Фриар отлично знал, что за мысли теснятся в головах селян, и снова воздел руку, отчетливо различим в свете свечей, - и за спиною его была ночь.
   - Да будет проклят их стремительный бег, - объявил фриар, - и глянцевая их шерсть; да будет проклята красота сих тварей, и магия, в них заключенная; проклятие всем до одной тварям, что бродят у зачарованных рек.
   Но и теперь фриар прочел в глазах людей неизбывную любовь ко всему, что запрещал он, и потому не умолк. Он еще более возвысил голос и продолжал, не сводя сурового взгляда с встревоженных лиц:
   - Проклятие троллям, эльфам, гоблинам и феям на земле, гиппогрифам и Пегасу в воздухе, и всем племенам водяных и русалок под водою. Наши священные обряды запрещают их. Да будут прокляты все сомнения, все странные сны, все фантазии. И да отвратятся от магии все истинно верные. Аминь.
   Фриар стремительно обернулся и исчез в ночи. Ветер, помешкав у двери, рывком захлопнул ее. В просторной комнате кузницы Нарла все осталось так, как несколько минут назад, однако блаженное умиротворение словно бы омрачилось и померкло. Тогда заговорил Нарл, поднявшись над столом и нарушая угрюмую тишину:
   - Или встарь замышляли мы наши замыслы и уповали на магию, - молвил он, - для того, чтобы теперь отречься от существ волшебных и проклясть ближних наших, безвредный народ, обитающий за пределами ведомых нам полей, и прекрасные создания воздуха, и возлюбленных утонувших мореходов, что живут на дне моря?
   - Ни в коем случае, - раздались голоса. И парламентарии снова жадно глотнули меду.
   А затем встал один из них, высоко подняв рог с медом, и еще один, и еще, пока, наконец, все они не стояли вокруг стола, озаренного светом свечей. "Магия!" - воскликнул один. И все дружно подхватили его клич, и вот уже все хором кричали:"Магия!"
   По пути домой фриар услышал призыв "Магия!"; он поплотнее закутался в священные одежды и покрепче вцепился в свои священные реликвии, и произнес заговор, дабы охранить себя от нежданных демонов и сомнительных созданий тумана.
   Глава 21.
   НА КРАЮ ЗЕМЛИ.
   В тот день Орион дал своим гончим отдых. Но на следующий день он поднялся спозаранку, отправился на псарню и спустил ликующих гончих с привязи навстречу искристым рассветным лучам, и снова повел псов прочь из долины, за холмы, к границе сумерек. Отныне Орион более не брал с собою лука, но только меч и хлыст; ибо по душе ему пришлось азартное упоение пятнадцати гончих, с каким гнали они однорогое чудище; Орион чувствовал, что восторг каждой гончей передается и ему тоже; а подстрелить единорога стрелою означало бы пережить только одно радостное мгновение.
   На протяжении целого дня шел Орион через поля, то и дело приветствуя встречного селянина либо батрака, и слыша приветствия в ответ, и пожелания доброй охоты. Когда же наступил вечер, и до границы осталось совсем немного, все реже и реже приветствовали юношу люди, ибо охотник явно держал путь туда, куда не забредал никто, куда народ не обращался даже думами. Теперь юноша шагал в одиночестве, однако его подбадривали нетерпеливые мысли и радовало чувство братства, что связывало охотника и псов: и его помыслы, и помыслы гончих все обращены были к травле.
   Так Орион снова вышел к сумеречной преграде. От полей людей к ней вели изгороди: они подступали вплотную к туманной завесе, обретали причудливые, расплывчатые очертания в сиянии, нашей земле чуждом, и терялись в сумерках. Орион и его свора остановились у одной из этих изгородей, там, где она соприкасалась с лучистой преградой. Отблеск света на краю изгороди, ежели на земле и возможно подобрать для него сравнение, скорее всего, напоминал матовые переливы, что вспыхивают за полем на плетне, осиянном радугой: в небе радуга отчетливо видна, а на противоположной стороне широкого поля конец радуги едва различим, однако нездешнее прикосновение небес уже преобразило плетень. В зареве, подобном этому, мерцали кусты боярышника те, что росли на самом краю людских полей. А сразу за ними, словно расплавленный опал, сосредоточием блуждающих огней протянулся предел, за который не проникает взгляд человеческий, из-за которого не доносится никаких звуков, кроме напевов эльфийских рогов, да и те слышны весьма немногим. Рога трубили и теперь, пронзая завесу сумеречного света и тишину колдовским отзвуком серебряных переливов, словно бы сокрушая все препятствия, чтобы достичь слуха Ориона, - так солнечный свет пробивается сквозь эфир, дабы зажечь лунные долины.
   Рога смолкли; со стороны Эльфландии не доносилось ни шороха; теперь безмолвие нарушали только голоса земного вечера. Но и они понемногу стихали, а единороги так и не появились.
   Вдалеке залаяла собака; неспешно катясь домой, прогрохотала телега, только ее и слышно было на пустынной дороге; на узкой тропинки прозвучал чей-то голос, а затем снова воцарилась глубокая тишина, ибо слова словно бы оскорбляли безмолвие, нависшее над нашими полями от края до края. В наступившем безмолвии Орион не сводил напряженного взгляда с туманной преграды, поджидая единорогов, что так и не появились; надеясь, что вот-вот увидит, как один из них выступит из сумерек. Но юноша поступил неразумно, явившись на то же самое место, где обнаружил пять единорогов только два дня тому назад. Ибо нет на свете существа пугливее единорога, с неусыпной бдительностью оберегают единороги свою красоту от человеческого взора; весь день проводят они за пределами ведомых нам полей, и только изредка, вечерами, когда все умолкает, отваживаются переступить черту, но даже тогда не осмеливаются отойти от границ далее чем на несколько шагов. Дважды за два дня подстеречь подобных созданий на одном и том же месте, да еще и с собаками, после того как один из единорогов был загнан и убит, являлось делом гораздо более невероятным, нежели полагал Орион. Победное торжество удачной охоты переполняло сердце юноши; воспоминания о погоне властно влекли его назад, к тому самому месту, откуда травля началась, - ибо места обладают подобной властью. Орион вглядывался в завесу тумана, поджидая, чтобы одно из этих великолепных созданий гордо выступило из сумерек, чтобы из опаловой дымки вдруг возник огромный, осязаемый силуэт. Однако единороги так и не появились.
   Орион стоял там так долго, вглядываясь в сумерки, что почувствовал, наконец, как невиданная граница завлекает его и манит, и вот мысли юноши закружились в вихре ее блуждающих огней, и возмечтал он о горных вершинах Эльфландии. Тем, кто жил на хуторах вдоль края ведомых нам полей, влечение это было отлично знакомо; с похвальной предусмотрительностью люди не обращали взоры свои в сторону дивной преграды, что переливалась волшебными красками совсем близко, за домами. Ибо в ней заключена была красота, нашим полям чуждая; смолоду наставляют селян, что ежели надолго задержат они взгляд свой на блуждающих огнях, перестанут их радовать наши добрые поля, славные бурые пашни и волны пшеницы, и все, что от века принадлежит нам; сердца их устремятся далеко прочь, в эльфийские угодья, и затоскуют навеки по неведомым горам и по народу, фриаром не благословленному.
   И теперь, пока Орион стоял у самого края колдовских сумерек, и медленно угасал наш земной вечер, все, причастное Земле, изгладилось вдруг из его памяти, словно подхваченное порывом ветра; любовь к эльфийским угодьям внезапно овладела юношей, не оставляя места для земных забот. Из числа всех тех, кто бродил дорогами людей, Орион помнил теперь одну только свою мать; юноша вдруг понял, словно сумерки подсказали ему, что Лиразель была заколдована, и что сам он принадлежит к волшебному роду. Никто не говорил Ориону об этом прежде; теперь он об этом узнал.
   На протяжении долгих лет размышлял он вечерами, гадая, куда исчезла его мать; он гадал в одиноком безмолвии, и никто не ведал, что за мысли теснятся в голове ребенка: теперь же ответ словно бы повис в воздухе; казалось, Лиразель была совсем рядом, по ту сторону заколдованных сумерек, что отделяли наши хутора от Эльфландии. Орион сделал три шага и оказался перед границей. Он стоял на самом краю ведомых нам полей: прямо перед его глазами подрагивала туманная завеса, торжественно переливались всеми оттенками жемчуга. Едва Орион двинулся с места, одна из гончих привстала; псы повернули головы, не сводя с хозяина глаз; Орион остановился, и собаки снова успокоились. Юноша попытался разглядеть сквозь преграду, что там, по другую сторону, но ничего не увидел, кроме блуждающих огней: огни сии сотканы из сумерек тысячи угасающих дней; магия сохранила их нетронуты-ми, дабы возвести волшебную преграду. Орион позвал свою мать через разделяющую их бездну, через эти несколько ярдов эфемерных сумерек, что пали на поля: по одну сторону их находилась Земля, и людские обители, и время, что мы измеряем минутами, часами и годами, а по другую - Эльфландия и иные временные законы. Юноша дважды позвал Лиразель, прислушался, и позвал снова; но ни ответа, ни шопота не донеслось со стороны Эльфландии. Тогда Орион ощутил всю глубину про-пасти, что разлучала его с матерью, и понял: пропасть эта широка, темна и непреодолима, словно те пропасти, что отделяют наши времена от прошлого, и те, что пролегли между жизнью повседневной и образами сна; между теми, кто пашет землю, и героями песен; между теми, что живы и по сей день, и теми, кого они оплакивают. Преграда переливалась и мерцала, - словно завеса столь эфемерно-воздушная никогда не отделяла минувшие годы от того мимолетного мгновения, что мы называем "Сейчас".
   Там стоял Орион; за его спиною звучали голоса Земли, едва различимые в угасании вечера, и мерцало матовое зарево ласковых земных сумерек; а перед ним, прямо перед глазами, застыло недвижное безмолвие Эльфландии, и искрилась нездешне-прекрасная граница, что это безмолвие создала. Орион не думал более о земном: он не сводил взгляда со стены сумерек, словно пророки, что, играя с запретным знанием, вглядываются в мутные кристаллы. Ко всему, что только было эльфийского в крови Ориона, ко всему магическому, что досталось ему от матери, взывали крохотные огни возведенной из сумерек преграды, соблазняя и маня. Юноша задумался о своей матери, живущей в безмятежном одиночестве вне ярости Времени, он задумался о величии Эльфландии, что смутно представлял себе благодаря колдовским воспоминаниям, унаследованным от Лиразель. Он более не слышал отрывистые и негромкие голоса земного вечера позади себя, и более не внимал им. Вместе с этими едва уловимыми звуками для Ориона канули в никуда обычаи и нужды людей и замыслы их; все, ради чего трудятся люди и на что уповают, и то немногое, чего добиваются они при помощи терпения. В свете нежданного откровения о волшебном своем происхождении, откровении, что снизошло на него подле этой сверкающей границы, Ориону захотелось тотчас же отречься от вассальной зависимости пред Временем и покинуть владения Времени, этого тирана, что неизменно обрушивает на них свою карающую длань; покинуть их, - для этого тре-бовалось не более пяти шагов, - и вступить в неподвластные векам угодья, где мать его пребывала подле своего царственного отца, восседающего на изваянном из туманов троне в зале, о колдовской красоте которого догадывались только песни. Эрл более не был юноше домом; обычаи людей показались ему чужды: не ступать ему более по людским полям! Нет же, вершины эльфийских гор ныне стали для Ориона тем, чем приветливые соломенные стрехи кажутся вечерами земным труженикам; все легендарное и неземное призывало Ориона домой. Так сумеречная преграда, на которую глядел он слишком долго, зачаровала юношу; настолько больше магии заключала она в себе, нежели земные вечера!
   Есть на свете такие люди, что долго не сводили бы с преграды глаз, а потом все-таки отвернулись бы; но для Ориона это было непросто; ибо хотя магия и обладает властью подчинять себе земные создания, они отзываются на чары нескоро и неохотно, в то время как все, что только было колдовского в крови Ориона, ослепительно вспыхнуло в ответ на зов магии, что лучилась в туманной завесе, ограждающей Эльфландию словно крепостной вал. Пелена эта соткана была из редчайших огней, что носятся в воздухе, и ослепительно-прекрасных бликов солнца, что изумляют поля наши в разгар грозы, из туманов над ручейками, из мерцания цветочных лепестков в лунном свете, из арок наших радуг, из их волшебного великолепия, из отблесков вечернего зарева, надолго сохраненных в памяти умудренных старцев. В эти чары вступил Орион, отрекаясь от всего земного; но едва нога его коснулась сумерек, один из псов, что все это время сидел у ног хозяина под плетнем, столь долго воздерживаясь от травли, слегка потянулся и издал один из тихих нетерпеливых визгов, что среди людей сошли бы за зевок. По старой привычке Орион обернулся на звук, и заметил пса, и подошел к нему на миг, и потрепал его рукою, и хотел уже было попрощаться; но в этот миг все гончие обступили хозяина, тыкаясь носами в ладони и заглядывая в глаза. И, стоя там среди своих встревоженных гончих, Орион, что только мгновением раньше мечтал о вещах легендарных, чьи помыслы парили над волшебными землями, взмывая к заколдованным вершинам эльфийских гор, вдруг повиновался зову своего земного происхождения. Нельзя сказать, будто душа его больше лежала к охоте, нежели к тому, чтобы навсегда поселиться с матушкой за пределами разрушительной власти времени, во владениях ее отца, более дивных, нежели поется в песнях; нельзя сказать, будто он настолько любил своих гончих, что не в силах был с ними расстаться; однако предки Ориона травили зверя от поколения к поколению, ровно так же, как род его матери испокон веков придерживался магии; пока Орион глядел на колдовские угодья, магия властно призывала его к себе, но древний зов земной крови не менее властно манил юношу к охоте. Прекрасная граница сумерек заставила его возмечтать об Эльфландии, но в следующее же мгновение гончие принудили хозяина обернуться в другую сторону: любому из нас непросто избежать подчиняющего влияния внешних обстоятельств.
   Несколько минут Орион стоял среди своих собак, размышляя, пытаясь решить, куда ему направиться, взвешивая в уме покойно-ленивые века, что нависли над безмятежными полянами, и равнодушное великолепие Эльфландии, и славные бурые пашни, и пастбища, и невысокие изгороди Земли. Но гончие обступили хозяина тесным кольцом; они терлись носами, повизгивали, заглядывали ему в глаза, уговаривая (ежели хвосты, и лапы, и огромные карие глаза умеют говорить), настаивая:"Прочь! Прочь!" Размышлять и дальше в такой суматохе было невозможно; Орион так и не решился ни на что, и гончие настояли на своем: и хозяин, и его псы вместе отправились домой через ведомые нам поля.
   Глава 22.
   ОРИОН НАЗНАЧАЕТ ДОЕЗЖАЧЕГО.
   Еще много раз, пока стояла зима, Орион возвращался со своими гончими к дивной границе и поджидал там в угасающих земных сумерках; иногда, когда в наших полях все замирало, охотник видел, как из тумана осторожно и бесшумно выходят единороги: огромные и прекрасные ослепительно-белые силуэты. Но юноше не довелось более гнать зверя через ведомые поля и возращаться в замок Эрл с драгоценным рогом, ибо единороги, ежели и появлялись, то удалялись от границы в наши поля не более чем на несколько шагов, и Ориону ни разу больше не удалось отрезать одного из них от Эльфландии. Однажды он попытался - и едва не потерял всех своих гончих: несколько псов уже ступили в сумеречную завесу, когда юноша отогнал их назад хлыстом; еще два ярда - и звук земного охотничьего рога более не донесся бы до заплутавших собак. Именно тогда юноша понял: несмотря на всю свою власть над гончими, пусть даже во власти этой было нечто от магии, одному и без посторонней помощи ему не под силу охотиться с гончими столь близко от предела, ступив за который, собака сгинет навек.
   После этого Орион некоторое время наблюдал за вечерними играми подростков Эрла, и наконец приметил троих, что проворством и силой явно превосходили прочих; двоих из них он и решил нанять в доезжачие. Когда игры закончились и в домах только-только затеплили огни, Орион отправился к хижине одного из парней, - того, что был высок и весьма проворен. И мальчуган, и его мать оказались дома; оба подня-лись из-за стола, едва отец отворил дверь и Орион переступил порог. Орион приветливо спросил паренька, не согласится ли тот следовать за гончими с хлыстом и не давать псам отбиваться от своры. Гробовое молчание было ему ответом. Всяк и каждый знал, что Орион охотится на странных тварей, и водит своих гончих в места весьма странные. Никто из жителей Эрла никогда не переступал пределов ведомых нам полей. Мальчугану одна эта мысль явно внушала страх. Родители же ни за что не согласились бы отпустить его. И вот, наконец, молчание нарушили извинения, и сбивчивые фразы, и неловкие недомолвки, и Орион понял, что этот паренек с ним не пойдет.
   Тогда он отправился в дом второго мальчишки. И в этой хижине тоже горели свечи и стол стоял накрыт. Две старушки и мальчуган сидели за ужином. Орион сообщил им о своей нужде в доезжачем и предложил пареньку эту должность. Обитатели этого дома перепугались еще сильнее: это видно было и невооруженным глазом. Старушки хором воскликнули, что парень еще слишком молод, что бегать он разучился, что столь великой чести он недостоин, что собаки ни в жизнь к нему не привыкнут. Много чего еще наговорили они, пока, наконец, не принялись нести откровенную чушь. Ориону ничего не оставалось делать, как покинуть их и отправиться в дом третьего. Но и там произошла та же история. Старейшины мечтали о магии для Эрла, но прикосновение к ней наяву, и даже самая мысль о магии пугали народ хижин. Никто не соглашался отпустить сыновей в незнаемые угодья переведаться с тамошни-ми существами: в столь мрачном и грозном свете представили обитателей волшебной страны слухи Эрла, подобно огромной и зловещей тени. Потому никто не сопровождал Ориона, когда он снова поднялся со своими псами по склону долины и направился на восток через наши поля, - туда, куда обитатели Земли ходить отказывались наотрез.
   Март уже близился к концу; Орион почивал в своей башне, когда снизу до него донесся крик павлинов, резкий и отчетливый поутру. Затем в сон его ворвалось блеяние овец с далеких нагорий; пронзительно кричали петухи, ибо в солнечном воздухе пела Весна. Орион поднялся и отправился на псарню; очень скоро вставшие спозаранку пахари увидели, как поднимается он по крутому склону долины и все его псы бегут за ним, выделяясь на зеленом фоне рыжими пятнами. Так юноша миновал ведомые нам поля. Так добрался он, еще до того, как солнце село, до той полоски земли, от которой все люди отвращают взоры, где к западу, среди полей жирной бурой глины поднимаются обители людей, а к востоку над сумеречной границей сияют эльфийские горы.
   Орион и его свора спустились вдоль последней изгороди к самой границе. И едва оказавшись там, юноша заметил, как совсем рядом из пелены сумерек, разделяющей Землю и Эльфландию, выскользнул лис: зверь пробежал несколько ярдов вдоль края наших полей, а затем снова нырнул в туман. Ориона это не удивило; таков уж обычай лиса - шнырять на окраинах Эльфландии и снова возвращаться в наши поля: именно оттуда лис приносит сюда, к нам, нечто такое, о чем не догадываются наши города. Но очень скоро лис опять выпрыгнул из сумерек, пробежал еще немного, и опять юркнул в лучистую завесу. Тогда Орион пригляделся, пытаясь понять, чем лис занят. И снова появился лис в ведомых нам полях, и снова спрятался в сумерки. Гончие тоже наблюдали за происходящим, не выказывая ни малейшего желания поохотиться за лисом, ибо они уже отведали легендарной крови.
   Орион прошел еще немного вперед вдоль сумеречной преграды, следуя за лисом, и по мере того, как лис то показывался в наших полях, то снова исчезал, любопытство Ориона все разгоралось. Гончие неспешно трусили за хозяином, хотя очень скоро утратили всякий интерес к занятию лиса. Но загадка мгновенно разъяснилась: через туманную завесу вдруг перескочил тролль Лурулу, и приземлился в наших полях: именно с ним и играл лис.
   - Человек, - вслух сообщил Лурулу самому себе, а может быть и приятелю-лису, говоря на языке троллей. И Орион тотчас же вспомнил тролля, что некогда явился к нему в детскую, вооружившись крохотным амулетом против времени, и скакал по потолку и с полки на полку, чем вывел из себя Зирундерель, опасавшуюся за свои чашки и плошки.
   - Тролль! - откликнулся юноша, тоже на языке троллей; ибо еще в детстве матушка нашептала ему это наречие, рассказывая Ориону предания о троллях и напевая их древние песни.
   - Кому это ведомо наречие троллей? - полюбопытствовал Лурулу.
   Орион сообщил троллю свое имя, но для Лурулу то был пустой звук.
   Однако тролль уселся на корточки и слегка поворошил в том, что у троллей примерно соответствует нашей памяти; и разгребая и перетряхивая немало пустячных воспоминаний, что время ведомых нам полей уничтожить не сумело, и недвижную апатию неизменных веков Эльфландии, он вдруг натолкнулся на воспоминание об Эрле; тролль снова оглядел Ориона с ног до головы и слегка поразмыслил. В этот самый миг Орион назвал троллю царственное имя своей матушки. И немедленно Лурулу проделал то, что среди троллей Эльфландии известно как преклонение пяти точек; иными словами, он опустился на колени и коснулся земли ладонями и лбом. Затем он снова вскочил и перекувырнулся в воздухе, потому что почтительность овладевала троллем крайне ненадолго.
   - Что ты делаешь в полях людей? - спросил Орион.
   - Играю, - отозвался Лурулу.
   - А что ты поделываешь в Эльфландии?
   - Слежу за временем, - отвечал Лурулу.
   - Меня бы это не позабавило, - заметил Орион.
   - Ты же никогда не пробовал, - откликнулся Лурулу. - В полях людей следить за временем невозможно.
   - Почему бы и нет? - спросил Орион.
   - Оно мчится слишком быстро.
   Орион поразмыслил над словами тролля, однако сути их так и не постиг; никогда не покидая ведомых нам полей, юноша знал одну только поступь времени, и, стало быть, сравнивать не мог.
   - Сколько лет прошло для тебя с тех пор, как мы беседовали в Эрле? полюбопытствовал тролль.
   - Лет? - переспросил Орион.
   - Сто? - предположил тролль.
   - Около двенадцати, - отвечал Орион. - А для тебя?
   - А для меня все еще продолжается день сегодняшний, - отвечал тролль.
   И Орион не пожелал более говорить о времени, ибо не лежала у него душа к обсуждению темы, в которой он явно был осведомлен меньше самого заурядного тролля.
   - Хочешь носить хлыст, - спросил Орион, - и бегать с моими гончими, когда мы погоним единорога через ведомые нам поля?
   Лурулу придирчиво оглядел гончих, отмечая выражение их карих глаз: гончие с сомнением обратили носы свои в сторону тролля и вопросительно принюхались.
   - Они же собаки, - сказал тролль так, словно это свидетельствовало против гончих. - Однако мысли у них славные.
   - Значит, ты будешь носить хлыст, - подвел итог Орион.
   - М-да. Да, - подтвердил тролль.
   Тогда Орион отныне и навсегда вручил троллю свой собственный хлыст, и затрубил в рог, и зашагал прочь от сумеречной преграды, наказав Лурулу собрать гончих и повести свору следом, не давая псам разбегаться.
   При виде тролля гончие встревожились, не желая повиноваться существу ростом не больше их самих; они принюхивались и принюхивались, но более похожим на человека тролль от этого не становился. Псы подбежали к нему из любопытства и отскочили в отвращении, и вызывающе разбрелись кто куда. Но безграничной находчивости проворного тролля противостоять было не так-то просто; хлыст взвился в воздух, показавшись в крошечной ручке в три раза больше, нежели на самом деле, плеть устремилась вперед и хлестнула одну из гончих по носу. Гончая взвизгнула: в глазах у нее читалось неприкрытое удивление; прочие псы все не унимались: они, должно быть, сочли происшедшее случайностью. Но снова взлетела плеть, и хлестнула по другому носу; и тогда гончие поняли, что эти жалящие удары направляет не случайность, но беспощадный и наметанный глаз. И с этой минуты и впредь псы почи-тали Лурулу, хотя так и не учуяли в нем человека, как ни старались.
   Так Орион и его свора гончих возвращались поздним вечером домой, и ни одна овчарка не стерегла стадо в низине, где рыщет волк, надежнее и бдительнее, нежели Лурулу следил за сворой: он забегал то справа, то слева, то держался позади, где бы не оказался отбившийся пес; он с легкостью перепрыгивал через всю свору с одной стороны на другую. И не успел Орион удалиться от границы и на сто шагов, как бледно-голубые эльфийские горы исчезли из виду: чуждые тьме вершины укрыла земная ночь, что сгущалась над ведомыми нам полями.
   Они направлялись домой; очень скоро над их головами вспыхнули блуждающие сонмы видимых с земли звезд. Лурулу то и дело поглядывал вверх, дивясь на звезды, как все мы когда-то делали; однако по большей части он не спускал глаз с гончих, ибо теперь, оказавшись в земных полях, тролль проникся заботами Земли. Едва одна из гончих оставала, хлыст Лурулу обрушивался на нее с легким, похожим на взрыв, щелчком, прикоснувшись, может статься, к кончику хвоста, и взметнув облачко шерстинок и пыли; гончая с визгом подбегала к остальным, и вся свора знала: еще один из точно направленных ударов попал в цель.
   Когда вся жизнь доезжачего посвящена охоте с гончими, тогда приходят и грация в обращении с хлыстом, и уверенная меткость, - приходят, скажем, лет через двадцать. Иногда качества эти передаются по наследству, что еще лучше, нежели годы практики. Но ни годы практики, ни привычка к хлысту, заключенная в самой крови, не смогут наделить доезжачего такой точностью и таким глазомером, какие дать может только одно: магия. Взмах плети, стремительный, словно движение зрачка, попадание хлыста в избранную точку с той же точностью, как направленный взгляд, не были свойствами этой земли. И хотя пощелкивание хлыста прохожим показалось бы самым обычным делом земного охотника, однако все до одной гончие знали, что речь шла о большем: с хлыстом управлялось существо из-за пределов наших полей.