – воскликнул мейстер. – А теперь живо, сцену складывать. Завтра выходим в путь!
Я сидел в тёмных сенях, забравшись с ногами на кукольный сундук, и всё припоминал слова мейстера Вальтера и его сердитое лицо, когда он говорил об итальянцах. Мы были здесь чужие. Нас ценили потому, что мы хорошо работали. Но если бы Руди работал плохо, в десять раз хуже, чем я, мейстер Вальтер и Марта всё равно любили бы его больше, чем меня. Ведь он для них был свой, а я – чужой.
В кухне кончили ужин, и мейстер Вальтер, рассказывая что-то, раскатисто хохотал.
– Пеппо! Пеппо, ты где? – крикнул, вбегая в сени, Паскуале.
Я не отозвался. Но зоркие глаза Паскуале, привыкнув к темноте, разглядели меня на сундуке.
– Пеппино, что ты? Зачем ты сидишь здесь? – встревоженно спросил он и сел ко мне на сундук.
Мне было стыдно плакать, но от ласкового голоса Паскуале я всё-таки чуть не заревел.
– Что с тобой, Пеппо, миленький? – обнял он меня.
– Мне хочется уйти отсюда, Паскуале, – заговорил я. – Я пойду разыскивать мою сестру, а ты, если хочешь, оставайся здесь.
Паскуале задумался.
– Слушай, Пеппо, что я тебе скажу! До Регенсбурга уже недалеко. А ведь там живёт синьор Манцони. Синьор Гоцци, наверное, написал ему письмо для нас: может быть, он написал, куда уехала Урсула. А так – где ты её найдёшь? Потерпи ещё немного. Мы скоро придём в Регенсбург.
– Хорошо, Паскуале, – сказал я, – пойдём в Регенсбург. Ты останешься там учиться музыке, если захочешь, а я пойду искать сестру.
Паскуале развеселился.
– Знаешь, Пеппо, о чем мы секретничали с Мартой? Помнишь, ты обижался? Я написал дяде Джузеппе письмо, когда ты был болен. Я спрашивал его, не знает ли он, куда уехала Урсула. Я так плохо написал адрес на конверте, что почтмейстер даже глаза вылупил и говорит: «Тут у вас, видно, курица наследила!» Мы с Мартой тогда много смеялись. Я попросил Марту написать адрес, и мы не знали, как пишется на конверте: уважаемому или достопочтенному? Я тогда ждал ответа от дяди Джузеппе с каждой почтой. Но ответ не пришёл, – вздохнул Паскуале. – Может быть, мы всё-таки плохо написали адрес. Ну, ничего, мы скоро придём в Регенсбург. Знаешь, мне очень хочется поучиться музыке и пению.
Я слушал его весёлую болтовню, и мне захотелось поскорее добраться до Регенсбурга.
РАССТАВАНЬЕ
Мейстер Вальтер сначала и слышать не хотел, что мы уйдём из его театра.
– Бросьте, ребята, – говорил он. – Вы уже привыкли к вольной жизни, вы – птицы перелетные, вам в городе не усидеть за книгой. Какие там книги? Вот лучшая книга, я её всю жизнь читаю и мудрее не видел! – Мейстер Вальтер, переложив вожжи, указал своей широкой ладонью на дорогу, шедшую среди полей. – Сколько городов, сколько людей перевидел я на своём веку. Побольше иного профессора о своей стране знаю. Где ему, профессору, с мейстером Вальтером тягаться? Сидит он в своей конуре да глаза слепит над старыми, пыльными книгами. А у нас с вами, ребята, весь мир как на ладони! Да и скучать вы будете без театра. Не было ещё такого кукольника, который, занявшись другим делом, забыл бы своих деревянных актёров. Всё равно, рано или поздно вы к этому делу вернетесь!
Но мы не отступали от нашего решения идти в Регенсбург.
Я спешно вырезывал кукол для «Мнимого больного».
Я работал каждую свободную минутку: то в перерыве между представлениями, то на привале в лесу, то на ночлеге, когда Руди и Паскуале уже спали. Я сделал толстого Аргона, который здоров, как бык, а воображает себя больным, его хорошенькую дочку Люсинду, весёлую служанку Туанетту, учёного доктора Диафуаруса и его глупого сына, Остальных кукол взялся сделать Руди. Мы больше не ссорились. Руди не задирал носа, а, наоборот, просил меня, чтоб я помог ему собирать кукол.
Так мы дошли до Штаубинга, где должны были расстаться с театром. Мейстер Вальтер не захотел идти в Регенсбург.
– Там попов много, – сказал он, – того и гляди, запретят нам представлять или с позором выгонят из города. Ну их…
В Штаубинге мы опять представляли «Фауста». Я работал внизу. Зажигая бенгальский огонь и подавая Марте на тропу дракончика, на котором во втором действии улетает Кашперле, я подумал, что работаю в театре мейстера Вальтера последний раз. Никогда я не влезу больше на тропу, никогда запыхавшаяся Марта не попросит меня распутать нитки перед тем, как я подниму наш дырявый занавес. Никогда я не услышу, как грохочут и хлопают зрители в ответ на острое словцо мейстера Вальтера. Никогда не будет и наших весёлых привалов в дороге, собирания сухих веток для костра и беготни за водой с железным котелком. Мне взгрустнулось.
Марта слезла с тропы с дракончиком в руках.
– Ты знаешь, Иозеф, – болтала она, – было бы так хорошо, если бы наш дракончик разевал пасть. А то он только головой и хвостом вертит… Руди рассказывал: у мейстера Штольпе дракон даже огонь из пасти пускает.
Я взял у неё из рук вагу дракончика.
– Жаль, что ты мне раньше не сказала этого, Марта. До завтра я не успею уже ничего сделать. Пускай уж Руди сделает тебе нового дракона.
Марта с минутку удивлённо посмотрела на меня и вдруг вспомнила, что ведь мы с Паскуале завтра уходим. Она замигала, а рот поехал у неё куда-то вкось!
– Прости, Иозеф, я всё поверить не могу, что ты и Паскуале уходите из театра. Мне будет так скучно без вас…
Мейстер Вальтер щедро расплатился с нами за работу в театре и за кукол для «Мнимого больного».
– Ну, ребята, соскучитесь сидеть в городе или просто нужда придёт, знайте, что старый мейстер Вальтер всегда вас возьмет на работу! Авось мы с вами ещё увидимся.
Мы подарили фрау Эльзе теплую косынку, купленную на рынке в Штаубинге. Она со слезами расцеловала нас. Марте я подарил маленький ящичек для булавок, ленточек и других мелочей. Этот ящичек я начал вырезывать для неё, ещё когда лежал больной в Фридрихстале. Среди завитков и листьев я вырезал на его крышке немецкие буквы М. и Б. – Марта Буш.
Рано утром мы в последний раз погрузили на тележку доски и сундуки. Фрау Эльза и Марта сели в тележку. Мейстер Вальтер взял вожжи. Я поцеловал Гектора в его теплые влажные ноздри, и тележка тронулась. Марта махала нам рукой, а Руди – своей зелёной шапочкой, пока тележка не скрылась за деревьями.
Мы молча повернули на дорогу в Регенсбург.
– Бросьте, ребята, – говорил он. – Вы уже привыкли к вольной жизни, вы – птицы перелетные, вам в городе не усидеть за книгой. Какие там книги? Вот лучшая книга, я её всю жизнь читаю и мудрее не видел! – Мейстер Вальтер, переложив вожжи, указал своей широкой ладонью на дорогу, шедшую среди полей. – Сколько городов, сколько людей перевидел я на своём веку. Побольше иного профессора о своей стране знаю. Где ему, профессору, с мейстером Вальтером тягаться? Сидит он в своей конуре да глаза слепит над старыми, пыльными книгами. А у нас с вами, ребята, весь мир как на ладони! Да и скучать вы будете без театра. Не было ещё такого кукольника, который, занявшись другим делом, забыл бы своих деревянных актёров. Всё равно, рано или поздно вы к этому делу вернетесь!
Но мы не отступали от нашего решения идти в Регенсбург.
Я спешно вырезывал кукол для «Мнимого больного».
Я работал каждую свободную минутку: то в перерыве между представлениями, то на привале в лесу, то на ночлеге, когда Руди и Паскуале уже спали. Я сделал толстого Аргона, который здоров, как бык, а воображает себя больным, его хорошенькую дочку Люсинду, весёлую служанку Туанетту, учёного доктора Диафуаруса и его глупого сына, Остальных кукол взялся сделать Руди. Мы больше не ссорились. Руди не задирал носа, а, наоборот, просил меня, чтоб я помог ему собирать кукол.
Так мы дошли до Штаубинга, где должны были расстаться с театром. Мейстер Вальтер не захотел идти в Регенсбург.
– Там попов много, – сказал он, – того и гляди, запретят нам представлять или с позором выгонят из города. Ну их…
В Штаубинге мы опять представляли «Фауста». Я работал внизу. Зажигая бенгальский огонь и подавая Марте на тропу дракончика, на котором во втором действии улетает Кашперле, я подумал, что работаю в театре мейстера Вальтера последний раз. Никогда я не влезу больше на тропу, никогда запыхавшаяся Марта не попросит меня распутать нитки перед тем, как я подниму наш дырявый занавес. Никогда я не услышу, как грохочут и хлопают зрители в ответ на острое словцо мейстера Вальтера. Никогда не будет и наших весёлых привалов в дороге, собирания сухих веток для костра и беготни за водой с железным котелком. Мне взгрустнулось.
– Ты знаешь, Иозеф, – болтала она, – было бы так хорошо, если бы наш дракончик разевал пасть. А то он только головой и хвостом вертит… Руди рассказывал: у мейстера Штольпе дракон даже огонь из пасти пускает.
Я взял у неё из рук вагу дракончика.
– Жаль, что ты мне раньше не сказала этого, Марта. До завтра я не успею уже ничего сделать. Пускай уж Руди сделает тебе нового дракона.
Марта с минутку удивлённо посмотрела на меня и вдруг вспомнила, что ведь мы с Паскуале завтра уходим. Она замигала, а рот поехал у неё куда-то вкось!
– Прости, Иозеф, я всё поверить не могу, что ты и Паскуале уходите из театра. Мне будет так скучно без вас…
Мейстер Вальтер щедро расплатился с нами за работу в театре и за кукол для «Мнимого больного».
– Ну, ребята, соскучитесь сидеть в городе или просто нужда придёт, знайте, что старый мейстер Вальтер всегда вас возьмет на работу! Авось мы с вами ещё увидимся.
Мы подарили фрау Эльзе теплую косынку, купленную на рынке в Штаубинге. Она со слезами расцеловала нас. Марте я подарил маленький ящичек для булавок, ленточек и других мелочей. Этот ящичек я начал вырезывать для неё, ещё когда лежал больной в Фридрихстале. Среди завитков и листьев я вырезал на его крышке немецкие буквы М. и Б. – Марта Буш.
Рано утром мы в последний раз погрузили на тележку доски и сундуки. Фрау Эльза и Марта сели в тележку. Мейстер Вальтер взял вожжи. Я поцеловал Гектора в его теплые влажные ноздри, и тележка тронулась. Марта махала нам рукой, а Руди – своей зелёной шапочкой, пока тележка не скрылась за деревьями.
Мы молча повернули на дорогу в Регенсбург.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПОЛИШИНЕЛЬ
МЕТР МИНЬЯР
Мы шагали по дороге в Регенсбург. После полудня небо закрылось тяжёлыми синеватыми тучами. Сразу похолодало. Налетел бешеный ветер, закрутил дорожную пыль воронками и, сгибая ивы, вывернул листья на серебристую изнанку. Крупная капля упала мне на нос.
– Бежим скорее под крышу. Сейчас дождь польет! – крикнул я.
Дождь хлынул яростный и холодный. Мы побежали, взявшись за руки, к хижине в стороне от дороги. Вдруг дождь стал больно сечь нам лица. Крупные беловатые градины запрыгали по потемневшей от дождя земле. Мы вбежали в распахнутую дверь хижины.
Это была заброшенная сторожка. Град оглушительно барабанил по крыше. Ветер завывал в ветках старого дуба. Я старался притянуть к косяку рассохшуюся дверь, когда увидел на дороге двух путников. Они ковыляли, согнувшись под косыми ударами града.
– Эй, – крикнул я, – идите сюда под крышу! Мужчина махнул мне рукой, а его спутница, бежавшая мелкими шажками, вдруг поскользнулась на сырой глине и упала. Мужчина бросился к ней, но тоже упал, и ветер вздул его плащ, как чёрный парус, над ящиком, привязанным к спине. Я кинулся к ним на помощь.
У мужчины вместо левой ноги была деревяшка. Он встал с трудом, ухватившись за мое плечо. Мы помогли встать его спутнице и повели её к хижине. Она чуть-чуть прихрамывала, но смеялась и лепетала что-то на непонятном языке.
Паскуале нашёл в углу охапку хвороста и уже свалил его в очаг.
– Пеппо, дай мне огниво! – крикнул он по-итальянски, когда мы переступили порог.
Я стал высекать огонь. Мужчина усадил свою спутницу на валявшийся в углу чурбан и снял ящик с плеч, тревожно спрашивая её о чем-то.
Она нагнулась, развязала мокрые башмаки. Её капюшон свалился, и мы увидели блестящие волосы и большие чёрные глаза. Её спутник, присев на земляной пол, помог ей стащить башмаки и озабоченно растирал ей левую щиколотку. Девушка вытянула вперед ногу в белом чулке, повертела ступней во все стороны, поднялась, встала на носки и вдруг рассмеялась, захлопав в ладоши. Она прошла несколько шагов на самых кончиках пальцев и помахала одной ногой в воздухе; её спутник довольно кивнул головой. Потом он обернулся ко мне.
– Благодарю за помощь, синьор, – сказал он по-итальянски. – Мадемуазель Розали чуть не сломала себе ногу. К счастью, это только ушиб, а мы уже перепугались. Ведь ножки мадемуазель Розали – это наш хлеб!
Я взглянул на его смуглое лицо с длинным тонким носом, обезображенное оспой. Его чёрные глаза приветливо блестели.
– Вы не итальянец, синьор? – робко спросил я.
– Увы, я только француз – Марсель Миньяр, или метр Миньяр, как зовёт меня публика, или Пти-Миньяр, как звали меня в полку, к вашим услугам! – весело раскланялся он, – А это – моя племянница, мадемуазель Розали!
Дым клубами валил из очага прямо в хижину. Девушка сняла мокрый плащ и повесила его к огню. На ней было сиреневое газовое платье, всё в серебряных блестках.
Ее плечи закрывал зелёный шарф. Никогда ещё не видел я такой красавицы.
Она подбежала к ящику и открыла дверцу в проволочной решётке. Тотчас же по её голой руке к плечу побежала белая мышка, а за ней другая и третья. Девушка целовала их и ласково уговаривала. Метр Миньяр тоже нагнулся к ящику и вынул из него двух мышек.
– Они испугались града, бедные крошки! – сказал он, опять обращаясь ко мне.
Я погладил мышку, сидевшую на его плече. Мышка встала на задние лапки, быстро-быстро шевеля белыми усиками и розовым носом, обнюхала мой палец и вдруг юркнула в карман своего хозяина. Только тонкий хвостик, как бело-розовый шнурочек, остался снаружи на потертом бархате куртки.
Дождь лил как из ведра. В открытую дверь он нахлестал целую лужу. Вместе с метром Миньяром нам удалось прикрыть дверь. Тогда сучья в очаге затрещали, дым потянулся в трубу, в хижине стало уютнее.
Паскуале, сидя на полу, глазел на мышек. Их было двенадцать. Они шустро бегали из верхнего этажа своей клетки в нижний, по пути отгрызая крошки от хлебных корочек, засунутых между прутьями клетки.
Скоро мы узнали, что мышки эти дрессированные, – метр Миньяр дает мышиные представления, а мадемуазель Розали ходит по канату.
– О, мадемуазель Розали – большая артистка! – воскликнул метр Миньяр, подняв плечи и зажмурив глаза. – Мы идём сейчас в Регенсбург, а наши вещи отправлены вперед на тележке. А вы, мои маленькие друзья, куда идете?
Мы сказали, что тоже идём в Регенсбург и будем учиться музыке и пению у синьора Рандольфо Манцони.
Метр Миньяр высоко поднял брови.
– О, у самого Манцони? Это знаменитый музыкант! Мы слушали его новую оперу в Мюнхене. Так так… – Он покачал головой и задумался. – А чем вы занимались до сих пор, мои друзья? – вдруг спросил он, приветливо улыбаясь.
Мы ответили ему, что работали в марионеточном театре мейстера Вальтера.
Метр Миньяр пришёл в восторг.
– Значит, вы тоже артисты! Мы с вами товарищи! О, театр марионеток – ведь это настоящее искусство! – И он попросил нас показать кукол.
Мы развязали мешки и вынули наших актёров. Метр Миньяр тотчас же надел маленького Пульчинеллу на одну руку, пуделя – на другую и, смеясь, стал разыгрывать тут же придуманную комедию. Он подносил Пульчинеллу к мышиной клетке. Пульчинелла сначала лукаво выглядывал из-за угла, потом, приложив палец ко рту, подкрадывался к дверце и старался её открыть. Тут пудель набрасывался на него сзади и оттаскивал его прочь за край балахончика. Пульчинелла дрался с пуделем, опять открывал дверцу и падал в испуге навзничь перед выглянувшей мышкой. Мадемуазель Розали заливалась смехом.
– Polichinelle! Qu’il est beau ce petit Polichinelle! – говорила она.
– Она говорит, что ваш Полишинель очень хорошенький! – сказал метр Миньяр.
Тогда мы показали им, как пляшет Нинетта, старая подруга наших странствий. Они хлопали в ладоши и кричали «браво». Мадемуазель Розали сама попробовала водить Нинетту, а потом спросила что-то по-французски.
– Мадемуазель Розали спрашивает, можно ли сделать куклу, которая ходила бы по канату, размахивая флажками? – перевёл нам метр Миньяр.
Я задумался, вспоминая канатных плясунов, виденных ещё в Венеции. Я старался представить себе канат и вагу с нитками – и вдруг сообразил, как это можно сделать.
– Можно, можно! – закричал я, смеясь от радости. У меня даже руки зачесались поскорее сделать марионетку, такую же гибкую и красивую, как мадемуазель Розали, которая ходила бы по канату.
Мадемуазель Розали весело схватила меня за руки, и мы закружились по хижине. Потом она опять сказала что-то.
– Она просит, чтоб вы сделали ей такую марионетку, – сказал метр Миньяр.
Я кивнул головой. Паскуале дёрнул меня за рукав.
– Пеппо, ведь мы завтра идём к синьору Манцони.
– Ничего, я успею сделать, – ответил я.
Дождь кончился. В разрывах туч виднелось зеленоватое вечернее небо. Мы собрали наши пожитки и весело двинулись в путь.
Еще не затихший ветер обдавал нас хрустальным дождём с дубовых веток.
– Бежим скорее под крышу. Сейчас дождь польет! – крикнул я.
Дождь хлынул яростный и холодный. Мы побежали, взявшись за руки, к хижине в стороне от дороги. Вдруг дождь стал больно сечь нам лица. Крупные беловатые градины запрыгали по потемневшей от дождя земле. Мы вбежали в распахнутую дверь хижины.
Это была заброшенная сторожка. Град оглушительно барабанил по крыше. Ветер завывал в ветках старого дуба. Я старался притянуть к косяку рассохшуюся дверь, когда увидел на дороге двух путников. Они ковыляли, согнувшись под косыми ударами града.
– Эй, – крикнул я, – идите сюда под крышу! Мужчина махнул мне рукой, а его спутница, бежавшая мелкими шажками, вдруг поскользнулась на сырой глине и упала. Мужчина бросился к ней, но тоже упал, и ветер вздул его плащ, как чёрный парус, над ящиком, привязанным к спине. Я кинулся к ним на помощь.
У мужчины вместо левой ноги была деревяшка. Он встал с трудом, ухватившись за мое плечо. Мы помогли встать его спутнице и повели её к хижине. Она чуть-чуть прихрамывала, но смеялась и лепетала что-то на непонятном языке.
Паскуале нашёл в углу охапку хвороста и уже свалил его в очаг.
– Пеппо, дай мне огниво! – крикнул он по-итальянски, когда мы переступили порог.
Я стал высекать огонь. Мужчина усадил свою спутницу на валявшийся в углу чурбан и снял ящик с плеч, тревожно спрашивая её о чем-то.
Она нагнулась, развязала мокрые башмаки. Её капюшон свалился, и мы увидели блестящие волосы и большие чёрные глаза. Её спутник, присев на земляной пол, помог ей стащить башмаки и озабоченно растирал ей левую щиколотку. Девушка вытянула вперед ногу в белом чулке, повертела ступней во все стороны, поднялась, встала на носки и вдруг рассмеялась, захлопав в ладоши. Она прошла несколько шагов на самых кончиках пальцев и помахала одной ногой в воздухе; её спутник довольно кивнул головой. Потом он обернулся ко мне.
– Благодарю за помощь, синьор, – сказал он по-итальянски. – Мадемуазель Розали чуть не сломала себе ногу. К счастью, это только ушиб, а мы уже перепугались. Ведь ножки мадемуазель Розали – это наш хлеб!
Я взглянул на его смуглое лицо с длинным тонким носом, обезображенное оспой. Его чёрные глаза приветливо блестели.
– Вы не итальянец, синьор? – робко спросил я.
– Увы, я только француз – Марсель Миньяр, или метр Миньяр, как зовёт меня публика, или Пти-Миньяр, как звали меня в полку, к вашим услугам! – весело раскланялся он, – А это – моя племянница, мадемуазель Розали!
Дым клубами валил из очага прямо в хижину. Девушка сняла мокрый плащ и повесила его к огню. На ней было сиреневое газовое платье, всё в серебряных блестках.
Ее плечи закрывал зелёный шарф. Никогда ещё не видел я такой красавицы.
Она подбежала к ящику и открыла дверцу в проволочной решётке. Тотчас же по её голой руке к плечу побежала белая мышка, а за ней другая и третья. Девушка целовала их и ласково уговаривала. Метр Миньяр тоже нагнулся к ящику и вынул из него двух мышек.
– Они испугались града, бедные крошки! – сказал он, опять обращаясь ко мне.
Я погладил мышку, сидевшую на его плече. Мышка встала на задние лапки, быстро-быстро шевеля белыми усиками и розовым носом, обнюхала мой палец и вдруг юркнула в карман своего хозяина. Только тонкий хвостик, как бело-розовый шнурочек, остался снаружи на потертом бархате куртки.
Дождь лил как из ведра. В открытую дверь он нахлестал целую лужу. Вместе с метром Миньяром нам удалось прикрыть дверь. Тогда сучья в очаге затрещали, дым потянулся в трубу, в хижине стало уютнее.
Паскуале, сидя на полу, глазел на мышек. Их было двенадцать. Они шустро бегали из верхнего этажа своей клетки в нижний, по пути отгрызая крошки от хлебных корочек, засунутых между прутьями клетки.
Скоро мы узнали, что мышки эти дрессированные, – метр Миньяр дает мышиные представления, а мадемуазель Розали ходит по канату.
– О, мадемуазель Розали – большая артистка! – воскликнул метр Миньяр, подняв плечи и зажмурив глаза. – Мы идём сейчас в Регенсбург, а наши вещи отправлены вперед на тележке. А вы, мои маленькие друзья, куда идете?
Мы сказали, что тоже идём в Регенсбург и будем учиться музыке и пению у синьора Рандольфо Манцони.
Метр Миньяр высоко поднял брови.
– О, у самого Манцони? Это знаменитый музыкант! Мы слушали его новую оперу в Мюнхене. Так так… – Он покачал головой и задумался. – А чем вы занимались до сих пор, мои друзья? – вдруг спросил он, приветливо улыбаясь.
Мы ответили ему, что работали в марионеточном театре мейстера Вальтера.
Метр Миньяр пришёл в восторг.
– Значит, вы тоже артисты! Мы с вами товарищи! О, театр марионеток – ведь это настоящее искусство! – И он попросил нас показать кукол.
Мы развязали мешки и вынули наших актёров. Метр Миньяр тотчас же надел маленького Пульчинеллу на одну руку, пуделя – на другую и, смеясь, стал разыгрывать тут же придуманную комедию. Он подносил Пульчинеллу к мышиной клетке. Пульчинелла сначала лукаво выглядывал из-за угла, потом, приложив палец ко рту, подкрадывался к дверце и старался её открыть. Тут пудель набрасывался на него сзади и оттаскивал его прочь за край балахончика. Пульчинелла дрался с пуделем, опять открывал дверцу и падал в испуге навзничь перед выглянувшей мышкой. Мадемуазель Розали заливалась смехом.
– Polichinelle! Qu’il est beau ce petit Polichinelle! – говорила она.
– Она говорит, что ваш Полишинель очень хорошенький! – сказал метр Миньяр.
Тогда мы показали им, как пляшет Нинетта, старая подруга наших странствий. Они хлопали в ладоши и кричали «браво». Мадемуазель Розали сама попробовала водить Нинетту, а потом спросила что-то по-французски.
– Мадемуазель Розали спрашивает, можно ли сделать куклу, которая ходила бы по канату, размахивая флажками? – перевёл нам метр Миньяр.
Я задумался, вспоминая канатных плясунов, виденных ещё в Венеции. Я старался представить себе канат и вагу с нитками – и вдруг сообразил, как это можно сделать.
– Можно, можно! – закричал я, смеясь от радости. У меня даже руки зачесались поскорее сделать марионетку, такую же гибкую и красивую, как мадемуазель Розали, которая ходила бы по канату.
Мадемуазель Розали весело схватила меня за руки, и мы закружились по хижине. Потом она опять сказала что-то.
– Она просит, чтоб вы сделали ей такую марионетку, – сказал метр Миньяр.
Я кивнул головой. Паскуале дёрнул меня за рукав.
– Пеппо, ведь мы завтра идём к синьору Манцони.
– Ничего, я успею сделать, – ответил я.
Дождь кончился. В разрывах туч виднелось зеленоватое вечернее небо. Мы собрали наши пожитки и весело двинулись в путь.
Еще не затихший ветер обдавал нас хрустальным дождём с дубовых веток.
РАНДОЛЬФО МАНЦОНИ
– Знаешь, Пеппо, лучше нам сначала купить себе новые куртки и башмаки, а потом уже пойти к синьору Манцони. Вдруг ему не понравится, что мы такие оборванцы. Я думаю, синьор Гоцци был бы недоволен, если бы узнал, что мы явились к его другу чуть ли не в лохмотьях. У нас хватит денег, чтобы купить новое платье, – говорил Паскуале, осматривая свои обтрёпанные локти, на которых едва держались заплатки, положенные Мартой.
Мы вышли из ворот гостиницы, где ночевали.
Утреннее солнце сияло на островерхих куполах Регенсбурга. Мы нашли лавку старьевщика, но она была на замке, хозяин открыл её только в полдень.
Пока мы ждали, я начал вырезывать головку канатной плясуньи.
Дряхлый старьевщик с лицом, изборожденным такими же морщинами и складками, как неглаженое тряпье на его прилавке, перерыл для нас весь запас своих курток и башмаков. Наконец я выбрал себе зелёную куртку с позументом, чуть поеденную молью, а Паскуале – коричневый кафтанчик с потертым бархатным воротничком. Кафтанчик был очень велик Паскуале, но мы загнули слишком длинные рукава, и тогда вышло хорошо. Ещё мы купили себе козловые полусапожки на толстых подошвах. Старьевщик указал нам улицу, где жил синьор Манцони.
Паскуале вынул из сумки письмо синьора Гоцци, от которого зависела наша судьба. Серый пакет поизмялся, его уголки обтрепались за время нашего долгого пути. Бисерные строчки адреса стерлись и побледнели. Паскуале бережно положил письмо в карман нового кафтанчика и пригладил свои белокурые волосы. Чувствуя себя необыкновенно важными, мы пошли через мост в предместье.
Мы шли по тихой улице мимо осенних лип. Хорошенькие домики прятались в кустах бузины. В палисадниках цвели огненные настурции. Паскуале заглядывал во все калитки. Из одного окошка донеслись звуки клавесина. Кто-то разучивал гамму нетвердой рукой.
– Сюда! – крикнул Паскуале и распахнул калитку. Молодая простоволосая женщина сидела на крыльце и чистила румяные яблоки. Она удивлённо посмотрела на нас.
– Здесь живёт синьор Манцони? – смело спросил Паскуале.
Женщина покачала головой.
– Нет, не здесь. Что это вам вздумалось?
– Нам сказали, что он живёт на этой улице, мы услышали музыку – подумали, что он живёт в этом доме, – смущенно объяснил Паскуале.
– А вы кто такие?
– Мы… мы земляки синьора Манцони, – ответили мы в один голос.
– Ах, земляки! – усмехнулась женщина. Она неторопливо стряхнула яблочную кожуру с передника и вышла за калитку.
– Вон за чугунной оградой дом герра Манцони! – сказала женщина и указала рукой вдоль улицы.
Мы поблагодарили её и побежали к большому, красивому дому. Колонны из белого камня украшали его фасад. Широкие каменные ступени вели на крыльцо. Перед крыльцом желтели дорожки палисадника. Бронзовый дельфин над каменным бассейном пускал из глотки две тоненькие струи.
Мы вышли из ворот гостиницы, где ночевали.
Утреннее солнце сияло на островерхих куполах Регенсбурга. Мы нашли лавку старьевщика, но она была на замке, хозяин открыл её только в полдень.
Пока мы ждали, я начал вырезывать головку канатной плясуньи.
Дряхлый старьевщик с лицом, изборожденным такими же морщинами и складками, как неглаженое тряпье на его прилавке, перерыл для нас весь запас своих курток и башмаков. Наконец я выбрал себе зелёную куртку с позументом, чуть поеденную молью, а Паскуале – коричневый кафтанчик с потертым бархатным воротничком. Кафтанчик был очень велик Паскуале, но мы загнули слишком длинные рукава, и тогда вышло хорошо. Ещё мы купили себе козловые полусапожки на толстых подошвах. Старьевщик указал нам улицу, где жил синьор Манцони.
Паскуале вынул из сумки письмо синьора Гоцци, от которого зависела наша судьба. Серый пакет поизмялся, его уголки обтрепались за время нашего долгого пути. Бисерные строчки адреса стерлись и побледнели. Паскуале бережно положил письмо в карман нового кафтанчика и пригладил свои белокурые волосы. Чувствуя себя необыкновенно важными, мы пошли через мост в предместье.
Мы шли по тихой улице мимо осенних лип. Хорошенькие домики прятались в кустах бузины. В палисадниках цвели огненные настурции. Паскуале заглядывал во все калитки. Из одного окошка донеслись звуки клавесина. Кто-то разучивал гамму нетвердой рукой.
– Сюда! – крикнул Паскуале и распахнул калитку. Молодая простоволосая женщина сидела на крыльце и чистила румяные яблоки. Она удивлённо посмотрела на нас.
– Здесь живёт синьор Манцони? – смело спросил Паскуале.
Женщина покачала головой.
– Нет, не здесь. Что это вам вздумалось?
– Нам сказали, что он живёт на этой улице, мы услышали музыку – подумали, что он живёт в этом доме, – смущенно объяснил Паскуале.
– А вы кто такие?
– Мы… мы земляки синьора Манцони, – ответили мы в один голос.
– Ах, земляки! – усмехнулась женщина. Она неторопливо стряхнула яблочную кожуру с передника и вышла за калитку.
– Вон за чугунной оградой дом герра Манцони! – сказала женщина и указала рукой вдоль улицы.
Мы поблагодарили её и побежали к большому, красивому дому. Колонны из белого камня украшали его фасад. Широкие каменные ступени вели на крыльцо. Перед крыльцом желтели дорожки палисадника. Бронзовый дельфин над каменным бассейном пускал из глотки две тоненькие струи.