Страница:
25
26
27
28
В день отплытия погода резко ухудшилась. Небо выглядело так, словно с него вот-вот посыплются дохлые лягушки.
Уже поднимаясь по трапу на борт лайнера, Лоун посмотрел на серый город и ощутил внезапный укол сожаления. Все могло быть иначе, но еще не все потеряно – пока есть куда бежать. Холодный ветер хлестал его по лицу, однако Лоун не спешил прятаться в каюту первого класса. Как и все прочие эмоции, эта тоска изгнанника была самоценной.
Та, которая приговорила его к изгнанию, была рядом. Казалось, холод ей нипочем. На голых руках и ногах – ни единого пупырышка. Статуэтка из бронзы. Или скорее из красного дерева… Вот, ожила. Быстро и почти незаметно обменялась колодами с кем-то из гардов.
Лоун прошелся по палубе. Подскочил стюард, предложил свои услуги. Лоун отказался. Хлынул дождь. Порывы ветра швыряли в лицо жалящие капли. Лоун закрыл глаза и стоял, ощущая их как чужие слезы. Но чьи? Кто так безутешно плакал на небесах?…
– Смотри не простудись, – предупредила Дез из-за плеча.
– Хорошо, мамочка, – съязвил он. – Вечером пропишешь мне лекарство.
В каюте она сразу же принялась раскладывать пасьянс. Колода была шикарная: черные мерцающие карты с золотым обрезом. Каждая – будто окно в другой мир. В этих «окнах» сверкали незнакомые Лоуну созвездия. Впрочем, он не выдержал долго и отвернулся. Наблюдать за неторопливой забавой Дез было все равно что следить за судьей, подписывающим не то помилование, не то смертный приговор.
Но когда она закончила, он выжидающе уставился на нее.
– Во всяком случае, столкновение с айсбергом нам не грозит, – отшутилась она.
«Интересно, что бы ты сделала, если бы грозило? – подумал Лоун. – Скорее всего ничего. На берег не сошла бы, это точно. Дождалась бы катастрофы и спокойно наблюдала бы за тем, стану ли я прорываться к шлюпкам, расталкивая детей и старушек. А я рискнул бы? Не знаю… Вот где зарыто мое дерьмо: до последней секунды ничего о себе не знаю. Животное. Дрессированное и подопытное животное… Есть, правда, одна мелочь. Ради нее стоило бы искупаться в ледяной водичке: хотел бы я увидеть ту шлюпку, которая приплывет за тобой …»
Он не вышел из каюты, чтобы посмотреть, как трудолюбивые толстячки-буксиры оттаскивают тушу лайнера от причала и волокут ее к большой воде. В это время Лоун уже был слегка пьян. Таким образом, город растаял в серой дымке без его участия. Город просто исчез с того момента, когда Лоун ступил на палубу. И теперь не было ни малейшей возможности доказать себе, что город вообще когда-либо существовал. Свидетельства других – не в счет. Это какая-то паршивая игра, в которой собственная память играет за чужую команду. Разве его <сновидения> менее реальны, чем то, что принято называть явью?
Все располагало к меланхолии: изоляция, плохая погода, ощущение затерянности, охватившее Лоуна очень скоро, несмотря на близость сотен людей и современнейшую технику. Плавание напоминало растянувшееся на много дней пересечение нейтральной полосы. Граница хаоса и пустоты…
Когда подолгу висели туманы, Лоун ловил себя на том, что был бы не против, если бы земля исчезла. Плыть вечно в этой седой мгле, время от времени издавая тоскливые гудки, – чем не завидная участь по сравнению с суетливой и безалаберной жизнью на суше? Берега непознанного континента смерти. Гавани отчаяния. Отмели забвения… Плыви-плыви, ковчег потерянных душ!…
Он писал понемногу под диктовку Дезире. Даже добавлял кое-что от себя. Правда, очень мало. Будто кто-то строго отмерял дозы слов, впрыскивая их в его воображение. Слишком слабое лекарство… Перечитывать написанное он не пытался – знал, что это верный способ увязнуть в переделках. Вот когда закончим… Но он понимал: вещь получается мощная и цельная, как скала. При этом гарду удавалось достичь необходимого парадокса: монолит пронизывали туннели, ведущие в потустороннее. И там были запертые двери тайн…
Лоун поздравил себя с тем, что не ошибся, отправившись в путь по морю. Порой он испытывал почти забытое ощущение уюта, будто на время стал подданным дряхлой империи, в которой вся жизнь расписана наперед – во всяком случае, на две ближайшие недели… Он использовал их на полную катушку. Двадцать четыре часа – это так много, если останавливаться возле каждой секунды, как возле музейного шедевра. Он пил хорошее вино, гулял под моросящим дождем, подолгу просиживал в шезлонге, глядя на океанский закат, слушал танцевальную музыку, доносившуюся с другой палубы…
Лоуну запомнился небольшой эпизод, который произошел в один из немногих солнечных дней. Он прогуливался мимо бассейна и остановился, чтобы взять с подноса стакан с ледяным соком. В шезлонге нежилась шикарная шлюха. Ослепительно белые трусики-бикини подчеркивали шоколадный загар.
Дез разговорилась с ее гардом, который и сам выглядел на миллион долларов. Беседа о клиентах протекала так непринужденно, словно обсуждались достоинства и недостатки собак или скаковых лошадей.
Лоун слушал краем уха. Но некоторые фразы показались ему весьма красноречивыми.
– Бедняжка, – посочувствовала Дез, разглядывая шлюху с медицинским интересом. – Как она любит свое тело!
– Да, – подтвердил коллега. – Тяжело ей будет с ним расставаться…
Шоколадная красотка лениво потянулась и медленно сняла темные очки. В ее взгляде было что-то настолько неожиданное и даже пугающее, что Лоун замер со стаканом, поднесенным ко рту.
Она сказала гардам:
– Отвалите. Оба. Вы мне солнце загораживаете.
В тот же вечер Лоун за нею приударил. Он готов был потратить все, что у него осталось, лишь бы научиться этому презрению , заразиться ее великолепным безразличием – как подхватывают дурную болезнь, избавляющую от мелочных проблем… Он долго соображал, куда бы ее повести, – оказалось, что и это не важно. Гарды всюду
Счастливчик нырнул в первый вагон. Сирена добежала до третьего, когда двери стали с шипением закрываться. Я преувеличил фору, которую она имела перед началом своей безрассудной погони. Сам я находился в двух шагах от последней двери последнего вагона. За полминуты до этого я чудом вскарабкался на платформу, избежав поджаривания на контактном рельсе (обугленная тушка крысоида послужила недвусмысленным предупреждением и произвела на меня незабываемое впечатление. Она была красноречивее любого монолога ЕБа о неисповедимости путей – в том числе рельсовых).
Разумеется, разглядеть того, кто управлял поездом, не представлялось возможным. Почти наверняка это был какой-нибудь придурок, дергающий за рычаги по приказу Его Бестелесности (а чем я, собственно, лучше?).
Я едва успел забросить свой многострадальный организм в вагон, как мои сапоги оказались зажатыми между створками дверей. Я дернулся, резиновые «губы» слегка раздвинулись; воспользовавшись этим, я подтянул ноги. Из динамиков послышался едкий комментарий ЕБа:
– Сынок, да ты, оказывается, настоящий чемпион . Учти: я на тебя поставил, так что не подведи! Значит, можешь, когда захочешь, ленивая скотина!
Потом Он добавил не без издевки:
– Если б еще знать, где надо вылезти, правда? Следующая остановка… через четыре минуты тридцать секунд.
Я поднял голову и осмотрелся. Понял, что до динамика не доплюну. Вагон был хорошо освещен, и вообще внутри него оказалось довольно чисто и уютно. Вдоль стен были устроены сиденья с поручнями. Над самым красивым, отделанным золотом диваном, который находился справа от дверей, имелась табличка, сразу бросавшаяся в глаза. Я сумел прочесть ее без посторонней помощи. Надпись гласила: «Места только для неприкасаемых».
Поскольку в ту минуту мне было плевать на здешние условности из-за снова разгоревшейся боли, которая скручивала меня в корявый винт, а красивый диван оказался ближайшим, я заковылял к нему. Тем временем состав тронулся с места и начал быстро набирать ход. Сила инерции придала мне дополнительное ускорение. Я потерял равновесие и врезался в гнутый металлический поручень, после чего, хватая ртом воздух и корчась от яростного пламени в боку, рухнул на диван.
В глазах еще не погасли радужные круги, когда моя тощая задница соприкоснулась с мягкой и теплой поверхностью. Я лег, пытаясь прийти в себя и собраться с силами до обещанной ЕБом остановки.
Поезд разгонялся с мощным гулом. Арочные пролеты туннеля за окнами слились в серую пелену. Колеса гремели на стыках монорельса, и каждый удар будто вбивал тупой гвоздь в мою голову. Соображать в таких условиях – подвиг, на который я был неспособен. Поэтому я просто подбил промежуточный итог. Нож, ствол, тридцать шесть патронов, ни капли воды, несколько бинтов и капсул с антибиотиком. Маловато для выживания, если только ЕБ не подбросит очередной «приз». Карту я потерял, но как раз об этом жалеть не стоило. С некоторых пор карта стала совершенно бесполезной – я был уверен, что назад дороги нет.
Мне казалось, что прошло гораздо больше четырех минут. Кроме специфических запахов материалов, внутри вагона пахло человеческим потом. Но потеют не только от страха, а и от жары. Это был, так сказать, благородный пот… Выстрелов я не слышал, что немудрено – от переднего вагона меня отделяло полдюжины переборок. Оставалось только догадываться, что там происходит. Добралась ли Сирена до счастливчика? А если да, то кто кого прикончил? И если она его, то что теперь делать мне ?
Шумовой фон забивал любой звук извне. Некоторое время я с сомнением поглядывал на дверь в торцевой стенке, через которую можно было попасть в соседний вагон. Она наверняка была заперта, и я прикидывал, стоит ли бить стекла, чтобы попытаться совершить рискованный для раненого трюк. Оценив свое плачевное состояние, я решил подождать с этим, отложив гимнастику на самый крайний случай.
Состав начал тормозить. Я с сожалением отклеился от мягкого дивана, слегка подпортив кровью позолоту, и потащился к дверям, чтобы в случае чего успеть вылезти на платформу. Загадка ЕБа насчет нужной станции была, как всегда, образцом снисходительного юмора. В самом деле, я не удивился бы, окажись поезд экспрессом, курсировавшим между адом и раем с остановками на обитаемых горизонталях. Открывались неограниченные возможности для случайного пассажира вроде меня – надо только знать, где соскочить. Не угадал – извини. А я и так заплатил за поездку слишком дорого…
За окнами вагона забрезжил внешний свет. Арки теперь напоминали мелькающие ребра гигантского скелета, а пролеты – сегменты червя. Скоротечная заря неслась навстречу и разгоралась, словно солнечная корона, добиравшая яростного блеска по ту сторону волшебных витражей Монсальвата.
«Не жди ничего хорошего, дурак», – твердил я себе. Но что-то внутри меня жадно тянулось к свету, к любому свету – оно знало только одно направление, только один путь: из темноты. Это прорастало в непроницаемом мраке подземелья, как мифические семена из библейских россказней Сирены, – и ростки всегда тянулись вверх…
Я был на секунду ослеплен, когда состав вырвался из туннеля. Изображение чего-то громадного, чуждого и невозможного запеклось на сетчатке, будто плетью хлестнули по глазам. Я щурился, морщился от боли, но смотрел, смотрел, боясь упустить свой шанс.
Потом привык, и стало легче. Поезд еще не остановился, а я уже увидел достаточно. Моим крайне ограниченным ЕБом представлениям был нанесен сокрушительный удар.
Платформа из белого гладкого вещества (камня?) тянулась на добрую сотню шагов. За нею открывался выход в огромное сияющее пространство. Свод был неразличим, а из-за нависающего козырька пещеры я не видел самого светила. Языки песчаных дюн подобрались совсем близко к краю платформы и лежали, словно волны застывшего прилива. Преобладающими цветами были желтый и белый. Вдали по песчаным холмам цепочкой брели какие-то горбатые животные – каждое из них казалось больше и уродливее взрослого крысоида в десятки раз. А когда двери вагона раздвинулись, в лицо мне дохнуло раскаленным и сухим ветром пустыни. Простор засасывал, словно жуткая воронка кошмара. Я вцепился в поручень, испугавшись бесконечности, перед которой я так ничтожен – жалкое обманутое дитя…
Да, я был ошарашен, но не настолько, чтобы забыть, по какой причине меня сюда занесло. Я высунулся из дверей, высматривая Сирену. Если бы она решила сойти здесь, я без колебаний последовал бы за нею. В моем положении спутников не выбирают. При этом я понимал, что могу не успеть перебраться в следующий вагон.
Однако из состава никто не вышел – ни впереди, ни сзади, – и я проглотил очередную порцию кислятины, в которой были поровну смешаны страх и поганое предчувствие. Оставалось утешать себя тем, что, по крайней мере, из вагона никого не выбросили .
Зато в десятке шагов от меня на платформе стоял…
Разумеется, разглядеть того, кто управлял поездом, не представлялось возможным. Почти наверняка это был какой-нибудь придурок, дергающий за рычаги по приказу Его Бестелесности (а чем я, собственно, лучше?).
Я едва успел забросить свой многострадальный организм в вагон, как мои сапоги оказались зажатыми между створками дверей. Я дернулся, резиновые «губы» слегка раздвинулись; воспользовавшись этим, я подтянул ноги. Из динамиков послышался едкий комментарий ЕБа:
– Сынок, да ты, оказывается, настоящий чемпион . Учти: я на тебя поставил, так что не подведи! Значит, можешь, когда захочешь, ленивая скотина!
Потом Он добавил не без издевки:
– Если б еще знать, где надо вылезти, правда? Следующая остановка… через четыре минуты тридцать секунд.
Я поднял голову и осмотрелся. Понял, что до динамика не доплюну. Вагон был хорошо освещен, и вообще внутри него оказалось довольно чисто и уютно. Вдоль стен были устроены сиденья с поручнями. Над самым красивым, отделанным золотом диваном, который находился справа от дверей, имелась табличка, сразу бросавшаяся в глаза. Я сумел прочесть ее без посторонней помощи. Надпись гласила: «Места только для неприкасаемых».
Поскольку в ту минуту мне было плевать на здешние условности из-за снова разгоревшейся боли, которая скручивала меня в корявый винт, а красивый диван оказался ближайшим, я заковылял к нему. Тем временем состав тронулся с места и начал быстро набирать ход. Сила инерции придала мне дополнительное ускорение. Я потерял равновесие и врезался в гнутый металлический поручень, после чего, хватая ртом воздух и корчась от яростного пламени в боку, рухнул на диван.
В глазах еще не погасли радужные круги, когда моя тощая задница соприкоснулась с мягкой и теплой поверхностью. Я лег, пытаясь прийти в себя и собраться с силами до обещанной ЕБом остановки.
Поезд разгонялся с мощным гулом. Арочные пролеты туннеля за окнами слились в серую пелену. Колеса гремели на стыках монорельса, и каждый удар будто вбивал тупой гвоздь в мою голову. Соображать в таких условиях – подвиг, на который я был неспособен. Поэтому я просто подбил промежуточный итог. Нож, ствол, тридцать шесть патронов, ни капли воды, несколько бинтов и капсул с антибиотиком. Маловато для выживания, если только ЕБ не подбросит очередной «приз». Карту я потерял, но как раз об этом жалеть не стоило. С некоторых пор карта стала совершенно бесполезной – я был уверен, что назад дороги нет.
Мне казалось, что прошло гораздо больше четырех минут. Кроме специфических запахов материалов, внутри вагона пахло человеческим потом. Но потеют не только от страха, а и от жары. Это был, так сказать, благородный пот… Выстрелов я не слышал, что немудрено – от переднего вагона меня отделяло полдюжины переборок. Оставалось только догадываться, что там происходит. Добралась ли Сирена до счастливчика? А если да, то кто кого прикончил? И если она его, то что теперь делать мне ?
Шумовой фон забивал любой звук извне. Некоторое время я с сомнением поглядывал на дверь в торцевой стенке, через которую можно было попасть в соседний вагон. Она наверняка была заперта, и я прикидывал, стоит ли бить стекла, чтобы попытаться совершить рискованный для раненого трюк. Оценив свое плачевное состояние, я решил подождать с этим, отложив гимнастику на самый крайний случай.
Состав начал тормозить. Я с сожалением отклеился от мягкого дивана, слегка подпортив кровью позолоту, и потащился к дверям, чтобы в случае чего успеть вылезти на платформу. Загадка ЕБа насчет нужной станции была, как всегда, образцом снисходительного юмора. В самом деле, я не удивился бы, окажись поезд экспрессом, курсировавшим между адом и раем с остановками на обитаемых горизонталях. Открывались неограниченные возможности для случайного пассажира вроде меня – надо только знать, где соскочить. Не угадал – извини. А я и так заплатил за поездку слишком дорого…
За окнами вагона забрезжил внешний свет. Арки теперь напоминали мелькающие ребра гигантского скелета, а пролеты – сегменты червя. Скоротечная заря неслась навстречу и разгоралась, словно солнечная корона, добиравшая яростного блеска по ту сторону волшебных витражей Монсальвата.
«Не жди ничего хорошего, дурак», – твердил я себе. Но что-то внутри меня жадно тянулось к свету, к любому свету – оно знало только одно направление, только один путь: из темноты. Это прорастало в непроницаемом мраке подземелья, как мифические семена из библейских россказней Сирены, – и ростки всегда тянулись вверх…
Я был на секунду ослеплен, когда состав вырвался из туннеля. Изображение чего-то громадного, чуждого и невозможного запеклось на сетчатке, будто плетью хлестнули по глазам. Я щурился, морщился от боли, но смотрел, смотрел, боясь упустить свой шанс.
Потом привык, и стало легче. Поезд еще не остановился, а я уже увидел достаточно. Моим крайне ограниченным ЕБом представлениям был нанесен сокрушительный удар.
Платформа из белого гладкого вещества (камня?) тянулась на добрую сотню шагов. За нею открывался выход в огромное сияющее пространство. Свод был неразличим, а из-за нависающего козырька пещеры я не видел самого светила. Языки песчаных дюн подобрались совсем близко к краю платформы и лежали, словно волны застывшего прилива. Преобладающими цветами были желтый и белый. Вдали по песчаным холмам цепочкой брели какие-то горбатые животные – каждое из них казалось больше и уродливее взрослого крысоида в десятки раз. А когда двери вагона раздвинулись, в лицо мне дохнуло раскаленным и сухим ветром пустыни. Простор засасывал, словно жуткая воронка кошмара. Я вцепился в поручень, испугавшись бесконечности, перед которой я так ничтожен – жалкое обманутое дитя…
Да, я был ошарашен, но не настолько, чтобы забыть, по какой причине меня сюда занесло. Я высунулся из дверей, высматривая Сирену. Если бы она решила сойти здесь, я без колебаний последовал бы за нею. В моем положении спутников не выбирают. При этом я понимал, что могу не успеть перебраться в следующий вагон.
Однако из состава никто не вышел – ни впереди, ни сзади, – и я проглотил очередную порцию кислятины, в которой были поровну смешаны страх и поганое предчувствие. Оставалось утешать себя тем, что, по крайней мере, из вагона никого не выбросили .
Зато в десятке шагов от меня на платформе стоял…
26
Старик медленно приближался. Он смахивал на заведенную куклу. Он был почти голый, если не считать одеждой дурацкую юбочку, висевшую на бедрах, которая, впрочем, ничего не прикрывала – из-под нее свисал сморщенный мешочек.
Аборигена можно было понять – на его горизонтали было чертовски жарко. Я обливался потом и слизывал с губ соленые капли. Через открытые двери вагон успел «наглотаться» на станции горячего воздуха. Теперь снаружи было жарче, чем у меня внутри. Лихорадка дожигала то, чего еще не сожрал голодный Оборотень. Воображаемые потоки воды колыхались передо мной, будто прозрачные завесы, липнущие к ресницам. Сквозь них я пытался разглядеть ходячее пугало.
На шее у старика болтались какие-то бусы, амулеты, связки зубов и прочая дребедень; перегородка между ноздрями была проколота изогнутой спицей; кожа напоминала своим цветом проржавевшее железо и на вид была почти такой же твердой, изъеденной порами; вдобавок ее густо покрывали узоры татуировок.
На дьявольской жаре плавилось само время, размягчалось и текло, запуская аморфные ложноножки в смазанное прошлое, полубредовое настоящее и непредсказуемое будущее. Я барахтался в нем – до следующей остановки. Иногда казалось, что одно-единственное мгновение будет длиться вечно и мне уже не вырваться из его прозрачных, но абсолютно непреодолимых стен. Поезд несся по туннелю, проложенному сквозь… Сквозь что ?! Я полулежал, снова отброшенный силой инерции на диван для неприкасаемых, и упирал в бедро рукоятку пистолета. Она была влажной и теплой, тем не менее это был реальный предмет, вокруг которого медленно вращалась карусель моих видений…
Ствол был направлен старику в живот. Аборигена это обстоятельство, похоже, нимало не смущало. Он шлепал босыми ступнями по проходу, а его глаза оставались бессмысленными и тусклыми, как запыленные стальные шарики. Оружия у него не было, если не принимать во внимание эти узловатые, сухие, похожие на сучья пальцы. Но я же не настолько глуп, чтобы дать ему возможность дотянуться до меня? Тогда почему же я медлил с выстрелом?
Сам не знаю. Вероятно, лишь потому, что понимал: правила изменились в ту самую секунду, когда я сел в этот поезд. Абориген не укладывался ни в одну из знакомых мне категорий двуногих. Несмотря на обилие украшений и побрякушек, я не сумел разглядеть ничего похожего на жетон. Если это и был одиночка, то он внушал уважение уже тем, что дотянул до такого почтенного возраста. На наших горизонталях старики попадались крайне редко. И один только ЕБ знает, что надо было пережить на своем долгом веку, чтобы все еще видящие глаза казались мертвыми и пустыми…
(«Он одичал? Он смахивает на варвара? Ну так что же? Кто рискнет предположить, во что превращусь я сам в конце этого пути?»)
Тут случилась совсем уж нелепая штука. Старик опустился на колени, промычал что-то нечленораздельное, несколько раз коснулся лбом пола вагона и прополз в таком положении остаток разделявшего нас расстояния. Мой указательный палец все еще отдыхал на спуске. Если бы к подобной уловке прибег, например, кто-нибудь из хулителей, я не стал бы колебаться. Однако в старике я заподозрил то, с чем сталкивался едва ли не впервые, – предельно естественное поведение, присущее разве что… крысоидам.
Я выделил ему еще несколько секунд из бездонной бочки моего сжиженного времени. Тем более что, оказавшись рядом, он не пытался подняться с колен, а лишь уставился на мои раны. Потом медленно (очень медленно!) протянул левую руку. Я слегка нажал на спусковую скобу и сдвинул ее на пару миллиметров. Все висело на волоске.
Старик провел ладонью вдоль моей правой ноги от ступни до колена.
В его плавном оглаживающем движении было что-то от извращенного, почти непристойного поклонения. Затем он сложил ладонь лодочкой и резко взмахнул ею, будто стряхивал прилипшую к пальцам грязь.
В воздухе промелькнул маленький черный сгусток. Мои зрачки метнулись вслед за ним, тщетно пытаясь уловить, что это было. Черная субстанция пропала за краем поля зрения, зато ноздрей коснулась мимолетная вонь – будто рядом пронеслась гниющая заживо птица.
Спустя мгновение все стало на свои места. За исключением…
Вначале я не осознал, что изменилось. Затем вдруг понял: нога больше не болит. Под кожей разливалось приятное тепло, а едва ощутимое покалывание было сродни тому, что испытываешь, когда от затянувшейся раны отпадает корка засохшей крови и под нею обнаруживается здоровая розовая плоть. Но обычно для этого требуется неделя, иногда две. Сейчас же все заняло каких-нибудь двадцать секунд.
Правда, в чудесное исцеление я поверил не сразу, хоть в «Деяниях хилеров» и упоминались подобные случаи. Некоторые воры владели гипнозом – до такой степени, что намеченной ими жертве мог привидеться кто угодно. Я сам был свидетелем того, как они обирали одиночек, а последних при этом поражал необъяснимый столбняк. В неистощимых запасниках ЕБа хранились также средства для анестезии. Я не удивился бы, если б абориген оказался всего лишь живым «призом», эдакой ходячей аптечкой. В общем, у меня было достаточно причин сомневаться. Да и какая мне разница, если «лекарство» действительно помогает?! Разрушить выстрелом галлюцинацию – что может быть проще? И когда галлюцинация возвращает к жизни, зачем спешить?
Старик тем временем принялся за другую ногу. Спустя минуту я чувствовал себя так, словно укусы крысоидов лишь приснились мне в кошмаре. Но, главное, признаки заражения исчезали буквально на глазах. У меня упала температура, и засевший в памяти нездешний пейзаж с дюнами и горбатыми вьючными животными уже не казался бредовым видением.
Ладони аборигена плавно скользили на расстоянии нескольких сантиметров от моей кожи, постепенно подбираясь к развороченному боку…
«Ну что ж, старик, давай рискни! Одно неверное движение – и ты труп», – твердил я про себя, будто заклинание против неизвестных чар. Зачем обманывать себя – мне действительно становилось лучше с каждой секундой, и я начал думать о том, как бы получше воспользоваться неожиданной передышкой. Я ощутил прилив сил, достаточных для того, чтобы рискнуть…
Руки святого. Они не имели ничего общего с ладонями Сирены. Ничего общего с лаской. Они направляли невидимые потоки. Они изгоняли инфекцию и боль, прекращали кровотечение, сращивали кости, восстанавливали поврежденные ткани… В какой-то момент я поймал себя на том, что уже позволил святому слишком многое; что он убил бы меня, если б хотел. Он был чересчур близко, проводил руками над огнестрельной раной. Ствол пистолета заглядывал в его правый глаз – ничуть не более живой, чем дуло…
Я вижу паука, опутывающего безмозглую муху клейкой паутиной, впрыскивающего сок, который растворяет твердые покровы; только вместо сока – избавление от боли, надежда на спасение. Последняя ловушка ЕБа, похоже, сработала безотказно. Однако никто не торопится высосать спеленутую жертву…
Сеанс продолжается. Моя голова становится легкой и прозрачной, я испытываю настоящую…
Аборигена можно было понять – на его горизонтали было чертовски жарко. Я обливался потом и слизывал с губ соленые капли. Через открытые двери вагон успел «наглотаться» на станции горячего воздуха. Теперь снаружи было жарче, чем у меня внутри. Лихорадка дожигала то, чего еще не сожрал голодный Оборотень. Воображаемые потоки воды колыхались передо мной, будто прозрачные завесы, липнущие к ресницам. Сквозь них я пытался разглядеть ходячее пугало.
На шее у старика болтались какие-то бусы, амулеты, связки зубов и прочая дребедень; перегородка между ноздрями была проколота изогнутой спицей; кожа напоминала своим цветом проржавевшее железо и на вид была почти такой же твердой, изъеденной порами; вдобавок ее густо покрывали узоры татуировок.
На дьявольской жаре плавилось само время, размягчалось и текло, запуская аморфные ложноножки в смазанное прошлое, полубредовое настоящее и непредсказуемое будущее. Я барахтался в нем – до следующей остановки. Иногда казалось, что одно-единственное мгновение будет длиться вечно и мне уже не вырваться из его прозрачных, но абсолютно непреодолимых стен. Поезд несся по туннелю, проложенному сквозь… Сквозь что ?! Я полулежал, снова отброшенный силой инерции на диван для неприкасаемых, и упирал в бедро рукоятку пистолета. Она была влажной и теплой, тем не менее это был реальный предмет, вокруг которого медленно вращалась карусель моих видений…
Ствол был направлен старику в живот. Аборигена это обстоятельство, похоже, нимало не смущало. Он шлепал босыми ступнями по проходу, а его глаза оставались бессмысленными и тусклыми, как запыленные стальные шарики. Оружия у него не было, если не принимать во внимание эти узловатые, сухие, похожие на сучья пальцы. Но я же не настолько глуп, чтобы дать ему возможность дотянуться до меня? Тогда почему же я медлил с выстрелом?
Сам не знаю. Вероятно, лишь потому, что понимал: правила изменились в ту самую секунду, когда я сел в этот поезд. Абориген не укладывался ни в одну из знакомых мне категорий двуногих. Несмотря на обилие украшений и побрякушек, я не сумел разглядеть ничего похожего на жетон. Если это и был одиночка, то он внушал уважение уже тем, что дотянул до такого почтенного возраста. На наших горизонталях старики попадались крайне редко. И один только ЕБ знает, что надо было пережить на своем долгом веку, чтобы все еще видящие глаза казались мертвыми и пустыми…
(«Он одичал? Он смахивает на варвара? Ну так что же? Кто рискнет предположить, во что превращусь я сам в конце этого пути?»)
Тут случилась совсем уж нелепая штука. Старик опустился на колени, промычал что-то нечленораздельное, несколько раз коснулся лбом пола вагона и прополз в таком положении остаток разделявшего нас расстояния. Мой указательный палец все еще отдыхал на спуске. Если бы к подобной уловке прибег, например, кто-нибудь из хулителей, я не стал бы колебаться. Однако в старике я заподозрил то, с чем сталкивался едва ли не впервые, – предельно естественное поведение, присущее разве что… крысоидам.
Я выделил ему еще несколько секунд из бездонной бочки моего сжиженного времени. Тем более что, оказавшись рядом, он не пытался подняться с колен, а лишь уставился на мои раны. Потом медленно (очень медленно!) протянул левую руку. Я слегка нажал на спусковую скобу и сдвинул ее на пару миллиметров. Все висело на волоске.
Старик провел ладонью вдоль моей правой ноги от ступни до колена.
В его плавном оглаживающем движении было что-то от извращенного, почти непристойного поклонения. Затем он сложил ладонь лодочкой и резко взмахнул ею, будто стряхивал прилипшую к пальцам грязь.
В воздухе промелькнул маленький черный сгусток. Мои зрачки метнулись вслед за ним, тщетно пытаясь уловить, что это было. Черная субстанция пропала за краем поля зрения, зато ноздрей коснулась мимолетная вонь – будто рядом пронеслась гниющая заживо птица.
Спустя мгновение все стало на свои места. За исключением…
Вначале я не осознал, что изменилось. Затем вдруг понял: нога больше не болит. Под кожей разливалось приятное тепло, а едва ощутимое покалывание было сродни тому, что испытываешь, когда от затянувшейся раны отпадает корка засохшей крови и под нею обнаруживается здоровая розовая плоть. Но обычно для этого требуется неделя, иногда две. Сейчас же все заняло каких-нибудь двадцать секунд.
Правда, в чудесное исцеление я поверил не сразу, хоть в «Деяниях хилеров» и упоминались подобные случаи. Некоторые воры владели гипнозом – до такой степени, что намеченной ими жертве мог привидеться кто угодно. Я сам был свидетелем того, как они обирали одиночек, а последних при этом поражал необъяснимый столбняк. В неистощимых запасниках ЕБа хранились также средства для анестезии. Я не удивился бы, если б абориген оказался всего лишь живым «призом», эдакой ходячей аптечкой. В общем, у меня было достаточно причин сомневаться. Да и какая мне разница, если «лекарство» действительно помогает?! Разрушить выстрелом галлюцинацию – что может быть проще? И когда галлюцинация возвращает к жизни, зачем спешить?
Старик тем временем принялся за другую ногу. Спустя минуту я чувствовал себя так, словно укусы крысоидов лишь приснились мне в кошмаре. Но, главное, признаки заражения исчезали буквально на глазах. У меня упала температура, и засевший в памяти нездешний пейзаж с дюнами и горбатыми вьючными животными уже не казался бредовым видением.
Ладони аборигена плавно скользили на расстоянии нескольких сантиметров от моей кожи, постепенно подбираясь к развороченному боку…
«Ну что ж, старик, давай рискни! Одно неверное движение – и ты труп», – твердил я про себя, будто заклинание против неизвестных чар. Зачем обманывать себя – мне действительно становилось лучше с каждой секундой, и я начал думать о том, как бы получше воспользоваться неожиданной передышкой. Я ощутил прилив сил, достаточных для того, чтобы рискнуть…
Руки святого. Они не имели ничего общего с ладонями Сирены. Ничего общего с лаской. Они направляли невидимые потоки. Они изгоняли инфекцию и боль, прекращали кровотечение, сращивали кости, восстанавливали поврежденные ткани… В какой-то момент я поймал себя на том, что уже позволил святому слишком многое; что он убил бы меня, если б хотел. Он был чересчур близко, проводил руками над огнестрельной раной. Ствол пистолета заглядывал в его правый глаз – ничуть не более живой, чем дуло…
Я вижу паука, опутывающего безмозглую муху клейкой паутиной, впрыскивающего сок, который растворяет твердые покровы; только вместо сока – избавление от боли, надежда на спасение. Последняя ловушка ЕБа, похоже, сработала безотказно. Однако никто не торопится высосать спеленутую жертву…
Сеанс продолжается. Моя голова становится легкой и прозрачной, я испытываю настоящую…
27
Я протянул ему нож. В мертвых глазах ничего не изменилось, но рот искривился в почти брезгливой гримасе.
Пистолет я не предлагал – это было бы слишком. Моя благодарность велика, но вовсе не безмерна и не простирается до самопожертвования. Я готов был отдать ему все что угодно, кроме огнестрельного оружия. Он поочередно отверг кожаный пояс, куртку, сапоги и флягу, умудрившись сохранить при этом раболепную позу.
– Так чего ты хочешь? – прошептал я в некотором раздражении, не надеясь, конечно, что он меня поймет.
Состав начал тормозить. У нас осталось немного времени для обмена. Его «товар» стоил дорого, и я до сих пор не знал, чем придется платить.
Старик медленно протянул руку и показал корявым пальцем мимо меня.
Я повернул голову. На секунду мне показалось, что там кто-то есть – притаился за моим плечом, в темной нише пространства вне поля зрения. Однако иллюзия мгновенно рассеялась. На расстоянии полуметра от моего затылка находилась только пластмассовая переборка, а чуть ниже – спинка дивана.
Какого черта! Я повернулся к аборигену и пожал плечами. Дескать, не понимаю.
Он утвердительно кивнул и ткнул пальцем в то же самое место. Его настойчивость могла бы показаться смешной – при других обстоятельствах. Я пригляделся повнимательнее.
На гладкой поверхности не было ничего, даже царапин. Ничего, кроме… моей тени.
Я снова посмотрел на старика. А тот, в свою очередь, явно подметил промелькнувшую на моем лице искру понимания. Он расплылся в тошнотворной беззубой улыбке и кивнул еще раз. Я увидел, что у него отрезан язык.
Я показал ему сложенные колечком пальцы в знак того, что сделка состоялась. Старик принял отсутствующий вид, отвернулся и зашлепал к дверям, будто ничего особенного не случилось.
Я двинулся вслед за ним, чувствуя себя заново родившимся. Первый же шаг убедил меня в том, что и такое возможно. До этого ЕБ безуспешно пытался внушить мне простую мысль о многократном рождении. Теперь Он, вероятно, выбрал более жестокий способ убеждения. Но если Он здесь ни при чем, тогда кто же?
…И снова был пронзительный простор, и яркий свет, и ошеломляющая перспектива, и ветер – только на этот раз ветер оказался влажным и соленым. Платформа белым кинжалом вонзалась в бирюзовую необъятность; поверхность жидкого мира была сморщена; рыбы сверкали и плескались в лагунах; волны рождали белую пену; орали птицы.
До края изменения оставалось не больше двух сотен шагов, но я не сделал ни одного. И вместо жажды вдруг почувствовал сухую скребущую тоску. Все здесь было чужим. Красивым и чужим.
На берегу цвета потускневшего золота лежали примитивные лодки из выдолбленных древесных стволов; возле них возились голые дикари с цветочными венками на головах и ожерельями из раковин на шеях. К ним и направился старик-хилер, а я глотал солоноватую свежесть, захлебывался в приливе неописуемого и странного чувства, распиравшего грудь и затыкавшего глотку, пытался удержаться на краю пугающей пустоты – и при этом жадно искал глазами Сирену.
Но после того, как абориген спустился на берег и вскинул руки в приветственном жесте (до меня донеслись даже отголоски ответных радостных криков), на платформе никого не осталось.
Поезд тронулся. Я проводил взглядом и этот прекрасный мирок, похожий на внутренность гигантской раскрывшейся раковины, одна из створок которой была покрыта нежно-голубым, а другая – сине-зеленым перламутром, с вкраплениями серебристых искр. И внутри этой «раковины» тоже обитали люди. Я мог бы присоединиться к ним – похоже, это было вполне уютное и спокойное местечко, – но не хотел этого. Раз уж меня занесло сюда, раз уж выпал редчайший шанс пробраться запретным лабиринтом и мне удалось подсмотреть, как устроены зловещие «подвалы» Монсальвата, – то возвращение к прежнему жалкому существованию стало бы ежедневной пыткой. Нет, приманка оказалась недостаточно убедительной. Я будто навеки утратил невинность – и теперь уже не вернуть былого примитивного довольства малым.
(Признайся, ЕБ, не Ты ли сам виноват в этом? Ведь если Ты посылал меня на поиски Того Места, а я очутился здесь – значит, что-то вышло из-под Твоего контроля? Ты уже жалеешь об этом? Может быть, подумываешь о том, как бы избавиться от пронырливой двуногой твари? Предупреждаю: я не сдамся…)
Да и ради чего оставаться здесь? Только ради того, чтобы сменить одну «раковину», тесную и металлическую, на другую, чуть более просторную? Все или ничего. Этот выбор забрезжил как луч в темной норе – первый или последний, – как граница между светом и тьмой, краткий промежуток, разделяющий колыбель возрождения и Геенну. И что там я, несчастный дурак, лепетал о свободе?…
Я срезал с одежды лохмотья затвердевшей ткани, перезарядил пистолет, соскоблил с лица кровь. Я видел свое отражение в стекле, наложенное на проносящиеся мимо арки. Там был незнакомец – бледный урод с отросшей бородой и сверкающими глазами. В том месте, где щеку ободрала пуля, у меня будто появился второй, скошенный, рот. Этот «рот» криво ухмылялся. Внезапно мне пришло в голову, что таким способом ЕБ может впервые показать искаженный облик Оборотня. И я отвернулся.
Благодаря непостижимому искусству старика я снова двигался быстро и легко. Разбил рукояткой пистолета стекло в двери, чтобы попасть в соседний вагон. После этого вынул осколки из резинового уплотнителя и пролез в образовавшуюся дыру. Черный вихрь немного потрепал меня, но вскоре я…
Пистолет я не предлагал – это было бы слишком. Моя благодарность велика, но вовсе не безмерна и не простирается до самопожертвования. Я готов был отдать ему все что угодно, кроме огнестрельного оружия. Он поочередно отверг кожаный пояс, куртку, сапоги и флягу, умудрившись сохранить при этом раболепную позу.
– Так чего ты хочешь? – прошептал я в некотором раздражении, не надеясь, конечно, что он меня поймет.
Состав начал тормозить. У нас осталось немного времени для обмена. Его «товар» стоил дорого, и я до сих пор не знал, чем придется платить.
Старик медленно протянул руку и показал корявым пальцем мимо меня.
Я повернул голову. На секунду мне показалось, что там кто-то есть – притаился за моим плечом, в темной нише пространства вне поля зрения. Однако иллюзия мгновенно рассеялась. На расстоянии полуметра от моего затылка находилась только пластмассовая переборка, а чуть ниже – спинка дивана.
Какого черта! Я повернулся к аборигену и пожал плечами. Дескать, не понимаю.
Он утвердительно кивнул и ткнул пальцем в то же самое место. Его настойчивость могла бы показаться смешной – при других обстоятельствах. Я пригляделся повнимательнее.
На гладкой поверхности не было ничего, даже царапин. Ничего, кроме… моей тени.
Я снова посмотрел на старика. А тот, в свою очередь, явно подметил промелькнувшую на моем лице искру понимания. Он расплылся в тошнотворной беззубой улыбке и кивнул еще раз. Я увидел, что у него отрезан язык.
Я показал ему сложенные колечком пальцы в знак того, что сделка состоялась. Старик принял отсутствующий вид, отвернулся и зашлепал к дверям, будто ничего особенного не случилось.
Я двинулся вслед за ним, чувствуя себя заново родившимся. Первый же шаг убедил меня в том, что и такое возможно. До этого ЕБ безуспешно пытался внушить мне простую мысль о многократном рождении. Теперь Он, вероятно, выбрал более жестокий способ убеждения. Но если Он здесь ни при чем, тогда кто же?
* * *
…И снова был пронзительный простор, и яркий свет, и ошеломляющая перспектива, и ветер – только на этот раз ветер оказался влажным и соленым. Платформа белым кинжалом вонзалась в бирюзовую необъятность; поверхность жидкого мира была сморщена; рыбы сверкали и плескались в лагунах; волны рождали белую пену; орали птицы.
До края изменения оставалось не больше двух сотен шагов, но я не сделал ни одного. И вместо жажды вдруг почувствовал сухую скребущую тоску. Все здесь было чужим. Красивым и чужим.
На берегу цвета потускневшего золота лежали примитивные лодки из выдолбленных древесных стволов; возле них возились голые дикари с цветочными венками на головах и ожерельями из раковин на шеях. К ним и направился старик-хилер, а я глотал солоноватую свежесть, захлебывался в приливе неописуемого и странного чувства, распиравшего грудь и затыкавшего глотку, пытался удержаться на краю пугающей пустоты – и при этом жадно искал глазами Сирену.
Но после того, как абориген спустился на берег и вскинул руки в приветственном жесте (до меня донеслись даже отголоски ответных радостных криков), на платформе никого не осталось.
Поезд тронулся. Я проводил взглядом и этот прекрасный мирок, похожий на внутренность гигантской раскрывшейся раковины, одна из створок которой была покрыта нежно-голубым, а другая – сине-зеленым перламутром, с вкраплениями серебристых искр. И внутри этой «раковины» тоже обитали люди. Я мог бы присоединиться к ним – похоже, это было вполне уютное и спокойное местечко, – но не хотел этого. Раз уж меня занесло сюда, раз уж выпал редчайший шанс пробраться запретным лабиринтом и мне удалось подсмотреть, как устроены зловещие «подвалы» Монсальвата, – то возвращение к прежнему жалкому существованию стало бы ежедневной пыткой. Нет, приманка оказалась недостаточно убедительной. Я будто навеки утратил невинность – и теперь уже не вернуть былого примитивного довольства малым.
(Признайся, ЕБ, не Ты ли сам виноват в этом? Ведь если Ты посылал меня на поиски Того Места, а я очутился здесь – значит, что-то вышло из-под Твоего контроля? Ты уже жалеешь об этом? Может быть, подумываешь о том, как бы избавиться от пронырливой двуногой твари? Предупреждаю: я не сдамся…)
Да и ради чего оставаться здесь? Только ради того, чтобы сменить одну «раковину», тесную и металлическую, на другую, чуть более просторную? Все или ничего. Этот выбор забрезжил как луч в темной норе – первый или последний, – как граница между светом и тьмой, краткий промежуток, разделяющий колыбель возрождения и Геенну. И что там я, несчастный дурак, лепетал о свободе?…
* * *
Я срезал с одежды лохмотья затвердевшей ткани, перезарядил пистолет, соскоблил с лица кровь. Я видел свое отражение в стекле, наложенное на проносящиеся мимо арки. Там был незнакомец – бледный урод с отросшей бородой и сверкающими глазами. В том месте, где щеку ободрала пуля, у меня будто появился второй, скошенный, рот. Этот «рот» криво ухмылялся. Внезапно мне пришло в голову, что таким способом ЕБ может впервые показать искаженный облик Оборотня. И я отвернулся.
Благодаря непостижимому искусству старика я снова двигался быстро и легко. Разбил рукояткой пистолета стекло в двери, чтобы попасть в соседний вагон. После этого вынул осколки из резинового уплотнителя и пролез в образовавшуюся дыру. Черный вихрь немного потрепал меня, но вскоре я…
28
ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: ПЛАВАНИЕ
В день отплытия погода резко ухудшилась. Небо выглядело так, словно с него вот-вот посыплются дохлые лягушки.
Уже поднимаясь по трапу на борт лайнера, Лоун посмотрел на серый город и ощутил внезапный укол сожаления. Все могло быть иначе, но еще не все потеряно – пока есть куда бежать. Холодный ветер хлестал его по лицу, однако Лоун не спешил прятаться в каюту первого класса. Как и все прочие эмоции, эта тоска изгнанника была самоценной.
Та, которая приговорила его к изгнанию, была рядом. Казалось, холод ей нипочем. На голых руках и ногах – ни единого пупырышка. Статуэтка из бронзы. Или скорее из красного дерева… Вот, ожила. Быстро и почти незаметно обменялась колодами с кем-то из гардов.
Лоун прошелся по палубе. Подскочил стюард, предложил свои услуги. Лоун отказался. Хлынул дождь. Порывы ветра швыряли в лицо жалящие капли. Лоун закрыл глаза и стоял, ощущая их как чужие слезы. Но чьи? Кто так безутешно плакал на небесах?…
– Смотри не простудись, – предупредила Дез из-за плеча.
– Хорошо, мамочка, – съязвил он. – Вечером пропишешь мне лекарство.
* * *
В каюте она сразу же принялась раскладывать пасьянс. Колода была шикарная: черные мерцающие карты с золотым обрезом. Каждая – будто окно в другой мир. В этих «окнах» сверкали незнакомые Лоуну созвездия. Впрочем, он не выдержал долго и отвернулся. Наблюдать за неторопливой забавой Дез было все равно что следить за судьей, подписывающим не то помилование, не то смертный приговор.
Но когда она закончила, он выжидающе уставился на нее.
– Во всяком случае, столкновение с айсбергом нам не грозит, – отшутилась она.
«Интересно, что бы ты сделала, если бы грозило? – подумал Лоун. – Скорее всего ничего. На берег не сошла бы, это точно. Дождалась бы катастрофы и спокойно наблюдала бы за тем, стану ли я прорываться к шлюпкам, расталкивая детей и старушек. А я рискнул бы? Не знаю… Вот где зарыто мое дерьмо: до последней секунды ничего о себе не знаю. Животное. Дрессированное и подопытное животное… Есть, правда, одна мелочь. Ради нее стоило бы искупаться в ледяной водичке: хотел бы я увидеть ту шлюпку, которая приплывет за тобой …»
Он не вышел из каюты, чтобы посмотреть, как трудолюбивые толстячки-буксиры оттаскивают тушу лайнера от причала и волокут ее к большой воде. В это время Лоун уже был слегка пьян. Таким образом, город растаял в серой дымке без его участия. Город просто исчез с того момента, когда Лоун ступил на палубу. И теперь не было ни малейшей возможности доказать себе, что город вообще когда-либо существовал. Свидетельства других – не в счет. Это какая-то паршивая игра, в которой собственная память играет за чужую команду. Разве его <сновидения> менее реальны, чем то, что принято называть явью?
Все располагало к меланхолии: изоляция, плохая погода, ощущение затерянности, охватившее Лоуна очень скоро, несмотря на близость сотен людей и современнейшую технику. Плавание напоминало растянувшееся на много дней пересечение нейтральной полосы. Граница хаоса и пустоты…
Когда подолгу висели туманы, Лоун ловил себя на том, что был бы не против, если бы земля исчезла. Плыть вечно в этой седой мгле, время от времени издавая тоскливые гудки, – чем не завидная участь по сравнению с суетливой и безалаберной жизнью на суше? Берега непознанного континента смерти. Гавани отчаяния. Отмели забвения… Плыви-плыви, ковчег потерянных душ!…
Он писал понемногу под диктовку Дезире. Даже добавлял кое-что от себя. Правда, очень мало. Будто кто-то строго отмерял дозы слов, впрыскивая их в его воображение. Слишком слабое лекарство… Перечитывать написанное он не пытался – знал, что это верный способ увязнуть в переделках. Вот когда закончим… Но он понимал: вещь получается мощная и цельная, как скала. При этом гарду удавалось достичь необходимого парадокса: монолит пронизывали туннели, ведущие в потустороннее. И там были запертые двери тайн…
Лоун поздравил себя с тем, что не ошибся, отправившись в путь по морю. Порой он испытывал почти забытое ощущение уюта, будто на время стал подданным дряхлой империи, в которой вся жизнь расписана наперед – во всяком случае, на две ближайшие недели… Он использовал их на полную катушку. Двадцать четыре часа – это так много, если останавливаться возле каждой секунды, как возле музейного шедевра. Он пил хорошее вино, гулял под моросящим дождем, подолгу просиживал в шезлонге, глядя на океанский закат, слушал танцевальную музыку, доносившуюся с другой палубы…
Лоуну запомнился небольшой эпизод, который произошел в один из немногих солнечных дней. Он прогуливался мимо бассейна и остановился, чтобы взять с подноса стакан с ледяным соком. В шезлонге нежилась шикарная шлюха. Ослепительно белые трусики-бикини подчеркивали шоколадный загар.
Дез разговорилась с ее гардом, который и сам выглядел на миллион долларов. Беседа о клиентах протекала так непринужденно, словно обсуждались достоинства и недостатки собак или скаковых лошадей.
Лоун слушал краем уха. Но некоторые фразы показались ему весьма красноречивыми.
– Бедняжка, – посочувствовала Дез, разглядывая шлюху с медицинским интересом. – Как она любит свое тело!
– Да, – подтвердил коллега. – Тяжело ей будет с ним расставаться…
Шоколадная красотка лениво потянулась и медленно сняла темные очки. В ее взгляде было что-то настолько неожиданное и даже пугающее, что Лоун замер со стаканом, поднесенным ко рту.
Она сказала гардам:
– Отвалите. Оба. Вы мне солнце загораживаете.
* * *
В тот же вечер Лоун за нею приударил. Он готов был потратить все, что у него осталось, лишь бы научиться этому презрению , заразиться ее великолепным безразличием – как подхватывают дурную болезнь, избавляющую от мелочных проблем… Он долго соображал, куда бы ее повести, – оказалось, что и это не важно. Гарды всюду