Существуют мысли, которым мы подчиняемся, не сознавая их: они родятся безотчетно. Замечание это может показаться скорее парадоксальным, нежели справедливым, но человек правдивый найдет в своей жизни тысячу случаев, подтверждающих его. Отправляясь к маркизе, Шарль повиновался одному из тех смутных побуждений, которые получают дальнейшее развитие в зависимости от нашего опыта и побед нашего разума. В женщине тридцати лет есть что-то неотразимо привлекательное для человека молодого; нет ничего естественнее, нет ничего прочнее, нет ничего предустановленнее, чем глубокая привязанность, возникающая между женщиной типа маркизы д'Эглемон и мужчиной типа Ванденеса,- сколько таких примеров находим мы в свете! В самом деле, юная девушка полна иллюзий, она так неопытна, и в ее любви большую роль играет голос инстинкта. Поэтому победа над ней вряд ли польстит молодому дипломату: женщины же идут на огромные жертвы обдуманно. Первая увлечена любопытством, соблазнами, чуждыми любви, другая сознательно подчиняется чувству. Одна поддается, другая выбирает. Выбор этот сам по себе является чем-то безмерно лестным. Женщина, вооруженная знанием жизни, за которое она почти всегда дорого расплачивается несчастьями, искушенная опытом, отдаваясь, как будто отдает большее, нежели самое себя; девушка, неопытная и доверчивая, ничего не изведав, не может ничего и сравнить, ничего оценить; она принимает любовь и изучает ее. Женщина наставляет нас, советует нам, когда мы по молодости лет еще не прочь, чтобы нами руководили, когда нам даже приятно подчиняться; девушка хочет все познать и бывает наивна, а женщина была бы нежна. Первая сулит вам лишь однажды одержанную победу, с другой вы принуждены вечно вести борьбу. Первая плачет и утешается, вторая наслаждается и испытывает муки совести. Если девушка стала любовницей, значит, она чересчур испорчена, и тогда ее с омерзением бросают; у женщины же тысяча способов сохранить и власть свою и достоинство. Одна слишком покорна, и постоянство ее наводит на вас скуку; другая теряет слишком много, чтобы не требовать от любви всех ее превращений. Одна только себя покрывает позором, другая разрушает ради вас семью. Девичьи чары однообразны, и девушка воображает, что все будет сказано, лишь только она сбросит одежды, а у женщины бесчисленное множество чар, и она таит их за тысячью покрывал; словом, любовь ее льстит нашему самолюбию во всех его проявлениях, а наивная девушка затрагивает лишь одну сторону нашего самолюбия. Тридцатилетнюю женщину жестоко терзают нерешительность, страх, опасения, тревоги, бури, которые несвойственны влюбленной девушке. Женщина, вступив в этот возраст, требует, чтобы мужчина питал к ней уважение, возмещая этим то, чем она пожертвовала ради него; она живет только им, она печется о его будущем, она хочет, чтобы жизнь его была прекрасна, чтобы он добивался славы; она подчиняется, она просит и повелевает; в ней и самоуничижение и величие, и она умеет утешать в тех случаях, когда девушка умеет лишь жаловаться. Наконец, тридцатилетняя женщина, помимо всех иных своих преимуществ, может вести себя по-девичьи, играть любые роли, быть целомудренной, стать еще пленительнее в своем несчастье. Между ними неизмеримое несходство, отличающее предусмотренное от случайного, силу от слабости. Тридцатилетняя женщина идет на все, а девушка из девичьего страха вынуждена перед всем отступать. Такие мысли теснятся в голове молодого человека и порождают под линную страсть, ибо она соединяет искусственные чувства, созданные нравами, с чувствами естественными.
Самый главный и самый решительный миг в жизни женщины именно тот, который сама она считает самым незначительным. Выйдя замуж, она более не принадлежит себе, она властительница и раба домашнего очага. Безупречная нравственность женщины несовместима с обязанностями и свободными нравами света. Эмансипировать женщину - значит развратить ее. Допустить чужого к святая святых семьи не значит ли отдаться на его милость? Но если женщина привлекает его, разве это уже не проступок или, для большей точности, не начало проступка? Надобно согласиться с этой суровой теорией или же оправдать страсти. До сих пор во Франции общество избирает нечто среднее: оно смеется над несчастьем. Подобно спартанцам, каравшим пойманного вора только за неловкость, оно, по-видимому, допускает воровство. Но, быть может, такая система вполне разумна. Самое ужасное наказание - это общее презрение, оно поражает женщину в самое сердце. Женщины стремятся и всегда должны стремиться к тому, чтобы их уважали, ибо без уважения они не существуют; поэтому они требуют от любви в первую очередь уважения. Самая развращенная женщина, продавая свое будущее, хочет прежде всего полного оправдания своему прошлому и пытается внушить любовнику, что обменивает на невыразимое блаженство уважение, в котором теперь откажет ей свет. Нет женщины, у которой не возникли бы такие размышления, когда она впервые принимает у себя молодого человека и остается с ним наедине; особенно если он, как Шарль де Ванденес, хорош собою и остроумен. И вряд ли молодой человек, почувствовав влечение к ней, не станет втайне оправдывать всяческими рассуждениями свою врожденную склонность к женщинам красивым, остроумным и несчастливым, какою была г-жа д'Эглемон. Поэтому, когда доложили о Ванденесе, г-жа д'Эглемон смутилась; а ему стало не по себе, невзирая на самообладание, которое является как бы облачением дипломата. Но маркиза сейчас же приняла тот снисходительно-благосклонный вид, который охраняет женщин от всяких тщеславных помыслов на их счет. Такое поведение никому не позволит подозревать их; они, так сказать, принимают в соображение чувство и весьма вежливо умеряют его. Женщины разыгрывают сколько им вздумается эту двусмысленную роль, словно остановившись на распутье, дороги от которого ведут к уважению, безразличию, удивлению или страсти. Только в тридцать лет женщина умеет пользоваться таким выигрышным положением. Она умеет посмеяться, пошутить, приласкать, не уронив себя в глазах света. В эту пору она уже обладает необходимым тактом, умеет затронуть чувствительные струны мужского сердца и прислушаться к их звучанию. Молчание ее так же опасно, как и ее речь. Вам никогда не угадать, искренна ли женщина этого возраста, или полна притворства, насмешлива или чистосердечна. Она дает вам право вступить в борьбу с нею, но достаточно слова ее, взгляда или одного из тех жестов, сила которых ей хорошо известна, и сражение вдруг прекращается; она покидает вас и остается властительницей вашей тайны; она вольна предать вас на посмеяние, она вольна оказывать вам внимание, она защищена как слабостью своею, так и вашей силой. Маркиза и встала на этот неопределенный путь, когда Ванденес впервые посетил ее, но сохранила высокое женское достоинство. Затаенная печаль легким облачком, чуть скрывающим солнце, неотступно реяла над ее напускной веселостью. Беседа с нею доставила Ванденесу еще не изведанное им наслаждение, но вместе с тем внушила ему мысль, что маркиза д'Эглемон принадлежит к числу тех женщин, победа над которыми обходится так дорого, что не стоит и добиваться их любви.
"Это было бы,- думал он по дороге домой,- беспредельное чувство, переписка, от которой устал бы даже какой-нибудь честолюбивый помощник столоначальника. И все же, если б я захотел..."
Роковое "если б я захотел" вечно губит упрямцев. Во Франции самолюбие толкает к страсти. Шарль вновь явился к г-же д'Эглемон, и ему показалось, что маркизе приятно его общество. Вместо того, чтобы простодушно отдаться счастью любви, ему вздумалось играть двойную роль. Он попробовал прикинуться страстным, потом хладнокровно исследовать ход интриги, быть и влюбленным и дипломатом; но он был великодушен и молод, и такое испытание привело лишь к тому, что он влюбился без памяти, ибо, притворялась ли маркиза или была естественной, сила всегда была на ее стороне. Всякий раз, выходя от г-жи д'Эглемон, Шарль испытывал недоверие, беспощадно анализировал все движения ее души, и это убивало его собственные чувства.
"Сегодня,- рассуждал он после третьего посещения,- она дала мне понять, что очень несчастна и одинока, что только дочь привязывает ее к жизни. Она безропотно подчиняется своей участи. Но ведь я не брат ей, не духовник, отчего же она исповедуется мне в своих горестях? Она в меня влюблена".
Дня через два, уходя от нее, он обрушился на современные нравы:
"Любовь отражает свой век. В 1822 году она занимается доктринерством. Ее не доказывают на деле, как бывало, а о ней рассуждают, о ней спорят, о ней разглагольствуют ораторы. Женщины свели все к трем приемам: сначала они сомневаются в нашей любви, уверяют, что мы не можем любить так сильно, как они. Все это кокетство! Ведь сегодня маркиза бросила мне настоящий вызов. Затем они прикидываются несчастными, чтобы пробудить в нас прирожденное великодушие или самолюбие: молодому человеку лестно стать утешителем такой великой страдалицы. Наконец, у всех женщин мания целомудрия! Маркиза, должно быть, воображает, что я принимаю ее за невинную девицу. Моя доверчивость дает ей в руки козырь".
Но однажды, исчерпав все свои подозрения, он спросил себя: а не искренна ли маркиза? Можно ли разыгрывать такие страдания? К чему ей притворяться смиренницей? Она жила в глубоком уединении, в тиши, поглощенная своими скорбными думами, о них Ванденес с трудом догадывался по некоторым ее сдержанным замечаниям. С той поры Шарль стал проявлять горячее участие к г-же д'Эглемон. Но как-то, идя на одно из обычных свиданий, которые были уже им необходимы, в час, установленный ими невольно, Ванденес все же раздумывал о том, что г-жа д'Эглемон скорее ловка, нежели искренна, и его последнее слово было: "Право же, она очень хитра". Он вошел и увидел, что маркиза сидит в своей любимой позе, исполненной печали; она подняла глаза и, не шелохнувшись, бросила на него тот приветливый взгляд, который у женщин подобен улыбке. Лицо г-жи д'Эглемон выражало доверие, истинную дружбу, но отнюдь не любовь. Шарль сел; говорить он не мог. Его волновали чувства, которые не выразить словами.
- Что с вами? - мягко спросила она.
- Ничего... Впрочем, я думаю об одной вещи, до которой вам и дела нет.
- О чем же?
- Ведь... конгресс закончился.
- Так, значит,- заметила она,- вам надобно было поехать на конгресс?
Прямой ответ был бы самым красноречивым, самым тонким признанием, но Шарль промолчал. Весь облик г-жи д'Эглемон дышал искренней дружбой, которая разбивала все расчеты тщеславия, все упования любви, все подозрения дипломата; маркиза не знала или делала вид, что не знает о его любви, и когда Шарль, совсем смущенный, собрался с мыслями, он принужден был признаться себе, что ни один его поступок, ни одно слово не давали оснований этой женщине так думать. Весь вечер маркиза была такой же, какой бывала всегда: простой, внимательной, искренней в своей скорби, счастливой, что у нее нашелся друг, гордой, что обрела родственную ей, близкую душу; большего она и не хотела, она не представляла себе, что женщина может дважды поддаться чарам любви; она уже изведала любовь и еще хранила ее в своем исстрадавшемся сердце; она не предполагала, что женщина дважды может потерять голову от счастья, ибо она верила не только в разум, но и в душу; и для нее любовь была не просто обольщением, а чувством возвышенным. И Шарль вновь превратился во влюбленного юношу: он подпал под обаяние цельного характера Жюли, захотел, чтобы она посвятила его во все тайны своей жизни, сложившейся неудачно скорее по воле случая, нежели из-за ошибки. Когда он спросил, отчего она сегодня так печальна - а печаль придавала ее красоте особую прелесть,- г-жа д'Эглемон взглянула на своего друга, и этот глубокий взгляд явился как бы печатью, скрепляющей торжественное соглашение.
- Никогда не задавайте мне таких вопросов,- промолвила она,- в этот день три года назад умер человек, любивший меня, единственный человек в мире, ради которого я пожертвовала бы даже своей честью; он умер, чтобы спасти мое доброе имя. Оборвалась молодая, чистая любовь, полная иллюзий. Я любила его всей душой, это было роковое, неповторимое чувство. А за кого я вышла замуж?.. Меня пленил пустой фат с приятной внешностью; вот так часто гибнут девушки. В замужестве не сбылась ни одна моя надежда. Теперь я утратила и законное счастье и то счастье, которое называют преступным, но истинного счастья я не познала. У меня ничего не осталось в жизни. И раз я не умерла, я должна по крайней мере хранить верность своим воспоминаниям.
Она не заплакала, говоря это, а только потупилась и чуть сжала пальцы, переплетая их по привычке. Она говорила сдержанно, но в ее голосе звучала глубокая тоска - такой глубокой, вероятно, была любовь ее,- и у Шарля не осталось ни малейшей надежды. Вся ее жизнь, полная терзаний, о которых она рассказала в нескольких словах, выразительно сжимая руки, неутолимая скорбь этой хрупкой женщины, бездна мысли в хорошенькой головке, наконец, печаль, слезы, проливаемые три года по ушедшему из жизни, пленили Ванденеса; он сидел молча рядом с этой благородной, величавой женщиной, сознавая все свое ничтожество; он уже не думал о том, как хороша ее внешность, такая восхитительная, такая совершенная, а видел душу ее, возвышенную душу. Наконец-то он встретил идеальное существо, которое видят в несбыточных мечтах, которое страстно призывают все те, для кого жизнь - это любовь; ее они ищут пламенно и часто умирают, так и не насладившись всеми сокровищами своих мечтаний.
Пошлыми казались Шарлю его помыслы, когда он слушал ее речи, видел ее одухотворенную красоту. Он не мог найти нужных, значительных слов, которые были бы под стать этой простой и в то же время торжественной сцене, и говорил избитые фразы об участи женщины.
- Сударыня, надобно или забывать свои утраты, или же отказаться от жизни.
Но рассудок всегда мелок в сравнении с чувством; он по природе своей ограничен, как и вообще все позитивное, чувство же бесконечно. Рассуждать там, где надо чувствовать,- свойство бескрылой души. Поэтому Ванденес умолк и долгим взглядом посмотрел на г-жу д'Эглемон, затем он откланялся. Он был в мире новых представлений, возвышавших в его глазах женщину, и походил на живописца, который, привыкнув писать простых натурщиц, вдруг встретил бы музейную Мнемозину14 - самую прекрасную, недостаточно ценимую античную статую. Шарль страстно влюбился. Он полюбил г-жу д'Эглемон пылко, со всей искренностью молодости, а это сообщает первой страсти ту невыразимую прелесть, ту чистоту, от которых позже, если мужчина полюбит еще раз, уже останутся одни осколки; это страсть, которой с упоением наслаждаются женщины, внушившие ее, ибо в этом прекрасном возрасте - в тридцать лет, на поэтической вершине своей жизни, женщины могут проследить весь путь ее и видеть будущее так же хорошо, как прошлое. Женщины знают тогда цену любви и дорожат ею, боясь утратить ее; в ту пору душу их еще красит уходящая молодость, и любовь их делается все сильнее от страха перед будущим.
"Я люблю,- твердил на этот раз Ванденес, уходя от маркизы,- но, на свою беду, я встретил женщину, влюбленную в воспоминания. Трудно соперничать с человеком, которого нет в живых,- он уже не натворит глупостей, никогда не перестанет нравиться, и ему приписывают одни лишь высокие достоинства. Стремиться низвергнуть совершенство - значит попытаться развеять прелесть воспоминаний и надежд, которые пережили погибшего возлюбленного именно оттого, что он пробуждал лишь мечтания, а разве в любви есть что-нибудь прекраснее, что-нибудь пленительнее мечтаний?"
Печальное это раздумье, вызванное унынием и боязнью, что он не добьется успеха - а так и начинается всякая истинная страсть,- было последним дипломатическим расчетом Ванденеса. Отныне у него уже не было подозрений, он стал игрушкой своей любви и весь отдался неизъяснимому блаженству, живя теми пустяками, которые питают его: нечаянно оброненным словом, молчанием, смутною надеждой. Он мечтал о любви платонической, ежедневно приходил к г-же д'Эглемон дышать воздухом, которым она дышит, как бы врос в ее дом и сопровождал ее повсюду с деспотизмом страсти, который примешивает эгоизм даже к самой беззаветной преданности. У любви есть свой инстинкт, она умеет найти путь к сердцу, подобно тому, как слабая букашка бесстрашно направляется к излюбленному цветку с непоколебимым упорством. Поэтому, когда чувство настоящее, в судьбе его можно не сомневаться. Как не испытывать женщине ужаса при мысли о том, что вся жизнь ее зависит от того, с какою искренностью, силою, настойчивостью влюбленный будет добиваться взаимности? А ведь женщина супруга, мать, не может запретить молодому человеку любить ее; единственное, что в ее власти,- это перестать встречаться с ним, как только она догадается о его сердечной тайне, о ней женщина всегда догадывается. Но шаг этот кажется ей чересчур решительным, у женщины не хватает воли сделать его, особенно, когда брак тяготит ее, приелся ей и утомил ее, когда супружеская любовь почти совсем остыла, а быть может, муж и вовсе уже бросил ее. Женщинам некрасивым любовь льстит, она превращает их в красавиц; для молодых же и обворожительных искуситель должен быть так же молод и обворожителен, поэтому искушение особенно велико; добродетельных женщин прекрасное, но такое земное чувство заставляет искать некое оправдание греха в тех больших жертвах, которые они приносят любовнику, гордиться трудной борьбой, которую они ведут с собою. Все это ловушка. Перед силою соблазна все бессильно. Затворничество, которое некогда предписывалось женщине в Греции, на Востоке и которое становится модным в Англии,единственная защита домашнего очага; но при такой системе исчезнет вся прелесть светской жизни: учтивость, общение, изысканность нравов тогда станут невозможны. Нациям придется сделать выбор.
Итак, несколько месяцев спустя после первой встречи с Ванденесом г-жа д'Эглемон поняла, что жизнь ее тесно связана с его жизнью; ее изумило, но не повергло в смущение, а даже доставило некоторое удовольствие сходство их вкусов и мыслей. Переняла ли она образ мыслей Ванденеса, Ванденес ли сжился со всеми ее прихотями? Она не рассуждала об этом. Ее уже захватил поток страсти, и, страшась ее, прелестная эта женщина старалась обмануть себя и твердила:
"Нет, нет! Я буду верна тому, кто умер за меня!"
Паскаль сказал: "Сомневаться в Боге - значит верить в него". Так и женщины начинают противиться, только когда они уже увлечены. В тот день, когда маркиза д'Эглемон призналась себе, что она любима, ей пришлось лавировать между тысячью противоречивых чувств. Заговорил здравый смысл, порожденный жизненным опытом. Будет ли она счастлива? Обретет ли счастье вне законов, на которых, справедливо ли, нет ли, зиждутся нравственные устои общества? До сих пор жизнь ее была отравлена горечью. Можно ли надеяться на счастливую развязку, если узы любви соединяют два существа вопреки светским условностям? С другой стороны, чего не отдашь за счастье? А может быть, она в конце концов найдет счастье, которого так пламенно желала,- ведь искать его так естественно! Любопытство всегда выступает в защиту влюбленных. В разгар этого тайного пререкания вошел Ванденес. Его появление рассеяло бесплотный призрак благоразумия. Если так последовательно меняется пусть даже мимолетное чувство молодого человека и тридцатилетней женщины, то наступит миг, когда все оттенки смешаются, когда все рассуждения вытеснятся одним последним рассуждением, которое оправдает и подкрепит желание любви. Чем дольше сопротивление, тем громче звучит голос страсти. Здесь и заканчивается урок, вернее, изучение "обнаженных мышц", если позволено заимствовать у живописцев одно из их образных выражений; ибо повесть эта не столько рисует любовь, сколько объясняет, в чем опасности любви и что движет ею. С того дня, как появились краски на анатомическом этюде, он ожил, он заблистал красотой и прелестью молодости, он пленял чувства и звал к жизни. Шарль вошел и, увидев, что г-жа д'Эглемон глубоко задумалась, спросил ее тем проникновенным тоном, которому колдовская сила любви придает что-то трогательное: "Что с вами?",- но она из осторожности промолчала. Ласковый вопрос этот говорил о полном созвучии душ; и маркиза благодаря удивительному женскому чутью поняла, что если она пожалуется или скажет о своей сердечной скорби, то поощрит его. Если каждое их слово и без того было полно значения, понятного только им, то какая же пропасть открывалась перед ней? Она ясно прочла это в своей душе и молчала, а Ванденес, следуя ее примеру, тоже хранил молчание.
- Мне нездоровится,- произнесла она наконец, испугавшись той торжественной тишины, когда язык взглядов бывает красноречивее слов.
- Сударыня,- нежно и взволнованно ответил Шарль,- душа и тело связаны между собой. Будь вы счастливы, вы были бы молоды и здоровы. Почему вы не позволяете себе просить у любви того, чего любовь лишила вас? Вы считаете, что жизнь ваша кончена, а она для вас только начинается. Доверьтесь заботам друга. Ведь так сладостно быть любимой!
- Я уже стара,- промолвила она,- для меня не будет оправданий, если я перестану страдать, как страдала прежде... Вы говорите, что надо любить? Так вот, я не должна, я не могу любить! Кроме вас,- а дружба ваша вносит радость в мою жизнь,- никто не нравится мне, никто не мог бы стереть мои воспоминания. Я принимаю друга, но не стала бы принимать влюбленного. Да и благородно ли взамен своего увядшего сердца принять в дар молодое сердце, полное иллюзий, которых уже не можешь разделять, когда уже не можешь дать счастье, потому что сама не веришь в счастье, или же будешь бояться потерять его? Я, пожалуй, ответила бы эгоистически на его привязанность и стала бы рассчитывать в тот час, когда он всецело отдавался бы чувству; воспоминания мои оскорбили бы его живые радости. Нет, поверьте, первую любовь не заменить. Да и кто согласится завоевать мое сердце такой ценой?
Слова эти, в которых чувствовался страшный вызов, были последним усилием разума.
"Ну что ж, если это его оттолкнет, буду одинока и верна". Мысль эта промелькнула в уме маркизы и стала для нее соломинкой, за которую хватается утопающий. Ванденес, услышав свой приговор, невольно вздрогнул, и это тронуло г-жу д'Эглемон сильнее, нежели все те знаки внимания, которые он проявлял к ней последнее время. Женщин более всего умиляет в нас та ласковая утонченность, та изысканность чувств, какие свойственны им самим; ибо для них нежность и утонченность служат верными признаками "истинности". Ванденес вздрогнул, и это говорило о настоящей любви. Заметив, что ему тяжело, г-жа д'Эглемон поняла, как велико его чувство. Молодой человек холодно ответил:
- Пожалуй, вы и правы. Новая любовь - новое горе.
И он заговорил о другом, о вещах безразличных, но было заметно, что он взволнован; он смотрел на г-жу д'Эглемон с сосредоточенным вниманием, будто видел ее в последний раз. Наконец он откланялся, проговорив с волнением:
- Прощайте, сударыня!
- До свиданья,- молвила она с тем тонким, еле уловимым кокетством, секрет которого известен лишь немногим женщинам.
Он не ответил и ушел. Когда Шарль исчез и только опустевший стул напоминал о нем, ее охватило сожаление, она стала винить себя. Страсть с особой силой разгорается в душе женщины, когда она думает, что поступила невеликодушно, оскорбила благородное сердце. Никогда не следует опасаться недобрых чувств в любви: они целительны; женщины падают только под ударами добродетели. "Благими намерениями ад вымощен" - эти слова не парадокс проповедника. Несколько дней Ванденес не появлялся. Каждый вечер, в час обычного свидания, маркиза нетерпеливо ждала его, и ее мучили угрызения совести. Писать означало бы признаться; кроме того, внутренний голос говорил ей, что он вернется. На шестой день лакей доложил о нем. Никогда еще не было ей так приятно слышать его имя. Радость эта испугала ее.
- Вы меня наказали,- сказала она ему.
Ванденес с недоумением посмотрел на нее.
- Наказал?- повторил он.- Чем же?
Шарль отлично понимал маркизу; но ему хотелось отомстить ей за страдания, во власти которых он находился с того мгновения, как она догадалась о его чувстве.
- Почему вы не приходили?- сказала она, улыбаясь.
- Разве вас никто не посещал? - спросил он, не давая прямого ответа.
- Господа де Ронкероль, де Марсе, молодой д'Эгриньон навещали меня, они просидели часа по два, один - вчера, другой - сегодня. Виделась я, кажется, и с госпожой Фирмиани и с вашей сестрой, госпожой де Листомэр.
Новые страдания! Муки, непонятные тем, кто не испытал неистового деспотизма страсти, сказывающегося в чудовищной ревности, в постоянном желании оградить любимое существо от всякого постороннего влияния, чуждого любви.
"Вот как! - подумал Ванденес. - Она принимала, она видела довольные лица, она болтала с гостями, а я-то... Как я тосковал в одиночестве!"
Он затаил душевную боль и схоронил любовь свою в глубине сердца, как гроб в море. Мысли его нельзя было выразить словами; они были неуловимы, как те кислоты, которые, испаряясь, убивают. Но лицо его омрачилось, и г-жа д'Эглемон с женской чуткостью разделила его грусть, не ведая ее причины. Она без умысла нанесла удар Ванденесу, и он понял это. Он заговорил о своем душевном состоянии и о своей ревности шутливо, как часто говорят влюбленные. Маркиза все угадала и была так взволнована, что не могла сдержать слез. И с этого мгновения они перенеслись в рай. Рай и ад - это две великих поэмы, они выражают два начала, вокруг которых вращается наше существование: радость и страдание. Не есть ли, не будет ли рай вечным образом бесконечности наших чувств, в котором меняются лишь частности, ибо само счастье едино; и не символизирует ли собою ад бесконечные пытки, терзания наши, из которых мы можем создать поэтическое произведение, ибо все они различны?
Самый главный и самый решительный миг в жизни женщины именно тот, который сама она считает самым незначительным. Выйдя замуж, она более не принадлежит себе, она властительница и раба домашнего очага. Безупречная нравственность женщины несовместима с обязанностями и свободными нравами света. Эмансипировать женщину - значит развратить ее. Допустить чужого к святая святых семьи не значит ли отдаться на его милость? Но если женщина привлекает его, разве это уже не проступок или, для большей точности, не начало проступка? Надобно согласиться с этой суровой теорией или же оправдать страсти. До сих пор во Франции общество избирает нечто среднее: оно смеется над несчастьем. Подобно спартанцам, каравшим пойманного вора только за неловкость, оно, по-видимому, допускает воровство. Но, быть может, такая система вполне разумна. Самое ужасное наказание - это общее презрение, оно поражает женщину в самое сердце. Женщины стремятся и всегда должны стремиться к тому, чтобы их уважали, ибо без уважения они не существуют; поэтому они требуют от любви в первую очередь уважения. Самая развращенная женщина, продавая свое будущее, хочет прежде всего полного оправдания своему прошлому и пытается внушить любовнику, что обменивает на невыразимое блаженство уважение, в котором теперь откажет ей свет. Нет женщины, у которой не возникли бы такие размышления, когда она впервые принимает у себя молодого человека и остается с ним наедине; особенно если он, как Шарль де Ванденес, хорош собою и остроумен. И вряд ли молодой человек, почувствовав влечение к ней, не станет втайне оправдывать всяческими рассуждениями свою врожденную склонность к женщинам красивым, остроумным и несчастливым, какою была г-жа д'Эглемон. Поэтому, когда доложили о Ванденесе, г-жа д'Эглемон смутилась; а ему стало не по себе, невзирая на самообладание, которое является как бы облачением дипломата. Но маркиза сейчас же приняла тот снисходительно-благосклонный вид, который охраняет женщин от всяких тщеславных помыслов на их счет. Такое поведение никому не позволит подозревать их; они, так сказать, принимают в соображение чувство и весьма вежливо умеряют его. Женщины разыгрывают сколько им вздумается эту двусмысленную роль, словно остановившись на распутье, дороги от которого ведут к уважению, безразличию, удивлению или страсти. Только в тридцать лет женщина умеет пользоваться таким выигрышным положением. Она умеет посмеяться, пошутить, приласкать, не уронив себя в глазах света. В эту пору она уже обладает необходимым тактом, умеет затронуть чувствительные струны мужского сердца и прислушаться к их звучанию. Молчание ее так же опасно, как и ее речь. Вам никогда не угадать, искренна ли женщина этого возраста, или полна притворства, насмешлива или чистосердечна. Она дает вам право вступить в борьбу с нею, но достаточно слова ее, взгляда или одного из тех жестов, сила которых ей хорошо известна, и сражение вдруг прекращается; она покидает вас и остается властительницей вашей тайны; она вольна предать вас на посмеяние, она вольна оказывать вам внимание, она защищена как слабостью своею, так и вашей силой. Маркиза и встала на этот неопределенный путь, когда Ванденес впервые посетил ее, но сохранила высокое женское достоинство. Затаенная печаль легким облачком, чуть скрывающим солнце, неотступно реяла над ее напускной веселостью. Беседа с нею доставила Ванденесу еще не изведанное им наслаждение, но вместе с тем внушила ему мысль, что маркиза д'Эглемон принадлежит к числу тех женщин, победа над которыми обходится так дорого, что не стоит и добиваться их любви.
"Это было бы,- думал он по дороге домой,- беспредельное чувство, переписка, от которой устал бы даже какой-нибудь честолюбивый помощник столоначальника. И все же, если б я захотел..."
Роковое "если б я захотел" вечно губит упрямцев. Во Франции самолюбие толкает к страсти. Шарль вновь явился к г-же д'Эглемон, и ему показалось, что маркизе приятно его общество. Вместо того, чтобы простодушно отдаться счастью любви, ему вздумалось играть двойную роль. Он попробовал прикинуться страстным, потом хладнокровно исследовать ход интриги, быть и влюбленным и дипломатом; но он был великодушен и молод, и такое испытание привело лишь к тому, что он влюбился без памяти, ибо, притворялась ли маркиза или была естественной, сила всегда была на ее стороне. Всякий раз, выходя от г-жи д'Эглемон, Шарль испытывал недоверие, беспощадно анализировал все движения ее души, и это убивало его собственные чувства.
"Сегодня,- рассуждал он после третьего посещения,- она дала мне понять, что очень несчастна и одинока, что только дочь привязывает ее к жизни. Она безропотно подчиняется своей участи. Но ведь я не брат ей, не духовник, отчего же она исповедуется мне в своих горестях? Она в меня влюблена".
Дня через два, уходя от нее, он обрушился на современные нравы:
"Любовь отражает свой век. В 1822 году она занимается доктринерством. Ее не доказывают на деле, как бывало, а о ней рассуждают, о ней спорят, о ней разглагольствуют ораторы. Женщины свели все к трем приемам: сначала они сомневаются в нашей любви, уверяют, что мы не можем любить так сильно, как они. Все это кокетство! Ведь сегодня маркиза бросила мне настоящий вызов. Затем они прикидываются несчастными, чтобы пробудить в нас прирожденное великодушие или самолюбие: молодому человеку лестно стать утешителем такой великой страдалицы. Наконец, у всех женщин мания целомудрия! Маркиза, должно быть, воображает, что я принимаю ее за невинную девицу. Моя доверчивость дает ей в руки козырь".
Но однажды, исчерпав все свои подозрения, он спросил себя: а не искренна ли маркиза? Можно ли разыгрывать такие страдания? К чему ей притворяться смиренницей? Она жила в глубоком уединении, в тиши, поглощенная своими скорбными думами, о них Ванденес с трудом догадывался по некоторым ее сдержанным замечаниям. С той поры Шарль стал проявлять горячее участие к г-же д'Эглемон. Но как-то, идя на одно из обычных свиданий, которые были уже им необходимы, в час, установленный ими невольно, Ванденес все же раздумывал о том, что г-жа д'Эглемон скорее ловка, нежели искренна, и его последнее слово было: "Право же, она очень хитра". Он вошел и увидел, что маркиза сидит в своей любимой позе, исполненной печали; она подняла глаза и, не шелохнувшись, бросила на него тот приветливый взгляд, который у женщин подобен улыбке. Лицо г-жи д'Эглемон выражало доверие, истинную дружбу, но отнюдь не любовь. Шарль сел; говорить он не мог. Его волновали чувства, которые не выразить словами.
- Что с вами? - мягко спросила она.
- Ничего... Впрочем, я думаю об одной вещи, до которой вам и дела нет.
- О чем же?
- Ведь... конгресс закончился.
- Так, значит,- заметила она,- вам надобно было поехать на конгресс?
Прямой ответ был бы самым красноречивым, самым тонким признанием, но Шарль промолчал. Весь облик г-жи д'Эглемон дышал искренней дружбой, которая разбивала все расчеты тщеславия, все упования любви, все подозрения дипломата; маркиза не знала или делала вид, что не знает о его любви, и когда Шарль, совсем смущенный, собрался с мыслями, он принужден был признаться себе, что ни один его поступок, ни одно слово не давали оснований этой женщине так думать. Весь вечер маркиза была такой же, какой бывала всегда: простой, внимательной, искренней в своей скорби, счастливой, что у нее нашелся друг, гордой, что обрела родственную ей, близкую душу; большего она и не хотела, она не представляла себе, что женщина может дважды поддаться чарам любви; она уже изведала любовь и еще хранила ее в своем исстрадавшемся сердце; она не предполагала, что женщина дважды может потерять голову от счастья, ибо она верила не только в разум, но и в душу; и для нее любовь была не просто обольщением, а чувством возвышенным. И Шарль вновь превратился во влюбленного юношу: он подпал под обаяние цельного характера Жюли, захотел, чтобы она посвятила его во все тайны своей жизни, сложившейся неудачно скорее по воле случая, нежели из-за ошибки. Когда он спросил, отчего она сегодня так печальна - а печаль придавала ее красоте особую прелесть,- г-жа д'Эглемон взглянула на своего друга, и этот глубокий взгляд явился как бы печатью, скрепляющей торжественное соглашение.
- Никогда не задавайте мне таких вопросов,- промолвила она,- в этот день три года назад умер человек, любивший меня, единственный человек в мире, ради которого я пожертвовала бы даже своей честью; он умер, чтобы спасти мое доброе имя. Оборвалась молодая, чистая любовь, полная иллюзий. Я любила его всей душой, это было роковое, неповторимое чувство. А за кого я вышла замуж?.. Меня пленил пустой фат с приятной внешностью; вот так часто гибнут девушки. В замужестве не сбылась ни одна моя надежда. Теперь я утратила и законное счастье и то счастье, которое называют преступным, но истинного счастья я не познала. У меня ничего не осталось в жизни. И раз я не умерла, я должна по крайней мере хранить верность своим воспоминаниям.
Она не заплакала, говоря это, а только потупилась и чуть сжала пальцы, переплетая их по привычке. Она говорила сдержанно, но в ее голосе звучала глубокая тоска - такой глубокой, вероятно, была любовь ее,- и у Шарля не осталось ни малейшей надежды. Вся ее жизнь, полная терзаний, о которых она рассказала в нескольких словах, выразительно сжимая руки, неутолимая скорбь этой хрупкой женщины, бездна мысли в хорошенькой головке, наконец, печаль, слезы, проливаемые три года по ушедшему из жизни, пленили Ванденеса; он сидел молча рядом с этой благородной, величавой женщиной, сознавая все свое ничтожество; он уже не думал о том, как хороша ее внешность, такая восхитительная, такая совершенная, а видел душу ее, возвышенную душу. Наконец-то он встретил идеальное существо, которое видят в несбыточных мечтах, которое страстно призывают все те, для кого жизнь - это любовь; ее они ищут пламенно и часто умирают, так и не насладившись всеми сокровищами своих мечтаний.
Пошлыми казались Шарлю его помыслы, когда он слушал ее речи, видел ее одухотворенную красоту. Он не мог найти нужных, значительных слов, которые были бы под стать этой простой и в то же время торжественной сцене, и говорил избитые фразы об участи женщины.
- Сударыня, надобно или забывать свои утраты, или же отказаться от жизни.
Но рассудок всегда мелок в сравнении с чувством; он по природе своей ограничен, как и вообще все позитивное, чувство же бесконечно. Рассуждать там, где надо чувствовать,- свойство бескрылой души. Поэтому Ванденес умолк и долгим взглядом посмотрел на г-жу д'Эглемон, затем он откланялся. Он был в мире новых представлений, возвышавших в его глазах женщину, и походил на живописца, который, привыкнув писать простых натурщиц, вдруг встретил бы музейную Мнемозину14 - самую прекрасную, недостаточно ценимую античную статую. Шарль страстно влюбился. Он полюбил г-жу д'Эглемон пылко, со всей искренностью молодости, а это сообщает первой страсти ту невыразимую прелесть, ту чистоту, от которых позже, если мужчина полюбит еще раз, уже останутся одни осколки; это страсть, которой с упоением наслаждаются женщины, внушившие ее, ибо в этом прекрасном возрасте - в тридцать лет, на поэтической вершине своей жизни, женщины могут проследить весь путь ее и видеть будущее так же хорошо, как прошлое. Женщины знают тогда цену любви и дорожат ею, боясь утратить ее; в ту пору душу их еще красит уходящая молодость, и любовь их делается все сильнее от страха перед будущим.
"Я люблю,- твердил на этот раз Ванденес, уходя от маркизы,- но, на свою беду, я встретил женщину, влюбленную в воспоминания. Трудно соперничать с человеком, которого нет в живых,- он уже не натворит глупостей, никогда не перестанет нравиться, и ему приписывают одни лишь высокие достоинства. Стремиться низвергнуть совершенство - значит попытаться развеять прелесть воспоминаний и надежд, которые пережили погибшего возлюбленного именно оттого, что он пробуждал лишь мечтания, а разве в любви есть что-нибудь прекраснее, что-нибудь пленительнее мечтаний?"
Печальное это раздумье, вызванное унынием и боязнью, что он не добьется успеха - а так и начинается всякая истинная страсть,- было последним дипломатическим расчетом Ванденеса. Отныне у него уже не было подозрений, он стал игрушкой своей любви и весь отдался неизъяснимому блаженству, живя теми пустяками, которые питают его: нечаянно оброненным словом, молчанием, смутною надеждой. Он мечтал о любви платонической, ежедневно приходил к г-же д'Эглемон дышать воздухом, которым она дышит, как бы врос в ее дом и сопровождал ее повсюду с деспотизмом страсти, который примешивает эгоизм даже к самой беззаветной преданности. У любви есть свой инстинкт, она умеет найти путь к сердцу, подобно тому, как слабая букашка бесстрашно направляется к излюбленному цветку с непоколебимым упорством. Поэтому, когда чувство настоящее, в судьбе его можно не сомневаться. Как не испытывать женщине ужаса при мысли о том, что вся жизнь ее зависит от того, с какою искренностью, силою, настойчивостью влюбленный будет добиваться взаимности? А ведь женщина супруга, мать, не может запретить молодому человеку любить ее; единственное, что в ее власти,- это перестать встречаться с ним, как только она догадается о его сердечной тайне, о ней женщина всегда догадывается. Но шаг этот кажется ей чересчур решительным, у женщины не хватает воли сделать его, особенно, когда брак тяготит ее, приелся ей и утомил ее, когда супружеская любовь почти совсем остыла, а быть может, муж и вовсе уже бросил ее. Женщинам некрасивым любовь льстит, она превращает их в красавиц; для молодых же и обворожительных искуситель должен быть так же молод и обворожителен, поэтому искушение особенно велико; добродетельных женщин прекрасное, но такое земное чувство заставляет искать некое оправдание греха в тех больших жертвах, которые они приносят любовнику, гордиться трудной борьбой, которую они ведут с собою. Все это ловушка. Перед силою соблазна все бессильно. Затворничество, которое некогда предписывалось женщине в Греции, на Востоке и которое становится модным в Англии,единственная защита домашнего очага; но при такой системе исчезнет вся прелесть светской жизни: учтивость, общение, изысканность нравов тогда станут невозможны. Нациям придется сделать выбор.
Итак, несколько месяцев спустя после первой встречи с Ванденесом г-жа д'Эглемон поняла, что жизнь ее тесно связана с его жизнью; ее изумило, но не повергло в смущение, а даже доставило некоторое удовольствие сходство их вкусов и мыслей. Переняла ли она образ мыслей Ванденеса, Ванденес ли сжился со всеми ее прихотями? Она не рассуждала об этом. Ее уже захватил поток страсти, и, страшась ее, прелестная эта женщина старалась обмануть себя и твердила:
"Нет, нет! Я буду верна тому, кто умер за меня!"
Паскаль сказал: "Сомневаться в Боге - значит верить в него". Так и женщины начинают противиться, только когда они уже увлечены. В тот день, когда маркиза д'Эглемон призналась себе, что она любима, ей пришлось лавировать между тысячью противоречивых чувств. Заговорил здравый смысл, порожденный жизненным опытом. Будет ли она счастлива? Обретет ли счастье вне законов, на которых, справедливо ли, нет ли, зиждутся нравственные устои общества? До сих пор жизнь ее была отравлена горечью. Можно ли надеяться на счастливую развязку, если узы любви соединяют два существа вопреки светским условностям? С другой стороны, чего не отдашь за счастье? А может быть, она в конце концов найдет счастье, которого так пламенно желала,- ведь искать его так естественно! Любопытство всегда выступает в защиту влюбленных. В разгар этого тайного пререкания вошел Ванденес. Его появление рассеяло бесплотный призрак благоразумия. Если так последовательно меняется пусть даже мимолетное чувство молодого человека и тридцатилетней женщины, то наступит миг, когда все оттенки смешаются, когда все рассуждения вытеснятся одним последним рассуждением, которое оправдает и подкрепит желание любви. Чем дольше сопротивление, тем громче звучит голос страсти. Здесь и заканчивается урок, вернее, изучение "обнаженных мышц", если позволено заимствовать у живописцев одно из их образных выражений; ибо повесть эта не столько рисует любовь, сколько объясняет, в чем опасности любви и что движет ею. С того дня, как появились краски на анатомическом этюде, он ожил, он заблистал красотой и прелестью молодости, он пленял чувства и звал к жизни. Шарль вошел и, увидев, что г-жа д'Эглемон глубоко задумалась, спросил ее тем проникновенным тоном, которому колдовская сила любви придает что-то трогательное: "Что с вами?",- но она из осторожности промолчала. Ласковый вопрос этот говорил о полном созвучии душ; и маркиза благодаря удивительному женскому чутью поняла, что если она пожалуется или скажет о своей сердечной скорби, то поощрит его. Если каждое их слово и без того было полно значения, понятного только им, то какая же пропасть открывалась перед ней? Она ясно прочла это в своей душе и молчала, а Ванденес, следуя ее примеру, тоже хранил молчание.
- Мне нездоровится,- произнесла она наконец, испугавшись той торжественной тишины, когда язык взглядов бывает красноречивее слов.
- Сударыня,- нежно и взволнованно ответил Шарль,- душа и тело связаны между собой. Будь вы счастливы, вы были бы молоды и здоровы. Почему вы не позволяете себе просить у любви того, чего любовь лишила вас? Вы считаете, что жизнь ваша кончена, а она для вас только начинается. Доверьтесь заботам друга. Ведь так сладостно быть любимой!
- Я уже стара,- промолвила она,- для меня не будет оправданий, если я перестану страдать, как страдала прежде... Вы говорите, что надо любить? Так вот, я не должна, я не могу любить! Кроме вас,- а дружба ваша вносит радость в мою жизнь,- никто не нравится мне, никто не мог бы стереть мои воспоминания. Я принимаю друга, но не стала бы принимать влюбленного. Да и благородно ли взамен своего увядшего сердца принять в дар молодое сердце, полное иллюзий, которых уже не можешь разделять, когда уже не можешь дать счастье, потому что сама не веришь в счастье, или же будешь бояться потерять его? Я, пожалуй, ответила бы эгоистически на его привязанность и стала бы рассчитывать в тот час, когда он всецело отдавался бы чувству; воспоминания мои оскорбили бы его живые радости. Нет, поверьте, первую любовь не заменить. Да и кто согласится завоевать мое сердце такой ценой?
Слова эти, в которых чувствовался страшный вызов, были последним усилием разума.
"Ну что ж, если это его оттолкнет, буду одинока и верна". Мысль эта промелькнула в уме маркизы и стала для нее соломинкой, за которую хватается утопающий. Ванденес, услышав свой приговор, невольно вздрогнул, и это тронуло г-жу д'Эглемон сильнее, нежели все те знаки внимания, которые он проявлял к ней последнее время. Женщин более всего умиляет в нас та ласковая утонченность, та изысканность чувств, какие свойственны им самим; ибо для них нежность и утонченность служат верными признаками "истинности". Ванденес вздрогнул, и это говорило о настоящей любви. Заметив, что ему тяжело, г-жа д'Эглемон поняла, как велико его чувство. Молодой человек холодно ответил:
- Пожалуй, вы и правы. Новая любовь - новое горе.
И он заговорил о другом, о вещах безразличных, но было заметно, что он взволнован; он смотрел на г-жу д'Эглемон с сосредоточенным вниманием, будто видел ее в последний раз. Наконец он откланялся, проговорив с волнением:
- Прощайте, сударыня!
- До свиданья,- молвила она с тем тонким, еле уловимым кокетством, секрет которого известен лишь немногим женщинам.
Он не ответил и ушел. Когда Шарль исчез и только опустевший стул напоминал о нем, ее охватило сожаление, она стала винить себя. Страсть с особой силой разгорается в душе женщины, когда она думает, что поступила невеликодушно, оскорбила благородное сердце. Никогда не следует опасаться недобрых чувств в любви: они целительны; женщины падают только под ударами добродетели. "Благими намерениями ад вымощен" - эти слова не парадокс проповедника. Несколько дней Ванденес не появлялся. Каждый вечер, в час обычного свидания, маркиза нетерпеливо ждала его, и ее мучили угрызения совести. Писать означало бы признаться; кроме того, внутренний голос говорил ей, что он вернется. На шестой день лакей доложил о нем. Никогда еще не было ей так приятно слышать его имя. Радость эта испугала ее.
- Вы меня наказали,- сказала она ему.
Ванденес с недоумением посмотрел на нее.
- Наказал?- повторил он.- Чем же?
Шарль отлично понимал маркизу; но ему хотелось отомстить ей за страдания, во власти которых он находился с того мгновения, как она догадалась о его чувстве.
- Почему вы не приходили?- сказала она, улыбаясь.
- Разве вас никто не посещал? - спросил он, не давая прямого ответа.
- Господа де Ронкероль, де Марсе, молодой д'Эгриньон навещали меня, они просидели часа по два, один - вчера, другой - сегодня. Виделась я, кажется, и с госпожой Фирмиани и с вашей сестрой, госпожой де Листомэр.
Новые страдания! Муки, непонятные тем, кто не испытал неистового деспотизма страсти, сказывающегося в чудовищной ревности, в постоянном желании оградить любимое существо от всякого постороннего влияния, чуждого любви.
"Вот как! - подумал Ванденес. - Она принимала, она видела довольные лица, она болтала с гостями, а я-то... Как я тосковал в одиночестве!"
Он затаил душевную боль и схоронил любовь свою в глубине сердца, как гроб в море. Мысли его нельзя было выразить словами; они были неуловимы, как те кислоты, которые, испаряясь, убивают. Но лицо его омрачилось, и г-жа д'Эглемон с женской чуткостью разделила его грусть, не ведая ее причины. Она без умысла нанесла удар Ванденесу, и он понял это. Он заговорил о своем душевном состоянии и о своей ревности шутливо, как часто говорят влюбленные. Маркиза все угадала и была так взволнована, что не могла сдержать слез. И с этого мгновения они перенеслись в рай. Рай и ад - это две великих поэмы, они выражают два начала, вокруг которых вращается наше существование: радость и страдание. Не есть ли, не будет ли рай вечным образом бесконечности наших чувств, в котором меняются лишь частности, ибо само счастье едино; и не символизирует ли собою ад бесконечные пытки, терзания наши, из которых мы можем создать поэтическое произведение, ибо все они различны?