Слезы полились из ее горящих глаз. Четверо детей жалобно закричали, бросились к ней, как цыплята к наседке, а старший ударил генерала, не сводя с него сердитого взгляда.
- Абель,- промолвила она,- ангел мой, я плачу от радости.
Она посадила его на колени, и ребенок обнимал ее царственную шею, ластился к матери, как львенок, играющий с львицею.
- А не случается тебе скучать? - спросил генерал, ошеломленный восторженным ответом дочери.
- Случается,- ответила она.- Когда мы бываем на суше. Да и там я еще никогда не расставалась с мужем.
- Но ведь ты любила празднества, балы, музыку?
- Музыка - это его голос; празднества - это наряды, которые я придумываю, чтобы нравиться ему. А если ему по вкусу мой убор, то мне кажется, будто мной восхищается весь мир. Поэтому я и не бросаю в море все эти бриллианты, ожерелья, диадемы, усыпанные драгоценными каменьями, все эти сокровища, цветы, произведения искусства, которые он дарит мне, говоря при этом: "Елена, ты не бываешь в свете, и я хочу, чтобы свет был у тебя".
- Но на корабле полно мужчин, дерзких, грубых мужчин, страсти которых...
- Я понимаю вас, отец,- усмехнувшись, ответила Елена.- Успокойтесь. Право, императриц не окружают таким почетом, как меня. Они суеверны; они думают, что я - добрый дух корабля, их предприятий, их успехов! Но их Бог он! Однажды - это было лишь раз - какой-то матрос был недостаточно почтителен со мною... на словах,- прибавила она, смеясь.- И не успело это дойти до Виктора, как экипаж выбросил матроса в море, хоть я и простила его. Они любят меня, как своего ангела-хранителя; стоит им заболеть, я за ними ухаживаю: неустанная женская забота так нужна,- мне удалось спасти многих от смерти. Мне жаль этих несчастных,- в них есть что-то исполинское и младенческое.
- А если бывают сражения?
- Я привыкла к ним,- ответила она.- Только в первый раз я дрожала. Теперь моя душа закалена в опасностях и даже... Я ведь ваша дочь,- сказала она,- я люблю их.
- А если он погибнет?
- Я погибну с ним.
- А дети?
- Они - сыны океана и опасности, они разделят участь родителей. Жизнь наша едина, мы неразлучны. Все мы живем одной жизнью, все вписаны на одной странице книги бытия, плывем на одном корабле; мы знаем это.
- Так, значит, ты любишь его так беззаветно, что дороже его для тебя нет никого в мире?
- Никого,- повторила она.- Но в эту тайну не стоит углубляться. Взгляните на моего милого мальчугана, ведь это его воплощение!
И, крепко обняв Абеля, она стала осыпать поцелуями его волосы...
- Но,- воскликнул генерал,- мне не забыть, как он сейчас велел сбросить в море девять человек...
- Значит, так было нужно,- ответила она,- он очень добр и великодушен. Он старается пролить как можно меньше крови, чтобы сберечь и поддержать мирок, которому покровительствует, и ради того благородного дела, которое он защищает. Скажите ему о том, что показалось вам дурным, и, вот увидите, он убедит вас в своей правоте.
- А преступление его? - сказал генерал, как бы говоря с собою.
- Ну, а если это было правым делом?- промолвила она с холодным достоинством.- Если человеческое правосудие не могло отомстить за него?
- Само правосудие не могло отомстить? - воскликнул генерал.
- А что такое ад,- спросила она,- как не вечное отмщение за какие-нибудь грехи краткой нашей жизни?!
- Ах, ты погибла! Он околдовал, развратил тебя. Ты говоришь как безумная.
- Останьтесь еще с нами хоть на день, отец, и когда вы увидите, услышите его,- полюбите его...
- Елена,- строго сказал старик,- мы в нескольких лье от Франции...
Она вздрогнула, посмотрела в окно и указала на беспредельную зеленоватую водную даль.
- Вот моя родина,- ответила она, притопнув ногой по ковру.
- Неужели ты не хочешь повидаться с матерью, сестрой, братьями?
- Конечно, хочу,- ответила она со слезами в голосе,- но только если он согласится и будет сопровождать меня!
- Итак, Елена, у тебя ничего не осталось,- сурово заключил старый воин,- ни родины, ни семьи?
- Я жена его,- возразила она с гордым видом, с выражением, исполненным благородства.- За все эти семь лет лишь сейчас мне довелось впервые испытать радость, которою я обязана не ему,- добавила она, взяв руку отца и целуя ее,- и впервые услышать упрек.
- А совесть твоя?
- Совесть! Да ведь совесть - это он.
И вдруг она вздрогнула.
- А вот и он сам,- сказала она.- Даже во время боя, сквозь шум на палубе я различаю его шаги.
И щеки ее внезапно зарумянились, все лицо расцвело, глаза заблестели, кожа стала матово-белой... Все существо ее, каждая голубая жилка, невольная дрожь, охватившая ее,- все говорило о счастье любви. Такая сила чувства умилила генерала. И правда, сейчас же вошел корсар и, сев в кресло, подозвал старшего сына и стал играть с ним. С минуту длилось молчание; ибо генерал, поглощенный задумчивостью, подобной сладостной дремоте, рассматривал изящную каюту, похожую на ласточкино гнездо, где семья эта семь лет плавала по океану меж небом и волнами, уповая на человека, который вел ее сквозь опасности в боях и бурях, как проводит семью глава ее среди бедствий общественной жизни... Он с восхищением смотрел на дочь, на этот волшебный образ морской богини, пленительно красивый, сияющий счастьем, и все сокровища, рассыпанные вокруг нее, бледнели перед сокровищами ее души, перед огнем ее глаз и той неописуемой прелестью, которой вся она дышала.
Все складывалось необычайно, и это поражало его, а возвышенность чувств и рассуждений сбивала с толку обычные его представления. Холодные и себялюбивые расчеты светского общества меркли перед этой картиной. Старый воин почувствовал все это, и он понял также, что дочь его никогда не расстанется со своей привольной жизнью, богатой событиями, наполненной истинной любовью; он понял, что если она хоть раз изведала, что такое опасность, и не устрашилась ее, то уже не пожелает вернуться к мелочной жизни, ограниченного и скудоумного света.
- Я вам не помешал? - спросил корсар, прерывая молчание и глядя на жену.
- Нет,- ответил генерал.- Елена мне все рассказала. Я вижу, что для нас она потеряна...
- Подождите,- живо возразил корсар.- Еще несколько лет, и срок давности позволит мне вернуться во Францию. Когда совесть чиста, когда человек, лишь попирая законы вашего общества, может...
Он замолк, не считая нужным оправдываться.
- И вас не мучает совесть? - спросил генерал, прерывая его.- Ведь вы опять, на моих глазах, совершили столько убийств...
- У нас не хватает съестных припасов,- невозмутимо сказал корсар.
- Но вы бы могли высадить людей на берег...
- Они послали бы за нами сторожевой корабль, отрезали бы нам отступление, и мы не добрались бы до Чили...
- Однако, прежде чем они успели бы предупредить из Франции адмиралтейство Испании...
- Но Франции наверняка не пришлось бы по вкусу, что некто, да еще человек, подлежащий ее уголовному суду, завладел бригом, зафрахтованным уроженцами Бордо. Скажите-ка, неужели вам не доводилось на поле битвы делать немало лишних пушечных выстрелов?
Взгляд корсара привел генерала в замешательство, и он промолчал, а дочь взглянула на него, и взор ее выражал и торжество и печаль.
- Генерал,- значительным тоном произнес корсар,- мой закон - ничего не присваивать себе из общей добычи за счет товарищей. Но нет никаких сомнений, что моя доля будет гораздо больше, чем отнятое у вас состояние. Позвольте мне возместить его вам другой монетой...
Он взял из-под крышки рояля большую пачку банковых билетов и, не считая их, протянул маркизу - в пачке был миллион.
- Вы понимаете,- произнес он,- что мне нечего делать на путях в Бордо... Итак, если вас не прельщают опасности нашей бродячей жизни, виды Южной Америки, наши тропические ночи, наши сражения и радостная надежда, что мы поддержим знамя молодой республики или имя Симона Боливара21, то вам придется нас оставить... Шлюпка и преданные люди ждут вас. Будем надеяться на третье и вполне счастливое свиданье...
- Виктор, а мне так хочется, чтобы отец еще немного побыл с нами,- с досадою промолвила Елена.
- Десять минут промедления, и мы, пожалуй, столкнемся со сторожевым фрегатом. Что ж, тогда позабавимся. А то наши люди скучают.
- О, уезжайте, отец!- воскликнула Елена.- И отвезите вот это сестрице, братьям... и матери...- прибавила она,- на память от меня.
Она схватила пригоршню самоцветов, ожерелий, драгоценностей, завернула их в кашемировую шаль и робко протянула отцу.
- А что же мне сказать им? - спросил он, пораженный тем, что дочь помедлила, прежде чем произнести слово "мать".
- Ах, как можете вы сомневаться в моей душе? Я ежедневно молюсь за их счастье.
- Елена,- сказал старик, пристально глядя на нее,- неужели я не увижу тебя больше? Неужели никогда не узнаю, чтo заставило тебя бежать?
- Это не моя тайна,- ответила она строго,- и даже если бы я имела право раскрыть ее, я бы вам о ней, пожалуй, не поведала. Десять лет меня терзали неслыханные муки.
Она замолчала и протянула отцу подарки для семьи. Приключения на войне приучили генерала к весьма растяжимому понятию о военной добыче, и он принял подарки дочери, с приятностью подумав о том, что под влиянием такой чистой, возвышенной души, как душа его Елены, Парижанин остался честным человеком, что он просто воюет с испанцами. Его пристрастие к смельчакам восторжествовало. Решив, что было бы нелепо держаться сурово, он крепко пожал руку корсара, обнял Елену, единственную дочь свою, с сердечностью, присущей солдатам, и уронил слезу, осыпая поцелуями ее лицо, горделивое и мужественное выражение которого было ему так мило. Моряк был растроган и подвел к нему своих детей для благословения. Наконец долгим взглядом, не лишенным теплоты и ласки, было сказано последнее прости.
- Будьте счастливы вечно! - воскликнул старик и быстро поднялся на палубу.
Необычайное зрелище ждало генерала на море. "Святой Фердинанд", охваченный пламенем, пылал, как огромный костер. Матросы, собираясь потопить испанский бриг, нашли в его трюме груз рома, а так как рому и на "Отелло" было вдоволь, они потехи ради решили поджечь огромную чашу пунша в открытом море. Вполне понятно, что это забавляло людей, которые пресытились однообразным видом моря и хватались за все, лишь бы приукрасить свое существование. Когда генерал спускался с брига к шлюпке, в которой сидела шестерка крепких гребцов, внимание его невольно рассеивалось, и он то смотрел на огонь, пожиравший "Святого Фердинанда", то на дочь, которая стояла на корме "Отелло" рука об руку с корсаром. Воспоминания нахлынули на него, и, видя белое платье Елены, развевающееся и легкое, словно парус, различая посреди океана ее стройную и прекрасную фигуру, такую величественную, что, казалось, она господствует над морем, генерал по беспечности, свойственной военным, забыл, что он плывет над могилой храброго Гомеса. Над бригом темной тучей расплывался огромный столб дыма, и солнечные лучи, пронизывая ее то тут, то там, освещали все сказочным сиянием. Словно то было второе небо, мрачный купол, под которым сверкали огни, а над ним раскинулся необозримый лазурный небосвод, казавшийся в тысячу раз красивее благодаря этому мимолетному сочетанию. Необычайные оттенки дыма, то желтые, то золотистые, то красные, то черные, сливались, и он, клубясь, застилал горевший корабль, который трещал, скрипел, стонал. Огонь с рокотом подбирался к снастям и охватывал все судно,- так пламя народного восстания разносится по всем улицам города. Ром горел синеватым трепещущим пламенем, будто бог морей помешивал это пьяное зелье,- так студент весело поджигает пунш на какой-нибудь пирушке. Но солнце, свет которого был ярче, из зависти к этому дерзкому огню затмевало его своими лучами и почти не позволяло различать переливчатые цвета пожара. Будто вуаль, будто прозрачный шарф колыхался посреди огненного потока. "Отелло" убегал в новом направлении, стараясь поймать легкий ветерок, накренялся то в одну, то в другую сторону, словно бумажный змей в воздухе. Красавец-бриг, лавируя, бежал к югу; порою он скрывался от взора генерала, исчезая за столбом дыма, бросавшим на воду причудливую тень, порою показывался снова, плавно поднимаясь и убегая все дальше и дальше. Всякий раз, когда Елене удавалось увидеть отца, она взмахивала носовым платком, посылая ему прощальное приветствие. Вскоре "Святой Фердинанд" пошел ко дну, волны ключом забурлили вокруг него, но море тотчас же успокоилось. И не осталось от всей этой картины ничего, кроме облачка, плывшего по ветру. "Отелло" был уже далеко; шлюпка приближалась к берегу; между утлым челном и бригом повисло облако дыма. В последний раз генерал увидел дочь в просвете колыхавшегося дыма. Пророческое видение! Только белый платок, только платье вырисовывались на темном, буром фоне. Меж зеленой водою и синим небом уже не было видно брига. Елена стала чуть приметной точкой, тонким, изящным штрихом, небесным ангелом, мечтой, воспоминанием.
Маркиз, восстановив свое состояние, умер, ибо силы его были подорваны. Несколько месяцев спустя после его смерти, в 1833 году, маркизе пришлось сопровождать Моину на воды в Пиренеи. Там избалованной дочке захотелось увидеть горные красоты, и мать отправилась с нею в горы. Вот какая трагическая сцена разыгралась на следующее утро после их возвращения на курорт.
- Боже мой,- сказала Моина,- напрасно мы не остались еще на несколько дней в горах! Там было гораздо лучше. Вы слышали, мама, как неугомонно, как несносно пищал за стеной ребенок и как болтала какая-то противная женщина. Она изъясняется на каком-то диалекте, и я не поняла ни слова. Ну что у нас за соседи? Я глаз не сомкнула почти всю ночь!
- А я ничего не слышала,- отвечала маркиза,- но, дорогая моя девочка, я попрошу хозяйку гостиницы освободить для нас другую комнату; мы останемся одни, без соседей, и нас не будет беспокоить шум. Как ты себя чувствуешь? Ты не очень утомлена?
С этими словами маркиза подошла к постели Моины.
- А нет ли у тебя жара? - спросила она, притрагиваясь к руке дочери.
- Ах, оставь меня, мама, у тебя холодные пальцы.
И девушка сердито откинулась на подушку, но в ее движении было столько грации, что матери трудно было обидеться. В этот миг из соседней комнаты донесся тихий, протяжный стон; от этого стона дрогнуло бы сердце любой женщины.
- Ты всю ночь слышала стоны и не разбудила меня? Мы бы...
Стон, выражавший невыносимое страдание, прервал речь маркизы; она воскликнула:
- Там кто-то умирает! - и быстро вышла из комнаты.
- Пришли мне Полину,- крикнула ей дочь,- я буду одеваться.
Маркиза торопливо спустилась по лестнице и увидела, что хозяйка гостиницы стоит во дворе и вокруг нее собралось несколько человек - все внимательно слушали ее.
- Сударыня, вы кого-то поместили рядом с нами, и, очевидно, человек этот тяжко болен...
- Ах, и не говорите!- подхватила хозяйка.- Я сейчас послала за мэром. Это женщина, и представьте себе, бедняжка приплелась вчера вечером пешком; она шла из Испании, без денег и без паспорта. Она несла за спиной умирающего ребенка, и у меня духу не хватило прогнать ее. Нынче утром я сама пошла ее проведать, потому что вчера, когда она тут появилась, она разжалобила меня до слез. Вот ведь бедняжка! Она лежала рядом с сыночком, и оба они были при смерти. "Сударыня,- сказала она мне, снимая с пальца перстень,- больше у меня ничего не осталось, возьмите кольцо в счет уплаты; этого будет достаточно, я здесь пробуду недолго. Бедненький мой сынок! Мы умрем вместе". Вот что она сказала, а сама глаз не сводила с малыша. Взяла я ее кольцо, спросила, кто она такая, но она наотрез отказалась назвать себя... Я тут же послала за лекарем и за мэром.
- Да ведь ей нужно помочь! - воскликнула маркиза.- Сделайте все, что понадобится. Господи, может быть, еще не поздно спасти ее! Я оплачу все расходы...
- Ах, сударыня, она, видно, прегордая, и уж не знаю, согласится ли...
- Я сама пойду к ней...
И маркиза, немедля, поднялась к неизвестной, не подумав о том, какое тяжелое впечатление может произвести ее траурное платье на эту женщину, которая, как говорили, была при смерти. Увидев умирающую, маркиза побледнела. Несмотря на страшные страдания, изменившие прекрасное лицо Елены, она узнала свою старшую дочь!
Когда в дверях появилась женщина в черном, Елена приподнялась, вскрикнула от ужаса и медленно стала опускаться на подушки, узнав в этой женщине свою мать.
- Дитя мое,- промолвила г-жа д'Эглемон,- не нужно ли вам что- нибудь? Полина! Моина!
- Мне уже ничего не нужно,- чуть слышно ответила Елена,- я надеялась увидеть отца, но ваш траур говорит мне...
И, не досказав, Елена прижала ребенка к сердцу, словно хотела согреть его, поцеловала его в лоб, потом посмотрела на мать,- глаза ее по-прежнему выражали упрек, но она уже прощала, взгляд стал мягче. Маркизе не хотелось замечать этого упрека, она забыла, что Елена - дочь ее, зачатая в слезах и отчаянии, что она дитя долга, стала причиной ее самого большого горя; она тихо подошла к умирающей дочери, помня лишь о том, что Елена первая дала ей познать радость материнства. Ее глаза наполнились слезами, и, обняв дочь, она воскликнула:
- Елена, дитя мое!
Елена молчала. Она прислушивалась к последним вздохам своего последнего ребенка.
В этот миг вошли Моина, ее горничная, хозяйка и врач. Маркиза сжимала холодеющую руку дочери в своей руке и смотрела на нее с искренним отчаянием. Вдова моряка - ей удалось во время кораблекрушения спасти лишь одного ребенка из всей своей счастливой семьи,- доведенная горем до исступления, взглянула на мать, и что-то ужасное было в ее глазах.
- Все это дело ваших рук! Если бы вы были для меня тем, чем вы...
- Моина, уйди!.. Все уходите отсюда! - крикнула г-жа д'Эглемон, стараясь заглушить голос Елены.- Умоляю тебя, дитя моя, не воскрешай сейчас наши печальные размолвки.
- Я буду молчать,- ответила Елена, делая над собою нечеловеческое усилие.- Я ведь мать, я знаю, что Моина не должна... Но где мой ребенок?
Моина вернулась, подстрекаемая любопытством.
- Сестрица,- проговорила избалованная девушка,- вот доктор...
- Ничто уже не поможет,- произнесла Елена.- Ах, зачем я не умерла в шестнадцать лет - ведь тогда я хотела покончить с собою... Вне законов нет счастья! Моина... ты...
Она умерла, склонив голову к головке своего ребенка, сжимая его в объятиях.
Вернувшись к себе в комнату, г-жа д'Эглемон сказала, заливаясь слезами:
- Твоя сестра, должно быть, хотела тебе сказать, что для девушки счастье в любви невозможно вне общепринятых законов, а главное - вдали от матери.
VI
СТАРОСТЬ ПРЕСТУПНОЙ МАТЕРИ
Однажды полуденной порою, в начале июня 1844 года, в саду, раскинувшемся вокруг большого особняка на улице Плюме в Париже, по аллее, залитой солнцем, ходила взад и вперед немолодая женщина; ей было лет под пятьдесят, но казалась она старше своего возраста. Она прошлась два - три раза по извилистой дорожке, никуда не сворачивая, чтобы не терять из виду окон тех покоев особняка, которые, видимо, привлекали все ее внимание, и села в садовое кресло, сплетенное из молодых веток, покрытых корою. С того места, где стояло это изящное кресло, через решетчатую ограду ей были видны внутренние бульвары и посреди них - великолепное здание Дома Инвалидов, вздымающее ввысь свой золоченый купол над целым морем вязов, а вокруг нее была менее величавая картина - сад, раскинувшийся перед серым фасадом одного из самых красивых особняков Сен-Жерменского предместья. Все было объято тишиною - соседние сады, бульвары. Дом Инвалидов: в этом аристократическом квартале жизнь пробуждается лишь к полудню. Если не чья-нибудь причуда, если только не вздумает какая- нибудь молоденькая дама покататься верхом или какой-нибудь старый дипломат исправить деловую бумагу, то в этот час все здесь еще спит или только пробуждается: и челядь и господа.
Пожилая дама, вставшая спозаранку, была маркизой д'Эглемон, матерью г-жи де Сент-Эрен, владелицы этого особняка. Маркиза отказалась от него в пользу дочери, которой отдала и все свое состояние, оставив себе лишь пожизненную пенсию. Графиня Моина де Сент-Эрен была младшей дочерью г-жи д'Эглемон. Чтобы выдать ее замуж за наследника одного из самых прославленных родов Франции, мать пожертвовала всем. Это было так естественно,- она потеряла одного за другим двух своих сыновей: Гюстав, маркиз д'Эглемон, умер от холеры; Абель был убит в сражении у Константины. После Гюстава остались вдова и дети. Г-жа д'Эглемон не питала особенной нежности к своим сыновьям, а к внукам тем более. Она была внимательна к молодой маркизе, вдове своего сына, но то было чисто внешнее проявление чувств, предписываемое нам воспитанием и приличиями. Она привела в образцовый порядок состояние своих умерших детей, а своей любимице Моине отдала собственные сбережения и поместья. С самого детства Моина была хороша собою, обаятельна, и г-жа д'Эглемон любила ее больше других детей - такое душевное, невольное предпочтение присуще бывает матерям; это роковое влечение как будто необъяснимо, но человек наблюдательный объяснит его отлично. Пленительное личико Моины, звук голоса любимой дочки, ее манеры, походка, весь ее облик, движения - все пробуждало в маркизе ту глубокую нежность, которая волнует, оживляет и умиляет материнское сердце. Смысл жизни ее в настоящем, жизни в будущем и всей прожитой жизни заключался в сердце этой молодой женщины, которому она отдала все сокровища своей материнской любви. Моина была единственным утешением г-жи д'Эглемон, которая потеряла четверых старших детей. В самом деле, она, как говорили в свете, при самых трагических обстоятельствах лишилась красавицы-дочери, участь которой так и осталась неизвестной, и пятилетнего мальчика, погибшего от какого-то несчастного случая. Маркиза, разумеется, видела предзнаменование свыше в том, что судьба оказалась милостивой к ее любимице, и хранила лишь смутное воспоминание о своих детях, уже унесенных смертью; в глубине ее души они были как могильные холмы на поле брани, которых почти не видно: так заросли они полевыми цветами. Свет мог бы сурово потребовать от маркизы объяснения причин такого легкомыслия и такого предпочтения, но парижане до того захвачены вихрем событий, модами, новостями, что о прошлом г- жи д'Эглемон, вероятно, почти не вспоминали. Никто и не думал осуждать ее за то, что она была холодна к своим детям и быстро забыла их, да никого это и не волновало; зато ее беззаветная любовь к Моине умиляла многих, и это чувство уважали, как уважают иной предрассудок. К тому же маркиза редко появлялась в свете, а почти во всех знакомых домах она слыла доброй, кроткой, благочестивой, снисходительной. Только наблюдатель, любопытство которого живо затронуто, старается узнать, что же таится за теми внешними проявлениями чувств, которыми довольствуется свет. Притом многое прощается старикам, которые отодвигаются в тень и хотят стать лишь воспоминанием. Словом, на г-жу д'Эглемон, как на достойный образец, с готовностью ссылались дети, говоря с отцами, а зятья - говоря с тещами. Ведь она при жизни отдала все свое состояние Моине и, радуясь счастью молодой графини, жила только ею и ради нее. Иные предусмотрительные старики, несносные дядюшки, от которых ждут наследства, порицали ее за такую неосторожность, уверяя, что "наступит день, когда госпожа д'Эглемон, быть может, раскается, что она отдала дочери все свое состояние. Если она даже уверена в добром сердце госпожи де Сент-Эрен, то может ли она положиться на своего зятя?" Однако речи таких пророков встречались возгласами негодования, и все рассыпались в похвалах Моине.
- Надо отдать справедливость графине де Сент-Эрен,- говорила одна молодая женщина,- мать ее ведет прежний образ жизни. У госпожи д'Эглемон великолепные покои; к ее услугам экипаж, и она может выезжать в свет, как бывало.
- Только не в Итальянскую оперу,- вполголоса заметил некий старый бездельник, один из тех прихлебателей, которые считают, что они вправе осыпать друзей язвительными насмешками, чтобы доказать этим свою независимость.- Госпожа д'Эглемон из всего, что не имеет отношения к ее избалованной дочери, только музыку и любит. Какой прекрасной музыкантшей была она в свое время! Но ложу графини всегда осаждают молодые ветрогоны, а бедняжка маркиза боится стать помехой для своей доброй доченьки, которая слывет злой кокеткой. Поэтому госпожа д'Эглемон никогда не бывает в опере.
- Госпожа де Сент-Эрен,- говорила девушка на выданье,- устраивает для своей матери дивные вечера, у нее салон, где бывает весь Париж.
- Салон, где никто и внимания не обращает на маркизу,- возразил прихлебатель.
- Госпожа д'Эглемон никогда не остается одна, это сущая правда,вставил какой-то франт, поддерживая молодых дам.
- По утрам душечка Моина спит,- говорил старый сплетник, понизив голос.- В четыре часа душечка Моина выезжает в Булонский лес. По вечерам душечка Моина отправляется на бал или в Итальянский театр... Правда, госпожа д'Эглемон может видеть свою душечку, когда та одевается, или за обедом, если душечка Моина случайно обедает дома со своей любимой мамашей. Неделю тому назад, сударь,- сказал прихлебатель, подхватывая под руку застенчивого учителя, только что поступившего в дом, где происходил этот разговор,- я был у них и застал бедную мать в печальном одиночестве, у камина. "Что с вами?"спросил я. Маркиза посмотрела на меня с улыбкой, а глаза у нее были заплаканные. "Я размышляла,- отвечала она.- Как странно,- ведь у меня было пятеро детей, а я иногда совсем одинока. Но уж таков наш удел! К тому же для меня отрада, что моя Моина веселится". Она могла говорить со мной откровенно,- я знавал ее мужа. Заурядный был человек, ему повезло, что он женился на такой девушке. Разумеется, только ей он обязан тем, что стал пэром и придворным Карла Десятого.
- Абель,- промолвила она,- ангел мой, я плачу от радости.
Она посадила его на колени, и ребенок обнимал ее царственную шею, ластился к матери, как львенок, играющий с львицею.
- А не случается тебе скучать? - спросил генерал, ошеломленный восторженным ответом дочери.
- Случается,- ответила она.- Когда мы бываем на суше. Да и там я еще никогда не расставалась с мужем.
- Но ведь ты любила празднества, балы, музыку?
- Музыка - это его голос; празднества - это наряды, которые я придумываю, чтобы нравиться ему. А если ему по вкусу мой убор, то мне кажется, будто мной восхищается весь мир. Поэтому я и не бросаю в море все эти бриллианты, ожерелья, диадемы, усыпанные драгоценными каменьями, все эти сокровища, цветы, произведения искусства, которые он дарит мне, говоря при этом: "Елена, ты не бываешь в свете, и я хочу, чтобы свет был у тебя".
- Но на корабле полно мужчин, дерзких, грубых мужчин, страсти которых...
- Я понимаю вас, отец,- усмехнувшись, ответила Елена.- Успокойтесь. Право, императриц не окружают таким почетом, как меня. Они суеверны; они думают, что я - добрый дух корабля, их предприятий, их успехов! Но их Бог он! Однажды - это было лишь раз - какой-то матрос был недостаточно почтителен со мною... на словах,- прибавила она, смеясь.- И не успело это дойти до Виктора, как экипаж выбросил матроса в море, хоть я и простила его. Они любят меня, как своего ангела-хранителя; стоит им заболеть, я за ними ухаживаю: неустанная женская забота так нужна,- мне удалось спасти многих от смерти. Мне жаль этих несчастных,- в них есть что-то исполинское и младенческое.
- А если бывают сражения?
- Я привыкла к ним,- ответила она.- Только в первый раз я дрожала. Теперь моя душа закалена в опасностях и даже... Я ведь ваша дочь,- сказала она,- я люблю их.
- А если он погибнет?
- Я погибну с ним.
- А дети?
- Они - сыны океана и опасности, они разделят участь родителей. Жизнь наша едина, мы неразлучны. Все мы живем одной жизнью, все вписаны на одной странице книги бытия, плывем на одном корабле; мы знаем это.
- Так, значит, ты любишь его так беззаветно, что дороже его для тебя нет никого в мире?
- Никого,- повторила она.- Но в эту тайну не стоит углубляться. Взгляните на моего милого мальчугана, ведь это его воплощение!
И, крепко обняв Абеля, она стала осыпать поцелуями его волосы...
- Но,- воскликнул генерал,- мне не забыть, как он сейчас велел сбросить в море девять человек...
- Значит, так было нужно,- ответила она,- он очень добр и великодушен. Он старается пролить как можно меньше крови, чтобы сберечь и поддержать мирок, которому покровительствует, и ради того благородного дела, которое он защищает. Скажите ему о том, что показалось вам дурным, и, вот увидите, он убедит вас в своей правоте.
- А преступление его? - сказал генерал, как бы говоря с собою.
- Ну, а если это было правым делом?- промолвила она с холодным достоинством.- Если человеческое правосудие не могло отомстить за него?
- Само правосудие не могло отомстить? - воскликнул генерал.
- А что такое ад,- спросила она,- как не вечное отмщение за какие-нибудь грехи краткой нашей жизни?!
- Ах, ты погибла! Он околдовал, развратил тебя. Ты говоришь как безумная.
- Останьтесь еще с нами хоть на день, отец, и когда вы увидите, услышите его,- полюбите его...
- Елена,- строго сказал старик,- мы в нескольких лье от Франции...
Она вздрогнула, посмотрела в окно и указала на беспредельную зеленоватую водную даль.
- Вот моя родина,- ответила она, притопнув ногой по ковру.
- Неужели ты не хочешь повидаться с матерью, сестрой, братьями?
- Конечно, хочу,- ответила она со слезами в голосе,- но только если он согласится и будет сопровождать меня!
- Итак, Елена, у тебя ничего не осталось,- сурово заключил старый воин,- ни родины, ни семьи?
- Я жена его,- возразила она с гордым видом, с выражением, исполненным благородства.- За все эти семь лет лишь сейчас мне довелось впервые испытать радость, которою я обязана не ему,- добавила она, взяв руку отца и целуя ее,- и впервые услышать упрек.
- А совесть твоя?
- Совесть! Да ведь совесть - это он.
И вдруг она вздрогнула.
- А вот и он сам,- сказала она.- Даже во время боя, сквозь шум на палубе я различаю его шаги.
И щеки ее внезапно зарумянились, все лицо расцвело, глаза заблестели, кожа стала матово-белой... Все существо ее, каждая голубая жилка, невольная дрожь, охватившая ее,- все говорило о счастье любви. Такая сила чувства умилила генерала. И правда, сейчас же вошел корсар и, сев в кресло, подозвал старшего сына и стал играть с ним. С минуту длилось молчание; ибо генерал, поглощенный задумчивостью, подобной сладостной дремоте, рассматривал изящную каюту, похожую на ласточкино гнездо, где семья эта семь лет плавала по океану меж небом и волнами, уповая на человека, который вел ее сквозь опасности в боях и бурях, как проводит семью глава ее среди бедствий общественной жизни... Он с восхищением смотрел на дочь, на этот волшебный образ морской богини, пленительно красивый, сияющий счастьем, и все сокровища, рассыпанные вокруг нее, бледнели перед сокровищами ее души, перед огнем ее глаз и той неописуемой прелестью, которой вся она дышала.
Все складывалось необычайно, и это поражало его, а возвышенность чувств и рассуждений сбивала с толку обычные его представления. Холодные и себялюбивые расчеты светского общества меркли перед этой картиной. Старый воин почувствовал все это, и он понял также, что дочь его никогда не расстанется со своей привольной жизнью, богатой событиями, наполненной истинной любовью; он понял, что если она хоть раз изведала, что такое опасность, и не устрашилась ее, то уже не пожелает вернуться к мелочной жизни, ограниченного и скудоумного света.
- Я вам не помешал? - спросил корсар, прерывая молчание и глядя на жену.
- Нет,- ответил генерал.- Елена мне все рассказала. Я вижу, что для нас она потеряна...
- Подождите,- живо возразил корсар.- Еще несколько лет, и срок давности позволит мне вернуться во Францию. Когда совесть чиста, когда человек, лишь попирая законы вашего общества, может...
Он замолк, не считая нужным оправдываться.
- И вас не мучает совесть? - спросил генерал, прерывая его.- Ведь вы опять, на моих глазах, совершили столько убийств...
- У нас не хватает съестных припасов,- невозмутимо сказал корсар.
- Но вы бы могли высадить людей на берег...
- Они послали бы за нами сторожевой корабль, отрезали бы нам отступление, и мы не добрались бы до Чили...
- Однако, прежде чем они успели бы предупредить из Франции адмиралтейство Испании...
- Но Франции наверняка не пришлось бы по вкусу, что некто, да еще человек, подлежащий ее уголовному суду, завладел бригом, зафрахтованным уроженцами Бордо. Скажите-ка, неужели вам не доводилось на поле битвы делать немало лишних пушечных выстрелов?
Взгляд корсара привел генерала в замешательство, и он промолчал, а дочь взглянула на него, и взор ее выражал и торжество и печаль.
- Генерал,- значительным тоном произнес корсар,- мой закон - ничего не присваивать себе из общей добычи за счет товарищей. Но нет никаких сомнений, что моя доля будет гораздо больше, чем отнятое у вас состояние. Позвольте мне возместить его вам другой монетой...
Он взял из-под крышки рояля большую пачку банковых билетов и, не считая их, протянул маркизу - в пачке был миллион.
- Вы понимаете,- произнес он,- что мне нечего делать на путях в Бордо... Итак, если вас не прельщают опасности нашей бродячей жизни, виды Южной Америки, наши тропические ночи, наши сражения и радостная надежда, что мы поддержим знамя молодой республики или имя Симона Боливара21, то вам придется нас оставить... Шлюпка и преданные люди ждут вас. Будем надеяться на третье и вполне счастливое свиданье...
- Виктор, а мне так хочется, чтобы отец еще немного побыл с нами,- с досадою промолвила Елена.
- Десять минут промедления, и мы, пожалуй, столкнемся со сторожевым фрегатом. Что ж, тогда позабавимся. А то наши люди скучают.
- О, уезжайте, отец!- воскликнула Елена.- И отвезите вот это сестрице, братьям... и матери...- прибавила она,- на память от меня.
Она схватила пригоршню самоцветов, ожерелий, драгоценностей, завернула их в кашемировую шаль и робко протянула отцу.
- А что же мне сказать им? - спросил он, пораженный тем, что дочь помедлила, прежде чем произнести слово "мать".
- Ах, как можете вы сомневаться в моей душе? Я ежедневно молюсь за их счастье.
- Елена,- сказал старик, пристально глядя на нее,- неужели я не увижу тебя больше? Неужели никогда не узнаю, чтo заставило тебя бежать?
- Это не моя тайна,- ответила она строго,- и даже если бы я имела право раскрыть ее, я бы вам о ней, пожалуй, не поведала. Десять лет меня терзали неслыханные муки.
Она замолчала и протянула отцу подарки для семьи. Приключения на войне приучили генерала к весьма растяжимому понятию о военной добыче, и он принял подарки дочери, с приятностью подумав о том, что под влиянием такой чистой, возвышенной души, как душа его Елены, Парижанин остался честным человеком, что он просто воюет с испанцами. Его пристрастие к смельчакам восторжествовало. Решив, что было бы нелепо держаться сурово, он крепко пожал руку корсара, обнял Елену, единственную дочь свою, с сердечностью, присущей солдатам, и уронил слезу, осыпая поцелуями ее лицо, горделивое и мужественное выражение которого было ему так мило. Моряк был растроган и подвел к нему своих детей для благословения. Наконец долгим взглядом, не лишенным теплоты и ласки, было сказано последнее прости.
- Будьте счастливы вечно! - воскликнул старик и быстро поднялся на палубу.
Необычайное зрелище ждало генерала на море. "Святой Фердинанд", охваченный пламенем, пылал, как огромный костер. Матросы, собираясь потопить испанский бриг, нашли в его трюме груз рома, а так как рому и на "Отелло" было вдоволь, они потехи ради решили поджечь огромную чашу пунша в открытом море. Вполне понятно, что это забавляло людей, которые пресытились однообразным видом моря и хватались за все, лишь бы приукрасить свое существование. Когда генерал спускался с брига к шлюпке, в которой сидела шестерка крепких гребцов, внимание его невольно рассеивалось, и он то смотрел на огонь, пожиравший "Святого Фердинанда", то на дочь, которая стояла на корме "Отелло" рука об руку с корсаром. Воспоминания нахлынули на него, и, видя белое платье Елены, развевающееся и легкое, словно парус, различая посреди океана ее стройную и прекрасную фигуру, такую величественную, что, казалось, она господствует над морем, генерал по беспечности, свойственной военным, забыл, что он плывет над могилой храброго Гомеса. Над бригом темной тучей расплывался огромный столб дыма, и солнечные лучи, пронизывая ее то тут, то там, освещали все сказочным сиянием. Словно то было второе небо, мрачный купол, под которым сверкали огни, а над ним раскинулся необозримый лазурный небосвод, казавшийся в тысячу раз красивее благодаря этому мимолетному сочетанию. Необычайные оттенки дыма, то желтые, то золотистые, то красные, то черные, сливались, и он, клубясь, застилал горевший корабль, который трещал, скрипел, стонал. Огонь с рокотом подбирался к снастям и охватывал все судно,- так пламя народного восстания разносится по всем улицам города. Ром горел синеватым трепещущим пламенем, будто бог морей помешивал это пьяное зелье,- так студент весело поджигает пунш на какой-нибудь пирушке. Но солнце, свет которого был ярче, из зависти к этому дерзкому огню затмевало его своими лучами и почти не позволяло различать переливчатые цвета пожара. Будто вуаль, будто прозрачный шарф колыхался посреди огненного потока. "Отелло" убегал в новом направлении, стараясь поймать легкий ветерок, накренялся то в одну, то в другую сторону, словно бумажный змей в воздухе. Красавец-бриг, лавируя, бежал к югу; порою он скрывался от взора генерала, исчезая за столбом дыма, бросавшим на воду причудливую тень, порою показывался снова, плавно поднимаясь и убегая все дальше и дальше. Всякий раз, когда Елене удавалось увидеть отца, она взмахивала носовым платком, посылая ему прощальное приветствие. Вскоре "Святой Фердинанд" пошел ко дну, волны ключом забурлили вокруг него, но море тотчас же успокоилось. И не осталось от всей этой картины ничего, кроме облачка, плывшего по ветру. "Отелло" был уже далеко; шлюпка приближалась к берегу; между утлым челном и бригом повисло облако дыма. В последний раз генерал увидел дочь в просвете колыхавшегося дыма. Пророческое видение! Только белый платок, только платье вырисовывались на темном, буром фоне. Меж зеленой водою и синим небом уже не было видно брига. Елена стала чуть приметной точкой, тонким, изящным штрихом, небесным ангелом, мечтой, воспоминанием.
Маркиз, восстановив свое состояние, умер, ибо силы его были подорваны. Несколько месяцев спустя после его смерти, в 1833 году, маркизе пришлось сопровождать Моину на воды в Пиренеи. Там избалованной дочке захотелось увидеть горные красоты, и мать отправилась с нею в горы. Вот какая трагическая сцена разыгралась на следующее утро после их возвращения на курорт.
- Боже мой,- сказала Моина,- напрасно мы не остались еще на несколько дней в горах! Там было гораздо лучше. Вы слышали, мама, как неугомонно, как несносно пищал за стеной ребенок и как болтала какая-то противная женщина. Она изъясняется на каком-то диалекте, и я не поняла ни слова. Ну что у нас за соседи? Я глаз не сомкнула почти всю ночь!
- А я ничего не слышала,- отвечала маркиза,- но, дорогая моя девочка, я попрошу хозяйку гостиницы освободить для нас другую комнату; мы останемся одни, без соседей, и нас не будет беспокоить шум. Как ты себя чувствуешь? Ты не очень утомлена?
С этими словами маркиза подошла к постели Моины.
- А нет ли у тебя жара? - спросила она, притрагиваясь к руке дочери.
- Ах, оставь меня, мама, у тебя холодные пальцы.
И девушка сердито откинулась на подушку, но в ее движении было столько грации, что матери трудно было обидеться. В этот миг из соседней комнаты донесся тихий, протяжный стон; от этого стона дрогнуло бы сердце любой женщины.
- Ты всю ночь слышала стоны и не разбудила меня? Мы бы...
Стон, выражавший невыносимое страдание, прервал речь маркизы; она воскликнула:
- Там кто-то умирает! - и быстро вышла из комнаты.
- Пришли мне Полину,- крикнула ей дочь,- я буду одеваться.
Маркиза торопливо спустилась по лестнице и увидела, что хозяйка гостиницы стоит во дворе и вокруг нее собралось несколько человек - все внимательно слушали ее.
- Сударыня, вы кого-то поместили рядом с нами, и, очевидно, человек этот тяжко болен...
- Ах, и не говорите!- подхватила хозяйка.- Я сейчас послала за мэром. Это женщина, и представьте себе, бедняжка приплелась вчера вечером пешком; она шла из Испании, без денег и без паспорта. Она несла за спиной умирающего ребенка, и у меня духу не хватило прогнать ее. Нынче утром я сама пошла ее проведать, потому что вчера, когда она тут появилась, она разжалобила меня до слез. Вот ведь бедняжка! Она лежала рядом с сыночком, и оба они были при смерти. "Сударыня,- сказала она мне, снимая с пальца перстень,- больше у меня ничего не осталось, возьмите кольцо в счет уплаты; этого будет достаточно, я здесь пробуду недолго. Бедненький мой сынок! Мы умрем вместе". Вот что она сказала, а сама глаз не сводила с малыша. Взяла я ее кольцо, спросила, кто она такая, но она наотрез отказалась назвать себя... Я тут же послала за лекарем и за мэром.
- Да ведь ей нужно помочь! - воскликнула маркиза.- Сделайте все, что понадобится. Господи, может быть, еще не поздно спасти ее! Я оплачу все расходы...
- Ах, сударыня, она, видно, прегордая, и уж не знаю, согласится ли...
- Я сама пойду к ней...
И маркиза, немедля, поднялась к неизвестной, не подумав о том, какое тяжелое впечатление может произвести ее траурное платье на эту женщину, которая, как говорили, была при смерти. Увидев умирающую, маркиза побледнела. Несмотря на страшные страдания, изменившие прекрасное лицо Елены, она узнала свою старшую дочь!
Когда в дверях появилась женщина в черном, Елена приподнялась, вскрикнула от ужаса и медленно стала опускаться на подушки, узнав в этой женщине свою мать.
- Дитя мое,- промолвила г-жа д'Эглемон,- не нужно ли вам что- нибудь? Полина! Моина!
- Мне уже ничего не нужно,- чуть слышно ответила Елена,- я надеялась увидеть отца, но ваш траур говорит мне...
И, не досказав, Елена прижала ребенка к сердцу, словно хотела согреть его, поцеловала его в лоб, потом посмотрела на мать,- глаза ее по-прежнему выражали упрек, но она уже прощала, взгляд стал мягче. Маркизе не хотелось замечать этого упрека, она забыла, что Елена - дочь ее, зачатая в слезах и отчаянии, что она дитя долга, стала причиной ее самого большого горя; она тихо подошла к умирающей дочери, помня лишь о том, что Елена первая дала ей познать радость материнства. Ее глаза наполнились слезами, и, обняв дочь, она воскликнула:
- Елена, дитя мое!
Елена молчала. Она прислушивалась к последним вздохам своего последнего ребенка.
В этот миг вошли Моина, ее горничная, хозяйка и врач. Маркиза сжимала холодеющую руку дочери в своей руке и смотрела на нее с искренним отчаянием. Вдова моряка - ей удалось во время кораблекрушения спасти лишь одного ребенка из всей своей счастливой семьи,- доведенная горем до исступления, взглянула на мать, и что-то ужасное было в ее глазах.
- Все это дело ваших рук! Если бы вы были для меня тем, чем вы...
- Моина, уйди!.. Все уходите отсюда! - крикнула г-жа д'Эглемон, стараясь заглушить голос Елены.- Умоляю тебя, дитя моя, не воскрешай сейчас наши печальные размолвки.
- Я буду молчать,- ответила Елена, делая над собою нечеловеческое усилие.- Я ведь мать, я знаю, что Моина не должна... Но где мой ребенок?
Моина вернулась, подстрекаемая любопытством.
- Сестрица,- проговорила избалованная девушка,- вот доктор...
- Ничто уже не поможет,- произнесла Елена.- Ах, зачем я не умерла в шестнадцать лет - ведь тогда я хотела покончить с собою... Вне законов нет счастья! Моина... ты...
Она умерла, склонив голову к головке своего ребенка, сжимая его в объятиях.
Вернувшись к себе в комнату, г-жа д'Эглемон сказала, заливаясь слезами:
- Твоя сестра, должно быть, хотела тебе сказать, что для девушки счастье в любви невозможно вне общепринятых законов, а главное - вдали от матери.
VI
СТАРОСТЬ ПРЕСТУПНОЙ МАТЕРИ
Однажды полуденной порою, в начале июня 1844 года, в саду, раскинувшемся вокруг большого особняка на улице Плюме в Париже, по аллее, залитой солнцем, ходила взад и вперед немолодая женщина; ей было лет под пятьдесят, но казалась она старше своего возраста. Она прошлась два - три раза по извилистой дорожке, никуда не сворачивая, чтобы не терять из виду окон тех покоев особняка, которые, видимо, привлекали все ее внимание, и села в садовое кресло, сплетенное из молодых веток, покрытых корою. С того места, где стояло это изящное кресло, через решетчатую ограду ей были видны внутренние бульвары и посреди них - великолепное здание Дома Инвалидов, вздымающее ввысь свой золоченый купол над целым морем вязов, а вокруг нее была менее величавая картина - сад, раскинувшийся перед серым фасадом одного из самых красивых особняков Сен-Жерменского предместья. Все было объято тишиною - соседние сады, бульвары. Дом Инвалидов: в этом аристократическом квартале жизнь пробуждается лишь к полудню. Если не чья-нибудь причуда, если только не вздумает какая- нибудь молоденькая дама покататься верхом или какой-нибудь старый дипломат исправить деловую бумагу, то в этот час все здесь еще спит или только пробуждается: и челядь и господа.
Пожилая дама, вставшая спозаранку, была маркизой д'Эглемон, матерью г-жи де Сент-Эрен, владелицы этого особняка. Маркиза отказалась от него в пользу дочери, которой отдала и все свое состояние, оставив себе лишь пожизненную пенсию. Графиня Моина де Сент-Эрен была младшей дочерью г-жи д'Эглемон. Чтобы выдать ее замуж за наследника одного из самых прославленных родов Франции, мать пожертвовала всем. Это было так естественно,- она потеряла одного за другим двух своих сыновей: Гюстав, маркиз д'Эглемон, умер от холеры; Абель был убит в сражении у Константины. После Гюстава остались вдова и дети. Г-жа д'Эглемон не питала особенной нежности к своим сыновьям, а к внукам тем более. Она была внимательна к молодой маркизе, вдове своего сына, но то было чисто внешнее проявление чувств, предписываемое нам воспитанием и приличиями. Она привела в образцовый порядок состояние своих умерших детей, а своей любимице Моине отдала собственные сбережения и поместья. С самого детства Моина была хороша собою, обаятельна, и г-жа д'Эглемон любила ее больше других детей - такое душевное, невольное предпочтение присуще бывает матерям; это роковое влечение как будто необъяснимо, но человек наблюдательный объяснит его отлично. Пленительное личико Моины, звук голоса любимой дочки, ее манеры, походка, весь ее облик, движения - все пробуждало в маркизе ту глубокую нежность, которая волнует, оживляет и умиляет материнское сердце. Смысл жизни ее в настоящем, жизни в будущем и всей прожитой жизни заключался в сердце этой молодой женщины, которому она отдала все сокровища своей материнской любви. Моина была единственным утешением г-жи д'Эглемон, которая потеряла четверых старших детей. В самом деле, она, как говорили в свете, при самых трагических обстоятельствах лишилась красавицы-дочери, участь которой так и осталась неизвестной, и пятилетнего мальчика, погибшего от какого-то несчастного случая. Маркиза, разумеется, видела предзнаменование свыше в том, что судьба оказалась милостивой к ее любимице, и хранила лишь смутное воспоминание о своих детях, уже унесенных смертью; в глубине ее души они были как могильные холмы на поле брани, которых почти не видно: так заросли они полевыми цветами. Свет мог бы сурово потребовать от маркизы объяснения причин такого легкомыслия и такого предпочтения, но парижане до того захвачены вихрем событий, модами, новостями, что о прошлом г- жи д'Эглемон, вероятно, почти не вспоминали. Никто и не думал осуждать ее за то, что она была холодна к своим детям и быстро забыла их, да никого это и не волновало; зато ее беззаветная любовь к Моине умиляла многих, и это чувство уважали, как уважают иной предрассудок. К тому же маркиза редко появлялась в свете, а почти во всех знакомых домах она слыла доброй, кроткой, благочестивой, снисходительной. Только наблюдатель, любопытство которого живо затронуто, старается узнать, что же таится за теми внешними проявлениями чувств, которыми довольствуется свет. Притом многое прощается старикам, которые отодвигаются в тень и хотят стать лишь воспоминанием. Словом, на г-жу д'Эглемон, как на достойный образец, с готовностью ссылались дети, говоря с отцами, а зятья - говоря с тещами. Ведь она при жизни отдала все свое состояние Моине и, радуясь счастью молодой графини, жила только ею и ради нее. Иные предусмотрительные старики, несносные дядюшки, от которых ждут наследства, порицали ее за такую неосторожность, уверяя, что "наступит день, когда госпожа д'Эглемон, быть может, раскается, что она отдала дочери все свое состояние. Если она даже уверена в добром сердце госпожи де Сент-Эрен, то может ли она положиться на своего зятя?" Однако речи таких пророков встречались возгласами негодования, и все рассыпались в похвалах Моине.
- Надо отдать справедливость графине де Сент-Эрен,- говорила одна молодая женщина,- мать ее ведет прежний образ жизни. У госпожи д'Эглемон великолепные покои; к ее услугам экипаж, и она может выезжать в свет, как бывало.
- Только не в Итальянскую оперу,- вполголоса заметил некий старый бездельник, один из тех прихлебателей, которые считают, что они вправе осыпать друзей язвительными насмешками, чтобы доказать этим свою независимость.- Госпожа д'Эглемон из всего, что не имеет отношения к ее избалованной дочери, только музыку и любит. Какой прекрасной музыкантшей была она в свое время! Но ложу графини всегда осаждают молодые ветрогоны, а бедняжка маркиза боится стать помехой для своей доброй доченьки, которая слывет злой кокеткой. Поэтому госпожа д'Эглемон никогда не бывает в опере.
- Госпожа де Сент-Эрен,- говорила девушка на выданье,- устраивает для своей матери дивные вечера, у нее салон, где бывает весь Париж.
- Салон, где никто и внимания не обращает на маркизу,- возразил прихлебатель.
- Госпожа д'Эглемон никогда не остается одна, это сущая правда,вставил какой-то франт, поддерживая молодых дам.
- По утрам душечка Моина спит,- говорил старый сплетник, понизив голос.- В четыре часа душечка Моина выезжает в Булонский лес. По вечерам душечка Моина отправляется на бал или в Итальянский театр... Правда, госпожа д'Эглемон может видеть свою душечку, когда та одевается, или за обедом, если душечка Моина случайно обедает дома со своей любимой мамашей. Неделю тому назад, сударь,- сказал прихлебатель, подхватывая под руку застенчивого учителя, только что поступившего в дом, где происходил этот разговор,- я был у них и застал бедную мать в печальном одиночестве, у камина. "Что с вами?"спросил я. Маркиза посмотрела на меня с улыбкой, а глаза у нее были заплаканные. "Я размышляла,- отвечала она.- Как странно,- ведь у меня было пятеро детей, а я иногда совсем одинока. Но уж таков наш удел! К тому же для меня отрада, что моя Моина веселится". Она могла говорить со мной откровенно,- я знавал ее мужа. Заурядный был человек, ему повезло, что он женился на такой девушке. Разумеется, только ей он обязан тем, что стал пэром и придворным Карла Десятого.