Мэрилл сообщил мне между прочим за обедом, что через два дня после того, как я уехал в Дыре-Дауа, Жозеф Эйбу его покинул.
Он нашел место переписчика в Генеральном секретариате, где ему платят гораздо больше, чем в конторе Мэрилла. Отпустил он его охотно, так как имел на примете счетовода-итальянца, который в случае необходимости мог его подменить, что позволяло Мэриллу съездить в отпуск во Францию.
Я не придал особого значения этой перемене, меня нисколько не насторожило исключение, сделанное негру, прием которого на работу в администрацию был своеобразным нарушением закона. Единственное, что меня в тот момент интересовало, действует ли до сих пор закон от июня 1887 года о транзите наркотиков. Как сказал мой компаньон из Египта, мне надлежало представить руководству химического завода официальный документ, удостоверяющий, что упомянутый закон дает право на транзит препаратов через Джибути.
Сперва я решил ознакомиться с текстом закона и отправился с этой целью в архив, где хранились подшивки газеты «Журналь оффисьель». Там я увидел Жозефа, в чьи обязанности входила именно работа с архивными материалами. Он встретил меня заверениями в своей благодарности и поспешил найти то, что мне было нужно. Естественно, он догадался, почему я интересуюсь этим законом о наркотиках, и сказал мне доверительным тоном:
– Будьте осторожны, ибо если губернатор сообразит, что этот закон может оказаться для вас полезным, он тут же издаст указ, его отменяющий.
Замечание Эйбу имело под собой почву, и я понял, каким опасностям я себя подвергаю, открыто добиваясь получения нужного для немецкого завода документа. Тогда в голову мне пришла мысль воспользоваться услугами Жозефа, дабы получить письмо через посредника, и я порадовался тому, что пощадил его в тот раз ведь было достаточно одного моего слова, чтобы негр лишился своего места. Я решил испытать на деле его преданность и не колеблясь обратился к нему за содействием. Впрочем, вредить мне вроде бы Жозефу не было никакой выгоды.
– Мне нужно получить официальное письмо с печатью правительства или любой другой отметкой, удостоверяющей его подлинность, – сказал я, – письмо, которое подтверждало бы возможность беспрепятственного транзита наркотиков в соответствии с законом от июня 1887 года.
Он покачал головой, показывая, насколько деликатным представляется ему такое сотрудничество и сколь высока цена за подобные услуги. Поэтому я поспешил добавить:
– Разумеется, если для получения документа при условии сохранения тайны надо подмазать нужных людей, я даю тебе карт-бланш.
– Да, думаю, что без этого не обойтись…
– Но как ты думаешь приняться за это дело?
Он чуть улыбнулся, глядя на меня своим единственным глазом, и я невольно вздрогнул. Предчувствие опасности шевельнулось в моей душе, но я превозмог эту минутную слабость. Надо было действовать быстро, не теряя времени на обдумывание возможных последствий. Сперва следует достичь своей цели, а потом уже можно будет заняться преодолением сложностей, если таковые возникнут.
После паузы Жозеф сказал, продолжая улыбаться:
– Не беспокойтесь, у меня есть два друга в канцелярии губернатора: сенегалец и аннамит. Я могу на них положиться, ибо я оказывал им услуги, а главное, они знают, что я способен причинить им тьму неприятностей.
– Понял – своеобразный обмен любезностями…
Я покинул этого неприятного типа, невольно испытывая отвращение и колеблясь между страхом и желанием добиться поставленной цели.
Вечером, когда я собирался лечь спать, меня кто-то позвал с темноты улицы, я высунулся в окно: это был Жозеф. Он зашел ко мне, на этот раз одетый как туземец, чтобы, как он сказал, никто его не узнал, и его заговорщический вид рассмешил меня какой-то ребяческой несерьезностью.
– Я виделся со своими товарищами, – начал он шепотом, хотя мы находились на последнем этаже пустого дома и поблизости не было никаких соседей. – Они пообещали достать это письмо, но требуют по двести франков на каждого; мне, разумеется, ничего не нужно, я рад возможности оказать вам услугу…
– Договорились, приятель, но мне не хотелось бы остаться в долгу. Если я и тебе кое-что дам? У тебя ведь семья…
– О, да! Если бы вы знали, во что обходятся дети! Из-за того что мы негры, все думают, что мы должны жить задаром или почти так, довольствуясь горстью риса и лепешкой из дурра… А я ведь работаю больше, чем белый…
– Это в самом деле большая несправедливость, и я буду рад хоть как-то ее исправить. Итак, если ты добудешь для меня нужное письмо, я дам тебе тысячу франков. А со своими друзьями разбирайся сам…
На другой день мне снова пришлось наведаться в Дыре-Дауа по делам, связанным с мельницей. Через два дня я получил из Джибути заказное письмо, адресованное мне лично, и узнал почерк Эйбу. Большого размера конверт был довольно тяжелым, в нем, очевидно, находилось пресловутое официальное письмо. Я вскрыл его и обнаружил два чистых бланка из канцелярии губернатора с официальной печатью, проставленной внизу листа. К ним была приложена следующая записка:
«Уважаемый господин де Монфрейд!
Посылаю Вам бумаги, которые Вы просили меня достать; буду Вам очень признателен, если Вы перешлете мне обещанную тысячу франков.
Жозеф».
Сперва мной овладел гнев: этот негр поистине держит меня за полного идиота. Но, успокоившись, я подумал о том, что он, возможно, избрал самый простой путь, решив предоставить мне самому написать нужное письмо на бланке, удостоверенном соответствующими печатями. Ему и невдомек, размышлял я, какая опасность кроется в этом подлоге, совершенно ненужном, ибо требуется лишь засвидетельствовать существующее положение вещей.
Впрочем, такое отношение к делу отводило от Эйбу всякие подозрения, поскольку цель заключалась не в том, чтобы обмануть губернатора по существу, а в том, чтобы всего-навсего оставить его в неведении относительно интереса, проявляемого мной к данному закону. Но если, с одной стороны, можно было с легкой совестью принять эту увертку, то, с другой, ее вполне могли обратить против меня в стране, где юстиция поставлена на службу личным интересам, и зависит от прихоти губернатора. А, как всем известно, господин Шапон-Бессак поклялся меня уничтожить.
Не знаю, почему я не ответил на письмо Жозефа. С моей стороны в этом не было никакой осторожности, так как я мог предположить, что меня хотят заманить в какую-то западню. Нет, это была просто небрежность, во всяком случае, я так думал. Впрочем, мне все равно надо было поехать в Джибути, где будет удобнее уладить это дело при личной встрече.
В день моего приезда вечером, примерно дня через три после получения письма, я послал за Жозефом к нему домой. Он удивился тому, что его проштампованные бланки меня не удовлетворили, и, выслушав мои упреки, сделал вид, что не понял, что от него требовалось, пообещав добыть письмо на другой день. Губернатор Шапон-Бессак как раз собирался в отпуск, поэтому в суматохе передаваемых по службе дел было бы несложно подложить документ к множеству других циркулярных писем, которые он подписывал не глядя. Я возразил на это, что секретарь-туземец здорово рискует, но Жозеф пожал плечами, заверив меня, что это вряд ли приходит секретарю в голову и что к тому же связанный с этим риск будет хорошо оплачен.
И действительно, на другой день я получил нужный документ, текст которого соответствовал переданному мной черновику, однако письмо не было подписано губернатором и поверх отметки «по доверенности» стояла чья-то неразборчивая подпись. Я не стал выяснять личность этого уполномоченного, смутно догадываясь, что секретарь или сам Жозеф проявили какую-то инициативу. Главное, документ был зарегистрирован в канцелярии, что подтверждалось его порядковым номером. Очевидно, номер был взят с потолка, но какое это имело значение…
Вскоре я отправился в Европу, и в Дармштадте на основании предъявленного мной официального письма я получил согласие администрации завода поставить девяносто килограммов кокаина и сто килограммов героина в Джибути.
Само письмо, удостоверяющее действенность закона о транзите, осталось в дирекции в качестве оправдательного документа, подтверждающего законность поставки.
XII
XIII
XIV
Он нашел место переписчика в Генеральном секретариате, где ему платят гораздо больше, чем в конторе Мэрилла. Отпустил он его охотно, так как имел на примете счетовода-итальянца, который в случае необходимости мог его подменить, что позволяло Мэриллу съездить в отпуск во Францию.
Я не придал особого значения этой перемене, меня нисколько не насторожило исключение, сделанное негру, прием которого на работу в администрацию был своеобразным нарушением закона. Единственное, что меня в тот момент интересовало, действует ли до сих пор закон от июня 1887 года о транзите наркотиков. Как сказал мой компаньон из Египта, мне надлежало представить руководству химического завода официальный документ, удостоверяющий, что упомянутый закон дает право на транзит препаратов через Джибути.
Сперва я решил ознакомиться с текстом закона и отправился с этой целью в архив, где хранились подшивки газеты «Журналь оффисьель». Там я увидел Жозефа, в чьи обязанности входила именно работа с архивными материалами. Он встретил меня заверениями в своей благодарности и поспешил найти то, что мне было нужно. Естественно, он догадался, почему я интересуюсь этим законом о наркотиках, и сказал мне доверительным тоном:
– Будьте осторожны, ибо если губернатор сообразит, что этот закон может оказаться для вас полезным, он тут же издаст указ, его отменяющий.
Замечание Эйбу имело под собой почву, и я понял, каким опасностям я себя подвергаю, открыто добиваясь получения нужного для немецкого завода документа. Тогда в голову мне пришла мысль воспользоваться услугами Жозефа, дабы получить письмо через посредника, и я порадовался тому, что пощадил его в тот раз ведь было достаточно одного моего слова, чтобы негр лишился своего места. Я решил испытать на деле его преданность и не колеблясь обратился к нему за содействием. Впрочем, вредить мне вроде бы Жозефу не было никакой выгоды.
– Мне нужно получить официальное письмо с печатью правительства или любой другой отметкой, удостоверяющей его подлинность, – сказал я, – письмо, которое подтверждало бы возможность беспрепятственного транзита наркотиков в соответствии с законом от июня 1887 года.
Он покачал головой, показывая, насколько деликатным представляется ему такое сотрудничество и сколь высока цена за подобные услуги. Поэтому я поспешил добавить:
– Разумеется, если для получения документа при условии сохранения тайны надо подмазать нужных людей, я даю тебе карт-бланш.
– Да, думаю, что без этого не обойтись…
– Но как ты думаешь приняться за это дело?
Он чуть улыбнулся, глядя на меня своим единственным глазом, и я невольно вздрогнул. Предчувствие опасности шевельнулось в моей душе, но я превозмог эту минутную слабость. Надо было действовать быстро, не теряя времени на обдумывание возможных последствий. Сперва следует достичь своей цели, а потом уже можно будет заняться преодолением сложностей, если таковые возникнут.
После паузы Жозеф сказал, продолжая улыбаться:
– Не беспокойтесь, у меня есть два друга в канцелярии губернатора: сенегалец и аннамит. Я могу на них положиться, ибо я оказывал им услуги, а главное, они знают, что я способен причинить им тьму неприятностей.
– Понял – своеобразный обмен любезностями…
Я покинул этого неприятного типа, невольно испытывая отвращение и колеблясь между страхом и желанием добиться поставленной цели.
Вечером, когда я собирался лечь спать, меня кто-то позвал с темноты улицы, я высунулся в окно: это был Жозеф. Он зашел ко мне, на этот раз одетый как туземец, чтобы, как он сказал, никто его не узнал, и его заговорщический вид рассмешил меня какой-то ребяческой несерьезностью.
– Я виделся со своими товарищами, – начал он шепотом, хотя мы находились на последнем этаже пустого дома и поблизости не было никаких соседей. – Они пообещали достать это письмо, но требуют по двести франков на каждого; мне, разумеется, ничего не нужно, я рад возможности оказать вам услугу…
– Договорились, приятель, но мне не хотелось бы остаться в долгу. Если я и тебе кое-что дам? У тебя ведь семья…
– О, да! Если бы вы знали, во что обходятся дети! Из-за того что мы негры, все думают, что мы должны жить задаром или почти так, довольствуясь горстью риса и лепешкой из дурра… А я ведь работаю больше, чем белый…
– Это в самом деле большая несправедливость, и я буду рад хоть как-то ее исправить. Итак, если ты добудешь для меня нужное письмо, я дам тебе тысячу франков. А со своими друзьями разбирайся сам…
На другой день мне снова пришлось наведаться в Дыре-Дауа по делам, связанным с мельницей. Через два дня я получил из Джибути заказное письмо, адресованное мне лично, и узнал почерк Эйбу. Большого размера конверт был довольно тяжелым, в нем, очевидно, находилось пресловутое официальное письмо. Я вскрыл его и обнаружил два чистых бланка из канцелярии губернатора с официальной печатью, проставленной внизу листа. К ним была приложена следующая записка:
«Уважаемый господин де Монфрейд!
Посылаю Вам бумаги, которые Вы просили меня достать; буду Вам очень признателен, если Вы перешлете мне обещанную тысячу франков.
Жозеф».
Сперва мной овладел гнев: этот негр поистине держит меня за полного идиота. Но, успокоившись, я подумал о том, что он, возможно, избрал самый простой путь, решив предоставить мне самому написать нужное письмо на бланке, удостоверенном соответствующими печатями. Ему и невдомек, размышлял я, какая опасность кроется в этом подлоге, совершенно ненужном, ибо требуется лишь засвидетельствовать существующее положение вещей.
Впрочем, такое отношение к делу отводило от Эйбу всякие подозрения, поскольку цель заключалась не в том, чтобы обмануть губернатора по существу, а в том, чтобы всего-навсего оставить его в неведении относительно интереса, проявляемого мной к данному закону. Но если, с одной стороны, можно было с легкой совестью принять эту увертку, то, с другой, ее вполне могли обратить против меня в стране, где юстиция поставлена на службу личным интересам, и зависит от прихоти губернатора. А, как всем известно, господин Шапон-Бессак поклялся меня уничтожить.
Не знаю, почему я не ответил на письмо Жозефа. С моей стороны в этом не было никакой осторожности, так как я мог предположить, что меня хотят заманить в какую-то западню. Нет, это была просто небрежность, во всяком случае, я так думал. Впрочем, мне все равно надо было поехать в Джибути, где будет удобнее уладить это дело при личной встрече.
В день моего приезда вечером, примерно дня через три после получения письма, я послал за Жозефом к нему домой. Он удивился тому, что его проштампованные бланки меня не удовлетворили, и, выслушав мои упреки, сделал вид, что не понял, что от него требовалось, пообещав добыть письмо на другой день. Губернатор Шапон-Бессак как раз собирался в отпуск, поэтому в суматохе передаваемых по службе дел было бы несложно подложить документ к множеству других циркулярных писем, которые он подписывал не глядя. Я возразил на это, что секретарь-туземец здорово рискует, но Жозеф пожал плечами, заверив меня, что это вряд ли приходит секретарю в голову и что к тому же связанный с этим риск будет хорошо оплачен.
И действительно, на другой день я получил нужный документ, текст которого соответствовал переданному мной черновику, однако письмо не было подписано губернатором и поверх отметки «по доверенности» стояла чья-то неразборчивая подпись. Я не стал выяснять личность этого уполномоченного, смутно догадываясь, что секретарь или сам Жозеф проявили какую-то инициативу. Главное, документ был зарегистрирован в канцелярии, что подтверждалось его порядковым номером. Очевидно, номер был взят с потолка, но какое это имело значение…
Вскоре я отправился в Европу, и в Дармштадте на основании предъявленного мной официального письма я получил согласие администрации завода поставить девяносто килограммов кокаина и сто килограммов героина в Джибути.
Само письмо, удостоверяющее действенность закона о транзите, осталось в дирекции в качестве оправдательного документа, подтверждающего законность поставки.
XII
На обратном пути из Германии я на несколько дней остановился у себя дома в Нейи, где купил небольшую виллу во вкусе своей жены. Она обосновалась там полгода назад, чтобы поправить здоровье, подорванное пятью летними сезонами, проведенными в Обоке. Жена должна была приехать ко мне в Дыре-Дауа, где умеренный климат горных плато был для нее более благоприятным. В это свое пребывание я встретился с отцом той самой мадемуазель Вольф, которая пропала без вести в море, возвращаясь во Францию на пароходе «Воклюз». Бедняга все еще надеялся, что тело его дочери выбросят на берег морские волны.
Когда он спросил меня о том, какая участь могла постичь тело, упавшее в море в окрестностях архипелага Ханиш, мне не хватило смелости честно признаться ему в том, что, как только оно всплыло бы на поверхность, его немедленно сожрали бы акулы, а в теплых морях для этого достаточно всего несколько часов.
Я подумал, что это слишком жестоко – лишать его надежды найти останки своей дочери, и, чтобы он тешил себя этой иллюзией как можно дольше, я заявил ему, что рыбаки с почтением относятся к мертвым и что ни один из них не оставил бы без погребения труп или хотя бы человеческие кости. Впрочем, это правда. Что было обманом, так это сама возможность обнаружения утопленника где-то еще, кроме акульего брюха. Вероятно, ему уже открыли глаза на эту реальность, потому что он высказал мне свои возражения.
Ничего не оставалось, как опровергнуть его доводы с помощью веских аргументов технического свойства, суть которых сводится к следующему: в некоторых местах труп, если он остается на большой глубине, а значит, и недосягаемым для акул, может быть подхвачен течением и выброшен на берег.
Ободренный этой надеждой, он заговорил – ни много, ни мало – о своем желании зафрахтовать судно и назначить внушительную премию для того, кто найдет останки его дочери. Я поспешил отговорить его от этой затеи, ибо ему пришлось бы тогда выбирать среди чересчур большого количества скелетов, предъявленных в надежде получить вознаграждение. Я пообещал, что просто предупрежу своих знакомых рыбаков, которые исподволь будут собирать интересующие нас сведения. Он поблагодарил меня за этот успокоительный обман в трогательном письме, но я не испытал никаких угрызений совести, видя что облегчил страдания отца.
Хотя я и был убежден в бесполезности каких бы то ни было поисков, я сдержал свое слово, поручив Рагеху, ловцу акул из Обока, часто отправлявшемуся к самому мысу Ракмат, сообщать мне обо всем, что ему удастся разузнать. Я пообещал ему хорошее вознаграждение, зная, что он не способен пойти на обман в таком деле. Разумеется, в течение многих месяцев от него не было никаких известий.
Когда я был в последний раз проездом в Париже, я вынужден был сказать отцу, что, по-моему, надеяться не на что, но, поскольку прошло много времени и его боль притупилась, он мужественно перенес это жестокое разочарование. Однако отец не смирился, и я понял, что он подозревает меня в недостатке рвения. Поддавшись дурному настроению, он рассказал обо всем, что узнал из последних писем своей дочери о довольно подозрительной, на его взгляд, роли генерального агента Управления почтово-пассажирских перевозок Африки. В запальчивости он обвинил его если не в самом убийстве дочери, то по крайней мере в том, что тот спровоцировал это преступление.
Только он один, говорил отец Вольф, был заинтересован в том, чтобы Агата исчезла. Кто же еще мог вырвать странички из личного дневника девушки о том дне, когда он попытался ее изнасиловать (!), о чем отец узнал из письма, отправленного из Суэца сотрудником консульства. Почему не обнаружили ее сумочку, в которой она хранила свои драгоценности и другие безделушки? Черт возьми! Да потому что хотели убедить всех в том, что это ограбление…
И тут я вспомнил о своей находке на острове Джебель-Зукар.
– Как выглядела эта сумочка? – спросил я.
– О, вполне обычно! Я купил ее перед отъездом дочери; красная кожа, серебряная оправа.
Эти последние слова озарили лучом света потемки, в которых я брел, пытаясь нащупать истину. Меня вдруг пронзила уверенность в том, что девушку убил Эйбу. Все, что я узнал от того суданца, можно было выстроить в логически последовательную цепочку. Как я не понимал таких простых вещей раньше? Но не догадывался ли я об этом интуитивно? Подобно тому, как развитие ума привело к атрофии наших инстинктов, точно так же оно подавило и интуицию. Однако интуиция дремлет внутри нас, безмолвная и забытая, до той поры, пока неожиданное стечение обстоятельств не находит в ней нечто созвучное. И тогда догадка превращается в уверенность.
Меня подмывало пересказать ему историю, о которой поведал мне суданец, и сознаться в своей находке на острове Джебель-Зукар. Однако меня остановили опасения, что он своими опрометчивыми поступками сведет на нет ту пользу, которую я мог извлечь из этих разоблачений.
Когда он спросил меня о том, какая участь могла постичь тело, упавшее в море в окрестностях архипелага Ханиш, мне не хватило смелости честно признаться ему в том, что, как только оно всплыло бы на поверхность, его немедленно сожрали бы акулы, а в теплых морях для этого достаточно всего несколько часов.
Я подумал, что это слишком жестоко – лишать его надежды найти останки своей дочери, и, чтобы он тешил себя этой иллюзией как можно дольше, я заявил ему, что рыбаки с почтением относятся к мертвым и что ни один из них не оставил бы без погребения труп или хотя бы человеческие кости. Впрочем, это правда. Что было обманом, так это сама возможность обнаружения утопленника где-то еще, кроме акульего брюха. Вероятно, ему уже открыли глаза на эту реальность, потому что он высказал мне свои возражения.
Ничего не оставалось, как опровергнуть его доводы с помощью веских аргументов технического свойства, суть которых сводится к следующему: в некоторых местах труп, если он остается на большой глубине, а значит, и недосягаемым для акул, может быть подхвачен течением и выброшен на берег.
Ободренный этой надеждой, он заговорил – ни много, ни мало – о своем желании зафрахтовать судно и назначить внушительную премию для того, кто найдет останки его дочери. Я поспешил отговорить его от этой затеи, ибо ему пришлось бы тогда выбирать среди чересчур большого количества скелетов, предъявленных в надежде получить вознаграждение. Я пообещал, что просто предупрежу своих знакомых рыбаков, которые исподволь будут собирать интересующие нас сведения. Он поблагодарил меня за этот успокоительный обман в трогательном письме, но я не испытал никаких угрызений совести, видя что облегчил страдания отца.
Хотя я и был убежден в бесполезности каких бы то ни было поисков, я сдержал свое слово, поручив Рагеху, ловцу акул из Обока, часто отправлявшемуся к самому мысу Ракмат, сообщать мне обо всем, что ему удастся разузнать. Я пообещал ему хорошее вознаграждение, зная, что он не способен пойти на обман в таком деле. Разумеется, в течение многих месяцев от него не было никаких известий.
Когда я был в последний раз проездом в Париже, я вынужден был сказать отцу, что, по-моему, надеяться не на что, но, поскольку прошло много времени и его боль притупилась, он мужественно перенес это жестокое разочарование. Однако отец не смирился, и я понял, что он подозревает меня в недостатке рвения. Поддавшись дурному настроению, он рассказал обо всем, что узнал из последних писем своей дочери о довольно подозрительной, на его взгляд, роли генерального агента Управления почтово-пассажирских перевозок Африки. В запальчивости он обвинил его если не в самом убийстве дочери, то по крайней мере в том, что тот спровоцировал это преступление.
Только он один, говорил отец Вольф, был заинтересован в том, чтобы Агата исчезла. Кто же еще мог вырвать странички из личного дневника девушки о том дне, когда он попытался ее изнасиловать (!), о чем отец узнал из письма, отправленного из Суэца сотрудником консульства. Почему не обнаружили ее сумочку, в которой она хранила свои драгоценности и другие безделушки? Черт возьми! Да потому что хотели убедить всех в том, что это ограбление…
И тут я вспомнил о своей находке на острове Джебель-Зукар.
– Как выглядела эта сумочка? – спросил я.
– О, вполне обычно! Я купил ее перед отъездом дочери; красная кожа, серебряная оправа.
Эти последние слова озарили лучом света потемки, в которых я брел, пытаясь нащупать истину. Меня вдруг пронзила уверенность в том, что девушку убил Эйбу. Все, что я узнал от того суданца, можно было выстроить в логически последовательную цепочку. Как я не понимал таких простых вещей раньше? Но не догадывался ли я об этом интуитивно? Подобно тому, как развитие ума привело к атрофии наших инстинктов, точно так же оно подавило и интуицию. Однако интуиция дремлет внутри нас, безмолвная и забытая, до той поры, пока неожиданное стечение обстоятельств не находит в ней нечто созвучное. И тогда догадка превращается в уверенность.
Меня подмывало пересказать ему историю, о которой поведал мне суданец, и сознаться в своей находке на острове Джебель-Зукар. Однако меня остановили опасения, что он своими опрометчивыми поступками сведет на нет ту пользу, которую я мог извлечь из этих разоблачений.
XIII
По прибытии в Джибути на меня сразу обрушились заботы более серьезные, нежели попытка разгадать тайну «Воклюза». Впрочем, Эйбу отсутствовал. Уехал он сам или его удалили в связи с моим возвращением? Я охотно этому поверил, хотя подобные предположения не имели под собой почвы, поскольку Эйбу думал, что мне ничего не известно о его поведении. В сущности, отсутствие этого человека меня не раздосадовало, ибо, возможно, отдаляло возникновение конфликта, особенно опасного в тот момент, когда я вел большую игру. К тому же товары, отправленные из Германии, доставляли мне множество хлопот.
В телеграмме из Дармштадта сообщалось, что из-за отсутствия прямого пароходного сообщения между Гамбургом и Джибути они будут переправлены через Порт-Саид. Я с ужасом представил себе, каково будет изумление египетских властей, когда они увидят такое количество категорически запрещенных для ввоза продуктов, которые, наверное, впервые за всю историю таможни перевозились самым естественным образом под своим истинным наименованием. Однако наркотики не могли быть задержаны, потому что порт назначения, в соответствии с законом, был открыт для их транзита. Но в то же время следовало опасаться, что египетская таможня, пораженная таким неслыханным делом, срочно даст телеграмму таможенникам в Джибути, чтобы поставить их в известность на всякий случай.
Уведомленный об этом злополучном транзите, я решил упредить опасность и смело пойти навстречу возможным осложнениям. Надо было подготовить умы, дабы смягчить впечатление, которое произведут прибывшие грузы.
Я отправился с визитом к господину Югоннье, в то время начальнику таможни, намереваясь проинформировать его о не слишком-то привычной таможенной операции, которую мне предстояло вскоре осуществить. К счастью, телеграмма из Египта еще не поступила. Таким образом, мой собеседник не был соответствующим образом подготовлен, и я мог изложить суть дела в наиболее выгодном для себя свете, прикинувшись, что пришел к начальнику таможни за советом.
Внешне Югоннье напоминал Жозефа Прюдомма, созданного Анри Моннье 3, и своим характером был очень похож на этого персонажа. Он мнил себя ученым, гениальным химиком. В остальном же это был милейший человек.
В его квартире царил настоящий хаос, среди которого он предавался странным экспериментам, достойным алхимика. Он не претендовал на отыскание философского камня, но пытался обнаружить золото во всех камешках и во всех образцах песка, которые приносили ему с таинственным видом туземцы.
Ничто так не располагает к вам одержимого человека, как интерес, проявленный к его мании. Поэтому я пришел в восторг от его изысканий и в течение часа выслушивал замысловатые теоретические рассуждения.
Никто еще ни разу не проявлял к его увлечению столь ревностного интереса. Он был покорен, и, когда после такой подготовки я приступил к изложению своего вопроса о транзите наркотиков назначением в Аравию, оно показалось ему на редкость простым и даже ничтожным, в сравнении с теми радужными перспективами, которые открывали перед ним блестки слюды, усеявшие песок данакильских рек.
– Текст закона трактуется однозначно, – заключил он. – В соответствии с действующим положением ничто не препятствует данной операции, при условии, конечно, если она осуществляется с соблюдением всех гарантий, предусмотренных законом с целью избежать мошенничества, то есть проникновения этих товаров на нашу территорию.
– Я очень рад, что выслушал ваше мнение, прежде чем принимать этот груз, так как, признаюсь, если бы вы не заверили меня в том, что я не буду иметь никаких осложнений на таможне, я бы телеграфировал о своем отказе…
– Нет, нет! Вы абсолютно в своем праве. И если вам доведется побывать в Йемене, то постарайтесь привезти мне оттуда немного наносной земли, которая… – И он опять оседлал любимую тему.
Я пообещал выполнить все наказы Югоннье, и мы простились очарованные друг другом.
На другой день аскер из таможни попросил меня зайти к его шефу. Меня прошиб холодный пот. Неужели он передумал? И не собирается ли он теперь чинить мне препятствия?
В самом деле, возникли новые обстоятельства: только что была получена телеграмма из таможни в Порт-Саиде. Когда я вошел, господин Югоннье показал мне на нее, лежащую в развернутом виде на его письменном столе, и, хлопнув по ней своей тяжелой волосатой рукой, он отчеканил следующие слова:
– Куда они лезут? Мы что, не знаем своих обязанностей?!
– А губернатор, – робко спросил я, – что думает он?
– Он может думать все, что ему угодно. Решает же такие вопросы только начальник таможни, ибо я являюсь представителем метрополии и в области применения налоговых законов подчиняюсь лишь министру внутренних дел.
Я подумал: как хорошо, что накануне я нанес ему визит. Если бы эта проклятая телеграмма попала к нему раньше, он передал бы ее в канцелярию губернатора и отнесся к этой ситуации совсем иначе; без сомнений он пустил бы в ход все средства, чтобы задержать мое отплытие, вплоть до указа, запрещающего транзит.
В телеграмме из Дармштадта сообщалось, что из-за отсутствия прямого пароходного сообщения между Гамбургом и Джибути они будут переправлены через Порт-Саид. Я с ужасом представил себе, каково будет изумление египетских властей, когда они увидят такое количество категорически запрещенных для ввоза продуктов, которые, наверное, впервые за всю историю таможни перевозились самым естественным образом под своим истинным наименованием. Однако наркотики не могли быть задержаны, потому что порт назначения, в соответствии с законом, был открыт для их транзита. Но в то же время следовало опасаться, что египетская таможня, пораженная таким неслыханным делом, срочно даст телеграмму таможенникам в Джибути, чтобы поставить их в известность на всякий случай.
Уведомленный об этом злополучном транзите, я решил упредить опасность и смело пойти навстречу возможным осложнениям. Надо было подготовить умы, дабы смягчить впечатление, которое произведут прибывшие грузы.
Я отправился с визитом к господину Югоннье, в то время начальнику таможни, намереваясь проинформировать его о не слишком-то привычной таможенной операции, которую мне предстояло вскоре осуществить. К счастью, телеграмма из Египта еще не поступила. Таким образом, мой собеседник не был соответствующим образом подготовлен, и я мог изложить суть дела в наиболее выгодном для себя свете, прикинувшись, что пришел к начальнику таможни за советом.
Внешне Югоннье напоминал Жозефа Прюдомма, созданного Анри Моннье 3, и своим характером был очень похож на этого персонажа. Он мнил себя ученым, гениальным химиком. В остальном же это был милейший человек.
В его квартире царил настоящий хаос, среди которого он предавался странным экспериментам, достойным алхимика. Он не претендовал на отыскание философского камня, но пытался обнаружить золото во всех камешках и во всех образцах песка, которые приносили ему с таинственным видом туземцы.
Ничто так не располагает к вам одержимого человека, как интерес, проявленный к его мании. Поэтому я пришел в восторг от его изысканий и в течение часа выслушивал замысловатые теоретические рассуждения.
Никто еще ни разу не проявлял к его увлечению столь ревностного интереса. Он был покорен, и, когда после такой подготовки я приступил к изложению своего вопроса о транзите наркотиков назначением в Аравию, оно показалось ему на редкость простым и даже ничтожным, в сравнении с теми радужными перспективами, которые открывали перед ним блестки слюды, усеявшие песок данакильских рек.
– Текст закона трактуется однозначно, – заключил он. – В соответствии с действующим положением ничто не препятствует данной операции, при условии, конечно, если она осуществляется с соблюдением всех гарантий, предусмотренных законом с целью избежать мошенничества, то есть проникновения этих товаров на нашу территорию.
– Я очень рад, что выслушал ваше мнение, прежде чем принимать этот груз, так как, признаюсь, если бы вы не заверили меня в том, что я не буду иметь никаких осложнений на таможне, я бы телеграфировал о своем отказе…
– Нет, нет! Вы абсолютно в своем праве. И если вам доведется побывать в Йемене, то постарайтесь привезти мне оттуда немного наносной земли, которая… – И он опять оседлал любимую тему.
Я пообещал выполнить все наказы Югоннье, и мы простились очарованные друг другом.
На другой день аскер из таможни попросил меня зайти к его шефу. Меня прошиб холодный пот. Неужели он передумал? И не собирается ли он теперь чинить мне препятствия?
В самом деле, возникли новые обстоятельства: только что была получена телеграмма из таможни в Порт-Саиде. Когда я вошел, господин Югоннье показал мне на нее, лежащую в развернутом виде на его письменном столе, и, хлопнув по ней своей тяжелой волосатой рукой, он отчеканил следующие слова:
– Куда они лезут? Мы что, не знаем своих обязанностей?!
– А губернатор, – робко спросил я, – что думает он?
– Он может думать все, что ему угодно. Решает же такие вопросы только начальник таможни, ибо я являюсь представителем метрополии и в области применения налоговых законов подчиняюсь лишь министру внутренних дел.
Я подумал: как хорошо, что накануне я нанес ему визит. Если бы эта проклятая телеграмма попала к нему раньше, он передал бы ее в канцелярию губернатора и отнесся к этой ситуации совсем иначе; без сомнений он пустил бы в ход все средства, чтобы задержать мое отплытие, вплоть до указа, запрещающего транзит.
XIV
Возникший переполох убедил меня в необходимости как можно быстрее избавиться от компрометирующих товаров. Их присутствие в порту, как только всем станет известно, о чем идет речь, возбудит весьма пагубное любопытство.
Поэтому я в спешном порядке стал готовить «Альтаир» к тому, чтобы сразу же после оформления транзита выйти в море.
Наконец пароход прибыл. Я уплатил за сверхурочную работу, чтобы таможенные операции не прекращались и после закрытия контор; это позволит мне поднять парус непосредственно в день прибытия товара.
Согласно положению, я двинулся в путь под эскортом таможенного катера и, когда мы доплыли до границы территориальных вод, взял курс в открытое море.
Торопился я не зря, так как, едва скрылись за горизонтом паруса моего судна, временно исполняющий обязанности губернатора, некто Аликc (Шапон-Бессак за день до этого уехал в отпуск), большой друг Ломбарди, уведомил таможню, что ей надлежит арестовать наркотики по постановлению суда.
Югоннье, как я узнал позднее, нашел какое-то изощренное удовольствие в том, чтобы способствовать моему скорейшему исчезновению, ибо он догадывался, что губернатор Аликc, его соперник, который узурпировал эту должность в ущерб ему, воспользуется своими высокими полномочиями и навяжет свою волю. Поэтому Югоннье задержал таможенный манифест парохода, и господин Аликc узнал о поступлении моих товаров уже после того, как я уехал. Так что Югоннье не без ехидства сообщил ему, что я плыву к берегам Аравии, находясь за пределами наших территориальных вод.
Удар не достиг цели, однако игра была всего лишь отложена: со мной рассчитывали разделаться, когда я вернусь назад.
Самым благоразумным было как можно быстрее покинуть территориальные воды, но иногда у меня возникает такое чувство, что я должен бросить вызов судьбе, и я совершаю самые опрометчивые поступки. Любой разумный человек, знающий о том, что администрация относится к нему враждебно, опасался бы, что она вышлет ему вдогонку «Пинасе», свое самое быстроходное судно, приобретенное недавно господином Шапон-Бессаком конечно же из-за меня. Я знал, что с точки зрения закона придраться не к чему и что право на моей стороне, но еще лучше мне было известно, как ловко «принц», колониальный принц, умеет воспользоваться своим правом, «правом принца», иначе говоря, высшими государственными соображениями. У меня не было никаких иллюзий на сей счет, стало быть, я с полным пониманием дела и вполне осознавая свою дерзость решил встать на якорь в Обоке, чтобы немедленно погрузить там на судно партию гашиша. Я не взял товар по дороге в Джибути, потому что подвергал бы себя риску обнаружения наркотиков, если бы в силу каких-то непредвиденных, но весьма вероятных обстоятельств таможне пришло в голову провести тщательный досмотр судна. Товары, столь категорически запрещенные для ввоза, вроде тех, что я ждал из Германии, должны были, конечно, вызвать особые меры предосторожности. Поэтому я решил прибыть в Джибути пустым и после того, как опасный груз будет перегружен на судно, сперва отправиться за Рас-Бир, расположенный в десяти милях к северу от Обока, и выгрузить товары в том месте, где, по моим сведениям, находился превосходный тайник: глубокая яма, расположенная у подножия прибрежной скалы на уровне средних приливов. Избавившись таким образом от компрометирующих ящиков, я мог, ничего не опасаясь, войти на рейд Обока и погрузить там на «Альтаир» две тонны еще оставшегося у меня после возвращения из Эфиопии знаменитого «шарраса».
Таковы были мои разумные намерения, когда около полуночи я заметил небольшой фонарь, отметивший край рифа Обока. Я мог таким образом, продолжая плавание, добраться до тайника задолго до рассвета и наилучшим образом осуществить свой тщательно продуманный план. Но почему я вдруг изменил свое решение? Возможно, за эти шесть часов плавания в открытом море глухое бормотанье воды, безбрежность ночного пространства, сильный ветер, подгонявший мое судно, привели к тому, что мне показались ничтожными хлопоты администрации и все мои ребяческие страхи сухопутного человека оказались вдруг развеянными.
Короче говоря, увидев слабый огонек, который словно подавал мне знак, я перестал слушать голос разума и взял курс на него. Через полчаса «Альтаир» бросил якорь на своем обычном месте на рейде Обока.
Я сразу же сошел на берег, чтобы провести остаток ночи в покое у себя дома на террасе, точно мое судно было невиннейшей прогулочной яхтой. Я был свободен от какого-либо страха, будто напрочь позабыл о двухстах килограммах наркотиков, находившихся на борту. Я был уверен, что ничего дурного не произойдет.
Подобные настроения уже неоднократно, в обстоятельствах на редкость критических, заставляли меня поступать с безрассудством, вопреки всякой логике, и, однако, всякий раз это внешнее отсутствие осознания опасности позволяло мне избегать еще более худших неприятностей. Я чувствовал, что и сегодня некая высшая сила подменила мою собственную волю и что мне следует ей подчиниться.
Ранним утром, после завтрака, когда поднимающееся солнце прогнало меня с террасы, я отправился к старому губернаторскому дворцу, «чайной коробке», как я называл это здание из-за его формы, собираясь навестить резидента. На самом же деле речь шла о невзрачном унтер-офицере, который совмещал в одном лице функции начальника порта, таможенника и администратора. Этот чиновничий аппарат, совершенно излишний в этой глуши, разумеется, был необходим только для того, чтобы оправдать размеры бюджета; впрочем, он использовался для удовлетворения личных потребностей. Бедняга сержант томился от одиночества, пустоту которого он не мог заполнить хотя бы робкими проявлениями внутренней жизни. Его многочисленные обязанности практически не находили себе применения в этом знойном и заброшенном уголке, где в узкой полоске тени, отбрасываемой несколькими кусками развалившейся стены, нашли приют убогие бедуины и их козы.
Если не считать того, что каждую неделю сюда приплывал небольшой парусник администрации, привозивший сержанту немного льда и старые иллюстрированные журналы, его дни тянулись нескончаемой и однообразной чередой, напоминая дни заключенного, отрезанного от внешнего мира. Останавливаясь в Обоке, я наведывался в резиденцию только в день приезда или отъезда, чтобы выполнить какие-то дурацкие навигационные формальности.
В остальное время меня никто не видел, к этому привыкли, и я, будучи причислен к категории нелюдимов, старался оправдать эту репутацию.
Поэтому я в спешном порядке стал готовить «Альтаир» к тому, чтобы сразу же после оформления транзита выйти в море.
Наконец пароход прибыл. Я уплатил за сверхурочную работу, чтобы таможенные операции не прекращались и после закрытия контор; это позволит мне поднять парус непосредственно в день прибытия товара.
Согласно положению, я двинулся в путь под эскортом таможенного катера и, когда мы доплыли до границы территориальных вод, взял курс в открытое море.
Торопился я не зря, так как, едва скрылись за горизонтом паруса моего судна, временно исполняющий обязанности губернатора, некто Аликc (Шапон-Бессак за день до этого уехал в отпуск), большой друг Ломбарди, уведомил таможню, что ей надлежит арестовать наркотики по постановлению суда.
Югоннье, как я узнал позднее, нашел какое-то изощренное удовольствие в том, чтобы способствовать моему скорейшему исчезновению, ибо он догадывался, что губернатор Аликc, его соперник, который узурпировал эту должность в ущерб ему, воспользуется своими высокими полномочиями и навяжет свою волю. Поэтому Югоннье задержал таможенный манифест парохода, и господин Аликc узнал о поступлении моих товаров уже после того, как я уехал. Так что Югоннье не без ехидства сообщил ему, что я плыву к берегам Аравии, находясь за пределами наших территориальных вод.
Удар не достиг цели, однако игра была всего лишь отложена: со мной рассчитывали разделаться, когда я вернусь назад.
Самым благоразумным было как можно быстрее покинуть территориальные воды, но иногда у меня возникает такое чувство, что я должен бросить вызов судьбе, и я совершаю самые опрометчивые поступки. Любой разумный человек, знающий о том, что администрация относится к нему враждебно, опасался бы, что она вышлет ему вдогонку «Пинасе», свое самое быстроходное судно, приобретенное недавно господином Шапон-Бессаком конечно же из-за меня. Я знал, что с точки зрения закона придраться не к чему и что право на моей стороне, но еще лучше мне было известно, как ловко «принц», колониальный принц, умеет воспользоваться своим правом, «правом принца», иначе говоря, высшими государственными соображениями. У меня не было никаких иллюзий на сей счет, стало быть, я с полным пониманием дела и вполне осознавая свою дерзость решил встать на якорь в Обоке, чтобы немедленно погрузить там на судно партию гашиша. Я не взял товар по дороге в Джибути, потому что подвергал бы себя риску обнаружения наркотиков, если бы в силу каких-то непредвиденных, но весьма вероятных обстоятельств таможне пришло в голову провести тщательный досмотр судна. Товары, столь категорически запрещенные для ввоза, вроде тех, что я ждал из Германии, должны были, конечно, вызвать особые меры предосторожности. Поэтому я решил прибыть в Джибути пустым и после того, как опасный груз будет перегружен на судно, сперва отправиться за Рас-Бир, расположенный в десяти милях к северу от Обока, и выгрузить товары в том месте, где, по моим сведениям, находился превосходный тайник: глубокая яма, расположенная у подножия прибрежной скалы на уровне средних приливов. Избавившись таким образом от компрометирующих ящиков, я мог, ничего не опасаясь, войти на рейд Обока и погрузить там на «Альтаир» две тонны еще оставшегося у меня после возвращения из Эфиопии знаменитого «шарраса».
Таковы были мои разумные намерения, когда около полуночи я заметил небольшой фонарь, отметивший край рифа Обока. Я мог таким образом, продолжая плавание, добраться до тайника задолго до рассвета и наилучшим образом осуществить свой тщательно продуманный план. Но почему я вдруг изменил свое решение? Возможно, за эти шесть часов плавания в открытом море глухое бормотанье воды, безбрежность ночного пространства, сильный ветер, подгонявший мое судно, привели к тому, что мне показались ничтожными хлопоты администрации и все мои ребяческие страхи сухопутного человека оказались вдруг развеянными.
Короче говоря, увидев слабый огонек, который словно подавал мне знак, я перестал слушать голос разума и взял курс на него. Через полчаса «Альтаир» бросил якорь на своем обычном месте на рейде Обока.
Я сразу же сошел на берег, чтобы провести остаток ночи в покое у себя дома на террасе, точно мое судно было невиннейшей прогулочной яхтой. Я был свободен от какого-либо страха, будто напрочь позабыл о двухстах килограммах наркотиков, находившихся на борту. Я был уверен, что ничего дурного не произойдет.
Подобные настроения уже неоднократно, в обстоятельствах на редкость критических, заставляли меня поступать с безрассудством, вопреки всякой логике, и, однако, всякий раз это внешнее отсутствие осознания опасности позволяло мне избегать еще более худших неприятностей. Я чувствовал, что и сегодня некая высшая сила подменила мою собственную волю и что мне следует ей подчиниться.
Ранним утром, после завтрака, когда поднимающееся солнце прогнало меня с террасы, я отправился к старому губернаторскому дворцу, «чайной коробке», как я называл это здание из-за его формы, собираясь навестить резидента. На самом же деле речь шла о невзрачном унтер-офицере, который совмещал в одном лице функции начальника порта, таможенника и администратора. Этот чиновничий аппарат, совершенно излишний в этой глуши, разумеется, был необходим только для того, чтобы оправдать размеры бюджета; впрочем, он использовался для удовлетворения личных потребностей. Бедняга сержант томился от одиночества, пустоту которого он не мог заполнить хотя бы робкими проявлениями внутренней жизни. Его многочисленные обязанности практически не находили себе применения в этом знойном и заброшенном уголке, где в узкой полоске тени, отбрасываемой несколькими кусками развалившейся стены, нашли приют убогие бедуины и их козы.
Если не считать того, что каждую неделю сюда приплывал небольшой парусник администрации, привозивший сержанту немного льда и старые иллюстрированные журналы, его дни тянулись нескончаемой и однообразной чередой, напоминая дни заключенного, отрезанного от внешнего мира. Останавливаясь в Обоке, я наведывался в резиденцию только в день приезда или отъезда, чтобы выполнить какие-то дурацкие навигационные формальности.
В остальное время меня никто не видел, к этому привыкли, и я, будучи причислен к категории нелюдимов, старался оправдать эту репутацию.