Было даже странно подумать, что все замечательные планы Жоржу Свинкину, хитрому и ловкому, перепутал этот маленький, похожий на озабоченного воробья, Шурик Мышкин! И что он к вратарю привязался? И что вратарь без мальчишки шага сделать не хочет?
Увлеченный размышлениями, Жорж Свинкин не заметил, как со всех сторон на землю начала опускаться темнота… Но какая причина заставила этого негодяя Попова Николая, принятого в команду «Питатель», оставшегося без документов, убегать в другую команду?..
Жорж Свинкин шагал уже машинально, так сказать, не обращая на это внимания, как полуживой полуавтомат… А что было бы, как бы сложилась его, Хрякова Егорки, жизнь, если бы он с первого класса учился по-человечески? Кем бы он сейчас был? Получалось, что кем бы он ни был, но не топал бы, израненный, измученный и обмазученный, в полутемноте по дороге в неизвестной местности и неизвестно куда…
Тут он – глазам своим сначала не поверил! – увидел у самой обочины тракторчонка с прицепом и обрадовался этому драндулету будущего, чуду двадцатого века, как доброму старому знакомому, вернее, как прямо-таки родному дому. Жорж Свинкин радостно взобрался в кабинку, аккуратно и старательно закрыл дверцу, поудобнее устроился на сиденье, мысленно проклял Гаврилу и его тёщу Глафиру Сосипатровну, поблагодарил судьбу и тракторчонка и самым крепчайшим образом уснул.
Приснился ему радостный и вместе с тем тревожный сон. Будто едет он на тракторчонке один, без всякого там бывшего двоечника Гаврилы, – в кромешной тьме. Казалось, не драндулет будущего, не чудо двадцатого века, а всё вокруг тарахтит, трещит, скрипит, повизгивает… Жорж Свинкин очень цепко держится за руль, сам весь трясется вместе с кабинкой, сам вроде бы тарахтит, трещит, скрипит, повизгивает, а сквозь все эти оглушительные звуки слышатся требовательные милицейские свистки…
И внезапно понял Жорж Свинкин со страхом, что он не сон видит, а в самом деле едет один на тракторчонке, чуде двадцатого века, драндулете будущего. Бескомандный тренер весь сжался от ужаса, металлические зубы выбивали мелкую дрожь…
Впереди ехала машина с мигалкой над кабиной, и в темноте ярко горели слова «прошу остановиться». Слева и справа тракторчонок сопровождали мотоциклы. На Жоржа Свинкина были направлены яркие лучи электрических фонариков.
Трели милицейских свистков прекратились, и псевдотрактористу стало совсем не по себе: он всегда, всю жизнь знал, ещё когда сидя торговал газированной водой, что с милицией шутки плохи, если совесть твоя не предельно чиста.
Дверца справа открылась, и в кабине оказался человек, он, оттолкнув плечом, скажем прямо, обалдевшего водителя, что-то нажал, что-то покрутил, и тракторчонок остановился.
– Выходите!
Конечно, Жорж Свинкин был почти уверен, что в данном случае он почти ни в чём не виноват, и его единственным желанием было немедленно сообщить о подлинном виновнике всей этой мазутно-самоходной истории, и он громко прохрипел:
– Гав… гав… гав…
– Прекратите паясничать, гражданин Свинкин! – остановил его строгий голос.
– Гав… гав… га-а-ав…рила!
– Ваши документы, гражданин Гаврила Свинкин!
Щурясь от света фар и фонариков, Жорж Свинкин, смею вас уверить, уважаемые читатели, понял, что он попал вроде бы в совершенно безвыходное положение, и сразу замёрз от страха. Ведь полторы минуты назад он был убеждён в своей невиновности – и вдруг… Если его задержали только по жалобе золотого, но вредного человека Глафиры Сосипатровны, Гавриловой тёщи, – это одно, а если… И собрав всю силу воли, все остатки мужества, Жорж Свинкин скрипло, но с большим достоинством прохрипел:
– Я тренер футбольной команды «Питатель» Жорж Робертович Свинкин. От меня сбежал вратарь, мне крайне необходимо сейчас же попасть в леспромхоз. А Гав… агав… агав… А… Гав…рила меня подвел! Он во всем виноват! Даже в моем внешнем виде! Это он меня обмазутил!
– Ваши документы, гражданин!
– Нет у меня документов! – жалобно признался Жорж Свинкин, – их у меня украли вместе с деньгами! А послезавтра у меня игра, уж не помню где, а вратарь сбежал, а я его ищу…
– А на каком основании вы угнали трактор? Почему выдавали себя за государственного тренера? Почему угрожали оружием и обокрали гражданку Глафиру Сосипатровну Суслопарову? Почему не реагировали на наши приказания остановиться?
А Жорж Свинкин понятия не имел, что значит слово РЕАГИРОВАТЬ, но зато не ошибался в том, что дела его весьма и весьма плохи и будут ещё значительно хуже, если он не придумает какую-нибудь суперхитрость… Хитрость, так сказать, люкс!
– Дорогие и уважаемые товарищи милиционеры? – торжественно и скрипло прохрипел он. – Может быть, даже вполне может быть, что я в чем-то немножко и виноват. Я за всё отвечу. Если потребуется, понесу заслуженное наказание. Но отвезите меня, пожалуйста, сначала в леспромхоз! Дайте мне возможность найти моего вратаря! Помогите развитию футбола! Огромная армия болельщиков будет вам благодарна!
Просьбу его обещали удовлетворить, и Жорж Свинкин бодро направился к машине с зарешеченными окошками.
Едва тронулись с места, как ему стало едва ли не весело: да он всё свалит на этого негодяя Попова Николая и на ещё большего безобразника – бывшего двоечника Гаврилу! Он столько наврёт про них, что… ха-ха-ха!.. что… хо-хо-хо!.. что… хи-хи-хи!.. что… хе-хе-хек!.. Почему хек? При чём здесь хек? Но ведь действительно хек какой-то получается… А что он может наврать, предположим, об этом негодяе Попове Николае, если даже не знает, что вратарь без него делал?
А если не врать, а рассказать правду?.. Но вот чего не умел, того не умел Жорж Свинкин. Он просто понятия не имел, как это – говорить только правду – делается.
Но главное: эх, найти бы в леспромхозе этого негодяя Попова Николая!
Только не надо думать, уважаемые читатели, что Жорж Свинкин, имеющий опыт лишь в торговле газированной водой и квасом, действовал столь неразумно, что мы заранее можем быть убеждены в его полной неудаче.
Нет, до неудачи, если она и случится, ещё очень и очень далековато. И тем, кто не верит в бескомандного тренера и не верит ему, предстоит пережить немало серьёзных и опасных событий.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Увлеченный размышлениями, Жорж Свинкин не заметил, как со всех сторон на землю начала опускаться темнота… Но какая причина заставила этого негодяя Попова Николая, принятого в команду «Питатель», оставшегося без документов, убегать в другую команду?..
Жорж Свинкин шагал уже машинально, так сказать, не обращая на это внимания, как полуживой полуавтомат… А что было бы, как бы сложилась его, Хрякова Егорки, жизнь, если бы он с первого класса учился по-человечески? Кем бы он сейчас был? Получалось, что кем бы он ни был, но не топал бы, израненный, измученный и обмазученный, в полутемноте по дороге в неизвестной местности и неизвестно куда…
Тут он – глазам своим сначала не поверил! – увидел у самой обочины тракторчонка с прицепом и обрадовался этому драндулету будущего, чуду двадцатого века, как доброму старому знакомому, вернее, как прямо-таки родному дому. Жорж Свинкин радостно взобрался в кабинку, аккуратно и старательно закрыл дверцу, поудобнее устроился на сиденье, мысленно проклял Гаврилу и его тёщу Глафиру Сосипатровну, поблагодарил судьбу и тракторчонка и самым крепчайшим образом уснул.
Приснился ему радостный и вместе с тем тревожный сон. Будто едет он на тракторчонке один, без всякого там бывшего двоечника Гаврилы, – в кромешной тьме. Казалось, не драндулет будущего, не чудо двадцатого века, а всё вокруг тарахтит, трещит, скрипит, повизгивает… Жорж Свинкин очень цепко держится за руль, сам весь трясется вместе с кабинкой, сам вроде бы тарахтит, трещит, скрипит, повизгивает, а сквозь все эти оглушительные звуки слышатся требовательные милицейские свистки…
И внезапно понял Жорж Свинкин со страхом, что он не сон видит, а в самом деле едет один на тракторчонке, чуде двадцатого века, драндулете будущего. Бескомандный тренер весь сжался от ужаса, металлические зубы выбивали мелкую дрожь…
Впереди ехала машина с мигалкой над кабиной, и в темноте ярко горели слова «прошу остановиться». Слева и справа тракторчонок сопровождали мотоциклы. На Жоржа Свинкина были направлены яркие лучи электрических фонариков.
Трели милицейских свистков прекратились, и псевдотрактористу стало совсем не по себе: он всегда, всю жизнь знал, ещё когда сидя торговал газированной водой, что с милицией шутки плохи, если совесть твоя не предельно чиста.
Дверца справа открылась, и в кабине оказался человек, он, оттолкнув плечом, скажем прямо, обалдевшего водителя, что-то нажал, что-то покрутил, и тракторчонок остановился.
– Выходите!
Конечно, Жорж Свинкин был почти уверен, что в данном случае он почти ни в чём не виноват, и его единственным желанием было немедленно сообщить о подлинном виновнике всей этой мазутно-самоходной истории, и он громко прохрипел:
– Гав… гав… гав…
– Прекратите паясничать, гражданин Свинкин! – остановил его строгий голос.
– Гав… гав… га-а-ав…рила!
– Ваши документы, гражданин Гаврила Свинкин!
Щурясь от света фар и фонариков, Жорж Свинкин, смею вас уверить, уважаемые читатели, понял, что он попал вроде бы в совершенно безвыходное положение, и сразу замёрз от страха. Ведь полторы минуты назад он был убеждён в своей невиновности – и вдруг… Если его задержали только по жалобе золотого, но вредного человека Глафиры Сосипатровны, Гавриловой тёщи, – это одно, а если… И собрав всю силу воли, все остатки мужества, Жорж Свинкин скрипло, но с большим достоинством прохрипел:
– Я тренер футбольной команды «Питатель» Жорж Робертович Свинкин. От меня сбежал вратарь, мне крайне необходимо сейчас же попасть в леспромхоз. А Гав… агав… агав… А… Гав…рила меня подвел! Он во всем виноват! Даже в моем внешнем виде! Это он меня обмазутил!
– Ваши документы, гражданин!
– Нет у меня документов! – жалобно признался Жорж Свинкин, – их у меня украли вместе с деньгами! А послезавтра у меня игра, уж не помню где, а вратарь сбежал, а я его ищу…
– А на каком основании вы угнали трактор? Почему выдавали себя за государственного тренера? Почему угрожали оружием и обокрали гражданку Глафиру Сосипатровну Суслопарову? Почему не реагировали на наши приказания остановиться?
А Жорж Свинкин понятия не имел, что значит слово РЕАГИРОВАТЬ, но зато не ошибался в том, что дела его весьма и весьма плохи и будут ещё значительно хуже, если он не придумает какую-нибудь суперхитрость… Хитрость, так сказать, люкс!
– Дорогие и уважаемые товарищи милиционеры? – торжественно и скрипло прохрипел он. – Может быть, даже вполне может быть, что я в чем-то немножко и виноват. Я за всё отвечу. Если потребуется, понесу заслуженное наказание. Но отвезите меня, пожалуйста, сначала в леспромхоз! Дайте мне возможность найти моего вратаря! Помогите развитию футбола! Огромная армия болельщиков будет вам благодарна!
Едва тронулись с места, как ему стало едва ли не весело: да он всё свалит на этого негодяя Попова Николая и на ещё большего безобразника – бывшего двоечника Гаврилу! Он столько наврёт про них, что… ха-ха-ха!.. что… хо-хо-хо!.. что… хи-хи-хи!.. что… хе-хе-хек!.. Почему хек? При чём здесь хек? Но ведь действительно хек какой-то получается… А что он может наврать, предположим, об этом негодяе Попове Николае, если даже не знает, что вратарь без него делал?
А если не врать, а рассказать правду?.. Но вот чего не умел, того не умел Жорж Свинкин. Он просто понятия не имел, как это – говорить только правду – делается.
Но главное: эх, найти бы в леспромхозе этого негодяя Попова Николая!
Только не надо думать, уважаемые читатели, что Жорж Свинкин, имеющий опыт лишь в торговле газированной водой и квасом, действовал столь неразумно, что мы заранее можем быть убеждены в его полной неудаче.
Нет, до неудачи, если она и случится, ещё очень и очень далековато. И тем, кто не верит в бескомандного тренера и не верит ему, предстоит пережить немало серьёзных и опасных событий.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Егор Весёлых расстается с огромными чёрными усами и вспоминает наиболее важные моменты своей жизни, очень горестно размышляя об основном недостатке своего характера
Если бы фамилия человека точно соответствовала тому, как складывалась его жизнь, то Егор Весёлых мог бы иногда с полнейшим основанием носить фамилию Грустных или Печальных, а частенько и – Несчастных. Но несмотря на это он был и оставался весёлым человеком по фамилии Весёлых.
Сейчас вот сидел он на кухне перед зеркалом, держал в руках большие ножницы и в последний раз любовался своими огромными чёрными усами, крутил их, поглаживал…
«Прощайте, прощайте… – с предельной тоской и такой же ласковостью подумал он. – А может быть, до утра хотя бы оставить? Без усов я какой-то… никакой…»
Крутил Егор Весёлых свои огромные чёрные усы, поглаживал их, но странным было то, что пока он даже и не вспоминал бывшего попа, не вспоминал и причины, по которой приходилось браться за ножницы. Пока Егор Весёлых думал только о своих огромных чёрных усах.
Нескоро отрастут новые. А ведь он привык к ним, любил их, гордился ими. Честно говоря, он даже не представлял, как теперь будет жить без них.
Громко и с отчаянием повздыхав, Егор Весёлых отложил ножницы и решил перед сном чаю попить, так сказать, с вареньем и с усами.
Почему же, уважаемые читатели, он так неосторожно рисковал своим достоянием? Или почему он не послушался Николая Попова, когда тот предлагал ему оставить усы в покое, тем более, что исход последнего удара был весьма неопределенным?
Дело тут вот в чем. С детства была в характере Егора Весёлых одна неприятнейшая для него самого черта, о которой он, конечно, никому не рассказывал, но с которой всячески боролся. И до сих пор избавиться от неё не мог.
Черта эта, если говорить прямо, – ярко выраженная, непрестанная склонность к зазнайству, глубоко проникшему в душу Егора Весёлых. Он сознавал, что она к добру его не приведёт, будет вредить ему всю жизнь, и, если он от ярко выраженной, непрестанной склонности к зазнайству не избавится, она в конечном итоге преградит ему путь в большой футбол. А если Егор Весёлых в большой футбол и попадёт, то она, склонность к зазнайству, лишит его возможности бесконечно совершенствовать мастерство, а без этого в большом футболе долго не продержишься и ничего не добьёшься.
Егор же Весёлых, было бы вам известно, уважаемые читатели, дважды проспоривал свою густую кудрявую шевелюру, а усы по той же причине должен был сбрить уже в третий раз.
«Человек обязан быть уверенным в себе, – каждый раз совершенно справедливо рассуждал Егор Весёлых, – но он не имеет права быть самоуверенным. Можно гордиться своим талантом, уважать его, развивать, но хвастать им и зазнаваться – стыд и позор для нормального человека!»
Как говорил его любимый командир, старший лейтенант Синица, от зазнайства ещё никто не умирал, но и ума оно ещё никому не прибавляло. Зазнайки и хвастуны, продолжал далее старший лейтенант Синица, не менее опасны, чем жулики или какие другие преступники, потому что могут подвести хороших людей в любой момент.
Обо всем этом Егор Весёлых, конечно, знал. Знал он об этом, много думал об этом, но никак не мог побороть в себе ярко выраженную, непрестанную склонность к зазнайству. Вот и сегодня в очередной раз судьба наказала его.
И не столько усов ему было жалко, сколько мучило его раскаяние, острое и непреходящее.
Громко и тоскливо повздыхав, Егор Весёлых выпил чаю с вареньем и усами, покрутил их, погладил, взял ножницы, щёлкнул ими в воздухе, осторожно, но крайне решительно остриг правый ус и очень глубоко задумался.
Думал он, конечно, не об усах, тем более, что половины их уже не было. Размышлял Егор Весёлых о своей жизни, которую никак не сочтешь лёгкой и беззаботной, словно надеялся обнаружить в ней хотя бы маленькое, совсем незначительное себе оправдание.
Забегая вперёд, уважаемые читатели, сообщу, что никакого такого оправдания не нашлось.
Шести лет Егорка оказался круглым сиротой, родители его умерли в один год, и он с младшим братом и двумя сестренками очутились, как говорится, на руках одной бабки Домны. Семья-то получилась большая – пять человек! – а полноценного работника нету!
Егорке – шесть лет, старшей сестренке – восемь, братику – четыре, второй сестренке – пять, бабке Домне, – шестьдесят восьмой год.
Вот такая арифметика…
Добрые люди настойчиво уговаривали бабку Домну отдать внуков и внучек в детдом, но она ещё более настойчиво уверяла:
– Пока я жива, все будем вместе. Семейка у нас надёжная. – А внукам и внучкам она ещё настойчивее внушала: – Если никто лениться не станет, выживем. Если никто хныкать не станет, не заметите, как все подрастете.
Егорка сразу понял, что бабка Домна неплохой командир, и жить и расти им помогала, как он потом рассказывал, армейская дисциплина и взаимовыручка.
Не оставили их в беде ни родственники, ни соседи, ни комбинат, где работали родители.
Весной добрые люди вспахивали надёжной семейке огород, осенью привозили и разделывали дрова, у бабки же Домны никто, даже самые младшие, никогда не сидели без дела.
И всегда у них дома было весело. А весело – это вовсе не значит, что всё время все только тем и занимались, что хохотали, хихикали, гоготали и приплясывали.
Весело жить – это значит, что никто не думает о беде, все заняты нужными, необходимыми делами, все верят, что с каждым днём жить будет всё лучше и лучше, если не тунеядничать и не хныкать.
А похныкать причин было предостаточно каждому и каждый день. Вот, предположим, примчится Егорка из школы, требуется ему быстренько поесть да на каток, а бабка Домна велит немедленно курятник вычистить. И работёнка-то не очень приятная, и куры несусветный гвалт устраивают, но и не надо Егорке напоминать, что омлет и яичница – пища вкусная и полезная. А на коньках он завтра покатается.
Горьковато, конечно, сознавать, что приятели твои сейчас бегают сломя голову, в игры всякие играют, а тебе надо чугун картошки начистить. Но когда из этой картошки шанежек настряпают, ешь ты их с особым удовольствием, а ещё больше радуешься, видя, как уплетают стряпню братик и сестренки.
Вообще с малых лет Егорка уразумел, что семейка у них особенная – целиком трудящаяся, оттого и надёжная.
Тяжелые времена наступали, когда бабка Домна заболевала. Хоть и редко такое случалось, но эти времена Егор Весёлых помнил до сих пор.
Проснутся ребятишки утром, а с печи слышится тихий, виноватый бабкин голос:
– Простите, родимые мои, занемогла. Не могу встать. Придётся мне, старой, сколько-то дней побездельничать. Доставайте-ка из печки кашу, молочко наливайте, ешьте и марш все по своим делам. А мне соседушку позовите, она и меня полечит и обед сготовит. Только не забудь, Егорушка, дровец принести да и водички тоже. Из подполья овощей достаньте, капустки соленой прихватите, постельки застелите да и полы подметите.
Однажды же бабка Домна больше месяца пролежала в больнице, дрогнула вначале семейка, чуть было не растерялась, но ничего-ничего, выдержали, выстояли, по-прежнему выполняли все дела, даже баньку топили по субботам.
Великое это счастье – уметь не сдаваться бедам и трудностям, унынию и безделью.
Зато и быстро летело время-годы, а лето так прямо промелькивало.
Каждую свободную минутку Егорка отдавал своему любимому футболу, хотя играть ему, бедному, приходилось только босиком: бабка Домна обувь в целях, так сказать, экономии прятала.
В своем любимом футболе Егорка не знал никакого удержу. Все ребята уже по домам разойдутся, потому что стемнело, а Егорка и в темноте удары отрабатывает, пока его бабка Домна за шиворот домой не приведёт. И обратите внимание, уважаемые читатели, что удары-то в темноте Егорка отрабатывал… без мяча. Да, да, своего мяча у него не было, зато желания играть было хоть отбавляй, вот он и приноровился – прыгает, бегает, скачет, удары производит словно бы по мячу…
Бабка Домна как будто что-то понимала в безудержной внуковой страсти, не препятствовала ему, а когда он подряд три раза вывихнул большой палец правой ноги, купила Егорке резиновые тапочки.
И, пожалуй, единственное, что отравляло Егорке жизнь, толкало на скорбные, но бесполезные размышления, так это словно бы мимоходом брошенный кем-нибудь вопрос:
– Как жить-то, горемыки, будете, когда помрет бабка-то?
Конечно, Егорка с достоинством отвечал, что никакие они не горемыки, живут не хуже других, а некоторых даже и получше, но вот как действительно они будут жить без бабки Домны, он и представить не мог, сколько ни пытался.
Сама бабка Домна не раз говорила:
– Долгонько я ещё протяну. Мне вас одних оставлять нельзя. Вот получат наши старшенькие паспорта, тогда я о себе и подумаю. А может, и ещё дальше жить надумаю.
Если хотите знать, уважаемые читатели, то к службе в армии Егора подготовила, и замечательно подготовила, бабка Домна, умом и сердцем понимавшая, каким должен расти будущий солдат и настоящий мужчина.
Но неужели в этой дружной семейке никто никогда не совершал проступков? Бывало, конечно, и не так уж и редко. А наказывали ли провинившихся и как наказывали?
Провинившихся внуков и внучек бабка Домна наказывала и часто наказывала очень жестоко.
Вот, предположим, забыл Егорка принести воды, и тогда ведра брала сама бабка Домна и сама приносила воду. Егорка со стыда был готов провалиться сквозь землю!
Но самым суровым наказанием в целиком трудящейся семейке было такое: провинившемуся категорически запрещалось работать. Да, да, если ты не выполнил бабкиного распоряжения, ступай себе, отдыхай на здоровье, раз безделье тебе работы дороже, а мы без тебя обойдемся в делах своих и заботах. Мы без тебя и воды и дров наносим, и печку истопим, и еду приготовим, и стол накроем – садись, маленький тунеядник, угощайся, но трудиться тебе мы не позволим, это тебе ещё надо заслужить! Бездельничай, сколько только тебе угодно!
И вот представьте себе, уважаемые читатели, мучения и страдания провинившегося: все в делах, все в трудах, все в заботах, а его и близко не подпускают. И невольное бездельничанье не только не приносит провинившемуся никакой радости, а, как говорится, совсем наоборот: он уже согласен землю носом рыть, лишь бы не тунеядничать, а работать.
Вспоминая об этом, Егор Весёлых задумчиво крутил последний ус и печально смотрел на предпоследний – отрезанный. Помнится, когда он впервые отрастил усы, когда его так и тянуло к зеркалу полюбоваться на себя, то, всё время вспоминая бабку Домну, горько жалел, что она не дожила до такой его красоты.
Умерла бабка Домна, когда старшей внучке было уже восемнадцать лет, она работала и училась, а Егорка уже получил паспорт, и они вдвоем возглавили дружную, надёжную, целиком трудящуюся семейку. Но самым главным в их жизни оставалось то, чему научила бабка Домна: не ленись, трудись, помогай и не хуже других жить будешь.
И даже когда Егора призвали в армию, дружная семейка не растерялась, сказала ему:
– Служи, солдат, Родине, учись её защищать, а о нас не беспокойся!
Конечно, он беспокоился, и очень, но всё прошло благополучно: выдержала дружная, надёжная, целиком трудящаяся семейка все испытания, выстояла перед всеми бедами, преодолела все невзгоды.
Улыбнулся своим воспоминаниям Егор Весёлых, взял ножницы, пощёлкал ими в воздухе, покрутил последний ус, нежно погладил его, затем осторожно, но крайне решительно остриг этот огромный чёрный ус и очень горестно задумался.
Было Егору Весёлых стыдно за свое поведение. И вовсе не из-за того, что он проспорил усы. Стыдно ему было за то, что вёл он себя неспортивно. Хвастался. Опять подвела его ярко выраженная, непрестанная склонность к зазнайству. А мастерства-то не хватило! Правда, этот поповский вратарь… Техники вроде бы никакой, а… попробуй, забей ему гол! И откуда такой взялся?
Тщательно побрившись, Егор Весёлых ещё выпил чаю с вареньем, но уже без усов, налил коту Жоржику молока и решил лечь спать мертвым сном до утра, чтобы не заниматься горестными размышлениями. Завтра предстоял нелёгкий день, дел было множество и одно важнее другого. Шутка сказать – поступать на работу и в команду.
Обычно он засыпал мгновенно и крепко: покрутит свои огромные чёрные усы, нежно погладит их – и тут же заснет.
Вот и сейчас Егор Весёлых по старой привычке потянулся рукой к усам и покрутил… свой нос! Сначала он даже ничего и не понял, потянулся к усам другой рукой и снова ухватил себя за нос… Жалобно, как мальчишка, шмыгнув этим самым носом, Егор Весёлых осторожно провёл пальцем над верхней губой, и сердце его остро, до боли сжалось, а в очень возбужденном сознании проскользнула мысль: опозорился ведь!
– О-по-зо-рил-ся, – вслух прошептал он испуганно и удивленно. – Осрамился… зазнался опять… захвастался опять… – Он сел в темноте на кровати и долго сидел, совершенно забыв о сне. – О-по-зо-рил-ся… о-сра-мил-ся… зазнаец хвастливый… хвастун зазнайный…
А что, если этот поповский вратарь всем расскажет, что ни одного толкового мяча не смог забить ему он, Егор Весёлых?!
А что, если этот вратарский поп всем расскажет, что выиграл усы у него, у Егора Весёлых?! Расскажет, расскажет, как пить дать расскажет!
И – правильно сделает! Не хвастайся, Егор Весёлых, не зазнавайся, а технику удара по мячу отрабатывай!
И он сам жалобно-жалобно рассмеялся. Смех прозвучал не только жалобно-жалобно, но и жалко-жалко-жалко… Позор! Стыд! Презрение зазнайке и хвастуну! Не место таким в большом футболе!
– Да-а, – как говорил его любимый командир, старший лейтенант Синица, – не глупость страшна, а расплата за неё…
А что, если бы при этой некрасивейшей истории присутствовал бы сам старший лейтенант?!?!?!
Егор Весёлых сбросил одеяло, спрыгнул с кровати на пол, вытянулся по стойке «смирно» и яростно прошептал:
– Виноват, товарищ старший лейтенант! Больше такого позорного стыда не повторится! Честное солдатское, вытравлю из себя зазнайство! С корнем вырву из себя хвастовство! Тренироваться обещаю, не жалея сил! Не жалея сил, тренироваться буду!.. – Он тяжело и глубоко передохнул и продолжал более спокойным тоном: – Понимаю, конечно, товарищ старший лейтенант, что смешно вот так в темноте и в трусах с вами разговаривать, но я сейчас, честное слово, абсолютно серьёзен. Я ведь сейчас за глупость свою расплачиваюсь.
Может быть, кто-нибудь из вас, уважаемые читатели, и усмехнется, может быть, даже ехидно усмехнется, читая эту сценку. Однако мне кажется, что повода для усмешек, тем более ехидных, здесь нет. Егор Весёлых действительно был абсолютно серьёзен.
Снова залезая под одеяло, он уже обдумывал, как завтра извинится перед странным вратарём за свое самоуверенное, неспортивное поведение и поблагодарит его за хороший урок… Егор Весёлых, до боли напрягаясь, старался закрыть глаза, но они тут же легко, без усилий сами раскрывались.
Такого с ним ещё никогда не бывало!
Он ворочался с боку на бок, со спины на живот, опять с боку на бок и снова со спины на живот и с каждым движением чувствовал себя всё бодрее и бодрее. Тогда Егор Весёлых стал соображать, что же именно ему спать мешает. Думал он думал, соображал он соображал – и вспомнил: не глупость страшна, а расплата за неё! А ведь некоторое время назад он полагал, что достаточно осознать свою вину, раскаяться – и можно спать спокойным сном. Оказалось, увы, не так. Чуть ли не с каждой минутой на душе у него становилось всё неспокойнее, всё тревожнее.
Думалось, например, о том, а что было бы, если бы он выиграл спор. Ведь тогда бедный поповский вратарь расстался бы со своей шевелюрой, а он, Егор Весёлых, зазнался бы ещё больше!
Пришлось ему встать, пройти на кухню, разогреть чайник и снова пить чай с вареньем, но, конечно, уже без усов.
Всё это он делал только для того, чтобы хоть что-нибудь, да делать. Он ведь привык жить с усами, и сейчас их ему ах как не хватало! Вот и приходилось для утешения покручивать пальцами в воздухе около носа.
В кухню вышел заспанный и недовольный кот Жоржик, несколько раз потянулся, столько же раз сладко зевнул и удивленно уставился круглыми глазами на хозяина, даже присел на задние лапы.
– Что, Жоржик? – тоже удивился хозяин. – Что тебе не спится? У тебя-то усы целы.
Жоржик озадаченно мяукал и не сводил с него удивленного, вернее, всё более удивляющегося взгляда. Опять озадаченно мяукнув, он побил по своим усам сначала одной лапой, потом другой.
– А-а, и ты заметил! – догадался Егор Весёлых. – Да, да, Жоржик, нету у меня больше усов. Проспорил я их из-за своего зазнайства и хвастовства. Так мне и надо.
«Так мне и надо! Так мне и надо! Так мне и надо! – застучало в голове Егора Весёлых. – Надо мне так! Надо мне так! Так мне и надо!»
– Надо, надо, мне, мне, так, так! – вслух сказал он и снова покрутил пальцами в воздухе около носа и усмехнулся, поймав себя на этих нелепых движениях. Он улегся в постель, как можно крепче зажмурил глаза, но они сами легко раскрылись.
Егор Весёлых почувствовал, что ему уже надоело переживать свое неспортивное поведение. Во-первых, он сам себя достаточно жестоко наказал – расстался с усами, во-вторых, ночью надо спать, ибо завтра ему надо записываться в команду, а если сразу придётся участвовать в тренировке, показывать, на что он способен… Егор Весёлых с головой накрылся одеялом и решил из-под него не высовываться. Но скоро ему под одеялом стало жарко и душно, а ещё более того – тоскливо и совсем уж муторно.
Тут я должен, уважаемые читатели, перед тем как закончить эту главу, подчеркнуть, что расплата за глупость известна только умным и честным, а дурак и подлец, извините, от своих глупостей и подлостей нисколечко не страдает, а наоборот – пребывает в блаженстве и гордости.
Вот почему Егор Весёлых заснул только под утро.
Сейчас вот сидел он на кухне перед зеркалом, держал в руках большие ножницы и в последний раз любовался своими огромными чёрными усами, крутил их, поглаживал…
«Прощайте, прощайте… – с предельной тоской и такой же ласковостью подумал он. – А может быть, до утра хотя бы оставить? Без усов я какой-то… никакой…»
Крутил Егор Весёлых свои огромные чёрные усы, поглаживал их, но странным было то, что пока он даже и не вспоминал бывшего попа, не вспоминал и причины, по которой приходилось браться за ножницы. Пока Егор Весёлых думал только о своих огромных чёрных усах.
Нескоро отрастут новые. А ведь он привык к ним, любил их, гордился ими. Честно говоря, он даже не представлял, как теперь будет жить без них.
Громко и с отчаянием повздыхав, Егор Весёлых отложил ножницы и решил перед сном чаю попить, так сказать, с вареньем и с усами.
Почему же, уважаемые читатели, он так неосторожно рисковал своим достоянием? Или почему он не послушался Николая Попова, когда тот предлагал ему оставить усы в покое, тем более, что исход последнего удара был весьма неопределенным?
Дело тут вот в чем. С детства была в характере Егора Весёлых одна неприятнейшая для него самого черта, о которой он, конечно, никому не рассказывал, но с которой всячески боролся. И до сих пор избавиться от неё не мог.
Черта эта, если говорить прямо, – ярко выраженная, непрестанная склонность к зазнайству, глубоко проникшему в душу Егора Весёлых. Он сознавал, что она к добру его не приведёт, будет вредить ему всю жизнь, и, если он от ярко выраженной, непрестанной склонности к зазнайству не избавится, она в конечном итоге преградит ему путь в большой футбол. А если Егор Весёлых в большой футбол и попадёт, то она, склонность к зазнайству, лишит его возможности бесконечно совершенствовать мастерство, а без этого в большом футболе долго не продержишься и ничего не добьёшься.
Егор же Весёлых, было бы вам известно, уважаемые читатели, дважды проспоривал свою густую кудрявую шевелюру, а усы по той же причине должен был сбрить уже в третий раз.
«Человек обязан быть уверенным в себе, – каждый раз совершенно справедливо рассуждал Егор Весёлых, – но он не имеет права быть самоуверенным. Можно гордиться своим талантом, уважать его, развивать, но хвастать им и зазнаваться – стыд и позор для нормального человека!»
Как говорил его любимый командир, старший лейтенант Синица, от зазнайства ещё никто не умирал, но и ума оно ещё никому не прибавляло. Зазнайки и хвастуны, продолжал далее старший лейтенант Синица, не менее опасны, чем жулики или какие другие преступники, потому что могут подвести хороших людей в любой момент.
Обо всем этом Егор Весёлых, конечно, знал. Знал он об этом, много думал об этом, но никак не мог побороть в себе ярко выраженную, непрестанную склонность к зазнайству. Вот и сегодня в очередной раз судьба наказала его.
И не столько усов ему было жалко, сколько мучило его раскаяние, острое и непреходящее.
Думал он, конечно, не об усах, тем более, что половины их уже не было. Размышлял Егор Весёлых о своей жизни, которую никак не сочтешь лёгкой и беззаботной, словно надеялся обнаружить в ней хотя бы маленькое, совсем незначительное себе оправдание.
Забегая вперёд, уважаемые читатели, сообщу, что никакого такого оправдания не нашлось.
Шести лет Егорка оказался круглым сиротой, родители его умерли в один год, и он с младшим братом и двумя сестренками очутились, как говорится, на руках одной бабки Домны. Семья-то получилась большая – пять человек! – а полноценного работника нету!
Егорке – шесть лет, старшей сестренке – восемь, братику – четыре, второй сестренке – пять, бабке Домне, – шестьдесят восьмой год.
Вот такая арифметика…
Добрые люди настойчиво уговаривали бабку Домну отдать внуков и внучек в детдом, но она ещё более настойчиво уверяла:
– Пока я жива, все будем вместе. Семейка у нас надёжная. – А внукам и внучкам она ещё настойчивее внушала: – Если никто лениться не станет, выживем. Если никто хныкать не станет, не заметите, как все подрастете.
Егорка сразу понял, что бабка Домна неплохой командир, и жить и расти им помогала, как он потом рассказывал, армейская дисциплина и взаимовыручка.
Не оставили их в беде ни родственники, ни соседи, ни комбинат, где работали родители.
Весной добрые люди вспахивали надёжной семейке огород, осенью привозили и разделывали дрова, у бабки же Домны никто, даже самые младшие, никогда не сидели без дела.
И всегда у них дома было весело. А весело – это вовсе не значит, что всё время все только тем и занимались, что хохотали, хихикали, гоготали и приплясывали.
Весело жить – это значит, что никто не думает о беде, все заняты нужными, необходимыми делами, все верят, что с каждым днём жить будет всё лучше и лучше, если не тунеядничать и не хныкать.
А похныкать причин было предостаточно каждому и каждый день. Вот, предположим, примчится Егорка из школы, требуется ему быстренько поесть да на каток, а бабка Домна велит немедленно курятник вычистить. И работёнка-то не очень приятная, и куры несусветный гвалт устраивают, но и не надо Егорке напоминать, что омлет и яичница – пища вкусная и полезная. А на коньках он завтра покатается.
Горьковато, конечно, сознавать, что приятели твои сейчас бегают сломя голову, в игры всякие играют, а тебе надо чугун картошки начистить. Но когда из этой картошки шанежек настряпают, ешь ты их с особым удовольствием, а ещё больше радуешься, видя, как уплетают стряпню братик и сестренки.
Вообще с малых лет Егорка уразумел, что семейка у них особенная – целиком трудящаяся, оттого и надёжная.
Тяжелые времена наступали, когда бабка Домна заболевала. Хоть и редко такое случалось, но эти времена Егор Весёлых помнил до сих пор.
Проснутся ребятишки утром, а с печи слышится тихий, виноватый бабкин голос:
– Простите, родимые мои, занемогла. Не могу встать. Придётся мне, старой, сколько-то дней побездельничать. Доставайте-ка из печки кашу, молочко наливайте, ешьте и марш все по своим делам. А мне соседушку позовите, она и меня полечит и обед сготовит. Только не забудь, Егорушка, дровец принести да и водички тоже. Из подполья овощей достаньте, капустки соленой прихватите, постельки застелите да и полы подметите.
Однажды же бабка Домна больше месяца пролежала в больнице, дрогнула вначале семейка, чуть было не растерялась, но ничего-ничего, выдержали, выстояли, по-прежнему выполняли все дела, даже баньку топили по субботам.
Великое это счастье – уметь не сдаваться бедам и трудностям, унынию и безделью.
Зато и быстро летело время-годы, а лето так прямо промелькивало.
Каждую свободную минутку Егорка отдавал своему любимому футболу, хотя играть ему, бедному, приходилось только босиком: бабка Домна обувь в целях, так сказать, экономии прятала.
В своем любимом футболе Егорка не знал никакого удержу. Все ребята уже по домам разойдутся, потому что стемнело, а Егорка и в темноте удары отрабатывает, пока его бабка Домна за шиворот домой не приведёт. И обратите внимание, уважаемые читатели, что удары-то в темноте Егорка отрабатывал… без мяча. Да, да, своего мяча у него не было, зато желания играть было хоть отбавляй, вот он и приноровился – прыгает, бегает, скачет, удары производит словно бы по мячу…
Бабка Домна как будто что-то понимала в безудержной внуковой страсти, не препятствовала ему, а когда он подряд три раза вывихнул большой палец правой ноги, купила Егорке резиновые тапочки.
И, пожалуй, единственное, что отравляло Егорке жизнь, толкало на скорбные, но бесполезные размышления, так это словно бы мимоходом брошенный кем-нибудь вопрос:
– Как жить-то, горемыки, будете, когда помрет бабка-то?
Конечно, Егорка с достоинством отвечал, что никакие они не горемыки, живут не хуже других, а некоторых даже и получше, но вот как действительно они будут жить без бабки Домны, он и представить не мог, сколько ни пытался.
Сама бабка Домна не раз говорила:
– Долгонько я ещё протяну. Мне вас одних оставлять нельзя. Вот получат наши старшенькие паспорта, тогда я о себе и подумаю. А может, и ещё дальше жить надумаю.
Если хотите знать, уважаемые читатели, то к службе в армии Егора подготовила, и замечательно подготовила, бабка Домна, умом и сердцем понимавшая, каким должен расти будущий солдат и настоящий мужчина.
Но неужели в этой дружной семейке никто никогда не совершал проступков? Бывало, конечно, и не так уж и редко. А наказывали ли провинившихся и как наказывали?
Провинившихся внуков и внучек бабка Домна наказывала и часто наказывала очень жестоко.
Вот, предположим, забыл Егорка принести воды, и тогда ведра брала сама бабка Домна и сама приносила воду. Егорка со стыда был готов провалиться сквозь землю!
Но самым суровым наказанием в целиком трудящейся семейке было такое: провинившемуся категорически запрещалось работать. Да, да, если ты не выполнил бабкиного распоряжения, ступай себе, отдыхай на здоровье, раз безделье тебе работы дороже, а мы без тебя обойдемся в делах своих и заботах. Мы без тебя и воды и дров наносим, и печку истопим, и еду приготовим, и стол накроем – садись, маленький тунеядник, угощайся, но трудиться тебе мы не позволим, это тебе ещё надо заслужить! Бездельничай, сколько только тебе угодно!
И вот представьте себе, уважаемые читатели, мучения и страдания провинившегося: все в делах, все в трудах, все в заботах, а его и близко не подпускают. И невольное бездельничанье не только не приносит провинившемуся никакой радости, а, как говорится, совсем наоборот: он уже согласен землю носом рыть, лишь бы не тунеядничать, а работать.
Вспоминая об этом, Егор Весёлых задумчиво крутил последний ус и печально смотрел на предпоследний – отрезанный. Помнится, когда он впервые отрастил усы, когда его так и тянуло к зеркалу полюбоваться на себя, то, всё время вспоминая бабку Домну, горько жалел, что она не дожила до такой его красоты.
Умерла бабка Домна, когда старшей внучке было уже восемнадцать лет, она работала и училась, а Егорка уже получил паспорт, и они вдвоем возглавили дружную, надёжную, целиком трудящуюся семейку. Но самым главным в их жизни оставалось то, чему научила бабка Домна: не ленись, трудись, помогай и не хуже других жить будешь.
И даже когда Егора призвали в армию, дружная семейка не растерялась, сказала ему:
– Служи, солдат, Родине, учись её защищать, а о нас не беспокойся!
Конечно, он беспокоился, и очень, но всё прошло благополучно: выдержала дружная, надёжная, целиком трудящаяся семейка все испытания, выстояла перед всеми бедами, преодолела все невзгоды.
Улыбнулся своим воспоминаниям Егор Весёлых, взял ножницы, пощёлкал ими в воздухе, покрутил последний ус, нежно погладил его, затем осторожно, но крайне решительно остриг этот огромный чёрный ус и очень горестно задумался.
Было Егору Весёлых стыдно за свое поведение. И вовсе не из-за того, что он проспорил усы. Стыдно ему было за то, что вёл он себя неспортивно. Хвастался. Опять подвела его ярко выраженная, непрестанная склонность к зазнайству. А мастерства-то не хватило! Правда, этот поповский вратарь… Техники вроде бы никакой, а… попробуй, забей ему гол! И откуда такой взялся?
Тщательно побрившись, Егор Весёлых ещё выпил чаю с вареньем, но уже без усов, налил коту Жоржику молока и решил лечь спать мертвым сном до утра, чтобы не заниматься горестными размышлениями. Завтра предстоял нелёгкий день, дел было множество и одно важнее другого. Шутка сказать – поступать на работу и в команду.
Обычно он засыпал мгновенно и крепко: покрутит свои огромные чёрные усы, нежно погладит их – и тут же заснет.
Вот и сейчас Егор Весёлых по старой привычке потянулся рукой к усам и покрутил… свой нос! Сначала он даже ничего и не понял, потянулся к усам другой рукой и снова ухватил себя за нос… Жалобно, как мальчишка, шмыгнув этим самым носом, Егор Весёлых осторожно провёл пальцем над верхней губой, и сердце его остро, до боли сжалось, а в очень возбужденном сознании проскользнула мысль: опозорился ведь!
– О-по-зо-рил-ся, – вслух прошептал он испуганно и удивленно. – Осрамился… зазнался опять… захвастался опять… – Он сел в темноте на кровати и долго сидел, совершенно забыв о сне. – О-по-зо-рил-ся… о-сра-мил-ся… зазнаец хвастливый… хвастун зазнайный…
А что, если этот поповский вратарь всем расскажет, что ни одного толкового мяча не смог забить ему он, Егор Весёлых?!
А что, если этот вратарский поп всем расскажет, что выиграл усы у него, у Егора Весёлых?! Расскажет, расскажет, как пить дать расскажет!
И – правильно сделает! Не хвастайся, Егор Весёлых, не зазнавайся, а технику удара по мячу отрабатывай!
И он сам жалобно-жалобно рассмеялся. Смех прозвучал не только жалобно-жалобно, но и жалко-жалко-жалко… Позор! Стыд! Презрение зазнайке и хвастуну! Не место таким в большом футболе!
– Да-а, – как говорил его любимый командир, старший лейтенант Синица, – не глупость страшна, а расплата за неё…
А что, если бы при этой некрасивейшей истории присутствовал бы сам старший лейтенант?!?!?!
Егор Весёлых сбросил одеяло, спрыгнул с кровати на пол, вытянулся по стойке «смирно» и яростно прошептал:
– Виноват, товарищ старший лейтенант! Больше такого позорного стыда не повторится! Честное солдатское, вытравлю из себя зазнайство! С корнем вырву из себя хвастовство! Тренироваться обещаю, не жалея сил! Не жалея сил, тренироваться буду!.. – Он тяжело и глубоко передохнул и продолжал более спокойным тоном: – Понимаю, конечно, товарищ старший лейтенант, что смешно вот так в темноте и в трусах с вами разговаривать, но я сейчас, честное слово, абсолютно серьёзен. Я ведь сейчас за глупость свою расплачиваюсь.
Может быть, кто-нибудь из вас, уважаемые читатели, и усмехнется, может быть, даже ехидно усмехнется, читая эту сценку. Однако мне кажется, что повода для усмешек, тем более ехидных, здесь нет. Егор Весёлых действительно был абсолютно серьёзен.
Снова залезая под одеяло, он уже обдумывал, как завтра извинится перед странным вратарём за свое самоуверенное, неспортивное поведение и поблагодарит его за хороший урок… Егор Весёлых, до боли напрягаясь, старался закрыть глаза, но они тут же легко, без усилий сами раскрывались.
Такого с ним ещё никогда не бывало!
Он ворочался с боку на бок, со спины на живот, опять с боку на бок и снова со спины на живот и с каждым движением чувствовал себя всё бодрее и бодрее. Тогда Егор Весёлых стал соображать, что же именно ему спать мешает. Думал он думал, соображал он соображал – и вспомнил: не глупость страшна, а расплата за неё! А ведь некоторое время назад он полагал, что достаточно осознать свою вину, раскаяться – и можно спать спокойным сном. Оказалось, увы, не так. Чуть ли не с каждой минутой на душе у него становилось всё неспокойнее, всё тревожнее.
Думалось, например, о том, а что было бы, если бы он выиграл спор. Ведь тогда бедный поповский вратарь расстался бы со своей шевелюрой, а он, Егор Весёлых, зазнался бы ещё больше!
Пришлось ему встать, пройти на кухню, разогреть чайник и снова пить чай с вареньем, но, конечно, уже без усов.
Всё это он делал только для того, чтобы хоть что-нибудь, да делать. Он ведь привык жить с усами, и сейчас их ему ах как не хватало! Вот и приходилось для утешения покручивать пальцами в воздухе около носа.
В кухню вышел заспанный и недовольный кот Жоржик, несколько раз потянулся, столько же раз сладко зевнул и удивленно уставился круглыми глазами на хозяина, даже присел на задние лапы.
– Что, Жоржик? – тоже удивился хозяин. – Что тебе не спится? У тебя-то усы целы.
Жоржик озадаченно мяукал и не сводил с него удивленного, вернее, всё более удивляющегося взгляда. Опять озадаченно мяукнув, он побил по своим усам сначала одной лапой, потом другой.
– А-а, и ты заметил! – догадался Егор Весёлых. – Да, да, Жоржик, нету у меня больше усов. Проспорил я их из-за своего зазнайства и хвастовства. Так мне и надо.
«Так мне и надо! Так мне и надо! Так мне и надо! – застучало в голове Егора Весёлых. – Надо мне так! Надо мне так! Так мне и надо!»
– Надо, надо, мне, мне, так, так! – вслух сказал он и снова покрутил пальцами в воздухе около носа и усмехнулся, поймав себя на этих нелепых движениях. Он улегся в постель, как можно крепче зажмурил глаза, но они сами легко раскрылись.
Егор Весёлых почувствовал, что ему уже надоело переживать свое неспортивное поведение. Во-первых, он сам себя достаточно жестоко наказал – расстался с усами, во-вторых, ночью надо спать, ибо завтра ему надо записываться в команду, а если сразу придётся участвовать в тренировке, показывать, на что он способен… Егор Весёлых с головой накрылся одеялом и решил из-под него не высовываться. Но скоро ему под одеялом стало жарко и душно, а ещё более того – тоскливо и совсем уж муторно.
Тут я должен, уважаемые читатели, перед тем как закончить эту главу, подчеркнуть, что расплата за глупость известна только умным и честным, а дурак и подлец, извините, от своих глупостей и подлостей нисколечко не страдает, а наоборот – пребывает в блаженстве и гордости.
Вот почему Егор Весёлых заснул только под утро.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
«Адре… адре… адре…»
Дядя Коля с Шуриком уже в темноте вскипятили на улице ещё один самоварчик и снова сидели на кухне и очень взволнованно беседовали о жизни, главным в которой, конечно, является футбол.
– Ты ведь тоже, наверное, мечтаешь футболистом стать? – спросил дядя Коля. – Так ведь тебе в двести раз проще, чем мне.
– Наоборот, у меня в триста двадцать раз всё сложнее, – грустно отозвался Шурик. – Мне ещё надо вырасти. Хотя бы подрасти. Лишь тогда я смогу мечтать о футболе. Сейчас же мне разрешают только одно – абсолютно отлично учиться. В футбол я играю редко и украдкой. Учусь, учусь, учусь. В школе учусь и дома тоже учусь. Дело дошло до того, что примерно в середине учебного года у меня в голове всё стало перепутываться. Показалось, например, что дважды два пять, а слово «врач» пишется с мягким знаком.
– На свежем воздухе почти не бываешь, – озабоченно и с сожалением объяснил дядя Коля. – Двигаешься мало. В футбол надо играть азартно, до изнеможения. Вот за лето отдохнешь, наберешься сил и спокойно станешь этим самым абсолютно круглым отличником. А родителям, брат ты мой, прекословить нельзя даже тогда, когда они не особенно правы. Родители дали нам жизнь…
– Ты ведь тоже, наверное, мечтаешь футболистом стать? – спросил дядя Коля. – Так ведь тебе в двести раз проще, чем мне.
– Наоборот, у меня в триста двадцать раз всё сложнее, – грустно отозвался Шурик. – Мне ещё надо вырасти. Хотя бы подрасти. Лишь тогда я смогу мечтать о футболе. Сейчас же мне разрешают только одно – абсолютно отлично учиться. В футбол я играю редко и украдкой. Учусь, учусь, учусь. В школе учусь и дома тоже учусь. Дело дошло до того, что примерно в середине учебного года у меня в голове всё стало перепутываться. Показалось, например, что дважды два пять, а слово «врач» пишется с мягким знаком.
– На свежем воздухе почти не бываешь, – озабоченно и с сожалением объяснил дядя Коля. – Двигаешься мало. В футбол надо играть азартно, до изнеможения. Вот за лето отдохнешь, наберешься сил и спокойно станешь этим самым абсолютно круглым отличником. А родителям, брат ты мой, прекословить нельзя даже тогда, когда они не особенно правы. Родители дали нам жизнь…