Как-то вечером влюбленные, сидя друг подле друга, молча созерцали небосклон в тот час, когда он всего прекраснее - когда последние солнечные лучи расцвечивают небо блеклыми золотистыми и багряными тонами. В эту пору дня свет их тихо меркнет и будто пробуждает нежные чувства; вокруг царит покой, наши страсти смягчаются, и мы вкушаем какое-то приятное волнение. Сама природа в смутных образах рисует перед нами счастье и призывает нас наслаждаться им, если оно рядом с нами, или сожалеть о нем, если оно ушло. В эти мгновения, преисполненные очарования, под пологом из лучей, нежные сочетания которых словно вторят тайному искушению, трудно устоять против велений сердца: в этот час они всесильны! Горе тогда притупляется, радость опьяняет, а грусть тяготит. Торжественная вечерняя пора побуждает к признаниям. Молчание становится опаснее слов, сообщая глазам беспредельную глубину неба, которое в них отражается. А стоит сказать слово - в нем звучит волшебная сила. Не свет ли пламенеет тогда в голосе, не пурпуром ли горит тогда взгляд? Не в нас ли самих тогда рай, не в небесах ли мы сами? Итак, Ванденес и Жюли,- уже несколько дней она позволяла ему называть ее по имени, и ей самой так нравилось называть его Шарлем,- итак, они сидели у окна и разговаривали. Но оба были очень далеки от обыденной темы беседы и, не понимая смысла своих речей, с восхищением внимали тайным мыслям, скрытым за словами. Рука маркизы лежала в руке Ванденеса, и она не отнимала ее, не почитая это за милость.
Они одновременно повернулись, чтобы взглянуть на возникший в небе фантастический пейзаж, покрытый снегом, ледниками, серыми тенями, скользившими по склонам причудливых гор; одну из тех неподражаемых и мимолетных поэтических картин с резкими переходами от багряно-пламенных до черных тонов, украшающих небо; тот великолепный полог, за которым возрождается солнце, прекрасный саван, облекаясь в который оно уходит. Волосы Жюли коснулись щеки Ванденеса; Жюли почувствовала это легкое прикосновение и вздрогнула, он вздрогнул еще сильнее, ибо они мало-помалу подошли к одному из тех необъяснимых душевных переломов, когда тишина так обостряет чувства, что малейший пустяк вызывает слезы и наполняет печалью, если сердце погружено в тоску, или же доставляет несказанную радость, если оно трепещет от любви. Жюли почти невольно сжала руку своему другу. Выразительное пожатие придало смелости робкому влюбленному. Радость настоящего и надежды на будущее - все слилось в волнении первой ласки, целомудренного, несмелого поцелуя, который Жюли позволила Шарлю запечатлеть на ее щеке. Чем сдержаннее была эта ласка, тем сильнее, тем опаснее была она. К их общему несчастью, не было в ней и тени фальши. То сочетались две прекрасные души, разделенные тем, что является законом, соединенные тем, что обольщает в природе. В этот миг вошел генерал д'Эглемон.
- Сменилось правительство,- объявил он.- Ваш дядя - член нового кабинета. Итак, Ванденес, теперь у вас все возможности стать посланником.
Шарль и Жюли покраснели и переглянулись. Неловкость была еще одной связующей нитью. Они подумали об одном и том же, почувствовали одинаковые угрызения совести; страшные и такие же крепкие узы связывают двух разбойников, только что убивших человека, как и двух влюбленных, виновных в поцелуе. Надо было отвечать маркизу.
- Я раздумал уезжать из Парижа,- сказал Шарль де Ванденес.
- Нам-то известно, почему,- заметил генерал с тем хитрым выражением, какое бывает у человека, открывающего чужой секрет.- Вам не хочется расставаться с дядюшкой, чтобы вас объявили наследником его пэрства.
Жюли быстро ушла к себе в комнату, и в голове у нее мелькнула ужасная мысль о муже: "До чего же он глуп!"
IV
ПЕРСТ БОЖИЙ
Между Итальянской заставой и заставой Санте, с внутреннего бульвара, что ведет к Ботаническому саду, открывается такая панорама, которая пленяет не только художника, но и путешественника, пресыщенного самыми восхитительными видами. Дойдите до небольшого подъема, где бульвар, затененный высокими ветвистыми деревьями, заворачивает словно зеленая лесная дорога, прелестная и уединенная, и вы увидите у ног своих об ширную долину с постройками, напоминающими сельские домики, кое-где покрытую растительностью, орошенную мутными водами Бьевры - иначе рекою Гобеленов. На противоположном склоне горы тысячеголовою толпой теснятся крыши, под которыми ютится нищета предместья Сен-Марсо15. Великолепный купол Пантеона16 и тусклая, печальная глава Валь де Грас17 горделиво высятся над городом, расположенным амфитеатром, и причудливы уступы его, окаймленные извилистыми улицами. Отсюда кажется, что у двух этих зданий какие-то исполинские размеры; рядом с ними скрадываются и хрупкие строения и самые высокие тополя, растущие в долине. Слева, словно черный и костлявый призрак, стоит Обсерватория, сквозь окна и галереи которой струится свет, рисуя немыслимые, затейливые узоры. Вдали меж голубоватыми постройками Люксембургского дворца и серыми башнями Сен-Сульписа искрится изящный фонарь Дома Инвалидов. Когда смотришь отсюда, контуры зданий сливаются с листвою, с тенями, и зависит это от капризов неба, то и дело меняющего цвет, освещение и вид. Вдалеке в воздушном пространстве четко вырисовываются дома, а вокруг колышется и трепещет листва деревьев и вьются исхоженные тропинки. Справа, в рамке этого своеобразного пейзажа, белеет длинная полоса Сен-Мартенского канала, окаймленного бурым камнем, обсаженного липами, с амбарами вдоль берега, построенными в чисто римском духе. Там, на заднем плане, очертания холмов Бельвиля, подернутых дымкой и усеянных домами и мельницами, сливаются с очертаниями облаков. Однако между рядами кровель, обрамляющими долину, и небосклоном, туманным, точно воспоминание детства, существует целый город, который не виден вам,- обширный квартал, затерянный, как в пропасти, между крышами больницы для бедных и высокою оградою Восточного кладбища, между страданием и смертью. Оттуда доносится глухой шум, напоминающий рокот океана, бьющегося о скалы; он словно возвещает: "Я здесь!" Стоит солнцу залить потоком света эту часть Парижа и сделать чище и мягче линии; стоит ему вспыхнуть кое-где в стеклах, скользнуть по черепичной кровле, зажечься в золоченых крестах, ослепить вас белизною стен и превратить воздух в прозрачное марево; стоит ему создать богатую и причудливую игру света и тени; стоит небу стать лазурным, а на земле закипеть жизни, раздаться колокольному звону,- и перед вашим плененным взглядом предстанет красочная, волшебная картина, которая никогда не сотрется в воображении вашем и которой вы будете восхищаться и восторгаться, как чудесными видами Неаполя, Стамбула или Флориды. В смутном хоре звуков все - гармония. Там и гул людской толпы, и мелодия тихого уединения, голос миллиона существ, и голос Бога. Там, распростершись под темными кипарисами Пер-Лашеза, покоится столица.
Однажды весенним утром, в тот час, когда солнце озаряло этот пейзаж во всей его красоте, я любовался им, прислонившись к большому вязу, подставлявшему ветру свои желтые цветы. И при виде этих роскошных, этих величавых картин я с горечью размышлял о том пренебрежении, которое мы теперь проявляем, даже в книгах, к своей стране. Я проклинал жалких богачей, которые, пресытившись прекрасной Францией, покупают ценою золота право пренебрегать родной страною и мчатся вскачь по Италии, разглядывая в лорнет столь опошленные пейзажи. Я с любовью смотрел на современный Париж, я мечтал, но вдруг звук поцелуя нарушил мое уединение и спугнул мои философские размышления. На боковой аллее, вьющейся над обрывом, у подножия которого плещется река, по другую сторону моста Гобеленов, я увидел женщину, еще довольно молодую, одетую с изящной простотою; на нежном лице ее словно отражалась та радость жизни, что освещала весь пейзаж. Красивый молодой человек поставил на землю мальчика, миловиднее которого трудно найти, и мне так и не удалось узнать, был ли прозвучавший поцелуй запечатлен на щеке матери или на щеке ребенка. Одно и то же чувство, нежное и горячее, оживляло взгляды, жесты, улыбку и мужчины и женщины. Они приблизились друг к другу, увлеченные чудесным единым порывом, руки их сплелись так радостно и так поспешно и они так были поглощены собою, что даже не заметили моего присутствия. Но был тут еще один ребенок - с недовольным, сердитым лицом; он повернулся к ним спиною и бросил на меня взгляд, удивительный по своему выражению. Его маленький брат бежал то позади, то впереди матери и молодого человека, а этот ребенок, такой же хорошенький, такой же грациозный, но с чертами более тонкими, стоял молча, застыв, словно змееныш, впавший в спячку. То была девочка. Казалось, красавица и ее спутник двигаются машинально. Быть может, по рассеянности они ходили взад и вперед вдоль небольшого пространства, от мостика до коляски, ожидавшей на повороте бульвара; довольствуясь коротким этим путем, они то шли, то останавливались, переглядывались, смеялись, смотря по тому, о чем шел разговор, то оживленный, то медлительный, то веселый, то серьезный.
Я спрятался за большим вязом и любовался пленительной сценой; разумеется, я не стал бы посягать на чужую тайну, если бы не подметил на лице задумчивой и молчаливой девочки печать мысли более глубокой, нежели то обычно бывает в ее возрасте. Когда ее мать и молодой человек, поравнявшись с нею, шли обратно, она угрюмо склоняла голову и исподлобья бросала на них и на брата какие-то странные взгляды. Нельзя передать той хитрой проницательности, того наивного коварства, той настороженности, которые вдруг появлялись на этом детском личике, в глазах, обведенных легкой синевой, стоило молодой женщине или ее спутнику погладить белокурые локоны мальчика, ласково обнять его свежую шейку, окаймленную белым воротничком, когда он, расшалившись, пытался шагать с ними в ногу. Право, на худеньком личике этой странной девочки запечатлелась настоящая страсть взрослого человека. Она или страдала, или размышляла. Что же предрекает смерть этим цветущим созданиям? Болезнь ли, подтачивающая тело, или скороспелая мысль, пожирающая их едва развившуюся душу? Может быть, об этом известно матери. Я же не знаю ничего страшнее старческой мысли на челе ребенка,- богохульство в устах девственницы не так чудовищно. И вот какой-то отсутствующий вид у этой девочки, уже мыслящей, ее неподвижность затронули мое воображение. Я с любопытством стал следить за нею. По прихоти фантазии, естественной для наблюдателя, я сравнивал ее с братом, стараясь уловить сходство и различие между ними. У нее были темные волосы, черные глаза, и она была высока не по летам, а у мальчика внешность была совсем иная: белокурые волосы, глаза зеленые, как море, изящная хрупкость. Девочке, вероятно, было лет семь восемь, брату ее - не больше шести. Одеты они были одинаково; впрочем, приглядевшись внимательнее, я заметил в их воротничках еле приметное отличие, по которому я потом угадал целый роман в прошлом и целую драму в будущем. То была сущая безделица. Воротничок смуглолицей девочки был подрублен простым рубцом, воротничок мальчика украшала прелестная вышивка; это выдавало тайну сердца, предпочтение, выраженное без слов, которое дети читают в душе своих матерей будто по наитию Божьему. Белокурый мальчуган, беззаботный, веселый, мог сойти за девочку, так свежа была его белая кожа, так изящны его движения, так миловидно личико. Сестра же его, невзирая на свою силу, невзирая на прекрасные черты и яркий румянец, походила на болезненного мальчика. Живые глаза ее, лишенные того влажного блеска, который придает столько прелести детскому взору, казались иссушенными внутренним огнем, как глаза царедворца. Кожа у нее была матовая, оливкового оттенка, а это признак решительного характера. Уже два раза ее братец подбегал к ней с трогательной ласковостью, умильно и вырази тельно смотрел на нее, так что очаровал бы самого Шарле18, и протягивал ей охотничий рожок, в который он то и дело трубил; но всякий раз на нежно сказанное им: "Хочешь, возьми, Елена?"- она отвечала суровым взглядом. Что-то угрюмое, зловещее было в этой девочке, и, хоть спокойно было выражение ее лица, она вздрагивала и даже заливалась ярким румянцем всякий раз, когда к ней приближался брат; но мальчик не замечал, что сестра в дурном расположении духа, и его беззаботность, смешанная с участием, составляла резкую противоположность между настоящим детским характером и характером взрослого человека, умудренного опытом и отягченного заботами, которые запечатлелись на лице девочки, уже омраченном темными тучами.
- Мама, Елена не хочет играть! - пожаловался мальчик, воспользовавшись тем, что мать и молодой человек остановились на мосту Гобеленов.
- Оставь ее, Шарль! Ты ведь знаешь, она вечно капризничает. От слов этих, рассеянно произнесенных матерью, которая тотчас же пошла вместе с молодым человеком обратно, на глазах у Елены выступили слезы. Она молча проглотила слезы и, бросив на брата глубокий взгляд, который показался мне необъяснимым, стала с мрачным и испытующим видом рассматривать крутой откос, на вершине которого стоял мальчик, затем реку Бьевру, мост, весь ландшафт и меня.
Я побоялся, что счастливая пара заметит мое присутствие и я помешаю ее разговору, поэтому потихоньку отошел и спрятался за живою изгородью из бузины; густая листва скрыла меня от чужих взглядов. Спокойно уселся я на пригорке, чуть повыше бульвара, и, прислонившись к стволу дерева, глядел то на живописный пейзаж, то на странную девочку, которую мне было видно в просвете изгороди, меж густыми ветвями. Елена, не видя меня более, как будто встревожилась, ее черные глаза с неизъяснимым любопытством искали меня вдали, в глубине аллеи, за деревьями. Чего же хотела она от меня? В это время, словно пение птицы, раздался в тишине звонкий смех Шарля. Красивый молодой человек, белокурый, как и мальчуган, подбрасывал его и целовал, осыпая забавными ласковыми прозвищами, которыми мы любовно наделяем детей. Молодая женщина улыбалась, глядя на эту сцену, и порою, вероятно, произносила вполголоса слова, исходившие из глубины сердца, ибо спутник ее останавливался и смотрел на нее голубыми глазами, полными огня, полными обожания. Их голоса сливались с возгласами мальчугана и звучали удивительно мелодично. Все трое были прелестны. Эта сцена придавала несказанное очарование великолепному ландшафту. Красивая белолицая смеющаяся женщина, дитя любви, мужчина во всем обаянии молодости, чистое небо, наконец, полная гармония природы - все это радовало душу. Я почувствовал, что невольно улыбаюсь, словно сам вкушаю счастье. Молодой красавец прислушался - пробило девять часов. Он нежно поцеловал свою спутницу - она вдруг стала серьезной и даже печальной - и пошел навстречу медленно приближавшемуся тильбюри, которым правил старый слуга. Болтовня мальчугана-любимца слилась со звуками прощальных поцелуев, которыми осыпал его молодой человек. Когда же молодой человек сел в коляску, когда женщина, словно застыв, стала прислушиваться к стихавшему стуку колес, следя, как вздымается облако пыли на зеленой аллее бульвара, Шарль подбежал к сестре, стоявшей у моста, и до меня донесся его серебристый голосок:
- Почему же ты не простилась с моим дружком?
Елена метнула на брата, остановившегося на краю обрыва, страшный взгляд - вряд ли такой взгляд вспыхивал когда-нибудь в глазах ребенка - и яростно толкнула его. Шарль покатился по крутому склону, налетел на корни, его отбросило на острые прибрежные камни, поранило ему лоб, и он, обливаясь кровью упал в грязную реку. Вода расступилась, и хорошенькая светлая головка исчезла в мутных речных волнах. Раздались душераздирающие вопли бедного мальчика; но они сейчас же умолкли, их заглушила тина, в которой он исчез с таким шумом, будто ко дну пошел тяжелый камень. Все это произошло с быстротою молнии. Я вскочил, сбежал по тропе. Елена была потрясена и пронзительно кричала:
- Мама, мама!
Мать была здесь, рядом со мною. Она прилетела, как птица. Но ни материнские, ни мои глаза не могли распознать места, где утонул ребенок. Вода была черная, и на огромном пространстве бурлили водовороты. Русло Бьевры в этом месте покрыто слоем грязи футов в десять толщиною. Ребенку суждено было погибнуть. Спасти его было невозможно. В воскресное утро все еще отдыхали, нигде не было видно ни лодки, ни рыбаков. Нигде ни шеста, чтобы провести по дну смрадного потока, нигде ни души. Зачем мне было рассказывать об этом печальном случае или о тайне этого несчастья? Быть может, Елена отомстила за отца? Ее ревность, без сомнения, была Божьей карой. Но я содрогнулся, взглянув на мать. Какому страшному допросу подвергнет ее муж, вечный ее судья? И с нею будет неподкупный свидетель. В детстве чело светится, кожа на лице прозрачна, и ложь тогда подобна огню, от которого краснеют даже веки. Несчастная еще не думала о пытке, которая ждала ее дома. Она всматривалась в Бьевру.
Такое событие должно было с ужасающей силой от разиться на жизни женщины, и мы расскажем об одном из тех страшных его отзвуков, которые время от времени омрачали любовь Жюли.
Как-то вечером, два - три года спустя, у маркиза де Ванденеса, который в ту пору носил траур по отцу и был занят делами по наследству, сидел нотариус. То не был мелкий нотарус, персонаж Стерна19, а раздобревший и самодовольный парижский нотариус, один из тех всеми уважаемых и в меру глупых людей, которые грубо задевают незримые раны, а потом спрашивают, отчего это раздаются стенания. Если случайно они узнают, почему глупость их так убийственна, то говорят: "Ей-богу, я ровно ничего не знал". Словом, то был благонамеренный дурак, для которого в жизни не существовало ничего, кроме "нотариальных актов". Рядом с дипломатом сидела г-жа д'Эглемон. Не дождавшись конца обеда, генерал откланялся и повез своих детей на представление то ли в театр Амбигю-Комик, то ли в Гэте на бульвары. Мелодрамы чрезмерно возбуждают чувства, однако в Париже считается, что они доступны и безвредны для детей, ибо в них всегда торжествует добродетель. Генерал уехал, не дождавшись десерта, потому что сыну и дочке его хотелось приехать в театр до поднятия занавеса, и они не давали отцу покоя.
Нотариус, невозмутимый нотариус, которого ничуть не удивило, что г-жа д'Эглемон отправила детей и мужа в театр, а сама осталась, сидел на стуле как приклеенный. Возник какой-то спор, и десерт затянулся. А теперь слуги медлили с кофе. На все это, конечно, уходило драгоценное время, и хорошенькая женщина не скрывала нетерпения; ее можно было бы сравнить с породистой лошадью, которая перед бегом бьет копытом землю. Нотариус не разбирался ни в лошадях, ни в женщинах, он просто-напросто думал, что маркиза - женщина живая и бойкая. Он был в восторге оттого, что находится в обществе великосветской дамы и высокопоставленного политического деятеля, и пытался поразить их своим остроумием; притворную улыбку маркизы, выходившей из себя, он принимал за одобрение и продолжал свою болтовню. Уже хозяин дома заодно со своей гостьей не раз позволил себе промолчать, в то время как нотариус ждал от него поощрения; не понимая значения этих красноречивых пауз, чудак, вперив взгляд в горящий камин, силился припомнить еще какую-нибудь занятную историю. Наконец дипломат прибегнул к помощи часов. Потом маркиза надела шляпу, словно собираясь уйти, однако все не уходила. Нотариус ничего не замечал, ничего не слышал. Он восхищался собой и был уверен, что маркиза не уходит оттого, что увлечена его рассказами.
"Уж эта дама наверняка будет моей клиенткой",- думал он.
Маркиза стоя натягивала перчатки, не щадя пальцев, и поглядывала то на маркиза де Ванденеса, который разделял ее нетерпение, то на нотариуса, который вынашивал каждую свою остроту. Стоило только этому достойному человеку замолчать, как маркиза и де Ванденес облегченно вздыхали, обменивались знаками, словно говоря: "Ну, теперь-то он уйдет". Но не тут-то было. Им казалось, что это какой-то кошмар; в конце концов влюбленные, на которых нотариус действовал, как змея на птицу, потеряли самообладание, и Ванденес совершил неучтивый поступок. На самом захватывающем месте рассказа о гнусных проделках, путем которых разбогател известный делец дю Тийе, бывший в те времена в чести, о грязных его делишках, о которых высокоумный нотариус повествовал со всеми подробностями, дипломат услышал, что часы пробили девять; он понял, что нотариус безнадежно глуп, что его надобно без всяких церемоний выпроводить, и прервал его решительным жестом.
- Вам нужны щипцы, маркиз?- спросил нотариус, протягивая их своему клиенту.
- Нет, сударь, я вынужден попрощаться с вами. Госпожа д'Эглемон хочет поехать к своим детям, и я буду иметь честь сопровождать ее.
- Уже девять часов! Время бежит, как тень, когда беседуешь с людьми обходительными,- заметил нотариус, который уже целый час разглагольствовал один.
Он взял шляпу, затем встал у камина, еле сдерживая икоту, и обратился к клиенту, не замечая взглядов маркизы, метавших молнии.
- Подведем итоги, маркиз. Дело прежде всего. Завтра же пошлем вызов в суд вашему брату, предъявим ему свои требования; мы приступим к описи, а засим, честное слово...
Нотариус так плохо понял намерения клиента, что собирался повести дело как раз вопреки тем указаниям, которые тот только что дал ему. Это принимало такой оборот, что Ванденесу поневоле пришлось наставить на правильный путь своего тупого нотариуса; начался спор, который длился еще некоторое время.
- Послушайте,- сказал наконец дипломат по знаку молодой женщины,- мне это надоело, приходите завтра в девять часов вместе с моим поверенным.
- Имею честь обратить ваше внимание, маркиз, на то, что у нас нет уверенности, застанем ли мы завтра утром господина Дероша, а если вызов в суд не будет вручен до полудня, то срок истечет, и тогда...
Тут во двор въехала карета; услышав шум колес, бедная женщина быстро отвернулась, чтобы скрыть слезы, выступившие у нее на глазах. Маркиз позвонил,- он собирался сказать, что его ни для кого нет дома, но генерал, нежданно вернувшийся из театра, опередил лакея и вошел, ведя за руку недовольного, рассерженного сына и дочь, у которой были заплаканные глаза.
- Что случилось?- спросила г-жа д'Эглемон у мужа.
- Расскажу после,- ответил генерал, направляясь в соседний будуар,дверь туда была открыта, и он заметил на столе в этой комнате газеты.
Маркиза вне себя, с разочарованным видом опустилась на диван.
Нотариус, почитая своею обязанностью приласкать детей, спросил мальчика слащавым тоном:
- Ну как, миленький, что представляли в театре?
- "Долину потока",- буркнул Гюстав.
- Клянусь честью,- воскликнул нотариус,- писатели в наше время прямо какие-то полоумные! "Долина потока"! Почему не "Поток долины"? В долине может и не быть потока, а сказав "Поток долины", авторы представили бы нечто четкое, определенное, характерное, вразумительное. Но оставим это. Далее: разве драма может разыграться в потоке или в долине? Мне возразят, что нынче гвоздь представлений - декорации, а название говорит за то, что декорации в этой пьесе отменные. Вам-то понравилось, дружок? - прибавил он, усаживаясь рядом с мальчиком.
Когда нотариус спросил, может ли драма разыграться на дне потока, дочь маркизы медленно отвернулась и заплакала. Мать была так раздосадована, что не обратила внимания на дочку.
- Ах, да, сударь, очень понравилось,- ответил мальчик.- В пьесе показывают очень славного мальчика, у него нет никого на свете, потому что его папа не мог быть его папой. И вот когда он шел по мосту над рекой, какой-то страшный бородатый человек в черном сбросил его в воду. Тут сестрица заплакала, зарыдала, и все в зале закричали на нас, и папа нас поскорее, поскорее увел...
Господин де Ванденес и маркиза замерли, словно обессилев от какой-то страшной боли, которая сковала их, помешала им думать, действовать.
- Гюстав, да замолчи же!- крикнул генерал.- Я ведь запретил тебе говорить о том, что произошло в театре, а ты уже забыл мои наставления.
- Соблаговолите извинить его, ваше превосходительство,- произнес нотариус,- зря я его расспрашивал. Но я ведь не знал, как это важно...
- Он не должен был отвечать,- сказал отец, холодно глядя на сына.
Причина внезапного возвращения отца с детьми стала понятна дипломату и маркизе. Мать посмотрела на дочь, увидела, что та вся в слезах, поднялась было, чтобы подойти к ней; но внезапно лицо ее передернулось, и на нем появилось суровое выражение, которое ничто не могло бы смягчить.
- Перестаньте, Елена,- обратилась она к дочке,- ступайте в будуар и успокойтесь.
- Чем же провинилась бедная крошка?- спросил нотариус, желая смягчить гнев матери и умерить слезы дочери.- Девочка прехорошенькая и, должно быть, умница. Я глубоко уверен, сударыня, что она доставляет вам только радости. Не правда ли, деточка?
Елена, дрожа, посмотрела на мать, вытерла слезы, постаралась придать спокойное выражение лицу и убежала в будуар.
- И уж, конечно, сударыня,- разглагольствовал нотариус,- вы хорошая мать и любите своих детей одинаково. Кроме того, вы слишком добродетельны, чтобы предпочитать одного ребенка другому,- пагубные последствия такого предпочтения раскрываются особенно перед нами, нотариусами. Все общество проходит через наши руки, поэтому-то мы бываем свидетелями страстей в самом омерзительном их проявлении: в корысти. То мать старается лишить наследства детей от законного мужа в пользу своих детей-любимчиков; а муж иной раз хочет передать все имущество ребенку, вызывающему ненависть матери. И пойдет тут кутерьма: запугивание, подложные документы, фиктивные продажи, передача наследства подставному лицу - словом, прегнусная неразбериха, по чести говорю, прегнусная! То отцы прожигают жизнь, лишая своих детей материнского наследства, потому что воруют имущество у жен... Да, именно воруют, так оно и есть. Мы тут говорили о драме. Э, уверяю вас, если бы мы могли раскрыть тайну иных дарственных записей, то наши писатели создали бы потрясающие трагедии из жизни буржуазных кругов. Просто не понимаю, что за власть такая у женщин, ведь вертят всеми, как им вздумается; хоть с виду они слабенькие, а перевес всегда на их стороне. Меня-то, однако, им ни за что не обмануть. Я-то всегда угадаю, что за причина скрывается за этакими предпочтениями, которые в свете из учтивости считают непостижимыми. А мужья, нужно прямо сказать, никогда не догадываются. Вы мне ответите, что бывают привязанности, склон...
Они одновременно повернулись, чтобы взглянуть на возникший в небе фантастический пейзаж, покрытый снегом, ледниками, серыми тенями, скользившими по склонам причудливых гор; одну из тех неподражаемых и мимолетных поэтических картин с резкими переходами от багряно-пламенных до черных тонов, украшающих небо; тот великолепный полог, за которым возрождается солнце, прекрасный саван, облекаясь в который оно уходит. Волосы Жюли коснулись щеки Ванденеса; Жюли почувствовала это легкое прикосновение и вздрогнула, он вздрогнул еще сильнее, ибо они мало-помалу подошли к одному из тех необъяснимых душевных переломов, когда тишина так обостряет чувства, что малейший пустяк вызывает слезы и наполняет печалью, если сердце погружено в тоску, или же доставляет несказанную радость, если оно трепещет от любви. Жюли почти невольно сжала руку своему другу. Выразительное пожатие придало смелости робкому влюбленному. Радость настоящего и надежды на будущее - все слилось в волнении первой ласки, целомудренного, несмелого поцелуя, который Жюли позволила Шарлю запечатлеть на ее щеке. Чем сдержаннее была эта ласка, тем сильнее, тем опаснее была она. К их общему несчастью, не было в ней и тени фальши. То сочетались две прекрасные души, разделенные тем, что является законом, соединенные тем, что обольщает в природе. В этот миг вошел генерал д'Эглемон.
- Сменилось правительство,- объявил он.- Ваш дядя - член нового кабинета. Итак, Ванденес, теперь у вас все возможности стать посланником.
Шарль и Жюли покраснели и переглянулись. Неловкость была еще одной связующей нитью. Они подумали об одном и том же, почувствовали одинаковые угрызения совести; страшные и такие же крепкие узы связывают двух разбойников, только что убивших человека, как и двух влюбленных, виновных в поцелуе. Надо было отвечать маркизу.
- Я раздумал уезжать из Парижа,- сказал Шарль де Ванденес.
- Нам-то известно, почему,- заметил генерал с тем хитрым выражением, какое бывает у человека, открывающего чужой секрет.- Вам не хочется расставаться с дядюшкой, чтобы вас объявили наследником его пэрства.
Жюли быстро ушла к себе в комнату, и в голове у нее мелькнула ужасная мысль о муже: "До чего же он глуп!"
IV
ПЕРСТ БОЖИЙ
Между Итальянской заставой и заставой Санте, с внутреннего бульвара, что ведет к Ботаническому саду, открывается такая панорама, которая пленяет не только художника, но и путешественника, пресыщенного самыми восхитительными видами. Дойдите до небольшого подъема, где бульвар, затененный высокими ветвистыми деревьями, заворачивает словно зеленая лесная дорога, прелестная и уединенная, и вы увидите у ног своих об ширную долину с постройками, напоминающими сельские домики, кое-где покрытую растительностью, орошенную мутными водами Бьевры - иначе рекою Гобеленов. На противоположном склоне горы тысячеголовою толпой теснятся крыши, под которыми ютится нищета предместья Сен-Марсо15. Великолепный купол Пантеона16 и тусклая, печальная глава Валь де Грас17 горделиво высятся над городом, расположенным амфитеатром, и причудливы уступы его, окаймленные извилистыми улицами. Отсюда кажется, что у двух этих зданий какие-то исполинские размеры; рядом с ними скрадываются и хрупкие строения и самые высокие тополя, растущие в долине. Слева, словно черный и костлявый призрак, стоит Обсерватория, сквозь окна и галереи которой струится свет, рисуя немыслимые, затейливые узоры. Вдали меж голубоватыми постройками Люксембургского дворца и серыми башнями Сен-Сульписа искрится изящный фонарь Дома Инвалидов. Когда смотришь отсюда, контуры зданий сливаются с листвою, с тенями, и зависит это от капризов неба, то и дело меняющего цвет, освещение и вид. Вдалеке в воздушном пространстве четко вырисовываются дома, а вокруг колышется и трепещет листва деревьев и вьются исхоженные тропинки. Справа, в рамке этого своеобразного пейзажа, белеет длинная полоса Сен-Мартенского канала, окаймленного бурым камнем, обсаженного липами, с амбарами вдоль берега, построенными в чисто римском духе. Там, на заднем плане, очертания холмов Бельвиля, подернутых дымкой и усеянных домами и мельницами, сливаются с очертаниями облаков. Однако между рядами кровель, обрамляющими долину, и небосклоном, туманным, точно воспоминание детства, существует целый город, который не виден вам,- обширный квартал, затерянный, как в пропасти, между крышами больницы для бедных и высокою оградою Восточного кладбища, между страданием и смертью. Оттуда доносится глухой шум, напоминающий рокот океана, бьющегося о скалы; он словно возвещает: "Я здесь!" Стоит солнцу залить потоком света эту часть Парижа и сделать чище и мягче линии; стоит ему вспыхнуть кое-где в стеклах, скользнуть по черепичной кровле, зажечься в золоченых крестах, ослепить вас белизною стен и превратить воздух в прозрачное марево; стоит ему создать богатую и причудливую игру света и тени; стоит небу стать лазурным, а на земле закипеть жизни, раздаться колокольному звону,- и перед вашим плененным взглядом предстанет красочная, волшебная картина, которая никогда не сотрется в воображении вашем и которой вы будете восхищаться и восторгаться, как чудесными видами Неаполя, Стамбула или Флориды. В смутном хоре звуков все - гармония. Там и гул людской толпы, и мелодия тихого уединения, голос миллиона существ, и голос Бога. Там, распростершись под темными кипарисами Пер-Лашеза, покоится столица.
Однажды весенним утром, в тот час, когда солнце озаряло этот пейзаж во всей его красоте, я любовался им, прислонившись к большому вязу, подставлявшему ветру свои желтые цветы. И при виде этих роскошных, этих величавых картин я с горечью размышлял о том пренебрежении, которое мы теперь проявляем, даже в книгах, к своей стране. Я проклинал жалких богачей, которые, пресытившись прекрасной Францией, покупают ценою золота право пренебрегать родной страною и мчатся вскачь по Италии, разглядывая в лорнет столь опошленные пейзажи. Я с любовью смотрел на современный Париж, я мечтал, но вдруг звук поцелуя нарушил мое уединение и спугнул мои философские размышления. На боковой аллее, вьющейся над обрывом, у подножия которого плещется река, по другую сторону моста Гобеленов, я увидел женщину, еще довольно молодую, одетую с изящной простотою; на нежном лице ее словно отражалась та радость жизни, что освещала весь пейзаж. Красивый молодой человек поставил на землю мальчика, миловиднее которого трудно найти, и мне так и не удалось узнать, был ли прозвучавший поцелуй запечатлен на щеке матери или на щеке ребенка. Одно и то же чувство, нежное и горячее, оживляло взгляды, жесты, улыбку и мужчины и женщины. Они приблизились друг к другу, увлеченные чудесным единым порывом, руки их сплелись так радостно и так поспешно и они так были поглощены собою, что даже не заметили моего присутствия. Но был тут еще один ребенок - с недовольным, сердитым лицом; он повернулся к ним спиною и бросил на меня взгляд, удивительный по своему выражению. Его маленький брат бежал то позади, то впереди матери и молодого человека, а этот ребенок, такой же хорошенький, такой же грациозный, но с чертами более тонкими, стоял молча, застыв, словно змееныш, впавший в спячку. То была девочка. Казалось, красавица и ее спутник двигаются машинально. Быть может, по рассеянности они ходили взад и вперед вдоль небольшого пространства, от мостика до коляски, ожидавшей на повороте бульвара; довольствуясь коротким этим путем, они то шли, то останавливались, переглядывались, смеялись, смотря по тому, о чем шел разговор, то оживленный, то медлительный, то веселый, то серьезный.
Я спрятался за большим вязом и любовался пленительной сценой; разумеется, я не стал бы посягать на чужую тайну, если бы не подметил на лице задумчивой и молчаливой девочки печать мысли более глубокой, нежели то обычно бывает в ее возрасте. Когда ее мать и молодой человек, поравнявшись с нею, шли обратно, она угрюмо склоняла голову и исподлобья бросала на них и на брата какие-то странные взгляды. Нельзя передать той хитрой проницательности, того наивного коварства, той настороженности, которые вдруг появлялись на этом детском личике, в глазах, обведенных легкой синевой, стоило молодой женщине или ее спутнику погладить белокурые локоны мальчика, ласково обнять его свежую шейку, окаймленную белым воротничком, когда он, расшалившись, пытался шагать с ними в ногу. Право, на худеньком личике этой странной девочки запечатлелась настоящая страсть взрослого человека. Она или страдала, или размышляла. Что же предрекает смерть этим цветущим созданиям? Болезнь ли, подтачивающая тело, или скороспелая мысль, пожирающая их едва развившуюся душу? Может быть, об этом известно матери. Я же не знаю ничего страшнее старческой мысли на челе ребенка,- богохульство в устах девственницы не так чудовищно. И вот какой-то отсутствующий вид у этой девочки, уже мыслящей, ее неподвижность затронули мое воображение. Я с любопытством стал следить за нею. По прихоти фантазии, естественной для наблюдателя, я сравнивал ее с братом, стараясь уловить сходство и различие между ними. У нее были темные волосы, черные глаза, и она была высока не по летам, а у мальчика внешность была совсем иная: белокурые волосы, глаза зеленые, как море, изящная хрупкость. Девочке, вероятно, было лет семь восемь, брату ее - не больше шести. Одеты они были одинаково; впрочем, приглядевшись внимательнее, я заметил в их воротничках еле приметное отличие, по которому я потом угадал целый роман в прошлом и целую драму в будущем. То была сущая безделица. Воротничок смуглолицей девочки был подрублен простым рубцом, воротничок мальчика украшала прелестная вышивка; это выдавало тайну сердца, предпочтение, выраженное без слов, которое дети читают в душе своих матерей будто по наитию Божьему. Белокурый мальчуган, беззаботный, веселый, мог сойти за девочку, так свежа была его белая кожа, так изящны его движения, так миловидно личико. Сестра же его, невзирая на свою силу, невзирая на прекрасные черты и яркий румянец, походила на болезненного мальчика. Живые глаза ее, лишенные того влажного блеска, который придает столько прелести детскому взору, казались иссушенными внутренним огнем, как глаза царедворца. Кожа у нее была матовая, оливкового оттенка, а это признак решительного характера. Уже два раза ее братец подбегал к ней с трогательной ласковостью, умильно и вырази тельно смотрел на нее, так что очаровал бы самого Шарле18, и протягивал ей охотничий рожок, в который он то и дело трубил; но всякий раз на нежно сказанное им: "Хочешь, возьми, Елена?"- она отвечала суровым взглядом. Что-то угрюмое, зловещее было в этой девочке, и, хоть спокойно было выражение ее лица, она вздрагивала и даже заливалась ярким румянцем всякий раз, когда к ней приближался брат; но мальчик не замечал, что сестра в дурном расположении духа, и его беззаботность, смешанная с участием, составляла резкую противоположность между настоящим детским характером и характером взрослого человека, умудренного опытом и отягченного заботами, которые запечатлелись на лице девочки, уже омраченном темными тучами.
- Мама, Елена не хочет играть! - пожаловался мальчик, воспользовавшись тем, что мать и молодой человек остановились на мосту Гобеленов.
- Оставь ее, Шарль! Ты ведь знаешь, она вечно капризничает. От слов этих, рассеянно произнесенных матерью, которая тотчас же пошла вместе с молодым человеком обратно, на глазах у Елены выступили слезы. Она молча проглотила слезы и, бросив на брата глубокий взгляд, который показался мне необъяснимым, стала с мрачным и испытующим видом рассматривать крутой откос, на вершине которого стоял мальчик, затем реку Бьевру, мост, весь ландшафт и меня.
Я побоялся, что счастливая пара заметит мое присутствие и я помешаю ее разговору, поэтому потихоньку отошел и спрятался за живою изгородью из бузины; густая листва скрыла меня от чужих взглядов. Спокойно уселся я на пригорке, чуть повыше бульвара, и, прислонившись к стволу дерева, глядел то на живописный пейзаж, то на странную девочку, которую мне было видно в просвете изгороди, меж густыми ветвями. Елена, не видя меня более, как будто встревожилась, ее черные глаза с неизъяснимым любопытством искали меня вдали, в глубине аллеи, за деревьями. Чего же хотела она от меня? В это время, словно пение птицы, раздался в тишине звонкий смех Шарля. Красивый молодой человек, белокурый, как и мальчуган, подбрасывал его и целовал, осыпая забавными ласковыми прозвищами, которыми мы любовно наделяем детей. Молодая женщина улыбалась, глядя на эту сцену, и порою, вероятно, произносила вполголоса слова, исходившие из глубины сердца, ибо спутник ее останавливался и смотрел на нее голубыми глазами, полными огня, полными обожания. Их голоса сливались с возгласами мальчугана и звучали удивительно мелодично. Все трое были прелестны. Эта сцена придавала несказанное очарование великолепному ландшафту. Красивая белолицая смеющаяся женщина, дитя любви, мужчина во всем обаянии молодости, чистое небо, наконец, полная гармония природы - все это радовало душу. Я почувствовал, что невольно улыбаюсь, словно сам вкушаю счастье. Молодой красавец прислушался - пробило девять часов. Он нежно поцеловал свою спутницу - она вдруг стала серьезной и даже печальной - и пошел навстречу медленно приближавшемуся тильбюри, которым правил старый слуга. Болтовня мальчугана-любимца слилась со звуками прощальных поцелуев, которыми осыпал его молодой человек. Когда же молодой человек сел в коляску, когда женщина, словно застыв, стала прислушиваться к стихавшему стуку колес, следя, как вздымается облако пыли на зеленой аллее бульвара, Шарль подбежал к сестре, стоявшей у моста, и до меня донесся его серебристый голосок:
- Почему же ты не простилась с моим дружком?
Елена метнула на брата, остановившегося на краю обрыва, страшный взгляд - вряд ли такой взгляд вспыхивал когда-нибудь в глазах ребенка - и яростно толкнула его. Шарль покатился по крутому склону, налетел на корни, его отбросило на острые прибрежные камни, поранило ему лоб, и он, обливаясь кровью упал в грязную реку. Вода расступилась, и хорошенькая светлая головка исчезла в мутных речных волнах. Раздались душераздирающие вопли бедного мальчика; но они сейчас же умолкли, их заглушила тина, в которой он исчез с таким шумом, будто ко дну пошел тяжелый камень. Все это произошло с быстротою молнии. Я вскочил, сбежал по тропе. Елена была потрясена и пронзительно кричала:
- Мама, мама!
Мать была здесь, рядом со мною. Она прилетела, как птица. Но ни материнские, ни мои глаза не могли распознать места, где утонул ребенок. Вода была черная, и на огромном пространстве бурлили водовороты. Русло Бьевры в этом месте покрыто слоем грязи футов в десять толщиною. Ребенку суждено было погибнуть. Спасти его было невозможно. В воскресное утро все еще отдыхали, нигде не было видно ни лодки, ни рыбаков. Нигде ни шеста, чтобы провести по дну смрадного потока, нигде ни души. Зачем мне было рассказывать об этом печальном случае или о тайне этого несчастья? Быть может, Елена отомстила за отца? Ее ревность, без сомнения, была Божьей карой. Но я содрогнулся, взглянув на мать. Какому страшному допросу подвергнет ее муж, вечный ее судья? И с нею будет неподкупный свидетель. В детстве чело светится, кожа на лице прозрачна, и ложь тогда подобна огню, от которого краснеют даже веки. Несчастная еще не думала о пытке, которая ждала ее дома. Она всматривалась в Бьевру.
Такое событие должно было с ужасающей силой от разиться на жизни женщины, и мы расскажем об одном из тех страшных его отзвуков, которые время от времени омрачали любовь Жюли.
Как-то вечером, два - три года спустя, у маркиза де Ванденеса, который в ту пору носил траур по отцу и был занят делами по наследству, сидел нотариус. То не был мелкий нотарус, персонаж Стерна19, а раздобревший и самодовольный парижский нотариус, один из тех всеми уважаемых и в меру глупых людей, которые грубо задевают незримые раны, а потом спрашивают, отчего это раздаются стенания. Если случайно они узнают, почему глупость их так убийственна, то говорят: "Ей-богу, я ровно ничего не знал". Словом, то был благонамеренный дурак, для которого в жизни не существовало ничего, кроме "нотариальных актов". Рядом с дипломатом сидела г-жа д'Эглемон. Не дождавшись конца обеда, генерал откланялся и повез своих детей на представление то ли в театр Амбигю-Комик, то ли в Гэте на бульвары. Мелодрамы чрезмерно возбуждают чувства, однако в Париже считается, что они доступны и безвредны для детей, ибо в них всегда торжествует добродетель. Генерал уехал, не дождавшись десерта, потому что сыну и дочке его хотелось приехать в театр до поднятия занавеса, и они не давали отцу покоя.
Нотариус, невозмутимый нотариус, которого ничуть не удивило, что г-жа д'Эглемон отправила детей и мужа в театр, а сама осталась, сидел на стуле как приклеенный. Возник какой-то спор, и десерт затянулся. А теперь слуги медлили с кофе. На все это, конечно, уходило драгоценное время, и хорошенькая женщина не скрывала нетерпения; ее можно было бы сравнить с породистой лошадью, которая перед бегом бьет копытом землю. Нотариус не разбирался ни в лошадях, ни в женщинах, он просто-напросто думал, что маркиза - женщина живая и бойкая. Он был в восторге оттого, что находится в обществе великосветской дамы и высокопоставленного политического деятеля, и пытался поразить их своим остроумием; притворную улыбку маркизы, выходившей из себя, он принимал за одобрение и продолжал свою болтовню. Уже хозяин дома заодно со своей гостьей не раз позволил себе промолчать, в то время как нотариус ждал от него поощрения; не понимая значения этих красноречивых пауз, чудак, вперив взгляд в горящий камин, силился припомнить еще какую-нибудь занятную историю. Наконец дипломат прибегнул к помощи часов. Потом маркиза надела шляпу, словно собираясь уйти, однако все не уходила. Нотариус ничего не замечал, ничего не слышал. Он восхищался собой и был уверен, что маркиза не уходит оттого, что увлечена его рассказами.
"Уж эта дама наверняка будет моей клиенткой",- думал он.
Маркиза стоя натягивала перчатки, не щадя пальцев, и поглядывала то на маркиза де Ванденеса, который разделял ее нетерпение, то на нотариуса, который вынашивал каждую свою остроту. Стоило только этому достойному человеку замолчать, как маркиза и де Ванденес облегченно вздыхали, обменивались знаками, словно говоря: "Ну, теперь-то он уйдет". Но не тут-то было. Им казалось, что это какой-то кошмар; в конце концов влюбленные, на которых нотариус действовал, как змея на птицу, потеряли самообладание, и Ванденес совершил неучтивый поступок. На самом захватывающем месте рассказа о гнусных проделках, путем которых разбогател известный делец дю Тийе, бывший в те времена в чести, о грязных его делишках, о которых высокоумный нотариус повествовал со всеми подробностями, дипломат услышал, что часы пробили девять; он понял, что нотариус безнадежно глуп, что его надобно без всяких церемоний выпроводить, и прервал его решительным жестом.
- Вам нужны щипцы, маркиз?- спросил нотариус, протягивая их своему клиенту.
- Нет, сударь, я вынужден попрощаться с вами. Госпожа д'Эглемон хочет поехать к своим детям, и я буду иметь честь сопровождать ее.
- Уже девять часов! Время бежит, как тень, когда беседуешь с людьми обходительными,- заметил нотариус, который уже целый час разглагольствовал один.
Он взял шляпу, затем встал у камина, еле сдерживая икоту, и обратился к клиенту, не замечая взглядов маркизы, метавших молнии.
- Подведем итоги, маркиз. Дело прежде всего. Завтра же пошлем вызов в суд вашему брату, предъявим ему свои требования; мы приступим к описи, а засим, честное слово...
Нотариус так плохо понял намерения клиента, что собирался повести дело как раз вопреки тем указаниям, которые тот только что дал ему. Это принимало такой оборот, что Ванденесу поневоле пришлось наставить на правильный путь своего тупого нотариуса; начался спор, который длился еще некоторое время.
- Послушайте,- сказал наконец дипломат по знаку молодой женщины,- мне это надоело, приходите завтра в девять часов вместе с моим поверенным.
- Имею честь обратить ваше внимание, маркиз, на то, что у нас нет уверенности, застанем ли мы завтра утром господина Дероша, а если вызов в суд не будет вручен до полудня, то срок истечет, и тогда...
Тут во двор въехала карета; услышав шум колес, бедная женщина быстро отвернулась, чтобы скрыть слезы, выступившие у нее на глазах. Маркиз позвонил,- он собирался сказать, что его ни для кого нет дома, но генерал, нежданно вернувшийся из театра, опередил лакея и вошел, ведя за руку недовольного, рассерженного сына и дочь, у которой были заплаканные глаза.
- Что случилось?- спросила г-жа д'Эглемон у мужа.
- Расскажу после,- ответил генерал, направляясь в соседний будуар,дверь туда была открыта, и он заметил на столе в этой комнате газеты.
Маркиза вне себя, с разочарованным видом опустилась на диван.
Нотариус, почитая своею обязанностью приласкать детей, спросил мальчика слащавым тоном:
- Ну как, миленький, что представляли в театре?
- "Долину потока",- буркнул Гюстав.
- Клянусь честью,- воскликнул нотариус,- писатели в наше время прямо какие-то полоумные! "Долина потока"! Почему не "Поток долины"? В долине может и не быть потока, а сказав "Поток долины", авторы представили бы нечто четкое, определенное, характерное, вразумительное. Но оставим это. Далее: разве драма может разыграться в потоке или в долине? Мне возразят, что нынче гвоздь представлений - декорации, а название говорит за то, что декорации в этой пьесе отменные. Вам-то понравилось, дружок? - прибавил он, усаживаясь рядом с мальчиком.
Когда нотариус спросил, может ли драма разыграться на дне потока, дочь маркизы медленно отвернулась и заплакала. Мать была так раздосадована, что не обратила внимания на дочку.
- Ах, да, сударь, очень понравилось,- ответил мальчик.- В пьесе показывают очень славного мальчика, у него нет никого на свете, потому что его папа не мог быть его папой. И вот когда он шел по мосту над рекой, какой-то страшный бородатый человек в черном сбросил его в воду. Тут сестрица заплакала, зарыдала, и все в зале закричали на нас, и папа нас поскорее, поскорее увел...
Господин де Ванденес и маркиза замерли, словно обессилев от какой-то страшной боли, которая сковала их, помешала им думать, действовать.
- Гюстав, да замолчи же!- крикнул генерал.- Я ведь запретил тебе говорить о том, что произошло в театре, а ты уже забыл мои наставления.
- Соблаговолите извинить его, ваше превосходительство,- произнес нотариус,- зря я его расспрашивал. Но я ведь не знал, как это важно...
- Он не должен был отвечать,- сказал отец, холодно глядя на сына.
Причина внезапного возвращения отца с детьми стала понятна дипломату и маркизе. Мать посмотрела на дочь, увидела, что та вся в слезах, поднялась было, чтобы подойти к ней; но внезапно лицо ее передернулось, и на нем появилось суровое выражение, которое ничто не могло бы смягчить.
- Перестаньте, Елена,- обратилась она к дочке,- ступайте в будуар и успокойтесь.
- Чем же провинилась бедная крошка?- спросил нотариус, желая смягчить гнев матери и умерить слезы дочери.- Девочка прехорошенькая и, должно быть, умница. Я глубоко уверен, сударыня, что она доставляет вам только радости. Не правда ли, деточка?
Елена, дрожа, посмотрела на мать, вытерла слезы, постаралась придать спокойное выражение лицу и убежала в будуар.
- И уж, конечно, сударыня,- разглагольствовал нотариус,- вы хорошая мать и любите своих детей одинаково. Кроме того, вы слишком добродетельны, чтобы предпочитать одного ребенка другому,- пагубные последствия такого предпочтения раскрываются особенно перед нами, нотариусами. Все общество проходит через наши руки, поэтому-то мы бываем свидетелями страстей в самом омерзительном их проявлении: в корысти. То мать старается лишить наследства детей от законного мужа в пользу своих детей-любимчиков; а муж иной раз хочет передать все имущество ребенку, вызывающему ненависть матери. И пойдет тут кутерьма: запугивание, подложные документы, фиктивные продажи, передача наследства подставному лицу - словом, прегнусная неразбериха, по чести говорю, прегнусная! То отцы прожигают жизнь, лишая своих детей материнского наследства, потому что воруют имущество у жен... Да, именно воруют, так оно и есть. Мы тут говорили о драме. Э, уверяю вас, если бы мы могли раскрыть тайну иных дарственных записей, то наши писатели создали бы потрясающие трагедии из жизни буржуазных кругов. Просто не понимаю, что за власть такая у женщин, ведь вертят всеми, как им вздумается; хоть с виду они слабенькие, а перевес всегда на их стороне. Меня-то, однако, им ни за что не обмануть. Я-то всегда угадаю, что за причина скрывается за этакими предпочтениями, которые в свете из учтивости считают непостижимыми. А мужья, нужно прямо сказать, никогда не догадываются. Вы мне ответите, что бывают привязанности, склон...