Я оглянулся. Рядом никого не было. Ближайший ко мне, Нат, работал метрах в трех от меня.
Я снова нагнулся над секцией, вгоняя ее шипы в пазы уже уложенной секции, и снова почувствовал какой-то непонятный толчок в бок.
Я распрямился, недоумевая, и вдруг словно кто-то крикнул мне: "Бирута!"
Ничего никому не сказав, я кинулся к прогалине.
Я бежал быстро, и ветки хлестали по лицу и по рукам, и я сам еще не знал, почему мчусь со всех ног.
Когда я вырвался на опушку, Бирута сидела в траве и деловито засовывала какие-то листики в пластикатовый пакетик. А на другой стороне прогалины, за деревом, боком ко мне, стоял невысокий широкоплечий ра. И его широкая смугло-зеленоватая рука оттягивала стрелой тетиву лука.
Ра целился не в меня - иначе я не увидел бы его. Он целился в Бируту.
Конечно, он не мог не слышать, как я шумно выскочил на прогалину. Но он не повернул ко мне головы. Даже не шелохнулся.
И по этой его неподвижности я мгновенно понял, что он уже прицелился.
Думать было некогда. Я выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в широкую, сильную руку, чтобы она не успела спустить тетиву.
Я услышал два крика одновременно - тонкий, испуганный крик Бируты и удивленный рев раненого ра. Я бежал к Бируте большими скачками и с ужасом слышал, как тонкий крик ее затихает на немыслимо, нечеловечески высокой ноте.
Так и есть! Этот убийца все-таки успел выстрелить. Бирута лежала неподвижно, и из глаза у нее торчала стрела. Как у Риты, у Ольги, у всех наших женщин и мужчин, убитых дикарями, ради счастья которых мы навсегда покинули свой дом и холодными ледышками мчались через космос.
Я выдернул стрелу и поднял Бируту на руки. Она была мягкая, податливая и теплая. Она еще дышала - редкими, судорожными, резкими вздохами.
Я побежал с ней к вертолетам, хотя и понимал, что ее уже не спасти.
Она перестала дышать у меня на руках, и я невольно остановился, чтобы прислушаться - может, еще стукнет сердце? Я не услыхал ее сердца. Но услыхал яростные, быстрые толчки в ее животе. Это стучался мой сын - он задыхался, он умирал вслед за матерью, и я ничем не мог помочь ему.
Меня уже догоняли - видно, услыхали выстрел. Но пока Бруно громадными скачками добежал до меня, мой сын перестал стучаться - он задохнулся.
Бруно отобрал у меня Бируту, и я кивнул кому-то через плечо.
- Там... этот убийца... Он ранен...
Не знал я - ранен он или убит. Мне было все равно в тот момент. После того, как на моих руках перестала дышать Бирута, после того, как задохнулся мой сын, - мне все стало безразлично. И эти дикие, неразумные ра, и вся эта зловеще красивая зеленая планета Рита, и даже далекая моя, чрезмерно добрая Земля, зачем-то пославшая меня на эту муку, и сам я, и вся моя никому не нужная теперь жизнь - все стало безразлично.
По существу, я умер. Умер в тот момент, когда перестал стучаться в животе Бируты мой сын.
Я знал, что я преступник, что меня ждет изгнание, - но это было все равно. Это уже не имело абсолютно никакого значения. Жизнь кончилась. Я переступил ее грань. А по ту ее сторону... Что может взволновать нас по ту сторону нашей жизни?..
28. Опять теряю Таню
Когда все кончилось, когда все вернулись с маленького кладбища недалеко от Города, меня тихо, незаметно увели к себе Бруно и Изольда Монтелло. У них вскоре оказались Доллинги и часа через два утащили меня в свою квартиру. От Доллингов меня увели к себе Али и Аня, а к Бахрамам за мной пришел Михаил Тушин.
Но в конце концов, где-то уже под утро, когда серый, пасмурный рассвет царапался в окна, я все-таки попал в свою квартиру. Один. Я все время хотел остаться один. Даже сам не знаю, зачем. Но никто этого не понимал, все как раз именно этого и боялись, и старательно передавали меня "по цепочке". А сказать я не мог. Только мама поняла и остановила Тушина, когда он собрался было пойти со мной.
Я ходил по своей квартире из угла в угол и почему-то боялся присесть. И все чего-то искал. И не понимал, чего ищу.
Дома все было убрано, чисто, все на месте, как перед приходом гостей никаких следов торопливых сборов.
Потом я увидал высовывающиеся из-под туалетного столика разношенные домашние тапочки Бируты. И нагнулся за ними, и взял их в руки.
Мне показалось, что тапочки еще хранят тепло ее ног. Но тут же я подумал, что это бессмыслица, что такое может только показаться.
Одни лишь тапочки были не на месте. Обычно Бирута оставляла их в коридоре.
Значит, все-таки она спешила. Уговаривала себя не спешить, а в душе спешила. Это должно было хоть в чем-то проявиться.
Перед зеркалом стояло мягкое низкое кресло. Я опустился в него и наугад выдвинул ящик - верхний, самый плоский.
В глаза мне ударил синевато-черный блеск вечерних бус, затем слепо, незряче глянули желтые янтари. На Бируте всегда было что-то янтарное - или бусы, или серьги, или брошка, или кольцо с янтарем. Янтарь был для нее символом Латвии, памятью о доме.
На ней и сейчас, в земле, янтарный медальон.
Я выдвинул следующий ящик. Он был полон нейлоновых перчаток, шарфиков, каких-то вуалеток. Никогда не видел Бируту в вуалетке... Зачем ей все это?..
В нижнем ящике, сбоку, притулилась тоненькая пачка писем. Откуда? Неужели она везла письма с Земли?
Взял пачку в руки, посмотрел на первый конверт. Так и есть! Это мои письма! Я писал их, когда был дома, на Урале, а Бирута улетала в отпуск к родителям, в Прибалтику.
Смешные письма! Я тогда просто не знал, что писать, потому что каждый вечер мы разговаривали по видеофону. Но Бирута очень хотела получать от меня письма. И я их писал каждый день - просто так, всякую чепуху.
Тогда это желание казалось мне капризом. Но было приятно выполнять и капризы.
А теперь я вдруг понял, что Бируте просто нужна была пачка писем. Каждая женщина хочет иметь пачку старых писем от любимого человека. А ведь на Рите писем не получишь!
Я медленно перебирал их. Они были сложены по порядку, так, как Бирута получала - каждый день письмо. Я очень хорошо помнил, что в них, хотя по часам Истории меня отделяли от них сто лет. Но ведь это неощутимые сто лет. А ощутимых - немного больше года.
Я перебирал знакомые конверты и вдруг увидел незнакомый - маленький конверт, надписанный не моею рукой. И адрес на нем был не тот - не Меллужи в Латвии, а Третья Космическая. Так и написано: "Третья Космическая. Бируте Тарасовой". И знакомый почерк!
Теперь, наверно, уже можно прочитать это письмо. Даже если в нем - прошлая любовь Бируты. Теперь ее тайны уже не имеют значения.
Впрочем, вряд ли тут прошлая любовь. Слишком уж знакомый почерк! И очень характерное "т" с хвостиком. Когда-то я часто видел такое "т".
Плотная бумага высохла, пожелтела на сгибах. Для бумаги все-таки прошел не один год.
"Дорогая Бирута! - прочитал я. - Вам пишет человек, которого Вы не знаете, но о котором, возможно слыхали от своего мужа..."
Только теперь я узнал почерк Тани, моей Тани!
"...Он мог и ничего не говорить обо мне. Мог сказать коротко: "Да, была одна девушка. Ушла к другому".
Я знаю, он не скажет обо мне плохого, хотя, наверно, нельзя причинить боль сильнее той, которую причинила ему я.
Но так было нужно, Бирута. Не для меня - для него. Сейчас Вы все поймете.
Пишу Вам тогда, когда уже ничего, абсолютно ничего нельзя изменить. И я не хочу ничего менять - иначе все муки, которые перенесли и он и я, были бы напрасны. Я узнала Ваше имя из радиопередач и решила, что Вы должны знать все, как было, а он не должен знать ничего. Надеюсь, Вы не покажете письмо. Оно причинило бы боль - на этот раз совершенно бессмысленную.
Меня зовут Таня. Я училась с Александром в одном классе - с самого начала и до самого конца школы. Я знаю Шура так, как уже никогда никого не буду знать. И я люблю его
кажется, с того дня, когда вообще услышала слово "любовь". Ни в кого больше за всю жизнь не влюблялась.
А он полюбил меня позже. Много позже.
Я сильно болела в детстве. И это сказывается до сих пор, хотя и внешне, и по образу жизни я совершенно здоровый человек. Но мне многого нельзя. На всю жизнь.
Я понимала, что меня не возьмут на Риту. Но надеялась, что не возьмут и Шура - слишком велик выбор. А за три дня до последней проверочной беседы случайно, из разговора ничего не подозревающих взрослых узнала, что берут двоих из нашей школы - Тарасова и Верхова.
В школе еще никто об этом не знал. Даже директор.
Если бы планета Рита была для Шура всего лишь детским увлечением, блажью, капризом, - я, конечно, не сделала бы того, что решила сделать. Но, на горе мое, Шур заболел этой планетой чуть не с первого класса. Она была его мечтой, жизнью...
Я не могла лишить его мечты.
Он отказался бы от "Малахита", когда объявили бы, что я туда не попаду. Не испугался бы ни обвинений в трусости, ни насмешек. Он сказал мне об этом еще в седьмом классе.
Но, конечно, этот отказ сломил бы его. Он сам не был бы потом счастлив, и я бы с ним не была счастлива. Отец не раз говорил мне, что когда в юности у человека ломают самую большую, годами выношенную мечту, - это значит, ломают человека вообще. И, каким бы упорным он ни был, - все равно в его душе остаются шрамы, и он уже никогда не сможет дать обществу того, что мог бы дать, если бы вышел в жизнь без излома.
Я просто не могла допустить, чтоб у Шура сломалась мечта.
Тогда я выдумала себе "другого". И написала дикое, жестокое письмо, которое сразу, одним ударом должно было излечить Шура от любви ко мне.
Я отдала письмо до объявления результатов. Иначе Шур мог бы не поверить. А просто сказать - не могла. Язык бы не повернулся. На бумаге почему-то лгать легче.
Зачем я написала Вам? - Еще сама точно не знаю. Но чувствую, надо написать, раз вы улетаете с Земли навсегда.
У нас в школе многие девчонки были влюблены в Шура. Он вообще из тех, кто нравится девочкам. Но он настолько не способен любоваться собой, что никогда не замечал этого.
Девчонки завидовали мне. А я завидую Вам. И я люблю Вас - уже только за то, что Вы ему дороги, что Вы даете ему счастье. Берегите его!
Ваша Таня".
...Я очень долго держал в руках мелко исписанные листки и не решался опустить их.
В эти минуты я терял Таню еще раз. Кажется, слишком много я потерял подряд.
Вспомнилось, как читала Бирута это письмо в просторном холле Третьей Космической. Как сунула его в карман и потом ничего мне о нем не сказала. Только ходила задумчивая. А я еще возомнил тогда всякую чепуху. Какой я был идиот!
Неужели Бирута так рвалась на Юг потому, что хорошо помнила письмо?
Теперь уже никогда не узнать этого.
29. Какой бог из меня получится!
Врачи сказали, что охотник-pa вне опасности. У него пробита кисть и раздроблен плечевой сустав. Кисть срастется через неделю, а сустав уже вставили капролитовый - будет не хуже своего. Через две недели ра может быть совершенно здоров. Или через месяц - потому что наши эскулапы вынуждены лечить этих убийц по старинке, медленно - нужно ведь время на "перевоспитание".
Марат сообщил, что из племени исчез Чок - главарь непримиримых. С его исчезновением непримиримые повесили нос и вроде собираются подчиниться общему решению племени. Так что, возможно, Бирута будет нашей последней жертвой. А может, еще и не последней? Кто знает?
Когда раненый пленник после операции пришел в себя, к нему впустили его соплеменников, которые уже обжились у нас. И они узнали Чока.
Вот, значит, что он за птица!
Но, кем бы он ни был, он будет жить и работать, он еще станет Человеком и будет счастлив. Наверняка со временем у него появятся жена и дети.
В общем, я могу не уходить в "боги". Так сказали все друзья. Так решил Совет.
Но я все-таки уйду. Так решил я.
Видимо, Марат был прав гораздо в большем, чем казалось мне тогда, когда я пытался с ним спорить. Видимо, какие-то очень важные, даже самые главные вещи человек способен понять только через свое страдание и не способен понять через чужое. Даже если очень хочет понять. Тут не на кого и не на что сетовать. Разве что на природу, которая создала нас далеко не такими совершенными, как хотелось бы. Но совершенными могут быть лишь киберы. А мы не киберы, мы люди. И всегда чего-то не понимаем или понимаем чересчур поздно.
Конечно, нам нужна была прочная база на этой планете. Конечно, мы должны были обеспечить благополучие наших жен и детей.
Но ведь благополучие можно создавать вечно. Предела ему нет.
Наверно, мы все-таки слишком долго держались в стороне от жизни соседних племен. Платили за это кровью, но упрямо действовали так, как было намечено сто с лишним лет назад на Земле. А на Земле нельзя предусмотреть всего. Да еще за столетие. Видимо, только киберы не должны выходить за пределы своей заранее заданной программы.
Теодор Вебер, кажется, первый здесь стал понимать все это. А Марат первый осуществил то, что подсказывала ему совесть.
Конечно, нелепо винить остальных - не всем дано быть первыми.
Но я решил идти по следам Марата.
Два вечера я вызывал его по радио. Наконец поймал, и мы проговорили полночи.
- Может, тебе нужен помощник? - спросил я. - Могу выучить язык и прилететь к тебе.
- Я справлюсь один, Сандро, - ответил он. - Спасибо! Двое в одном племени - это уже перебор. Главное здесь сделано. Лед тронулся. Они начали думать. Сделаю и остальное. Я ведь здесь надолго. А тебя ждут другие племена. Я знаю ты сделаешь свое племя просвещенным и сильным. Но опасайся - как бы это не привело к его господству над другими племенами. И не забывай меня, Сандро. Через день около полуночи - моей полуночи! - мы сможем советоваться.
Но немало советов Марат дал мне и в эту ночь. И, кажется, в новой жизни я начну все по его советам. Ведь он лучше всех здесь знает дикарей - и по своему личному опыту, и по той научной работе, которую в школьные годы вел на Земле.
Я уйду на далекий, Западный материк. Там не был еще никто из наших трех кораблей. Я буду первый. Где-то на крайнем юге этого материка стоит громадная базальтовая глыба - памятник Рите Тушиной. Я с детства мечтал поклониться этой могиле. Может, теперь поклонюсь?
На этом материке я или погибну, или добьюсь того, чтобы хоть какие-то племена ждали землян как друзей, встречали их как братьев.
"Пепел Клааса стучит в мое сердце!" - так когда-то говорил Тиль Уленшпигель.
А в мою грудь все время стучит мой задыхающийся, погибающий сын, которому я не мог помочь.
Но не к мести зовет он меня. Кому мстить? Если бы они ведали, что творят!..
Я человек великой земной коммуны. И коммуна прислала меня сюда не для того, чтобы мстить.
Однако не жалею я и о том, что стрелял в Чока. Я пытался, я должен был спасти двух самых близких мне людей. И, если бы промедлил в тот миг, - проклял бы потом и уничтожил себя.
Все-таки случилось со мной самое страшное из того, что может случиться с человеком. Когда-то Мария Челидзе сказала: "Каждый думает, что самое страшное его минует".
И я так думал.
...Перед тем, как улететь на запад, я пришел на очередное заседание Совета и попросил меня выслушать. Но на заседании не было Женьки Верхова, а говорить без него я не мог. Пришлось срочно разыскивать его.
Женька прилетел через полчаса, и мы вместе вошли в кабинет председателя. Я заметил, что Тушин хмурится. Видно, он догадался, о чем я хочу сказать. Он явно был недоволен. Но я ничего уже не мог изменить. И не хотел. Надо же когда-то сказать правду! Никто здесь не знает Женьку так, как я. Никто здесь не ждет от него подвоха. И я буду преступником, подлецом, если промолчу, уходя на очень долгие годы, может быть, навсегда.
Я начал с того же, с чего начинал свою речь в Совете и Женька. Сказал, что знаю его с детства. И рассказал, как постепенно он шел от маленьких, детских подлостей ко все большим, потому что подлости сходили ему безнаказанно.
Я воспользовался Женькиным приемом и признал перед Советом свой давний грех - в юности я тоже, как и мои одноклассники, прощал Верхову мелкие подлости и тем самым невольно поощрял его, невольно толкал ко все более крупным.
Еще в детстве он сделал ставку на терпение других людей, на их нежелание мараться в грязи, выбрасывая эту грязь из жизни. Это был дальновидный расчет я на себе испытал Женькину дальновидность. Но, как и всякий подлый расчет, он должен был когда-то не сработать.
Я отдал должное и Женькиным организаторским способностям, и его умению чутко уловить, чего хотят люди. Но, улавливая настроения и желания людей, Женька обычно старался сыграть на этом, чтобы возвыситься. Ибо это возвышение над другими давно стало смыслом его жизни. А такой смысл жизни у человека умного и энергичного - опасен для общества.
Я отнюдь не призывал изгонять Женьку из Совета. Он, видимо, полезен здесь и пусть будет полезен. Но я просил не позволить ему возвыситься над другими и властвовать судьбами. Ибо властвовать он стал бы неизбежно жестоко, безжалостно.
- Не позволим! - твердо произнес Бруно. - Диктаторы нам не нужны. Даже не жестокие. Лети спокойно. И Вебер добавил:
- Спасибо, Сандро! Мы не забудем твоих слов. И понимаем, как трудно тебе было сказать их.
Мария Челидзе медленно, задумчиво водила розовым ногтем по лакированной поверхности своего столика. Так, не останавливая ногтя и не поднимая на меня взгляда, Мария спросила:
- Скажи, Сандро, почему ты молчал до сих пор? Почему не сказал об этом раньше?
Я больше всего боялся этого вопроса. Но я ждал его и был готов на него ответить.
- Видимо, потому, Мария, что я все время был рядом. И, если бы понадобилось, - первый остановил бы Верхова. А сейчас я ухожу.
Теперь Мария подняла на меня взгляд - тяжелый, испытующий взгляд холодных северных глаз. И я почему-то вспомнил другой ее взгляд - когда она провожала Вано в Нефть, - взгляд задорный, лучистый, ласковый.
- Я имела в виду другое, Сандро, - уточнила она. - Почему ты молчал на Земле?
Теперь опустил взгляд я. Куда денешься? Надо говорить как есть.
Я поглядел Марии прямо в глаза и признался:
- Конечно, я виноват. Но, если бы я сказал на Земле, - мы остались бы оба. А я хотел полететь!
- Что ж, - заключила Мария. - Это честно. У меня больше нет вопросов.
Когда я еще только начинал говорить, Женька слушал меня иронически. Я часто глядел на него и видел, как менялось его лицо. Вначале он, похоже, на самом деле был уверен, что я черню только самого себя. И легкая ироническая улыбка на его ярких тонких губах как бы жалела меня и, жалея, презирала. Он сидел спокойно, почти не двигаясь, и его красивые карие глаза, не мигая, выдерживали мой взгляд. Он всем своим видом отметал обвинения. Он не боялся их - показывал, что к нему ничего не пристанет.
Потом, когда я вспомнил, как он украл у Тани "Приветствие покорителям океана", Женька забеспокоился, и стал иногда отводить глаза, и побледнел, как всегда бледнел, когда волновался, и даже как-то сжался в кресле. Только ироническая улыбка застыла на его круглом белом лице, как маска. Но уже было понятно, что это маска, не больше.
И не только я понял это. Другие тоже старались теперь не смотреть на него.
На лице Тушина выражение явного недовольства постепенно сменялось выражением боли. Глубже стали морщины. Как-то ушли в себя, запали серые глаза. Тушину было больно вдвойне - и за Женьку, и за меня. Все-таки я не был ему чужим и, видимо, резало его по сердцу, что именно я иду против человека, на которого он возлагал столько надежд.
Выражение боли так и не ушло с лица Тушина, пока я был в Совете. Но что же делать, Михаил? Конечно, вам кажется, что мы все еще мальчики и многого не понимаем. Однако мальчики неизбежно становятся мужчинами. И порой - очень быстро. Особенно рано поседевшие мальчики.
Когда я кончил говорить о Женьке, я вынул из кармана и положил на стол председателя две последние коэмы, которые у меня еще остались. Одна была заполнена. В ней был фантастический рассказ Бируты, который знали уже здесь все земляне. Правда - первый, ранний вариант этого рассказа. Вторая коэма была свободна.
- Это та работа, - сказал я, - которую когда-то Верхов перехватил у меня на полпути. В "Малахите" я довел ее до конца. Здесь есть обратная связь - от коробочки к читателю. Или к зрителю, если угодно. Не нужен экран. Я оставил эти коэмы радистам Третьей Космической перед нашим вылетом. Вместе с описанием, копию которого оставляю сейчас Совету. Когда-нибудь это понадобится на Рите. Может, даже больше, чем на Земле. Потому что вот и ра и леры, даже когда умеют читать, - читать не любят. А коэмы на первых порах могут заменить им книги. Любят же эти люди сидеть в стерео! А тут то же самое. Только в одиночку. Я хотел потихоньку делать коэмы в лаборатории. Со временем отработал бы технологию. Но не успел. Думаю, что это будет нужно на планете. А наладить их производство не так сложно. Верхову вполне по силам.
Я кончил. Все молчали. Вебер вертел в руках одну из коробочек, косил глазом в листок описания.
Потом спросил Женьку:
- Будешь отвечать?
- Нет. - Женька слегка покачал головой. - Что уж тут отвечать?
- Все отвергаешь?
- Тоже нет. - Женька снова покачал головой, и в голосе его прозвучала явная усталость. То ли искренняя, то ли нет - я не успел разобраться. - Если эти коэмы действуют так, как сказал Сандро... - Женька развел руками. - Кто же может их тогда отвергнуть? Но Совет, видимо, помнит - я говорил о главной роли Тарасова в создании коэм. Факты есть факты. На них, конечно, можно смотреть по-разному. И мне надо подумать над тем, как смотрят другие. Я тоже благодарен тебе, Сандро. Чем-то ты определенно помог мне. Даже крупно. Хотя, может, я и не сразу пойму все. Тут нужно время...
Казалось бы, этого достаточно. Если я заставил Женьку всерьез и по-честному задуматься над собой - чего еще надо? Но все же мне очень муторно было после Совета. Может, потому, что я недопустимо поздно сказал то, что давно должен был сказать. А может, потому, что я хорошо знаю земную историю и помню, как скромно, вежливо и самокритично начинали самые жестокие диктаторы далекого прошлого свой путь к неограниченной власти.
Хотелось верить, что здесь, на Рите, он станет невозможен, как давно уже абсолютно невозможен на Земле. Ах, как жаль, что Михаил Тушин, самый авторитетный здесь человек, так не-глубоко знает земную историю! Но какое счастье уже то, что сам он напрочь чужд желания возвыситься над другими!
А история... Что ж, остальные члены Совета должны знать земную историю не хуже меня.
...И вот я шагаю по изумительно красивой здешней земле гигантскими шагами. Мой МРМ-5 несет меня над дорогой, которую машины прокладывают к будущему порту. Ее широкая, прямая, золотистая лента обрывается неожиданно, и я как бы отталкиваюсь от нее и перепрыгиваю с поляны на поляну, с одного берега реки на другой. Я шагаю по зеленым лесам и стальным озерам, за несколько минут перемахиваю длинный, извилистый, как норвежские фиорды, залив, на котором будет построен наш порт.
У меня за ухо заложен приемник-наушник, и я слышу песню, которую, сидя в радиостудии, поет мне вслед Розита:
Я пройду
Через тысячи
Бед.
Я вернусь
Через тысячу
Лет.
Я не брал
Ожиданья
Обет.
Я вернусь,
А тебя
Уже нет...
Потом она поет другие песни. Все любимые мои песни летят мне вслед и разносятся над планетой, где живут, может, миллионы людей и где никто, кроме горсточки нас, землян, не может услышать этих песен.
Теперь я уже иду над морем.
Впереди - огненная полоса заката, И над ней, как мрачные горы, темные, лиловые тучи.
Это не южное море. Это холодное северное море. Потому и закат тут в полнеба.
Я иду над морем на закат. И поднимаюсь все выше и выше.
Вот уже и тучи подо мною. Они светлы и праздничны сверху. И я легко перешагиваю с одной на другую.
Я поднимаюсь по тучам, как по ступенькам, и неожиданно слышу сквозь прощальные песни Розиты тонкий голос:
- Сандро! Сандро! Ты слышишь? Это говорит Сумико. Я узнала твою волну. Если я понадоблюсь тебе - позови. Я приду куда угодно. Когда скажешь. Моя волна - восьмая.
У меня на груди, в кармане защитного комбинезона, вшит маленький клавишный передатчик. Я нажимаю восьмую клавишу и говорю в микрофон:
- Спасибо, Сумико! Прощай, Сумико! Прощай!
Я знаю, что никогда не позову ее. Потому что это было бы горе для ее мужа. А я не могу принести горе товарищу. Даже если бы мужем Сумико был Женька...
Хоть в этом Бруно оказался плохим пророком! Мы остались людьми. Такими же, как на Земле.
Я иду на закат, ухожу все дальше и дальше от той, первой своей жизни, в которой было много радости и немало горя.
Я выберу на Западном материке какое-нибудь племя и спущусь к нему с неба. Найду его по кострам - для этого и полетел к ночи. Днем дикое племя не так-то легко найти.
А потом, если я останусь жив, мне пришлют по радиолучу вертолет со всем необходимым.
Мне еще жить бы да жить. Я очень молод. У меня крепкие руки и сильные ноги, и мускулы, как камни.
Только волосы седые. Теперь уже совсем седые. Мы тут все удивительно рано седеем. Вспоминаются запыленные, серые виски Марата, седеющий "ежик" Жюля Фуке, длинные, голубовато-серебристые пряди в светлых волосах Марии Челидзе. Даже Женька - и тот начал седеть, когда ушла от него Розита. Каким же он станет, когда она выйдет замуж?
Как и все мы тут, я видел столько, сколько хватило бы, наверное, на три полные жизни.
Я видел свою прекрасную Родину, невообразимо далекую, совершенно недостижимую теперь. В наш век не всем выпадает такое великое счастье. Уже многие тысячи людей в Солнечной системе и в звездных земных кораблях рождаются, живут и умирают, так и не побывав на своей Родине,
Туда для нас нет возврата. Никто еще не возвращался отсюда туда. Может, только внуки вернутся когда-нибудь?
Я видел и слышал Бесконечность. Настоящую Бесконечность, а не тесный, обжитой мирок Солнечной системы. Не всем дано видеть это. Даже в наше космическое время. И я узнал другую жизнь, полную опасностей и горя. Мы сами выбрали себе такую жизнь. Нам не на что жаловаться. А теперь я ухожу в неизвестность и из этой жизни. И кто знает - скоро она, наверно, покажется мне легкой и прекрасной. Ведь впереди - худшее.
Я шагаю и шагаю по тучам на закат. Как дух. Как бог.
Но я не дух. У меня крепкое земное тело. И все земное нужно ему.
И пока я не бог. Мне еще только предстоит стать богом.
Впереди острова и заливы, леса и плоскогорья другого материка. Громадного. Неизвестного. На нем сотни диких племен.
Я ничего не знаю о них, кроме того, что они - есть.
И какое из них - мое?
Никогда еще не был богом. Какой из меня бог получится?
Ведь ни в школе, ни в "Малахите" нас этому не учили...
1965 - 1968
Я снова нагнулся над секцией, вгоняя ее шипы в пазы уже уложенной секции, и снова почувствовал какой-то непонятный толчок в бок.
Я распрямился, недоумевая, и вдруг словно кто-то крикнул мне: "Бирута!"
Ничего никому не сказав, я кинулся к прогалине.
Я бежал быстро, и ветки хлестали по лицу и по рукам, и я сам еще не знал, почему мчусь со всех ног.
Когда я вырвался на опушку, Бирута сидела в траве и деловито засовывала какие-то листики в пластикатовый пакетик. А на другой стороне прогалины, за деревом, боком ко мне, стоял невысокий широкоплечий ра. И его широкая смугло-зеленоватая рука оттягивала стрелой тетиву лука.
Ра целился не в меня - иначе я не увидел бы его. Он целился в Бируту.
Конечно, он не мог не слышать, как я шумно выскочил на прогалину. Но он не повернул ко мне головы. Даже не шелохнулся.
И по этой его неподвижности я мгновенно понял, что он уже прицелился.
Думать было некогда. Я выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в широкую, сильную руку, чтобы она не успела спустить тетиву.
Я услышал два крика одновременно - тонкий, испуганный крик Бируты и удивленный рев раненого ра. Я бежал к Бируте большими скачками и с ужасом слышал, как тонкий крик ее затихает на немыслимо, нечеловечески высокой ноте.
Так и есть! Этот убийца все-таки успел выстрелить. Бирута лежала неподвижно, и из глаза у нее торчала стрела. Как у Риты, у Ольги, у всех наших женщин и мужчин, убитых дикарями, ради счастья которых мы навсегда покинули свой дом и холодными ледышками мчались через космос.
Я выдернул стрелу и поднял Бируту на руки. Она была мягкая, податливая и теплая. Она еще дышала - редкими, судорожными, резкими вздохами.
Я побежал с ней к вертолетам, хотя и понимал, что ее уже не спасти.
Она перестала дышать у меня на руках, и я невольно остановился, чтобы прислушаться - может, еще стукнет сердце? Я не услыхал ее сердца. Но услыхал яростные, быстрые толчки в ее животе. Это стучался мой сын - он задыхался, он умирал вслед за матерью, и я ничем не мог помочь ему.
Меня уже догоняли - видно, услыхали выстрел. Но пока Бруно громадными скачками добежал до меня, мой сын перестал стучаться - он задохнулся.
Бруно отобрал у меня Бируту, и я кивнул кому-то через плечо.
- Там... этот убийца... Он ранен...
Не знал я - ранен он или убит. Мне было все равно в тот момент. После того, как на моих руках перестала дышать Бирута, после того, как задохнулся мой сын, - мне все стало безразлично. И эти дикие, неразумные ра, и вся эта зловеще красивая зеленая планета Рита, и даже далекая моя, чрезмерно добрая Земля, зачем-то пославшая меня на эту муку, и сам я, и вся моя никому не нужная теперь жизнь - все стало безразлично.
По существу, я умер. Умер в тот момент, когда перестал стучаться в животе Бируты мой сын.
Я знал, что я преступник, что меня ждет изгнание, - но это было все равно. Это уже не имело абсолютно никакого значения. Жизнь кончилась. Я переступил ее грань. А по ту ее сторону... Что может взволновать нас по ту сторону нашей жизни?..
28. Опять теряю Таню
Когда все кончилось, когда все вернулись с маленького кладбища недалеко от Города, меня тихо, незаметно увели к себе Бруно и Изольда Монтелло. У них вскоре оказались Доллинги и часа через два утащили меня в свою квартиру. От Доллингов меня увели к себе Али и Аня, а к Бахрамам за мной пришел Михаил Тушин.
Но в конце концов, где-то уже под утро, когда серый, пасмурный рассвет царапался в окна, я все-таки попал в свою квартиру. Один. Я все время хотел остаться один. Даже сам не знаю, зачем. Но никто этого не понимал, все как раз именно этого и боялись, и старательно передавали меня "по цепочке". А сказать я не мог. Только мама поняла и остановила Тушина, когда он собрался было пойти со мной.
Я ходил по своей квартире из угла в угол и почему-то боялся присесть. И все чего-то искал. И не понимал, чего ищу.
Дома все было убрано, чисто, все на месте, как перед приходом гостей никаких следов торопливых сборов.
Потом я увидал высовывающиеся из-под туалетного столика разношенные домашние тапочки Бируты. И нагнулся за ними, и взял их в руки.
Мне показалось, что тапочки еще хранят тепло ее ног. Но тут же я подумал, что это бессмыслица, что такое может только показаться.
Одни лишь тапочки были не на месте. Обычно Бирута оставляла их в коридоре.
Значит, все-таки она спешила. Уговаривала себя не спешить, а в душе спешила. Это должно было хоть в чем-то проявиться.
Перед зеркалом стояло мягкое низкое кресло. Я опустился в него и наугад выдвинул ящик - верхний, самый плоский.
В глаза мне ударил синевато-черный блеск вечерних бус, затем слепо, незряче глянули желтые янтари. На Бируте всегда было что-то янтарное - или бусы, или серьги, или брошка, или кольцо с янтарем. Янтарь был для нее символом Латвии, памятью о доме.
На ней и сейчас, в земле, янтарный медальон.
Я выдвинул следующий ящик. Он был полон нейлоновых перчаток, шарфиков, каких-то вуалеток. Никогда не видел Бируту в вуалетке... Зачем ей все это?..
В нижнем ящике, сбоку, притулилась тоненькая пачка писем. Откуда? Неужели она везла письма с Земли?
Взял пачку в руки, посмотрел на первый конверт. Так и есть! Это мои письма! Я писал их, когда был дома, на Урале, а Бирута улетала в отпуск к родителям, в Прибалтику.
Смешные письма! Я тогда просто не знал, что писать, потому что каждый вечер мы разговаривали по видеофону. Но Бирута очень хотела получать от меня письма. И я их писал каждый день - просто так, всякую чепуху.
Тогда это желание казалось мне капризом. Но было приятно выполнять и капризы.
А теперь я вдруг понял, что Бируте просто нужна была пачка писем. Каждая женщина хочет иметь пачку старых писем от любимого человека. А ведь на Рите писем не получишь!
Я медленно перебирал их. Они были сложены по порядку, так, как Бирута получала - каждый день письмо. Я очень хорошо помнил, что в них, хотя по часам Истории меня отделяли от них сто лет. Но ведь это неощутимые сто лет. А ощутимых - немного больше года.
Я перебирал знакомые конверты и вдруг увидел незнакомый - маленький конверт, надписанный не моею рукой. И адрес на нем был не тот - не Меллужи в Латвии, а Третья Космическая. Так и написано: "Третья Космическая. Бируте Тарасовой". И знакомый почерк!
Теперь, наверно, уже можно прочитать это письмо. Даже если в нем - прошлая любовь Бируты. Теперь ее тайны уже не имеют значения.
Впрочем, вряд ли тут прошлая любовь. Слишком уж знакомый почерк! И очень характерное "т" с хвостиком. Когда-то я часто видел такое "т".
Плотная бумага высохла, пожелтела на сгибах. Для бумаги все-таки прошел не один год.
"Дорогая Бирута! - прочитал я. - Вам пишет человек, которого Вы не знаете, но о котором, возможно слыхали от своего мужа..."
Только теперь я узнал почерк Тани, моей Тани!
"...Он мог и ничего не говорить обо мне. Мог сказать коротко: "Да, была одна девушка. Ушла к другому".
Я знаю, он не скажет обо мне плохого, хотя, наверно, нельзя причинить боль сильнее той, которую причинила ему я.
Но так было нужно, Бирута. Не для меня - для него. Сейчас Вы все поймете.
Пишу Вам тогда, когда уже ничего, абсолютно ничего нельзя изменить. И я не хочу ничего менять - иначе все муки, которые перенесли и он и я, были бы напрасны. Я узнала Ваше имя из радиопередач и решила, что Вы должны знать все, как было, а он не должен знать ничего. Надеюсь, Вы не покажете письмо. Оно причинило бы боль - на этот раз совершенно бессмысленную.
Меня зовут Таня. Я училась с Александром в одном классе - с самого начала и до самого конца школы. Я знаю Шура так, как уже никогда никого не буду знать. И я люблю его
кажется, с того дня, когда вообще услышала слово "любовь". Ни в кого больше за всю жизнь не влюблялась.
А он полюбил меня позже. Много позже.
Я сильно болела в детстве. И это сказывается до сих пор, хотя и внешне, и по образу жизни я совершенно здоровый человек. Но мне многого нельзя. На всю жизнь.
Я понимала, что меня не возьмут на Риту. Но надеялась, что не возьмут и Шура - слишком велик выбор. А за три дня до последней проверочной беседы случайно, из разговора ничего не подозревающих взрослых узнала, что берут двоих из нашей школы - Тарасова и Верхова.
В школе еще никто об этом не знал. Даже директор.
Если бы планета Рита была для Шура всего лишь детским увлечением, блажью, капризом, - я, конечно, не сделала бы того, что решила сделать. Но, на горе мое, Шур заболел этой планетой чуть не с первого класса. Она была его мечтой, жизнью...
Я не могла лишить его мечты.
Он отказался бы от "Малахита", когда объявили бы, что я туда не попаду. Не испугался бы ни обвинений в трусости, ни насмешек. Он сказал мне об этом еще в седьмом классе.
Но, конечно, этот отказ сломил бы его. Он сам не был бы потом счастлив, и я бы с ним не была счастлива. Отец не раз говорил мне, что когда в юности у человека ломают самую большую, годами выношенную мечту, - это значит, ломают человека вообще. И, каким бы упорным он ни был, - все равно в его душе остаются шрамы, и он уже никогда не сможет дать обществу того, что мог бы дать, если бы вышел в жизнь без излома.
Я просто не могла допустить, чтоб у Шура сломалась мечта.
Тогда я выдумала себе "другого". И написала дикое, жестокое письмо, которое сразу, одним ударом должно было излечить Шура от любви ко мне.
Я отдала письмо до объявления результатов. Иначе Шур мог бы не поверить. А просто сказать - не могла. Язык бы не повернулся. На бумаге почему-то лгать легче.
Зачем я написала Вам? - Еще сама точно не знаю. Но чувствую, надо написать, раз вы улетаете с Земли навсегда.
У нас в школе многие девчонки были влюблены в Шура. Он вообще из тех, кто нравится девочкам. Но он настолько не способен любоваться собой, что никогда не замечал этого.
Девчонки завидовали мне. А я завидую Вам. И я люблю Вас - уже только за то, что Вы ему дороги, что Вы даете ему счастье. Берегите его!
Ваша Таня".
...Я очень долго держал в руках мелко исписанные листки и не решался опустить их.
В эти минуты я терял Таню еще раз. Кажется, слишком много я потерял подряд.
Вспомнилось, как читала Бирута это письмо в просторном холле Третьей Космической. Как сунула его в карман и потом ничего мне о нем не сказала. Только ходила задумчивая. А я еще возомнил тогда всякую чепуху. Какой я был идиот!
Неужели Бирута так рвалась на Юг потому, что хорошо помнила письмо?
Теперь уже никогда не узнать этого.
29. Какой бог из меня получится!
Врачи сказали, что охотник-pa вне опасности. У него пробита кисть и раздроблен плечевой сустав. Кисть срастется через неделю, а сустав уже вставили капролитовый - будет не хуже своего. Через две недели ра может быть совершенно здоров. Или через месяц - потому что наши эскулапы вынуждены лечить этих убийц по старинке, медленно - нужно ведь время на "перевоспитание".
Марат сообщил, что из племени исчез Чок - главарь непримиримых. С его исчезновением непримиримые повесили нос и вроде собираются подчиниться общему решению племени. Так что, возможно, Бирута будет нашей последней жертвой. А может, еще и не последней? Кто знает?
Когда раненый пленник после операции пришел в себя, к нему впустили его соплеменников, которые уже обжились у нас. И они узнали Чока.
Вот, значит, что он за птица!
Но, кем бы он ни был, он будет жить и работать, он еще станет Человеком и будет счастлив. Наверняка со временем у него появятся жена и дети.
В общем, я могу не уходить в "боги". Так сказали все друзья. Так решил Совет.
Но я все-таки уйду. Так решил я.
Видимо, Марат был прав гораздо в большем, чем казалось мне тогда, когда я пытался с ним спорить. Видимо, какие-то очень важные, даже самые главные вещи человек способен понять только через свое страдание и не способен понять через чужое. Даже если очень хочет понять. Тут не на кого и не на что сетовать. Разве что на природу, которая создала нас далеко не такими совершенными, как хотелось бы. Но совершенными могут быть лишь киберы. А мы не киберы, мы люди. И всегда чего-то не понимаем или понимаем чересчур поздно.
Конечно, нам нужна была прочная база на этой планете. Конечно, мы должны были обеспечить благополучие наших жен и детей.
Но ведь благополучие можно создавать вечно. Предела ему нет.
Наверно, мы все-таки слишком долго держались в стороне от жизни соседних племен. Платили за это кровью, но упрямо действовали так, как было намечено сто с лишним лет назад на Земле. А на Земле нельзя предусмотреть всего. Да еще за столетие. Видимо, только киберы не должны выходить за пределы своей заранее заданной программы.
Теодор Вебер, кажется, первый здесь стал понимать все это. А Марат первый осуществил то, что подсказывала ему совесть.
Конечно, нелепо винить остальных - не всем дано быть первыми.
Но я решил идти по следам Марата.
Два вечера я вызывал его по радио. Наконец поймал, и мы проговорили полночи.
- Может, тебе нужен помощник? - спросил я. - Могу выучить язык и прилететь к тебе.
- Я справлюсь один, Сандро, - ответил он. - Спасибо! Двое в одном племени - это уже перебор. Главное здесь сделано. Лед тронулся. Они начали думать. Сделаю и остальное. Я ведь здесь надолго. А тебя ждут другие племена. Я знаю ты сделаешь свое племя просвещенным и сильным. Но опасайся - как бы это не привело к его господству над другими племенами. И не забывай меня, Сандро. Через день около полуночи - моей полуночи! - мы сможем советоваться.
Но немало советов Марат дал мне и в эту ночь. И, кажется, в новой жизни я начну все по его советам. Ведь он лучше всех здесь знает дикарей - и по своему личному опыту, и по той научной работе, которую в школьные годы вел на Земле.
Я уйду на далекий, Западный материк. Там не был еще никто из наших трех кораблей. Я буду первый. Где-то на крайнем юге этого материка стоит громадная базальтовая глыба - памятник Рите Тушиной. Я с детства мечтал поклониться этой могиле. Может, теперь поклонюсь?
На этом материке я или погибну, или добьюсь того, чтобы хоть какие-то племена ждали землян как друзей, встречали их как братьев.
"Пепел Клааса стучит в мое сердце!" - так когда-то говорил Тиль Уленшпигель.
А в мою грудь все время стучит мой задыхающийся, погибающий сын, которому я не мог помочь.
Но не к мести зовет он меня. Кому мстить? Если бы они ведали, что творят!..
Я человек великой земной коммуны. И коммуна прислала меня сюда не для того, чтобы мстить.
Однако не жалею я и о том, что стрелял в Чока. Я пытался, я должен был спасти двух самых близких мне людей. И, если бы промедлил в тот миг, - проклял бы потом и уничтожил себя.
Все-таки случилось со мной самое страшное из того, что может случиться с человеком. Когда-то Мария Челидзе сказала: "Каждый думает, что самое страшное его минует".
И я так думал.
...Перед тем, как улететь на запад, я пришел на очередное заседание Совета и попросил меня выслушать. Но на заседании не было Женьки Верхова, а говорить без него я не мог. Пришлось срочно разыскивать его.
Женька прилетел через полчаса, и мы вместе вошли в кабинет председателя. Я заметил, что Тушин хмурится. Видно, он догадался, о чем я хочу сказать. Он явно был недоволен. Но я ничего уже не мог изменить. И не хотел. Надо же когда-то сказать правду! Никто здесь не знает Женьку так, как я. Никто здесь не ждет от него подвоха. И я буду преступником, подлецом, если промолчу, уходя на очень долгие годы, может быть, навсегда.
Я начал с того же, с чего начинал свою речь в Совете и Женька. Сказал, что знаю его с детства. И рассказал, как постепенно он шел от маленьких, детских подлостей ко все большим, потому что подлости сходили ему безнаказанно.
Я воспользовался Женькиным приемом и признал перед Советом свой давний грех - в юности я тоже, как и мои одноклассники, прощал Верхову мелкие подлости и тем самым невольно поощрял его, невольно толкал ко все более крупным.
Еще в детстве он сделал ставку на терпение других людей, на их нежелание мараться в грязи, выбрасывая эту грязь из жизни. Это был дальновидный расчет я на себе испытал Женькину дальновидность. Но, как и всякий подлый расчет, он должен был когда-то не сработать.
Я отдал должное и Женькиным организаторским способностям, и его умению чутко уловить, чего хотят люди. Но, улавливая настроения и желания людей, Женька обычно старался сыграть на этом, чтобы возвыситься. Ибо это возвышение над другими давно стало смыслом его жизни. А такой смысл жизни у человека умного и энергичного - опасен для общества.
Я отнюдь не призывал изгонять Женьку из Совета. Он, видимо, полезен здесь и пусть будет полезен. Но я просил не позволить ему возвыситься над другими и властвовать судьбами. Ибо властвовать он стал бы неизбежно жестоко, безжалостно.
- Не позволим! - твердо произнес Бруно. - Диктаторы нам не нужны. Даже не жестокие. Лети спокойно. И Вебер добавил:
- Спасибо, Сандро! Мы не забудем твоих слов. И понимаем, как трудно тебе было сказать их.
Мария Челидзе медленно, задумчиво водила розовым ногтем по лакированной поверхности своего столика. Так, не останавливая ногтя и не поднимая на меня взгляда, Мария спросила:
- Скажи, Сандро, почему ты молчал до сих пор? Почему не сказал об этом раньше?
Я больше всего боялся этого вопроса. Но я ждал его и был готов на него ответить.
- Видимо, потому, Мария, что я все время был рядом. И, если бы понадобилось, - первый остановил бы Верхова. А сейчас я ухожу.
Теперь Мария подняла на меня взгляд - тяжелый, испытующий взгляд холодных северных глаз. И я почему-то вспомнил другой ее взгляд - когда она провожала Вано в Нефть, - взгляд задорный, лучистый, ласковый.
- Я имела в виду другое, Сандро, - уточнила она. - Почему ты молчал на Земле?
Теперь опустил взгляд я. Куда денешься? Надо говорить как есть.
Я поглядел Марии прямо в глаза и признался:
- Конечно, я виноват. Но, если бы я сказал на Земле, - мы остались бы оба. А я хотел полететь!
- Что ж, - заключила Мария. - Это честно. У меня больше нет вопросов.
Когда я еще только начинал говорить, Женька слушал меня иронически. Я часто глядел на него и видел, как менялось его лицо. Вначале он, похоже, на самом деле был уверен, что я черню только самого себя. И легкая ироническая улыбка на его ярких тонких губах как бы жалела меня и, жалея, презирала. Он сидел спокойно, почти не двигаясь, и его красивые карие глаза, не мигая, выдерживали мой взгляд. Он всем своим видом отметал обвинения. Он не боялся их - показывал, что к нему ничего не пристанет.
Потом, когда я вспомнил, как он украл у Тани "Приветствие покорителям океана", Женька забеспокоился, и стал иногда отводить глаза, и побледнел, как всегда бледнел, когда волновался, и даже как-то сжался в кресле. Только ироническая улыбка застыла на его круглом белом лице, как маска. Но уже было понятно, что это маска, не больше.
И не только я понял это. Другие тоже старались теперь не смотреть на него.
На лице Тушина выражение явного недовольства постепенно сменялось выражением боли. Глубже стали морщины. Как-то ушли в себя, запали серые глаза. Тушину было больно вдвойне - и за Женьку, и за меня. Все-таки я не был ему чужим и, видимо, резало его по сердцу, что именно я иду против человека, на которого он возлагал столько надежд.
Выражение боли так и не ушло с лица Тушина, пока я был в Совете. Но что же делать, Михаил? Конечно, вам кажется, что мы все еще мальчики и многого не понимаем. Однако мальчики неизбежно становятся мужчинами. И порой - очень быстро. Особенно рано поседевшие мальчики.
Когда я кончил говорить о Женьке, я вынул из кармана и положил на стол председателя две последние коэмы, которые у меня еще остались. Одна была заполнена. В ней был фантастический рассказ Бируты, который знали уже здесь все земляне. Правда - первый, ранний вариант этого рассказа. Вторая коэма была свободна.
- Это та работа, - сказал я, - которую когда-то Верхов перехватил у меня на полпути. В "Малахите" я довел ее до конца. Здесь есть обратная связь - от коробочки к читателю. Или к зрителю, если угодно. Не нужен экран. Я оставил эти коэмы радистам Третьей Космической перед нашим вылетом. Вместе с описанием, копию которого оставляю сейчас Совету. Когда-нибудь это понадобится на Рите. Может, даже больше, чем на Земле. Потому что вот и ра и леры, даже когда умеют читать, - читать не любят. А коэмы на первых порах могут заменить им книги. Любят же эти люди сидеть в стерео! А тут то же самое. Только в одиночку. Я хотел потихоньку делать коэмы в лаборатории. Со временем отработал бы технологию. Но не успел. Думаю, что это будет нужно на планете. А наладить их производство не так сложно. Верхову вполне по силам.
Я кончил. Все молчали. Вебер вертел в руках одну из коробочек, косил глазом в листок описания.
Потом спросил Женьку:
- Будешь отвечать?
- Нет. - Женька слегка покачал головой. - Что уж тут отвечать?
- Все отвергаешь?
- Тоже нет. - Женька снова покачал головой, и в голосе его прозвучала явная усталость. То ли искренняя, то ли нет - я не успел разобраться. - Если эти коэмы действуют так, как сказал Сандро... - Женька развел руками. - Кто же может их тогда отвергнуть? Но Совет, видимо, помнит - я говорил о главной роли Тарасова в создании коэм. Факты есть факты. На них, конечно, можно смотреть по-разному. И мне надо подумать над тем, как смотрят другие. Я тоже благодарен тебе, Сандро. Чем-то ты определенно помог мне. Даже крупно. Хотя, может, я и не сразу пойму все. Тут нужно время...
Казалось бы, этого достаточно. Если я заставил Женьку всерьез и по-честному задуматься над собой - чего еще надо? Но все же мне очень муторно было после Совета. Может, потому, что я недопустимо поздно сказал то, что давно должен был сказать. А может, потому, что я хорошо знаю земную историю и помню, как скромно, вежливо и самокритично начинали самые жестокие диктаторы далекого прошлого свой путь к неограниченной власти.
Хотелось верить, что здесь, на Рите, он станет невозможен, как давно уже абсолютно невозможен на Земле. Ах, как жаль, что Михаил Тушин, самый авторитетный здесь человек, так не-глубоко знает земную историю! Но какое счастье уже то, что сам он напрочь чужд желания возвыситься над другими!
А история... Что ж, остальные члены Совета должны знать земную историю не хуже меня.
...И вот я шагаю по изумительно красивой здешней земле гигантскими шагами. Мой МРМ-5 несет меня над дорогой, которую машины прокладывают к будущему порту. Ее широкая, прямая, золотистая лента обрывается неожиданно, и я как бы отталкиваюсь от нее и перепрыгиваю с поляны на поляну, с одного берега реки на другой. Я шагаю по зеленым лесам и стальным озерам, за несколько минут перемахиваю длинный, извилистый, как норвежские фиорды, залив, на котором будет построен наш порт.
У меня за ухо заложен приемник-наушник, и я слышу песню, которую, сидя в радиостудии, поет мне вслед Розита:
Я пройду
Через тысячи
Бед.
Я вернусь
Через тысячу
Лет.
Я не брал
Ожиданья
Обет.
Я вернусь,
А тебя
Уже нет...
Потом она поет другие песни. Все любимые мои песни летят мне вслед и разносятся над планетой, где живут, может, миллионы людей и где никто, кроме горсточки нас, землян, не может услышать этих песен.
Теперь я уже иду над морем.
Впереди - огненная полоса заката, И над ней, как мрачные горы, темные, лиловые тучи.
Это не южное море. Это холодное северное море. Потому и закат тут в полнеба.
Я иду над морем на закат. И поднимаюсь все выше и выше.
Вот уже и тучи подо мною. Они светлы и праздничны сверху. И я легко перешагиваю с одной на другую.
Я поднимаюсь по тучам, как по ступенькам, и неожиданно слышу сквозь прощальные песни Розиты тонкий голос:
- Сандро! Сандро! Ты слышишь? Это говорит Сумико. Я узнала твою волну. Если я понадоблюсь тебе - позови. Я приду куда угодно. Когда скажешь. Моя волна - восьмая.
У меня на груди, в кармане защитного комбинезона, вшит маленький клавишный передатчик. Я нажимаю восьмую клавишу и говорю в микрофон:
- Спасибо, Сумико! Прощай, Сумико! Прощай!
Я знаю, что никогда не позову ее. Потому что это было бы горе для ее мужа. А я не могу принести горе товарищу. Даже если бы мужем Сумико был Женька...
Хоть в этом Бруно оказался плохим пророком! Мы остались людьми. Такими же, как на Земле.
Я иду на закат, ухожу все дальше и дальше от той, первой своей жизни, в которой было много радости и немало горя.
Я выберу на Западном материке какое-нибудь племя и спущусь к нему с неба. Найду его по кострам - для этого и полетел к ночи. Днем дикое племя не так-то легко найти.
А потом, если я останусь жив, мне пришлют по радиолучу вертолет со всем необходимым.
Мне еще жить бы да жить. Я очень молод. У меня крепкие руки и сильные ноги, и мускулы, как камни.
Только волосы седые. Теперь уже совсем седые. Мы тут все удивительно рано седеем. Вспоминаются запыленные, серые виски Марата, седеющий "ежик" Жюля Фуке, длинные, голубовато-серебристые пряди в светлых волосах Марии Челидзе. Даже Женька - и тот начал седеть, когда ушла от него Розита. Каким же он станет, когда она выйдет замуж?
Как и все мы тут, я видел столько, сколько хватило бы, наверное, на три полные жизни.
Я видел свою прекрасную Родину, невообразимо далекую, совершенно недостижимую теперь. В наш век не всем выпадает такое великое счастье. Уже многие тысячи людей в Солнечной системе и в звездных земных кораблях рождаются, живут и умирают, так и не побывав на своей Родине,
Туда для нас нет возврата. Никто еще не возвращался отсюда туда. Может, только внуки вернутся когда-нибудь?
Я видел и слышал Бесконечность. Настоящую Бесконечность, а не тесный, обжитой мирок Солнечной системы. Не всем дано видеть это. Даже в наше космическое время. И я узнал другую жизнь, полную опасностей и горя. Мы сами выбрали себе такую жизнь. Нам не на что жаловаться. А теперь я ухожу в неизвестность и из этой жизни. И кто знает - скоро она, наверно, покажется мне легкой и прекрасной. Ведь впереди - худшее.
Я шагаю и шагаю по тучам на закат. Как дух. Как бог.
Но я не дух. У меня крепкое земное тело. И все земное нужно ему.
И пока я не бог. Мне еще только предстоит стать богом.
Впереди острова и заливы, леса и плоскогорья другого материка. Громадного. Неизвестного. На нем сотни диких племен.
Я ничего не знаю о них, кроме того, что они - есть.
И какое из них - мое?
Никогда еще не был богом. Какой из меня бог получится?
Ведь ни в школе, ни в "Малахите" нас этому не учили...
1965 - 1968