Едва Лиразель прочитала руну на пергаменте, как грезы Эльфландии хлынули через сумеречный предел. Явились те, что даже сегодня заставили бы клерка из Сити немедленно покинуть конторку и отправиться танцевать на берег моря; и те, что вынудили бы всех до одного служащих банка оставить открытыми настежь двери и сейфы и поспешить прочь, в зеленые луга, к вересковым холмам; и те, что в один миг превратили бы в поэта погруженного в свою коммерцию бизнесмена. То были могущественные грезы: эльфийский король призвал их силою своей волшебной руны. Лиразель сидела у окна с руною в руках, беспомощная среди буйного хоровода неуемных грез Эльфландии. А грезы бушевали и метались, пели и звали, все новые и новые являлись из-за сумеречных пределов, смыкаясь вокруг одного бедного рассудка; тело принцессы становилось все легче и легче. Ножки ее отчасти покоились на полу, отчасти парили над полом; Земля почти не удерживала Лиразель: так быстро становилась она созданием мечтаний и снов. Ни любовь принцессы к Земле, ни любовь детей Земли к ней более не имели власти удержать ее.
   И вот нахлынули на нее воспоминания о неподвластном времени детстве подле озер Эльфландии, у границы густого леса, близ невероятных, словно бред, полян, или во дворце, поведать о котором можно только в песне. Принцесса видела это все столь же ясно, как мы различаем в воде крохотные ракушки, когда сквозь прозрачный лед смотрим на дно сонного озера; чуть размытыми кажутся их очертания в ином мире, за ледяной преградой; вот так же и воспоминания Лиразель смутно поблескивали из-за сумеречного предела Эльфландии. Негромкие, странные клики эльфийских созданий коснулись ее слуха; ароматы заструились от тех чудесных цветов, что мерцали на знакомых ей полянах; еле слышные звуки колдовских песен донеслись через границу и настигли Лиразель тут, в башне; голоса, мелодии и воспоминания плыли сквозь сумрак; вся Эльфландия звала. И вот принцесса услышала размеренный и звучный голос отца - он раздавался на удивление близко.
   Она немедленно поднялась на ноги, и вот Земля, способная удерживать только материальные предметы, разомкнула свои объятия; Лиразель, создание снов и фантазий, иллюзий и легенд, заскользила из комнаты; и Зирундерель оказалась бессильна удержать ее заклинаниями; да и сама принцесса, уносясь прочь, бессильна была даже обернуться и поглядеть на сына.
   В этот миг с северо-запада налетел ветер; он пронесся сквозь лес, обнажил золотые ветви, заплясал над холмами, и увлек за собою хоровод алых и золотых листьев, что до сих пор страшились этого дня, но теперь, едва, наконец, наступил он, закружились в веселом танце. Прочь, в буйном мятежном вихре и великолепии красок, ввысь, к лучам солнца, что уже закатилось над ведомыми нам полями, устремились вместе листья и ветер. С ними исчезла и Лиразель.
   Глава 10.
   ЭЛЬФЛАНДИЯ ОТХЛЫНУЛА.
   На следующее утро Алверик поднялся в башню к ведьме Зирундерель, измученный, исступленный: всю ночь разыскивал он Лиразель в самых невероятных местах. Всю ночь он пытался понять, что за причуда выманила принцессу из дома и куда могла увести ее; Алверик искал у ручья, близ которого Лиразель некогда поклонялась камням, и у заводи, где она однажды молилась звездам; Алверик выкликал ее имя у подножия каждой башни, Алверик выкликал ее имя наугад, в темноту, но отвечало ему только эхо; и вот, наконец, он пришел к ведьме Зирундерель.
   - Куда? - спросил Алверик, и более ничего не сказал, чтобы мальчику не передались его страхи. Однако Орион уже знал. С бесконечно скорбным видом Зирундерель покачала головой.
   - Путями листьев, - отозвалась она. - Путями всей красоты.
   Но Алверик не дослушал ее до конца: после первых двух слов он вышел из комнаты столь же поспешно, как и вошел, торопливо спустился по лестнице, и, не задержавшись ни на минуту, выбежал из башни прямо в ветреное утро, поглядеть, какими путями унеслись эти великолепные осенние листья.
   Несколько листьев, что упорно цеплялись за холодные ветви, когда веселый хоровод их собратьев устремился в полет, теперь тоже парили в воздухе: последние, одинокие листья; и увидел Алверик, что летят они на юго-восток, в сторону Эльфландии.
   Тогда Алверик торопливо вложил волшебный меч в широкие кожаные ножны, и, взяв с собою скудный запас еды, поспешил через поля вслед за последними листьями; и вело Алверика осеннее их великолепие: часто случается так, что славное, обреченное на гибель дело в последние свои дни увлекает за собою самых разных людей.
   И вот Алверик оказался в нагорьях, среди полей: роса посеребрила травы; воздух, расцвеченный ликующими красками последних листьев, искрился солнечным светом, однако в мычании коров словно бы слышались меланхолические ноты.
   Стояло покойное ясное утро, пронизанное северо-западным ветром, но Алверику не суждено было обрести покой; ни на миг не помедлил он, охваченный исступлением: так ведет себя тот, кто внезапно утратил нечто бесконечно дорогое; вот столь же стремительно двигался юноша, и столь же одержимый был у него вид. Весь день Алверик не отрывал взгляда от бесконечной, ровной линии горизонта на юго-востоке, в той стороне, куда направлялись листья; вечером же он стал искать взором эльфийские горы, грозные и неизменные: горы, которых не касались лучи ведомого нам света, горы цвета бледных незабудок. Забыв об отдыхе, Алверик спешил вперед, чтобы поскорее увидеть заветные вершины, однако они так и не показались.
   Но вот юноша завидел хижину старого кожевника, что некогда сработал ножны для волшебного меча. При этом зрелище в памяти Алверика воскресли все годы, минувшие с тех пор, как он увидел хижину в первый раз, хотя Алверик так и не узнал, сколько именно прошло лет, да и не мог узнать, ибо никому еще не удавалось изобрести точного способа подсчета, с помощью которого возможно было бы оценить действие времени в Эльфландии. Тогда Алверик снова поискал взглядом бледно-голубые эльфийские горы, отлично помня, что долгая величественная гряда вырисовывается на фоне неба в точности за одним из щипцов кожевниковой крыши; но не увидел даже расплывчатых очертаний. Тогда Алверик вошел в дом - и обнаружил там все того же старика.
   Кожевник на удивление одряхлел; заметно постарел даже его рабочий стол. Хозяин приветствовал Алверика: этого гостя он не позабыл; и Алверик спросил о жене старика. "Давным-давно умерла", - отвечал тот. И вновь ощутил Алверик обескураживающе-стремительный бег промелькнувших лет, и вновь охватил Алверика страх перед Эльфландией, куда лежал его путь, однако он и не подумал повернуть назад, и ни на мгновение не обуздал своей нетерпеливой поспешности. В подобающих случаю тривиальных фразах Алверик посочувствовал давней утрате старика. А потом спросил:
   - Где эльфийские горы, где бледно-голубые вершины?
   На лице старика медленно появилось такое выражение, словно он отродясь не видывал этих гор, словно Алверик, как человек ученый, рассуждает о вещах, кожевнику вовсе неведомых. Нет, он не знает, отвествовал хозяин хижины. И понял Алверик, что и сегодня, точно так же, как много лет назад, старик упорно отказывается говорить об Эльфландии. Ну что же, граница пролегла всего лишь в нескольких ярдах отсюда; Алверик пересечет ее и спросит дорогу у эльфийских созданий, раз уж горы не указывают ему пути. Старик предложил гостю поесть, у юноши крошки во рту не было целый день; но он только нетерпеливо спросил кожевника еще раз об Эльфландии, и старик смиренно ответил, что о подобных вещах ничегошеньки-то не знает. Тогда Алверик поспешил прочь, и добрался до знакомого ему поля, что, как он помнил, разделено было туманной чертою сумерек. И действительно, едва вышел Алверик в поле, он увидел, что все грибы-поганки повернули шляпки в одну сторону: в ту сторону, куда он держал путь; ибо как терновник всегда поникает в сторону, противоположную морю, так грибы-поганки, и всякое растение, отмеченное тайной, как, скажем, наперстянки, норичник и некоторые виды ятрышника, ежели растут близ Эльфландии, все как один клонятся к волшебной стране. По этому признаку нетрудно определить, еще не заслышав шума волн, еще не ощутив влияния магии, что приближаетесь вы либо к морю, либо к границе Эльфландии. А высоко в небе Алверик заметил золотых птиц, и понял, что в Эльфландии разыгралась буря, забросившая их за сумеречный предел с юго-востока, хотя над ведомыми нам полями дул северо-западный ветер. Алверик двинулся дальше, но границы не обнаружил; он пересек это поле, как любое из ведомых нам полей, но к Эльфландии так и не приблизился.
   Тогда, снова охваченный нетерпением, Алверик торопливо зашагал вперед; северо-западный ветер дул ему в спину. Земля становилась все более голой, каменистой и унылой; ни цветов, ни тени, ни красок, - ничего из того, что отмечает края, хранимые в памяти: по подобным штрихам мы восстанавливаем картины этих краев, оказавшись вдали от них. Все вокруг потускнело: чары были сняты. Алверик увидел, как высоко над головою золотая птица ринулась на юго-восток; он поспешил за нею, надеясь вскоре различить вдалеке горы Эльфландии: юноша полагал, что они просто укрыты от взгляда неким волшебным туманом.
   Но осеннее небо по-прежнему оставалось прозрачным и ярким; горизонт расстилался перед странником ровной линией, и все-таки ни отблеска эльфийских гор не различал его взгляд. Но и это не навело Алверика на мысль, что Эльфландия отхлынула. Однако, когда увидел он на этой пустынной каменистой равнине куст боярышника, нетронутый северо-западным ветром, но цветущий пышным цветом, хотя на дворе стояла осень, - тот самый куст боярышника, что Алверик хранил в памяти с давних времен, куст, усыпанный белыми гроздьями, что некогда радовал весенний день его давно ушедшего детства, - тогда юноша, наконец, понял, что Эльфландия находилась именно здесь, а теперь, должно быть, отступила, хотя не догадывался он, как далеко. Ибо это правда (и Алверик знал об этом), что точно так же, как волшебные чары, озаряющие порою нашу жизнь, особенно в первые годы, рождаются от неясных слухов, доставляемых к нам из Эльфландии разнообразными посланцами (да пребудет с ними мир и благословение), так и отблески утраченных воспоминаний, и милые сердцу игрушки, которыми мы когда-то так дорожили, возвращаются из наших полей назад в Эльфландию, чтобы слиться с ее вековечной тайной. В том - закон прилива и отлива, наука прослеживает его во всех явлениях; так свет вырастил леса угля, уголь же возвращает свет; так реки питают море, а море отсылает воды рекам; все, что получает, ровно так же и отдает; даже Смерть.
   А потом Алверик увидел, что на ровной, выжженной земле лежит игрушка; юноша помнил ее до сих пор. Много-много лет назад (но как узнать, сколько в точности?) игрушка эта, грубо вырезанная из дерева, доставляла ему столько детской радости; одним несчастливым днем она сломалась, и в другой, горький для мальчика день, была выброшена. Теперь же Алверик увидел игрушку снова: она лежала на равнине, не только совсем новая, и ничуть не поврежденная, но заключающая в себе нечто дивное, великолепное и волшебное: та самая сверкающая преображенная вещь, что знавало юное воображение Алверика. Там осталась лежать она, брошенная, покинутая Эльфландией, - так чудесные дары моря одиноко лежат иногда на песчаных дюнах, когда синяя морская гладь с каймою из пены недвижно застынет вдалеке.
   Безотрадной казалась равнина, утратившая волшебную красоту, - теперь, когда Эльфландия отхлынула, хотя тут и там Алверик снова и снова находил среди камней потерянные в детстве пустячки, - вещи, канувшие сквозь время в вечные и неизменные пределы Эльфландии, чтобы слиться с ее славой, теперь же забытые при грандиозном отступлении. Песни прошлого, мелодии прошлого, голоса прошлого негромко звучали в воздухе, постепенно стихая, словно не могли жить долго в ведомых нам полях.
   И вот солнце село, но розово-лиловое зарево на востоке, что показалось Алверику черезчур роскошным для Земли, манило юношу вперед и вперед: ибо думалось ему, что это отражается в небе зарево великолепия Эльфландии. И побрел Алверик дальше, надеясь отыскать волшебную страну; все новые горизонты вставали перед ним; и вот настала ночь, а с нею явились собратья Земли, звезды. Только тогда Алверик смирил, наконец, то исступленное нетерпение, что гнало его вперед с самого утра; завернувшись в широкий плащ, он подкрепился припасами из сумки и уснул беспокойным сном, один среди прочих покинутых предметов.
   Одержимый тревогой странник проснулся с первым лучом зари, хотя октябрьский туман укрыл все отблески света. Алверик доел остатки пищи, а затем двинулся вперед сквозь серый сумрак.
   Теперь ни звука не доносилось до него от ведомых нам полей; ибо люди никогда не ходили в ту сторону, пока Эльфландия была там; и теперь Алверик брел по пустынной равнине в полном одиночестве. Он зашел так далеко, что уже не слышал криков петуха, оглашавших уютные людские жилища, и шагал теперь в странном безмолвии, что нарушали то и дело одни только тихие, смутные отзвуки утраченных песен, оставленные отхлынувшей Эльфландией; они стали тише, чем вчера. Когда же засиял рассвет, Алверик снова различил в небе великолепные краски, что у самой земли горизонта на юго-востоке переливалось зеленым, и снова подумал, что видит отражение Эльфландии, и поспешил вперед, надеясь, что за следующим горизонтом отыщет волшебную страну. Новый горизонт открылся его глазам; но по-прежнему простиралась перед странником та же самая каменистая равнина, а бледно-голубые вершины эльфийских гор так и не показались.
   Либо Эльфландия находилась каждый раз за следующим горизонтом, озаряя облака своим лучистым светом, и отступала при приближении чужака, либо она канула в прошлое, за грани дней и лет, - Алверик не ведал, но упрямо продолжал идти вперед. И наконец вышел он к выжженной, безжизненной гряде, к которой так долго стремились взгляд его и сердце, и оттуда оглядел пустынную равнину, что протянулась до самой кромки неба, но не увидел и следа Эльфландии, не увидел и склонов гор: даже те маленькие сокровища воспоминаний, что оставил позади себя отлив, угасали, превращались в привычные, заурядные вещи. Тогда Алверик извлек из ножен волшебный меч. Но хотя меч и обладал силой противостоять чарам, силы вернуть утраченные чары у него не было; сколько бы ни размахивал Алверик мечом, пустынная равнина оставалась неизменной: каменистая, покинутая, однообразная и бескрайняя.
   Алверик прошел еще немного вперед; но на этой ровной пустоши горизонт незаметно двигался вместе с ним, и вершины эльфийских гор так и не показались; и на унылой этой равнине Алверик вскоре понял, как многим рано или поздно приходится понять, что Эльфландию он утратил.
   Глава 11.
   ЛЕСНЫЕ ЧАЩИ.
   В те дни Зирундерель по обыкновению своему забавляла мальчика заговорами и пустяковыми чудесами, и до поры до времени Орион был доволен. Но потом он стал молча гадать про себя, где его мать. Он прислушивался ко всем разговорам и долго размышлял над услышанным. Так проходили дни; ребенок знал только одно: мать его ушла, но так и не сказал ни слова о том, что занимало его мысли. А потом он понял, - по тому, что говорилось, и что умалчивалось, по взглядам и выражению лиц, или покачиванию головой, - что в уходе Лиразель заключалось нечто волшебное. Но что это было за волшебство, мальчугану выяснить не удавалось, какие бы чудеса не рисовало ему воображение, пока он ломал себе голову над неразрешимой загадкой. И наконец, в один прекрасный день он спросил Зирундерель.
   И хотя запасы мудрости старой ведьмы измерялись веками и веками, и хотя Зирундерель давно страшилась подобного вопроса, однако она и не подозревала, что вопрос сей занимал мысли ребенка на протяжении долгих дней, и не сумела отыскать в кладезях мудрости своей лучшего ответа, нежели сказать Ориону, что матушка его ушла в леса. Услышав это, мальчик твердо вознамерился отправиться в леса вслед за Лиразель и отыскать ее.
   Проходя по деревушке Эрл вместе с Зирундерель во время своих прогулок, Орион то и дело встречал проходящих селян, видел кузнеца у открытых дверей кузницы, жителей деревни на порогах своих домов, и тех, что приходили на ярмарку из отдаленных мест; мальчуган знал их всех. А лучше всех Ориону знаком был Трель с его неслышною поступью, и еще гибкий и проворный От, ибо оба охотника при встрече с ребенком забавляли его рассказами о нагорьях или о густых лесах за холмом;
   Орион же, отправляясь в недалекие свои путешествия вместе с пестуньей, очень любил слушать рассказы о далеких краях.
   У колодца росло старое миртовое дерево; летними вечерами Зирундерель обычно сиживала у его подножия, пока Орион играл в траве; мимо же, приминая траву, проходил От с причудливым луком в руке, отправляясь на вечерний промысел; иногда появлялся и Трель; и всякий раз, завидев одного из них, Орион останавливал охотника и требовал рассказов про лес. Если это был От, он склонялся перед Зирундерель в благоговейном поклоне; поклонившись же, рассказывал какую-нибудь историю о том, как ведет себя олень, а Орион спрашивал, почему так. Тогда на лице Ота появлялось такое выражение, словно он старательно пытался вспомнить события давних времен, и, помолчав несколько минут, приводил древнюю как мир причину подобного поведения оленя, причину, которая объясняла, каким образом олени пришли к сему обычаю.
   А ежели мимо, приминая траву, проходил Трель, Трель делал вид, что не замечает Зирундерель, и рассказывал свою повесть о лесных чащах более торопливо, приглушенным голосом, и уходил, и чудилось Ориону, что после его ухода вечер становился сосредоточием тайн. Трель заводил речь о существах самых разных, и истории его казались столь невероятными, что рассказывал он их только юному Ориону, ибо, как пояснял охотник, много есть на свете людей, не способных поверить правдивому слову, и он, Трель, не желает, чтобы рассказы его дошли до слуха подобных людей. Однажды Орион побывал в жилище охотника, в темной хижине, доверху набитой шкурами: самые разные шкуры - куньи, лисьи, барсучьи - завешивали стены; шкуры поменьше свалены были в груды по углам. Ни в одном доме не встречал Орион подобных чудес.
   Но теперь на дворе стояла осень, и мальчуган с пестуньей встречались с Отом и Трелем гораздо реже, ибо туманными вечерами, когда в воздухе ощущалось угрожающее дыхание мороза, они не сиживали более у подножия миртового дерева. Однако же Орион зорко глядел по сторонам во время своих кратких прогулок; и однажды он приметил-таки Треля: тот уходил из деревни в сторону нагорий. Мальчуган окликнул Треля: охотник остановился, и вид у него был порядком смущенный, ибо Трель почитал себя человеком слишком маленьким, чтобы его отчетливо разглядела и заметила пестунья замка, будь она там женщина или ведьма. Орион подбежал к нему и сказал: "Покажи мне леса". И поняла Зирундерель, что пробил час, и помыслы мальчика устремились за пределы долины, и знала ведьма, что никакие ее заклинания не смогут удержать ребенка долго, и Орион все равно последует за своими помыслами. Но Трель ответил: "Нет, господин мой", - и искоса, поежившись, поглядел на Зирундерель; пестунья же поспешила к мальчику и увела его прочь от Треля. И Трель ушел на лесной свой промысел один.
   Все случилось ровно так, как предвидела ведьма, и не иначе. Ибо сначала Орион расплакался, а потом всю ночь видел во сне леса; на следующий же день он тайком сбежал из дома и отправился к хижине Ота, и попросил охотника взять его, Ориона, с собой, когда тот отправится за оленем. От же, стоя на широкой оленьей шкуре перед очагом, где пылали поленья, долго рассуждал о лесе, однако в тот раз ребенка с собою не взял. Вместо того он отвел Ориона назад в замок. Тут-то и пожалела Зирундерель, что некогда опрометчиво сказала ребенку, будто мать его ушла в леса; пожалела - но было поздно, ибо именно эти ее слова слишком рано разбудили в малыше тот дух странствий, что однажды должен был подчинить себе Ориона; и поняла Зирундерель, что заклятия ее более не приносят покоя. Потому в конце концов она отпустила мальчугана в леса. Но не раньше, чем испробовала последнее средство: подняв посох и произнеся заклинания, она призвала волшебные чары леса прямо к очагу детской, и повелела им разогнать тени, что отбрасывало пламя, и вместе с ними расстелиться по всей комнате, пока детскую, словно лес, не окутала завеса тайны. Когда же и этот заговор не сумел утешить мальчика и удержать его помыслы дома, ведьма отпустила его в леса.
   Однажды утром, выскользнув из дома незамеченным, Орион снова направился к хижине Ота, пробираясь сквозь ломкую траву; старая ведьма знала, что мальчуган сбежал, но не позвала его назад, ибо не было у нее заклятий, что смогли бы обуздать в смертном жажду странствий, когда бы она не пробудилась, рано или поздно. И не желала Зирундерель направить назад шаг своего воспитанника, ежели сердце его стремилось в леса, ибо когда речь заходит о двух вещах, ведьмы всегда отдадут предпочтение более таинственной. Вот так мальчуган один явился в дом Ота, через сад его, где на бурых стеблях поникали пожухлые цветы, и лепестки, ежели Орион сжимал их в руке, казались склизкими на ощупь, ибо уже наступил ноябрь, и всю ночь стоял мороз. На этот раз Ориону посчастливилось: От, что совсем уже было собрался уходить, пребывал в подходящем настроении, созвучном сокровенным стремлениям мальчика. Когда Орион вошел, охотник как раз снимал со стены лук, и сердцем был уже в лесах; маленький гость всей душой стремился туда же, и в такую минуту охотник не смог ему отказать.
   Потому От подсадил Ориона на плечо и зашагал по склону вверх, прочь от долины. Люди глядели им вслед: От шел, сжимая в руке лук, в своих мягких бесшумных сандалиях, в одеждах коричневой кожи; Орион восседал у него на плече, закутанный в шкуру олененка, что набросил на него От. И по мере того, как деревня оставалась позади, Орион радовался, глядя, как дома все удаляются и удаляются, ибо прежде никогда не уходил от людских жилищ столь далеко. Когда же глазам мальчугана открылись бескрайние нагорья, он почувствовал, что теперь это не просто прогулка, но самое настоящее путешествие. А потом увидел он вдалеке торжественно-мрачные кущи зимнего леса, и немедленно преисполнился восторженного благоговения. Туда, во мрак лесных чащ, под их таинственную сень и принес малыша От.
   От вступил в лес столь неслышно, что черные дрозды, которые охраняли чащи, рассевшись по ветвям как часовые, не улетели при приближении охотника, но только издали несколько долгих, предостерегающих нот, и, пока От проходил мимо, подозрительно прислушивались, так и не решив для себя, потревожил ли этот человек чары леса или нет. Под сень этих чар, во мрак и недвижное безмолвие сосредоточенно направлялся От; по мере того, как он углублялся в лес, на лице его появлялось торжественное выражение; ибо тихой поступью проходить сквозь чащу было делом его жизни, и стремился охотник в лес так, как иные стремятся к исполнению своих самых заветных желаний. Очень скоро От опустил мальчика в бурые папоротники и дальше отправился один. Орион глядел охотнику вслед, пока тот не скрылся из виду: с луком в левой руке, словно тень, что спешит на сборище теней, дабы слиться со своими собратьями. И хотя мальчуган не мог далее следовать за Отом, он ликовал в душе, ибо по тому, как удалился От, и по выражению лица его Орион видел, что это - серьезная охота, а не просто развлечение на забаву ребенку; и это порадовало мальчика больше, чем все игрушки вместе взятые, что когда-либо у него были. Леса смыкались вокруг Ориона, безмолвные и немые, пока дожидался он возвращения Ота.
   Прошло много времени, и вот Орион заслышал словно бы слабый отзвук лесных чар: шелест не громче, чем производит дрозд, когда разгребает палые листья, ища насекомых; то возвратился От.
   Охотнику не удалось отыскать оленя. От немного посидел рядом с Орионом, посылая стрелы в дерево; но вскоре подобрал свои стрелы, снова подсадил дитя на плечо и зашагал к дому. В глазах Ориона стояли слезы, когда покидали они лес; ибо мальчуган всей душою полюбил тайну вековых сумрачных дубов: мы бы прошли мимо них, ничего не заметив, либо с мгновенным ощущением чего-то позабытого - может быть, послания, что так и не сумели постичь; однако для Ориона души дерев стали собратьями по играм. Мальчик возвратился в Эрл опечаленный, словно пришлось ему расстаться со вновь обретенными друзьями: помыслы Ориона полны были намеков, что получил он от мудрых старых стволов, ибо каждый пень казался ему исполненным глубокого смысла. Когда От привел Ориона домой, Зирундерель ждала у ворот; она не стала расспрашивать малыша о том, как он провел время в лесу, и почти ничего не ответила, когда Орион рассказал ей о своем путешествии: ведьма ревновала воспитанника к тем, чьи чары увели мальчугана от ее заклятий. И всю ночь напролет мальчик охотился во сне за оленем в лесной чаще.
   На следующий день он снова сбежал в дом Ота. Но От уже ушел на промысел, ибо ему необходимо было пополнить свои кладовые. Тогда Орион отправился к жилищу Треля, и застал охотника дома, в темной хижине, доверху набитой разнообразными шкурами. "Возьми меня с собою в лес", - попросил Орион. И Трель уселся в широкое деревянное кресло у очага, дабы обдумать это дело как следует и порассуждать о лесе. Он был не таков как От, нет; От говорил мало, и только о вещах простых, ему понятных: об олене, о повадках оленя, о смене времен года; Трель же вел речи о том, что угадал в чаще леса и во тьме времен, в легендах о людях и зверях; особенно же любил он пересказывать предания о лисах и барсуках - те, что узнал, следя за лисами и барсуками в сгущающихся сумерках. И пока Трель, глядя в огонь, задумчиво рассуждал о древних как мир повадках обитателей папоротников и куманики, Орион позабыл о жажде странствий, что звала его в лесные чащи, и смирно сидел себе там на маленькой табуретке, среди теплых щкур, вполне довольный жизнью. И рассказал он Трелю то, о чем ни словом не обмолвился Оту: о том, что верит, будто в один прекрасный день его, Ориона, матушка появится из-за ствола дуба, потому что она до поры ушла в леса. И Трель счел это вполне возможным делом, ибо свято верил всем самым невероятным рассказам про лес.