Я оказался в Аргентине по двум причинам: во-первых, мне нужно было наловить как можно больше живых диких животных для английских зоопарков, а во-вторых, я хотел снять для кино этих животных в естественной обстановке. У одного из моих друзей было обширное поместье — эстансия — милях в семидесяти от Буэнос-Айреса, в местности, которая славилась изобилием диких животных, и я, ни минуты не колеблясь, принял его приглашение погостить недели две. К сожалению, когда настала пора выезжать, у моего друга оказались неотложные дела, и времени у него оставалось в обрез: только чтобы встретить меня на эстансии, устроить и срочно возвращаться в город. Он встретил меня на захолустной железнодорожной станции и, пока мы тряслись в двуколке по пыльной дороге, уверил меня, что все подготовил к моему приезду.
— Я вас поручаю Себастьяну, — сказал он. — Можете не беспокоиться — все будет в порядке.
— А кто такой Себастьян? — спросил я.
— Здешний гаучо, — неопределенно ответил мой друг. — Если он чего-нибудь не знает о местных животных, значит, этого и знать не стоит. В мое отсутствие он будет за хозяина, обращайтесь к нему, что бы вам ни понадобилось.
После ленча на веранде большого дома мой хозяин сказал, что пора познакомить меня с Себастьяном; мы сели верхом и поехали по бескрайним просторам золотых трав, переливающихся под лучами солнца, потом через заросли гигантских колючих растений, скрывавших с головой всадника на лошади. Примерно через полчаса мы подъехали к эвкалиптовой рощице; за деревьями виднелся приземистый, длинный побеленный дом. Громадный старый пес, растянувшийся на прогретой солнцем пыльной земле, поднял голову и лениво гавкнул, а потом снова задремал. Мы спешились и привязали лошадей.
— Себастьян построил этот дом своими руками, — сказал мой друг. — Думаю, он за домом, отдыхает — сиеста.
Мы обошли дом, увидели необъятных размеров гамак, привязанный к двум стройным эвкалиптам, а в гамаке лежал Себастьян.
Мне поначалу показалось, что передо мной сказочный гном. Впоследствии я узнал, что его рост около пяти футов двух дюймов, но в складке великанского гамака Себастьян казался совсем маленьким. Его необыкновенно длинные, могучие руки свисали по обе стороны гамака — загорелые до яркого тона красного дерева, покрытые легкой дымкой совершенно белых волос. Лица не было видно: его скрывала надвинутая черная шляпа; она ритмично приподнималась и опускалась в такт длительным руладам такого мощного храпа, какого мне не приходилось еще никогда слышать. Мой друг схватил болтавшуюся руку Себастьяна и изо всех сил потянул, одновременно наклонившись к самому его уху и оглушительно окликнув спящего:
— Себастьян! Себастьян! Просыпайся, к тебе гости! Уснет — не добудишься, — объяснил он мне. — Берите-ка за другую руку, вытряхнем его из гамака.
Я ухватился за другую руку, и мы совместными усилиями усадили Себастьяна в гамаке. Черная шляпа скатилась, открыв круглое коричневое лицо с полными щеками, которое было четко разделено на три части громадными закрученными усищами, вызолоченными никотином, и парой белоснежных бровей, загибавшихся вверх, как козлиные рожки. Мой друг сграбастал его за плечи и принялся трясти, окликая по имени, как вдруг под белыми бровями открылась пара плутовских черных глаз, и Себастьян сонно воззрился на нас. Узнав моего друга, он с ревом раненого зверя выскочил из гамака.
— Сеньор! — возопил он. — Как я рад вас видеть! Ах, простите, простите, сеньор, что я сплю, как свинья в закуте, когда вы меня навестили… простите великодушно! Я не ожидал вас так рано, а то непременно приготовился бы и встретил бы вас как подобает.
Он потряс мою руку, когда наш общий знакомый меня представил, а потом, повернувшись к дому, заревел во все горло:
— Мария! Мария!
В ответ на этот устрашающий рев из дома вышла приятная молодая женщина лет тридцати, которую Себастьян с нескрываемой гордостью представил нам как свою жену. Потом он схватил меня за плечо железной хваткой и уставился мне в лицо с самым серьезным видом.
— Вы что будете пить — кофе или матэ, сеньор? — спросил он невинно и простодушно. К счастью, мой друг заранее предупредил меня, что Себастьян судит о людях как раз по тому, что они пьют — кофе или матэ, аргентинский зеленый чай из трав. Он считал, что кофе — отвратное пойло, годное разве что для горожан и прочих растленных отбросов человечества. Я, конечно, сказал, что выпью матэ. Себастьян обернулся и обжег жену огненным взглядом.
— Ну? — повелительно крикнул он. — Ты слыхала, что сеньор хочет выпить матэ? Долго наши гости будут стоять здесь, умирая от жажды, пока ты глазеешь, как сова в полдень?
— Вода уже кипит, — мирно ответила она. — А стоять им не нужно — пригласи их присесть.
— Не перечь мне, женщина! — рявкнул Себастьян, ощетинив усы.
— Вы уж простите его, сеньор, — сказала Мария, ласково улыбаясь мужу, — он всегда сам не свой, когда у нас гости.
Лицо Себастьяна приобрело темно-кирпичный цвет.
— Это я-то? — оскорбленно взревел он. — Сам не свой? Кто тут сам не свой? Да я спокойнее дохлой лошади… Вот уж выдумала… Извините мою жену, сеньоры, всегда норовит невесть что выдумать — честное слово, будь она мужчиной, быть ей президентом, не иначе.
Мы уселись под деревьями, и Себастьян, закурив маленькую, но зловонную сигару, продолжал ворчать, обличая недостатки своей супруги.
— Не надо было мне еще раз жениться, — доверительно сказал он. — Ни одна из моих жен меня не пережила. Я ведь уже четыре раза был женат и каждый раз, провожая покойницу на кладбище, говорил себе: «Все, Себастьян, пора кончать». А потом как-то сразу — пффф! — и я снова женат. Дух мой жаждет одиночества, но плоть слаба, а все горе в том, что плоти-то у меня побольше, чем духа.
Он с притворной грустью взглянул вниз, на свое солидное брюшко, потом поднял глаза и широко, подкупающе улыбнулся, обнажив десны с двумя оставшимися зубами.
— Сдается мне, что я так с этой слабостью и помру, сеньор, но ведь мужчина без женщины — все равно что корова без вымени.
Мария вынесла матэ, и маленький горшок пошел вкруговую: мы по очереди прикладывались к тоненькой серебряной трубочке для питья матэ, а мой друг тем временем объяснял Себастьяну, с какой целью я приехал на эстансию. Гаучо пришел в полнейший восторг, а когда ему сказали, что он может участвовать в киносъемках, он расправил усы и искоса взглянул на жену.
— Слыхала, а? — спросил он. — Я буду в кино сниматься! Ты лучше держи свой язычок за зубами, девчонка, а то женщины из Англии нагрянут всем скопом да и отобьют меня у тебя!
— Очень ты им нужен, — отпарировала его жена. — Небось, у них там своих бездельников хватает, их по всему свету полно.
Себастьян ограничился испепеляющим взглядом, а затем обратился ко мне.
— Не беспокойтесь, сеньор, — сказал он, — я вам все сделаю, во всем помогу. Я сделаю все, что вам угодно.
И он сдержал свое слово: начиная с того же вечера, когда мой друг отбыл в Буэнос-Айрес, Себастьян две недели не отходил от меня. Он обладал кипучей энергией, а его властный характер не знал препятствий, так что он сразу же полностью забрал все мои дела в свои руки. Я просто сообщал ему, что мне нужно, а он все осуществлял, и, чем труднее и необычнее были мои поручения, тем с большим восторгом он их выполнял. Как никто другой, он умел заставить пеонов — наемных рабочих на эстансии — работать в полную силу и, как ни странно, добивался этого не уговорами или заигрыванием, а саркастическими насмешками, пересыпанными необыкновенно изощренными и яркими сравнениями. Те, кого он поносил на чем свет стоит, не только не обижались, а покатывались со смеху и работали на совесть.
— Посмотрите на себя! — гремел он, обличая «ленивых». — Да вы только посмотрите на себя! Тащитесь, как улитки по патоке. Поражаюсь, как это ваши одры не подхватят да не разнесут вас со страху: ведь на галопе глаза болтаются в ваших пустых черепах, отсюда слышно! У вас мозгов-то на всех такая малость, что не наскребешь и на крепкий бульон для клопа!
И пеоны, гогоча во все горло, набрасывались на работу с удвоенным рвением. Конечно, они не только уважали старого шутника — они прекрасно знали, что он не потребует от них сделать то, чего не может сделать сам. А назвать, чего он не мог бы сделать, было мудрено, и о каком-нибудь чрезвычайно трудном деле пеоны всегда говорили: «Ну, это и самому Себастьяну не под силу». На рослом вороном коне, облаченный в яркое, пунцовое с голубым пончо, Себастьян выглядел великолепно. Он носился на своем вороном по всему поместью, со свистом рассекая воздух петлей лассо, — показывал мне, как надо ловить бычков. Это делается шестью способами, и Себастьян владел всеми шестью с одинаковым совершенством. Чем быстрее мчался его конь, чем опаснее была скачка по неровной степи, тем точнее он бросал лассо, так что мне начинало казаться, что петлю притягивает к быку какой-то магнит и она сама собой захлестывает цель без промаха.
Себастьян мастерски владел лассо, но кнутом он владел поистине виртуозно. Кнут, с короткой рукояткой и длинным тонким кнутовищем, всегда был при нем, и это было страшное оружие. Я видел собственными глазами, как Себастьян на всем скаку выхватывал кнут из-за пояса и аккуратно сшибал головку колючего растения, проносясь мимо. Выбить сигарету изо рта у человека для него было детской игрой. Мне рассказывали, что в прошлом году какой-то приезжий позволил себе усомниться в гениальном «туше» Себастьяна и тот в доказательство снял с чужака кнутом рубашку, даже не задев кожу на его спине. Себастьян пользовался кнутом как идеальным оружием — он действовал им, как собственной удлиненной рукой, хотя отлично владел и ножом и топориком. С расстояния в десять шагов он разбивал топориком пополам спичечную коробку. Да с таким человеком, как Себастьян, лучше было не ссориться.
Мы с Себастьяном охотились по большей части ночью, когда многие животные вылезали из своих нор. Запасшись факелами, мы выходили с эстансии уже в темноте и никогда не возвращались раньше полуночи, а то и двух часов ночи, обычно принося с собой двух-трех зверьков. На такие ночные вылазки нас сопровождал пес неопределенного происхождения и весьма преклонного возраста: зубы у него давно сточились до самых десен. Это была отличная собака для нашей охоты — даже когда он хватал зверька, то нисколько не повреждал его своими беззубыми челюстями. Загнав и остановив зверька, пес не давал ему уйти, примерно раз в минуту коротким лаем давая знать, где он засел.
На одной из таких ночных охот мне пришлось воочию убедиться в громадной силе Себастьяна. Собака спугнула броненосца и гнала его несколько сот ярдов, пока он не скрылся в норе. Нас было трое: Себастьян, я и местный пеон. Мы с пеоном гнались за броненосцем порезвее и оставили далеко позади отдувающегося Себастьяна: его телосложение не очень-то подходило для спринтерских рекордов. Мы с пеоном подоспели как раз в ту минуту, когда зад броненосца исчезал в норе. Бросившись ничком на траву, мы вцепились — я в хвост, пеан — в задние лапы зверя. Броненосец так прочно закрепился передними лапами с длинными когтями за стены норы, что, как мы ни тянули, выбиваясь из сил, он, словно зацементированный, не сдвигался с места. Потом зверь рванулся, и пеон от неожиданности выпустил его лапы. Броненосец стал ввинчиваться в глубину норы, и я уже чувствовал, как хвост выскальзывает у меня из рук. В этот критический момент на поле боя появился пыхтящий Себастьян. Он оттолкнул меня, схватился за хвост броненосца, уперся ногами в землю по обе стороны норы и дернул. Нас засыпало землей, и броненосец выскочил из норы, как пробка из бутылки. Одним рывком Себастьян сделал то, что нам двоим оказалось не под силу.
Одним из животных, которых я намеревался снять для кино на эстансии, был нанду — южноамериканский страус, не уступающий своему африканскому родичу в способности мчаться с резвостью скаковой лошади. Мне хотелось снять старинный способ охоты на страусов — верхом на лошадях, с помощью боласов. Это оружие представляет собой три шара размером примерно с крокетные шары, выточенные из дерева и соединенные между собой довольно длинными веревками. Снаряд раскручивают над головой и бросают так, что веревки опутывают ноги страуса и валят его на землю. Себастьян специально организовал такую охоту, чтобы в последний день мы смогли ее снять для кино. Так как пеоны участвовали почти во всех сценах, они заявились с утра разряженные в лучшие костюмы, стараясь перещеголять друг друга яркостью наряда. Себастьян мрачно оглядел их с высоты своего седла.
— Вы только взгляните на них, сеньор, — процедил он, презрительно сплюнув. — Разряжены в пух и прах, в глазах пестрит, что твои куропаточьи яйца; суетятся, как стая гончих на зеленой лужайке, а все потому, что мечтают увидеть свои дурацкие рожи на экране… Смотреть противно.
Но я заметил, как тщательно он расчесал свои усы перед началом съемок. Мы целый день провели под палящим солнцем и к вечеру, отсняв последние кадры, почувствовали себя вконец измученными; все мы нуждались в отдыхе, все, кроме, конечно, Себастьяна, который был свеж, будто день только начался. По дороге домой он мне сказал, что вечером устраивает для нас прощальный ужин, на который приглашено все население эстансии. Там будет всего вдоволь, и вина, и песен, и танцев. Говорил он все это, а глаза его так и сверкали от удовольствия. У меня не хватило духу признаться, что я до смерти устал и мечтаю только об одном — добраться до постели. Я принял приглашение.
Празднество было устроено в обширной задымленной кухне, освещенной полудюжиной коптящих керосиновых ламп. Джаз-банд заменяли три гитариста, самозабвенно терзавшие струны. Стоит ли говорить, что душой общества и первым заводилой был Себастьян? Он выпил вина больше, чем кто бы то ни было, но был трезв как стеклышко; он сыграл соло на гитаре, спел великое множество песен — от самых грубых до самых трогательных — и поглотил при этом неимоверное количество еды. Но самое главное — он танцевал: танцевал настоящий дикий танец гаучо, со сложными па, прыжками и антраша, танцевал так, что балки над головой тряслись от удалого топота, а шпоры высекали искры из каменных плит.
Мой друг, приехавший за мной из Буэнос-Айреса, появился в самом разгаре веселья и сразу же в него включился. Мы сидели с ним в уголке, потягивая вино и глядя, как Себастьян откалывает коленца под рукоплескания и громкие вопли восторженных зрителей.
— Потрясающая энергия, — заметил я. — Он сегодня целый день работал, да так, что никто за ним не мог угнаться, а теперь нас всех переплясал!
— Вот чем хороша жизнь в пампе! — ответил мой друг. — Нет, совершенно серьезно, для своего возраста он просто молодчина, верно?
— А сколько ему? — спросил я небрежно.
Мой друг смерил меня удивленным взглядом.
— Вы что, не знали? — спросил он. — Через два месяца Себастьяну стукнет девяносто пять.
Как я возил черепашек
— Я вас поручаю Себастьяну, — сказал он. — Можете не беспокоиться — все будет в порядке.
— А кто такой Себастьян? — спросил я.
— Здешний гаучо, — неопределенно ответил мой друг. — Если он чего-нибудь не знает о местных животных, значит, этого и знать не стоит. В мое отсутствие он будет за хозяина, обращайтесь к нему, что бы вам ни понадобилось.
После ленча на веранде большого дома мой хозяин сказал, что пора познакомить меня с Себастьяном; мы сели верхом и поехали по бескрайним просторам золотых трав, переливающихся под лучами солнца, потом через заросли гигантских колючих растений, скрывавших с головой всадника на лошади. Примерно через полчаса мы подъехали к эвкалиптовой рощице; за деревьями виднелся приземистый, длинный побеленный дом. Громадный старый пес, растянувшийся на прогретой солнцем пыльной земле, поднял голову и лениво гавкнул, а потом снова задремал. Мы спешились и привязали лошадей.
— Себастьян построил этот дом своими руками, — сказал мой друг. — Думаю, он за домом, отдыхает — сиеста.
Мы обошли дом, увидели необъятных размеров гамак, привязанный к двум стройным эвкалиптам, а в гамаке лежал Себастьян.
Мне поначалу показалось, что передо мной сказочный гном. Впоследствии я узнал, что его рост около пяти футов двух дюймов, но в складке великанского гамака Себастьян казался совсем маленьким. Его необыкновенно длинные, могучие руки свисали по обе стороны гамака — загорелые до яркого тона красного дерева, покрытые легкой дымкой совершенно белых волос. Лица не было видно: его скрывала надвинутая черная шляпа; она ритмично приподнималась и опускалась в такт длительным руладам такого мощного храпа, какого мне не приходилось еще никогда слышать. Мой друг схватил болтавшуюся руку Себастьяна и изо всех сил потянул, одновременно наклонившись к самому его уху и оглушительно окликнув спящего:
— Себастьян! Себастьян! Просыпайся, к тебе гости! Уснет — не добудишься, — объяснил он мне. — Берите-ка за другую руку, вытряхнем его из гамака.
Я ухватился за другую руку, и мы совместными усилиями усадили Себастьяна в гамаке. Черная шляпа скатилась, открыв круглое коричневое лицо с полными щеками, которое было четко разделено на три части громадными закрученными усищами, вызолоченными никотином, и парой белоснежных бровей, загибавшихся вверх, как козлиные рожки. Мой друг сграбастал его за плечи и принялся трясти, окликая по имени, как вдруг под белыми бровями открылась пара плутовских черных глаз, и Себастьян сонно воззрился на нас. Узнав моего друга, он с ревом раненого зверя выскочил из гамака.
— Сеньор! — возопил он. — Как я рад вас видеть! Ах, простите, простите, сеньор, что я сплю, как свинья в закуте, когда вы меня навестили… простите великодушно! Я не ожидал вас так рано, а то непременно приготовился бы и встретил бы вас как подобает.
Он потряс мою руку, когда наш общий знакомый меня представил, а потом, повернувшись к дому, заревел во все горло:
— Мария! Мария!
В ответ на этот устрашающий рев из дома вышла приятная молодая женщина лет тридцати, которую Себастьян с нескрываемой гордостью представил нам как свою жену. Потом он схватил меня за плечо железной хваткой и уставился мне в лицо с самым серьезным видом.
— Вы что будете пить — кофе или матэ, сеньор? — спросил он невинно и простодушно. К счастью, мой друг заранее предупредил меня, что Себастьян судит о людях как раз по тому, что они пьют — кофе или матэ, аргентинский зеленый чай из трав. Он считал, что кофе — отвратное пойло, годное разве что для горожан и прочих растленных отбросов человечества. Я, конечно, сказал, что выпью матэ. Себастьян обернулся и обжег жену огненным взглядом.
— Ну? — повелительно крикнул он. — Ты слыхала, что сеньор хочет выпить матэ? Долго наши гости будут стоять здесь, умирая от жажды, пока ты глазеешь, как сова в полдень?
— Вода уже кипит, — мирно ответила она. — А стоять им не нужно — пригласи их присесть.
— Не перечь мне, женщина! — рявкнул Себастьян, ощетинив усы.
— Вы уж простите его, сеньор, — сказала Мария, ласково улыбаясь мужу, — он всегда сам не свой, когда у нас гости.
Лицо Себастьяна приобрело темно-кирпичный цвет.
— Это я-то? — оскорбленно взревел он. — Сам не свой? Кто тут сам не свой? Да я спокойнее дохлой лошади… Вот уж выдумала… Извините мою жену, сеньоры, всегда норовит невесть что выдумать — честное слово, будь она мужчиной, быть ей президентом, не иначе.
Мы уселись под деревьями, и Себастьян, закурив маленькую, но зловонную сигару, продолжал ворчать, обличая недостатки своей супруги.
— Не надо было мне еще раз жениться, — доверительно сказал он. — Ни одна из моих жен меня не пережила. Я ведь уже четыре раза был женат и каждый раз, провожая покойницу на кладбище, говорил себе: «Все, Себастьян, пора кончать». А потом как-то сразу — пффф! — и я снова женат. Дух мой жаждет одиночества, но плоть слаба, а все горе в том, что плоти-то у меня побольше, чем духа.
Он с притворной грустью взглянул вниз, на свое солидное брюшко, потом поднял глаза и широко, подкупающе улыбнулся, обнажив десны с двумя оставшимися зубами.
— Сдается мне, что я так с этой слабостью и помру, сеньор, но ведь мужчина без женщины — все равно что корова без вымени.
Мария вынесла матэ, и маленький горшок пошел вкруговую: мы по очереди прикладывались к тоненькой серебряной трубочке для питья матэ, а мой друг тем временем объяснял Себастьяну, с какой целью я приехал на эстансию. Гаучо пришел в полнейший восторг, а когда ему сказали, что он может участвовать в киносъемках, он расправил усы и искоса взглянул на жену.
— Слыхала, а? — спросил он. — Я буду в кино сниматься! Ты лучше держи свой язычок за зубами, девчонка, а то женщины из Англии нагрянут всем скопом да и отобьют меня у тебя!
— Очень ты им нужен, — отпарировала его жена. — Небось, у них там своих бездельников хватает, их по всему свету полно.
Себастьян ограничился испепеляющим взглядом, а затем обратился ко мне.
— Не беспокойтесь, сеньор, — сказал он, — я вам все сделаю, во всем помогу. Я сделаю все, что вам угодно.
И он сдержал свое слово: начиная с того же вечера, когда мой друг отбыл в Буэнос-Айрес, Себастьян две недели не отходил от меня. Он обладал кипучей энергией, а его властный характер не знал препятствий, так что он сразу же полностью забрал все мои дела в свои руки. Я просто сообщал ему, что мне нужно, а он все осуществлял, и, чем труднее и необычнее были мои поручения, тем с большим восторгом он их выполнял. Как никто другой, он умел заставить пеонов — наемных рабочих на эстансии — работать в полную силу и, как ни странно, добивался этого не уговорами или заигрыванием, а саркастическими насмешками, пересыпанными необыкновенно изощренными и яркими сравнениями. Те, кого он поносил на чем свет стоит, не только не обижались, а покатывались со смеху и работали на совесть.
— Посмотрите на себя! — гремел он, обличая «ленивых». — Да вы только посмотрите на себя! Тащитесь, как улитки по патоке. Поражаюсь, как это ваши одры не подхватят да не разнесут вас со страху: ведь на галопе глаза болтаются в ваших пустых черепах, отсюда слышно! У вас мозгов-то на всех такая малость, что не наскребешь и на крепкий бульон для клопа!
И пеоны, гогоча во все горло, набрасывались на работу с удвоенным рвением. Конечно, они не только уважали старого шутника — они прекрасно знали, что он не потребует от них сделать то, чего не может сделать сам. А назвать, чего он не мог бы сделать, было мудрено, и о каком-нибудь чрезвычайно трудном деле пеоны всегда говорили: «Ну, это и самому Себастьяну не под силу». На рослом вороном коне, облаченный в яркое, пунцовое с голубым пончо, Себастьян выглядел великолепно. Он носился на своем вороном по всему поместью, со свистом рассекая воздух петлей лассо, — показывал мне, как надо ловить бычков. Это делается шестью способами, и Себастьян владел всеми шестью с одинаковым совершенством. Чем быстрее мчался его конь, чем опаснее была скачка по неровной степи, тем точнее он бросал лассо, так что мне начинало казаться, что петлю притягивает к быку какой-то магнит и она сама собой захлестывает цель без промаха.
Себастьян мастерски владел лассо, но кнутом он владел поистине виртуозно. Кнут, с короткой рукояткой и длинным тонким кнутовищем, всегда был при нем, и это было страшное оружие. Я видел собственными глазами, как Себастьян на всем скаку выхватывал кнут из-за пояса и аккуратно сшибал головку колючего растения, проносясь мимо. Выбить сигарету изо рта у человека для него было детской игрой. Мне рассказывали, что в прошлом году какой-то приезжий позволил себе усомниться в гениальном «туше» Себастьяна и тот в доказательство снял с чужака кнутом рубашку, даже не задев кожу на его спине. Себастьян пользовался кнутом как идеальным оружием — он действовал им, как собственной удлиненной рукой, хотя отлично владел и ножом и топориком. С расстояния в десять шагов он разбивал топориком пополам спичечную коробку. Да с таким человеком, как Себастьян, лучше было не ссориться.
Мы с Себастьяном охотились по большей части ночью, когда многие животные вылезали из своих нор. Запасшись факелами, мы выходили с эстансии уже в темноте и никогда не возвращались раньше полуночи, а то и двух часов ночи, обычно принося с собой двух-трех зверьков. На такие ночные вылазки нас сопровождал пес неопределенного происхождения и весьма преклонного возраста: зубы у него давно сточились до самых десен. Это была отличная собака для нашей охоты — даже когда он хватал зверька, то нисколько не повреждал его своими беззубыми челюстями. Загнав и остановив зверька, пес не давал ему уйти, примерно раз в минуту коротким лаем давая знать, где он засел.
На одной из таких ночных охот мне пришлось воочию убедиться в громадной силе Себастьяна. Собака спугнула броненосца и гнала его несколько сот ярдов, пока он не скрылся в норе. Нас было трое: Себастьян, я и местный пеон. Мы с пеоном гнались за броненосцем порезвее и оставили далеко позади отдувающегося Себастьяна: его телосложение не очень-то подходило для спринтерских рекордов. Мы с пеоном подоспели как раз в ту минуту, когда зад броненосца исчезал в норе. Бросившись ничком на траву, мы вцепились — я в хвост, пеан — в задние лапы зверя. Броненосец так прочно закрепился передними лапами с длинными когтями за стены норы, что, как мы ни тянули, выбиваясь из сил, он, словно зацементированный, не сдвигался с места. Потом зверь рванулся, и пеон от неожиданности выпустил его лапы. Броненосец стал ввинчиваться в глубину норы, и я уже чувствовал, как хвост выскальзывает у меня из рук. В этот критический момент на поле боя появился пыхтящий Себастьян. Он оттолкнул меня, схватился за хвост броненосца, уперся ногами в землю по обе стороны норы и дернул. Нас засыпало землей, и броненосец выскочил из норы, как пробка из бутылки. Одним рывком Себастьян сделал то, что нам двоим оказалось не под силу.
Одним из животных, которых я намеревался снять для кино на эстансии, был нанду — южноамериканский страус, не уступающий своему африканскому родичу в способности мчаться с резвостью скаковой лошади. Мне хотелось снять старинный способ охоты на страусов — верхом на лошадях, с помощью боласов. Это оружие представляет собой три шара размером примерно с крокетные шары, выточенные из дерева и соединенные между собой довольно длинными веревками. Снаряд раскручивают над головой и бросают так, что веревки опутывают ноги страуса и валят его на землю. Себастьян специально организовал такую охоту, чтобы в последний день мы смогли ее снять для кино. Так как пеоны участвовали почти во всех сценах, они заявились с утра разряженные в лучшие костюмы, стараясь перещеголять друг друга яркостью наряда. Себастьян мрачно оглядел их с высоты своего седла.
— Вы только взгляните на них, сеньор, — процедил он, презрительно сплюнув. — Разряжены в пух и прах, в глазах пестрит, что твои куропаточьи яйца; суетятся, как стая гончих на зеленой лужайке, а все потому, что мечтают увидеть свои дурацкие рожи на экране… Смотреть противно.
Но я заметил, как тщательно он расчесал свои усы перед началом съемок. Мы целый день провели под палящим солнцем и к вечеру, отсняв последние кадры, почувствовали себя вконец измученными; все мы нуждались в отдыхе, все, кроме, конечно, Себастьяна, который был свеж, будто день только начался. По дороге домой он мне сказал, что вечером устраивает для нас прощальный ужин, на который приглашено все население эстансии. Там будет всего вдоволь, и вина, и песен, и танцев. Говорил он все это, а глаза его так и сверкали от удовольствия. У меня не хватило духу признаться, что я до смерти устал и мечтаю только об одном — добраться до постели. Я принял приглашение.
Празднество было устроено в обширной задымленной кухне, освещенной полудюжиной коптящих керосиновых ламп. Джаз-банд заменяли три гитариста, самозабвенно терзавшие струны. Стоит ли говорить, что душой общества и первым заводилой был Себастьян? Он выпил вина больше, чем кто бы то ни было, но был трезв как стеклышко; он сыграл соло на гитаре, спел великое множество песен — от самых грубых до самых трогательных — и поглотил при этом неимоверное количество еды. Но самое главное — он танцевал: танцевал настоящий дикий танец гаучо, со сложными па, прыжками и антраша, танцевал так, что балки над головой тряслись от удалого топота, а шпоры высекали искры из каменных плит.
Мой друг, приехавший за мной из Буэнос-Айреса, появился в самом разгаре веселья и сразу же в него включился. Мы сидели с ним в уголке, потягивая вино и глядя, как Себастьян откалывает коленца под рукоплескания и громкие вопли восторженных зрителей.
— Потрясающая энергия, — заметил я. — Он сегодня целый день работал, да так, что никто за ним не мог угнаться, а теперь нас всех переплясал!
— Вот чем хороша жизнь в пампе! — ответил мой друг. — Нет, совершенно серьезно, для своего возраста он просто молодчина, верно?
— А сколько ему? — спросил я небрежно.
Мой друг смерил меня удивленным взглядом.
— Вы что, не знали? — спросил он. — Через два месяца Себастьяну стукнет девяносто пять.
Как я возил черепашек
В конце 1939 года, когда неизбежность войны стала почти очевидной, наше семейство снялось с острова Корфу и возвратилось в Англию. Мы временно нашли квартиру в Лондоне, и моя мама совершала регулярные вылазки в сельскую местность в поисках дома. А я тем временем принялся бродить на свободе по Лондону. Я никогда не любил большие города, но тогда Лондон привел меня в восторг. Ведь самой крупной столицей, которую я видел в своей жизни, был город Корфу — по размерам не больше маленького провинциального городка в Англии. Для меня в необъятной громаде Лондона таились сотни захватывающих открытий. Конечно, я стал постоянным посетителем Музея естественной истории, а уж в зоопарке я сделался своим человеком, даже успел подружиться с несколькими служителями. Я все больше убеждался в том, что работа в зоопарке — единственное стоящее занятие для человека, и все чаще мечтал о собственном зоопарке.
Неподалеку от нашего дома был магазин, мимо которого я никогда не мог пройти спокойно. Он назывался «Аквариум», и в его витрине громоздились огромные аквариумы, полные сверкающих рыбок; но еще интереснее были ряды террариумов, где за стеклянными стенками ползали ужи, большие изумрудные ящерицы и пучеглазые жабы. Сколько раз я простаивал перед витриной, словно завороженный, не сводя глаз с этих восхитительных существ, и как я мечтал, чтобы они были мои! Но я уже притащил в нашу квартиру целую стайку мелких птиц, пару сорок и мартышку, и появление любой живности — какого бы то ни было вида — обрушивало на меня справедливый гнев семейства, так что мне оставалось только с тоской смотреть на очаровательных рептилий.
Как-то утром я проходил мимо магазина, и мне бросилось в глаза объявление, прислоненное к стенке аквариума:
«Требуется молодой надежный помощник».
Я вернулся домой и стал обдумывать это дело.
— Там в зоомагазине предлагают работу, — сказал я маме.
— Правда, милый? — сказала она, думая о чем-то другом.
— Ну да. Им нужен молодой надежный помощник. Я бы не прочь у них поработать, — сказал я небрежно.
— Блестящая мысль, — заметил Ларри. — Тогда ты сможешь забрать туда весь свой зверинец.
— Вряд ли они ему разрешат, милый, — сказала наша мама.
— Как ты думаешь, сколько платят за эту работу? — спросил я.
— Наверно, пустяки какие-нибудь, — ответил Ларри. — И к тебе не очень-то подходит слово «надежный» — кажется, там так написано?
— Ну, хоть что-нибудь они мне будут платить? — сказал я.
— А по возрасту ты имеешь право работать? — спросил Ларри.
— Мне уже шестнадцать… скоро будет.
— Ну тогда валяй попробуй, — посоветовал Ларри.
И вот на следующее утро я отправился в зоомагазин, открыл дверь и вошел. Невысокий, легкий, смуглый человечек в огромных роговых очках вприпрыжку подлетел ко мне через весь магазин.
— С добрым утром, с добрым утром, с добрым утром, сэр! — сказал он. — Чем могу служить?
— Вы… М-м-мм… Вам нужен помощник? — сказал я.
— Помощник? — повторил он. — Вы что же, хотите взяться за эту работу?
— М-м-мм… да, — сказал я.
— А опыт у вас есть? — недоверчиво спросил он.
— О, громадный опыт, — сказал я. — Я всегда возился с пресмыкающимися, рыбами и всякой всячиной. У меня и сейчас ими вся квартира набита.
Маленький человек посмотрел на меня.
— Сколько вам лет? — спросил он.
— Шестнадцать… почти семнадцать, — соврал я.
— Видите ли, — сказал он. — Платить вам очень много мы не сможем. В нашем магазине невероятно большие текущие расходы. Но для начала я мог бы вам предложить полтора фунта.
— Согласен, — сказал я. — Когда приступать?
— Лучше всего начать с понедельника, — сказал он. — По-моему, с понедельника удобнее — я успею оформить ваши документы. А то у нас с вами такая путаница выйдет… Кстати, меня зовут мистер Ромили.
Я назвал свое имя, мы довольно торжественно пожали друг другу руки, да так и стояли, молча глядя друг на друга. Мне стало ясно, что мистеру Ромили еще не случалось никого нанимать на работу и он был не совсем уверен, что соблюдены все формальности. Надо было его выручать.
— Может быть, вы мне просто покажете магазин, — предложил я. — И заодно расскажите, пожалуйста, что мне нужно будет делать.
— Вот это прекрасная мысль! — воскликнул мистер Ромили. — Прекрасная мысль!
Он принялся порхать по магазину, взмахивая руками, как бабочка крыльями, и показал мне, как чистить большой аквариум, как бросать мучных червей в клетки лягушек и жаб и где хранятся щетки и метелки, которыми подметают пол. В просторном подвале под магазином хранились запасы корма для рыб, сачки и другой инвентарь, и еще под краном, из которого капала вода, мокло в большой банке что-то напоминающее на первый взгляд сырое баранье сердце.
При ближайшем рассмотрении это оказался тугой комок нитевидных червей — тубифексов. Эти светло-красные червячки — любимый корм не только для рыб, но и для некоторых пресмыкающихся и земноводных.
Оказалось, что кроме очаровательных существ, красовавшихся на витрине, в магазине было множество других животных: в разных ящиках сидели жабы, ящерицы, черепахи и блестящие, будто лакированные змеи, а в аквариумах отдувались мокрые лягушки и шевелили бахромчатыми, похожими на вымпелы, хвостами тритоны. После нескольких месяцев, проведенных в сухом, пыльном и бесплодном Лондоне, этот магазин — для меня, по крайней мере — был настоящим раем.
— Ну вот, — сказал мистер Ромили, когда мы уже все посмотрели. — Начнете с понедельника, да? Ровно в девять. И пожалуйста, не опаздывайте!
Я, конечно, не сказал мистеру Ромили, что только безвременная смерть помешает мне быть здесь ровно в девять часов утра в понедельник.
И вот в понедельник без десяти девять я уже расхаживал под окнами магазина, пока не появился сам мистер Ромили в длинном черном пальто и черной шляпе, мелодически позванивая связкой ключей.
— С добрым утром, с добрым утром, — пропел он. — Очень рад, что вижу вас вовремя. Отличное начало!
Мы вошли в магазин, и я сразу же приступил к работе: сначала нужно было протереть почти совершенно чистый пол, а потом накормить рыбок небольшими комками извивающихся тубифексов. Очень скоро я понял, что добрейший мистер Ромили не имеет никакого представления о привычках и нуждах своих подопечных. Почти все клетки были устроены в высшей степени неудобно для обитателей, да и аквариумы, по правде сказать, тоже. Кроме того, мистер Ромили придерживался теории, что если животное приняло какой-либо корм хоть один раз, то его можно продержать на этой пище всю остальную жизнь. Я решил, что придется заняться оформлением клеток и вообще надо немного облегчить жизнь наших питомцев, но я знал, что здесь необходима осторожность, потому что мистер Ромили, сказать по правде, был самый настоящий консерватор.
— Мистер Ромили, а что, если ящерицам и жабам вместо мучных червей дать что-нибудь новенькое? — спросил я однажды.
— Новенькое? — повторил мистер Ромили, и глаза его за стеклами очков округлились. — А что именно?
— Для разнообразия можно попробовать хотя бы мокриц, — сказал я. — Я всегда кормил своих рептилий мокрицами.
— Вы в этом уверены? — спросил мистер Ромили.
— Абсолютно уверен, — сказал я.
— Но им это не повредит, а? — спросил он испуганно.
— Нет, — сказал я. — Они обожают мокриц. Разнообразная пища гораздо полезнее.
— Но где же мы их достанем? — уныло спросил мистер Ромили.
— Да их полно в любом парке. Хотите, я попробую набрать немного?
— Ну, хорошо, — неуверенно сказал мистер Ромили. — Только если вы абсолютно уверены, что это им не повредит.
Я пошел в парк после обеда и вернулся с большой банкой, доверху набитой мокрицами. Хранил я их в мокрых листьях внизу, в подвале. Когда мне показалось, что лягушкам и жабам приелись мучные черви, я дал им попробовать сочных мокриц. Поначалу мистер Ромили заглядывал в клетки с таким перепуганным видом, словно боялся, что все наши амфибии и рептилии передохли. Но когда он убедился, что они не только благоденствуют, но и начинают поквакивать в своих клетках, его восторгу не было границ.
После этого я занялся двумя очень крупными и кроткими леопардовыми жабами из Северной Африки. Дело в том, что мистер Ромили представлял себе Северную Африку в виде бескрайней пустыни, над которой день и ночь пылает солнце и температура никогда не опускается ниже сорока градусов в тени, если там вообще бывает тень. Поэтому он заточил этих бедняг в крошечный террариум со стеклянной стенкой, над которым ослепительно сияли две мощные электрические лампы. Несчастные жабы сидели на голом белом песке — ни единого камешка, чтобы спрятаться от жгучего света, — и только ночью, когда мы отключали весь свет в магазине, температура там немного падала. От всего этого глаза у них стали мутными — казалось, что они страдают катарактой, — кожа высохла и потрескалась, а подошвы лапок воспалились. Я знал, что одно упоминание о столь вопиющем новшестве, как пересадка жаб в другую клетку, повергнет мистера Ромили в священный ужас, и поэтому попробовал исподволь создать жабам немного более сносные условия. Для начала я стащил на кухне у мамы немного оливкового масла, дождался, пока мистер Ромили уйдет на обеденный перерыв, и натер маслом обеих жаб. Кожа у них перестала трескаться. Потом я достал в аптеке мазь — пришлось объяснить, к немалому удовольствию аптекаря, для кого она понадобилась, — и намазал им лапки. Это немного помогло, но все же лапки у них еще болели. Еще я достал мазь «Золотой глазок», которую обычно прописывают собакам, и обработал жабьи глаза — мазь оказалась чудодейственной. Каждый день, когда мистер Ромили уходил обедать, я устраивал им теплый душ, и они просто блаженствовали. Они сидели, благодушно раздувая горлышко и моргая глазами, и, если я слегка передвигал струю, они сами ползли по клетке, чтобы снова забраться под душ. Однажды я положил в клетку горсть мха, и обе жабы тут же закопались в него.
— Взгляните-ка, мистер Ромили, — указал я, неплохо разыгрывая удивление. — Я случайно бросил мох в клетку к жабам, а им, кажется, понравилось.
— Мох? — переспросил мистер Ромили. — Мох? Но ведь они живут в пустыне.
Неподалеку от нашего дома был магазин, мимо которого я никогда не мог пройти спокойно. Он назывался «Аквариум», и в его витрине громоздились огромные аквариумы, полные сверкающих рыбок; но еще интереснее были ряды террариумов, где за стеклянными стенками ползали ужи, большие изумрудные ящерицы и пучеглазые жабы. Сколько раз я простаивал перед витриной, словно завороженный, не сводя глаз с этих восхитительных существ, и как я мечтал, чтобы они были мои! Но я уже притащил в нашу квартиру целую стайку мелких птиц, пару сорок и мартышку, и появление любой живности — какого бы то ни было вида — обрушивало на меня справедливый гнев семейства, так что мне оставалось только с тоской смотреть на очаровательных рептилий.
Как-то утром я проходил мимо магазина, и мне бросилось в глаза объявление, прислоненное к стенке аквариума:
«Требуется молодой надежный помощник».
Я вернулся домой и стал обдумывать это дело.
— Там в зоомагазине предлагают работу, — сказал я маме.
— Правда, милый? — сказала она, думая о чем-то другом.
— Ну да. Им нужен молодой надежный помощник. Я бы не прочь у них поработать, — сказал я небрежно.
— Блестящая мысль, — заметил Ларри. — Тогда ты сможешь забрать туда весь свой зверинец.
— Вряд ли они ему разрешат, милый, — сказала наша мама.
— Как ты думаешь, сколько платят за эту работу? — спросил я.
— Наверно, пустяки какие-нибудь, — ответил Ларри. — И к тебе не очень-то подходит слово «надежный» — кажется, там так написано?
— Ну, хоть что-нибудь они мне будут платить? — сказал я.
— А по возрасту ты имеешь право работать? — спросил Ларри.
— Мне уже шестнадцать… скоро будет.
— Ну тогда валяй попробуй, — посоветовал Ларри.
И вот на следующее утро я отправился в зоомагазин, открыл дверь и вошел. Невысокий, легкий, смуглый человечек в огромных роговых очках вприпрыжку подлетел ко мне через весь магазин.
— С добрым утром, с добрым утром, с добрым утром, сэр! — сказал он. — Чем могу служить?
— Вы… М-м-мм… Вам нужен помощник? — сказал я.
— Помощник? — повторил он. — Вы что же, хотите взяться за эту работу?
— М-м-мм… да, — сказал я.
— А опыт у вас есть? — недоверчиво спросил он.
— О, громадный опыт, — сказал я. — Я всегда возился с пресмыкающимися, рыбами и всякой всячиной. У меня и сейчас ими вся квартира набита.
Маленький человек посмотрел на меня.
— Сколько вам лет? — спросил он.
— Шестнадцать… почти семнадцать, — соврал я.
— Видите ли, — сказал он. — Платить вам очень много мы не сможем. В нашем магазине невероятно большие текущие расходы. Но для начала я мог бы вам предложить полтора фунта.
— Согласен, — сказал я. — Когда приступать?
— Лучше всего начать с понедельника, — сказал он. — По-моему, с понедельника удобнее — я успею оформить ваши документы. А то у нас с вами такая путаница выйдет… Кстати, меня зовут мистер Ромили.
Я назвал свое имя, мы довольно торжественно пожали друг другу руки, да так и стояли, молча глядя друг на друга. Мне стало ясно, что мистеру Ромили еще не случалось никого нанимать на работу и он был не совсем уверен, что соблюдены все формальности. Надо было его выручать.
— Может быть, вы мне просто покажете магазин, — предложил я. — И заодно расскажите, пожалуйста, что мне нужно будет делать.
— Вот это прекрасная мысль! — воскликнул мистер Ромили. — Прекрасная мысль!
Он принялся порхать по магазину, взмахивая руками, как бабочка крыльями, и показал мне, как чистить большой аквариум, как бросать мучных червей в клетки лягушек и жаб и где хранятся щетки и метелки, которыми подметают пол. В просторном подвале под магазином хранились запасы корма для рыб, сачки и другой инвентарь, и еще под краном, из которого капала вода, мокло в большой банке что-то напоминающее на первый взгляд сырое баранье сердце.
При ближайшем рассмотрении это оказался тугой комок нитевидных червей — тубифексов. Эти светло-красные червячки — любимый корм не только для рыб, но и для некоторых пресмыкающихся и земноводных.
Оказалось, что кроме очаровательных существ, красовавшихся на витрине, в магазине было множество других животных: в разных ящиках сидели жабы, ящерицы, черепахи и блестящие, будто лакированные змеи, а в аквариумах отдувались мокрые лягушки и шевелили бахромчатыми, похожими на вымпелы, хвостами тритоны. После нескольких месяцев, проведенных в сухом, пыльном и бесплодном Лондоне, этот магазин — для меня, по крайней мере — был настоящим раем.
— Ну вот, — сказал мистер Ромили, когда мы уже все посмотрели. — Начнете с понедельника, да? Ровно в девять. И пожалуйста, не опаздывайте!
Я, конечно, не сказал мистеру Ромили, что только безвременная смерть помешает мне быть здесь ровно в девять часов утра в понедельник.
И вот в понедельник без десяти девять я уже расхаживал под окнами магазина, пока не появился сам мистер Ромили в длинном черном пальто и черной шляпе, мелодически позванивая связкой ключей.
— С добрым утром, с добрым утром, — пропел он. — Очень рад, что вижу вас вовремя. Отличное начало!
Мы вошли в магазин, и я сразу же приступил к работе: сначала нужно было протереть почти совершенно чистый пол, а потом накормить рыбок небольшими комками извивающихся тубифексов. Очень скоро я понял, что добрейший мистер Ромили не имеет никакого представления о привычках и нуждах своих подопечных. Почти все клетки были устроены в высшей степени неудобно для обитателей, да и аквариумы, по правде сказать, тоже. Кроме того, мистер Ромили придерживался теории, что если животное приняло какой-либо корм хоть один раз, то его можно продержать на этой пище всю остальную жизнь. Я решил, что придется заняться оформлением клеток и вообще надо немного облегчить жизнь наших питомцев, но я знал, что здесь необходима осторожность, потому что мистер Ромили, сказать по правде, был самый настоящий консерватор.
— Мистер Ромили, а что, если ящерицам и жабам вместо мучных червей дать что-нибудь новенькое? — спросил я однажды.
— Новенькое? — повторил мистер Ромили, и глаза его за стеклами очков округлились. — А что именно?
— Для разнообразия можно попробовать хотя бы мокриц, — сказал я. — Я всегда кормил своих рептилий мокрицами.
— Вы в этом уверены? — спросил мистер Ромили.
— Абсолютно уверен, — сказал я.
— Но им это не повредит, а? — спросил он испуганно.
— Нет, — сказал я. — Они обожают мокриц. Разнообразная пища гораздо полезнее.
— Но где же мы их достанем? — уныло спросил мистер Ромили.
— Да их полно в любом парке. Хотите, я попробую набрать немного?
— Ну, хорошо, — неуверенно сказал мистер Ромили. — Только если вы абсолютно уверены, что это им не повредит.
Я пошел в парк после обеда и вернулся с большой банкой, доверху набитой мокрицами. Хранил я их в мокрых листьях внизу, в подвале. Когда мне показалось, что лягушкам и жабам приелись мучные черви, я дал им попробовать сочных мокриц. Поначалу мистер Ромили заглядывал в клетки с таким перепуганным видом, словно боялся, что все наши амфибии и рептилии передохли. Но когда он убедился, что они не только благоденствуют, но и начинают поквакивать в своих клетках, его восторгу не было границ.
После этого я занялся двумя очень крупными и кроткими леопардовыми жабами из Северной Африки. Дело в том, что мистер Ромили представлял себе Северную Африку в виде бескрайней пустыни, над которой день и ночь пылает солнце и температура никогда не опускается ниже сорока градусов в тени, если там вообще бывает тень. Поэтому он заточил этих бедняг в крошечный террариум со стеклянной стенкой, над которым ослепительно сияли две мощные электрические лампы. Несчастные жабы сидели на голом белом песке — ни единого камешка, чтобы спрятаться от жгучего света, — и только ночью, когда мы отключали весь свет в магазине, температура там немного падала. От всего этого глаза у них стали мутными — казалось, что они страдают катарактой, — кожа высохла и потрескалась, а подошвы лапок воспалились. Я знал, что одно упоминание о столь вопиющем новшестве, как пересадка жаб в другую клетку, повергнет мистера Ромили в священный ужас, и поэтому попробовал исподволь создать жабам немного более сносные условия. Для начала я стащил на кухне у мамы немного оливкового масла, дождался, пока мистер Ромили уйдет на обеденный перерыв, и натер маслом обеих жаб. Кожа у них перестала трескаться. Потом я достал в аптеке мазь — пришлось объяснить, к немалому удовольствию аптекаря, для кого она понадобилась, — и намазал им лапки. Это немного помогло, но все же лапки у них еще болели. Еще я достал мазь «Золотой глазок», которую обычно прописывают собакам, и обработал жабьи глаза — мазь оказалась чудодейственной. Каждый день, когда мистер Ромили уходил обедать, я устраивал им теплый душ, и они просто блаженствовали. Они сидели, благодушно раздувая горлышко и моргая глазами, и, если я слегка передвигал струю, они сами ползли по клетке, чтобы снова забраться под душ. Однажды я положил в клетку горсть мха, и обе жабы тут же закопались в него.
— Взгляните-ка, мистер Ромили, — указал я, неплохо разыгрывая удивление. — Я случайно бросил мох в клетку к жабам, а им, кажется, понравилось.
— Мох? — переспросил мистер Ромили. — Мох? Но ведь они живут в пустыне.