Страница:
– Значит, от природы я не такая уж хорошая, – сказала Энни.
– Ты так не думай. Это неправда. Энни дернула плечом:
– Наверно, я боюсь, что буду обращаться с ребенком как моя мама со мной. Понимаете, так все и началось. Она меня вечно колотила, что бы я ни сделала, и я боюсь, что в конце концов стану такой же для своего малыша.
– Ты только мучаешь себя этими мыслями, – сказала Джилли.
– Но ведь так можетслучиться, да? Господи, я… Знаете, я уже два года как от нее сбежала, но по-прежнему все время чувствую, что она стоит у меня за спиной или поджидает за углом. Кажется, мне от нее никуда не деться. Когда жила дома, это было все равно что жить в доме врага. Но я вот сбежала, а ничего не изменилось. У меня все то же чувство, только теперь для меня все – враги.
Джилли протянула руку и накрыла ладонью ее ладонь.
– Не все, – сказала она, – поверь, не все.
– Трудно…
– Я знаю.
«На свалке», Мег Маллали. Ретушированная фотография. Катакомбы, Нъюфорд, 1991 г.
Двое детей сидят на ступенях одного из заброшенных домов в Катакомбах. Волосы у них свалялись, лица чумазые, одежда грязная и не по росту. Они похожи на ирландских бродячих ремесленников начала XX века. Вокруг них всякий хлам: рваные мусорные мешки, выплеснувшие свое содержимое на асфальт, разбитые бутылки, полусгнившие матрасы на мостовой, мятые консервные банки, подмокшие газеты, использованные презервативы. Детям семь и тринадцать лет, мальчик и девочка. У них нет ни дома, ни семьи. Только они двое.
Следующий месяц прошел ужасно быстро. Энни осталась у меня – так ей захотелось. Мы с Анжелой нашли ей однокомнатную квартирку на Ландис-аве-160
Джилли ню, и она собиралась туда переехать, когда родится ребенок. Совсем рядом с моим чердачком: ее заднее окно видно из моего. Но пока она решила пожить со мной.
Она действительно чудесная девчонка. Без артистической жилки, но очень толковая. Могла бы стать, кем захочет, если бы только научилась управляться со всем тем, что взвалили на ее плечи родители.
Она немножко стесняется Анжелы и кое-кого из моих друзей – то ли они для нее слишком взрослые, то ли еще что, – но со мной и с Софи отлично ладит. Может, потому, что стоит оставить нас с Софи в одной комнате больше чем на две минуты, как мы начинаем хихикать и ведем себя, будто мы вдвое младше, чем на самом деле, так что получается – всего на несколько лет старше Энни.
– Вы с ней как сестры, – сказала мне как-то Энни, когда мы возвращались из студии Софи. – У нее волосы светлее, она немножко фигуристее и уж точногораздо опрятнее тебя, но я, когда вижу вас вдвоем, всегда чувствую, что вы – семья. Такая, какой полагается быть семье.
– Даже при том, что в Софи – кровь эльфов? – спросила я.
Она решила, я шучу.
– Если в ней и есть что-то волшебное, – сказала она, – то в тебе не меньше. Потому-то вы и кажетесь родными друг другу.
– Я просто смотрю на мир внимательно, – сказала я ей, – только и всего.
– Вот-вот…
Малышка зашевелилась точно по расписанию – в половине четвертого утра в воскресенье. Я бы, пожалуй, запаниковала, если бы Энни не паниковала за двоих. Так что я просто позвонила Анжеле и стала помогать Энни одеваться. К тому времени как подъехала Анжела, схватки уже начались вовсю. Но все обошлось прекрасно. Джиллиан София Мэкл появилась на свет два часа сорок пять минут спустя в ньюфордской городской больнице. Шесть фунтов пять унций краснолицего чуда. Без осложнений. Осложнения начались позже.
В последнюю неделю перед выставкой все сбились с ног. Сто одно дело, о которых никто не подумал, и все надо было успеть в последний момент. И в довершение всех несчастий один холст у Джилли остался незаконченным до вечера пятницы, и она никак не могла выбросить его из головы.
Он был на подрамнике, еще без названия, покрытый одноцветной грунтовкой, с грубо намеченными контурами. Цвета никак не давались ей. Джилли знала, чего хочет, но стоило подойти к холсту, в голове становилось пусто. Будто забыла все, чему ее учили. Ночью внутренняя сущность картины возникала перед ней, как призрак, но улетучивалась с рассветом, забывалась, как мимолетный сон. Ее изгонял проснувшийся внешний мир. Стук в дверь. Телефонный звонок.
Выставка открывалась ровно через семь дней.
Малышке Энни исполнилось почти две недели. Это был счастливый спокойный младенец из тех, которые никогда не плачут, а только курлычут что-то про себя. Сама Энни была на грани нервного срыва.
– Я боюсь, – сказала она Джилли, зайдя в тот вечер к ней на чердачок. – Слишком все хорошо. Я этого не заслужила.
Они сидели за кухонным столом, пристроив малышку на кровати между двумя подушками. Энни не сиделось на месте. Она взяла карандаш и принялась черкать что-то на листках бумаги.
– Не говори так, – сказала Джилли. – И даже не думай.
– Но это же правда. Погляди на меня. Я не такая, как вы с Софи. Не такая, как Ангел. Что я могу дать своему ребенку? Что она увидит, глядя на меня?
– Добрую любящую маму.
Энни покачала головой:
– Я вовсе не такая. У меня в голове все смешалось. Каждый день с утра до вечера я будто сквозь паутину продираюсь.
– Давай запишем тебя к врачу?
– Давай, к мозгоправу, – уныло кивнула Энни и сердито взглянула на свои каракули. – Ты погляди, какое дерьмо!
Не дав Джилли взглянуть, она смела листки со стола, и они разлетелись по всей студии.
– О господи! – вскрикнула Энни, глядя на порхающие бумажки. – Извини, я не хотела!
Она вскочила, опередив Джилли, и собрала все в мусорное ведро под плитой. Долго стояла, держа их в руках и по одному сбрасывая в мусор.
– Энни?
Она повернулась навстречу подошедшей Джилли. Сияние материнства, оживлявшее ее лицо в последний месяц перед родами, погасло. Она снова была бледна, понура и казалась такой потерянной, что Джилли только и смогла обнять ее и молча прижать к себе.
– Прости, – выдохнула Энни ей в волосы, – не знаю, что со мной творится. Просто… я знаю, мне бы радоваться, а я все боюсь и ничего не понимаю. – Она кулачками потерла глаза. – Господи, послушал бы меня кто! Только и делаю, что жалуюсь на жизнь.
– Честно говоря, есть на что пожаловаться, – сказала Джилли.
– Да, но если вспомнить, что было, пока я тебя не встретила, я, можно сказать, в рай попала.
– Не хочешь переночевать сегодня у меня? – предложила Джилли.
Энни высвободилась из ее объятий.
– Если можно… если ты не против…
– Совершенно не против.
– Спасибо.
Энни оглянулась на кровать. Ее взгляд упал на настенные часы.
– Опаздываешь на работу, – сказала она.
– Ничего страшного. Думаю, я сегодня возьму отгул.
Энни покачала головой:
– Нет, иди. Ты же сама говорила, что в пятницу работы выше головы.
Джилли до сих пор работала по вечерам в кафе Кэтрин на Баттерсфилд-роуд. Она легко представляла себе, что скажет Венди, услышав, что она приболела. Во всем городе не найдется кому ее подменить, и, значит, Венди придется обслуживать все столики в одиночку.
– Ты уверена? – спросила Джилли.
– Со мной все в порядке, – сказала Энни. – Честно.
Она подошла к кровати, взяла малышку, нежно побаюкала ее на руках.
– Только посмотри, – тихонько шепнула она, скорее сама себе. – Трудно поверить, что такая красота родилась от меня. – Не дав Джилли заговорить, она повернулась к ней. – Это тоже волшебство, да?
– Может быть, самое большое из доступных нам чудес, – отозвалась Джилли.
«И это называется любовь?» Клодия Федер. Масло. Студия «Старый рынок», Ньюфорд, 1990 г.
Толстый мужчина сидит на кровати в дешевом гостиничном номере. Он снимает рубашку. В приоткрытую дверь туалета видна тоненькая девочка в лифчике и трусиках, сидящая на унитазе со шприцем в руках.
На вид ей около четырнадцати лет.
«Я просто смотрю вокруг внимательно», – говорила я ей. Должно быть, потому-то, закончив смену и вернувшись на чердачок, я не застала Энни. Такая я внимательная. Малышка лежала на кровати между двумя подушками, а на кухонном столе я увидела записку:
«Не знаю, что со мной не так. Мне все время хочется кого-то ударить. Я смотрю на маленькую Джилли, вспоминаю свою мать и боюсь. Позаботься о ней за меня. Научи ее волшебству. Пожалуйста, не сердись».
Не знаю, сколько я просидела, глядя на эти печальные, жалобные слова. Слезы лились у меня из глаз.
Нельзя было уходить на работу. Нельзя было оставлять ее одну. Она в самом деле думала, что малышка неизбежно повторит ее собственное детство. Сколько раз она мне это говорила, а я просто не замечала, да?
Наконец я бросилась к телефону. Позвонила Анжеле. Позвонила Софи. Позвонила Лу Фучери. Обзвонила всех, кого могла вспомнить, кто мог помочь ее найти. Анжела сидела со мной на чердачке, когда зазвонил телефон. Я взяла трубку.
И я услышала, что сказал Лу:
– Не больше пятнадцати минут назад патрульный доставил ее в больницу. Накачалась бог знает чем. Он говорит, настоящее самоубийство. Мне очень жаль, Джилли, но я уже не застал ее в живых.
Я ничего не сказала. Просто передала трубку Анжеле, пошла и села на кровать. Взяла на руки маленькую Джиллиан и еще немножко поплакала.
Я вовсе не шутила тогда, говоря о Софи. В ней на самом деле течет кровь эльфов. Не могу объяснить это, и мы редко об этом говорим, но я просто знаю, что это так, а она отрицает. Все же она пообещала мне благословить малышку Энни, как благословляли детей феи в старых сказках.
– Я наделила ее даром счастливой жизни, – сказала она мне потом. – Мне и не снилось, что в этой жизни не будет Энни.
Но в сказках так оно и бывает, правда? Что-то всегда идет не так, а то бы и рассказывать было не о чем. Приходится быть сильным, чтобы заслужить счастливую и долгую жизнь.
У Энни хватило сил, чтобы оставить свою малышку, потому что она думала, что сможет только изуродовать ей жизнь. Но сил, чтобы помочь самой себе, ей не хватило. Такое ужасное наследство оставили ей родители.
Я так и не успела закончить к выставке последнюю картину, но у меня нашлось чем ее заменить. Несколько небрежных штрихов, сделанных Энни, говорили мне больше, чем все мои работы, вместе взятые.
Я собиралась вынести мусор, когда заметила смятые листки, исчерченные каракулями, которые нацарапала Энни в последний вечер. Совсем как детские рисунки.
Я вставила один листок в рамку и повесила на выставке.
– У нас теперь пять койотов и один призрак койота, – только и сказала Софи, увидев, что я сделала.
«В доме врага моего», Энни Майкл. Карандаш. Студия «Йор-стрит». Ньюфорд, 1991 г.
Небрежные наброски карандашом. Домик– обычный квадрат с треугольной крышей, и в нем три фигурки, начерченные по принципу «точка, точка, запятая». Две из них снабжены треугольниками «юбочек», чтобы обозначить их пол. Две более крупные фигурки избивают меньшую кривыми палками или ремнями.
Маленькая фигурка пытается уползти.
В книге отзывов кто-то записал: «Никогда не прощу тех, кто в ответе за все, что с нами сделали. И пробовать не стану».
– И я тоже, – сказала Джилли, прочитав запись. – Помоги мне, Господи, я тоже.
Рэйлин
– Ты так не думай. Это неправда. Энни дернула плечом:
– Наверно, я боюсь, что буду обращаться с ребенком как моя мама со мной. Понимаете, так все и началось. Она меня вечно колотила, что бы я ни сделала, и я боюсь, что в конце концов стану такой же для своего малыша.
– Ты только мучаешь себя этими мыслями, – сказала Джилли.
– Но ведь так можетслучиться, да? Господи, я… Знаете, я уже два года как от нее сбежала, но по-прежнему все время чувствую, что она стоит у меня за спиной или поджидает за углом. Кажется, мне от нее никуда не деться. Когда жила дома, это было все равно что жить в доме врага. Но я вот сбежала, а ничего не изменилось. У меня все то же чувство, только теперь для меня все – враги.
Джилли протянула руку и накрыла ладонью ее ладонь.
– Не все, – сказала она, – поверь, не все.
– Трудно…
– Я знаю.
10
«На свалке», Мег Маллали. Ретушированная фотография. Катакомбы, Нъюфорд, 1991 г.
Двое детей сидят на ступенях одного из заброшенных домов в Катакомбах. Волосы у них свалялись, лица чумазые, одежда грязная и не по росту. Они похожи на ирландских бродячих ремесленников начала XX века. Вокруг них всякий хлам: рваные мусорные мешки, выплеснувшие свое содержимое на асфальт, разбитые бутылки, полусгнившие матрасы на мостовой, мятые консервные банки, подмокшие газеты, использованные презервативы. Детям семь и тринадцать лет, мальчик и девочка. У них нет ни дома, ни семьи. Только они двое.
Следующий месяц прошел ужасно быстро. Энни осталась у меня – так ей захотелось. Мы с Анжелой нашли ей однокомнатную квартирку на Ландис-аве-160
Джилли ню, и она собиралась туда переехать, когда родится ребенок. Совсем рядом с моим чердачком: ее заднее окно видно из моего. Но пока она решила пожить со мной.
Она действительно чудесная девчонка. Без артистической жилки, но очень толковая. Могла бы стать, кем захочет, если бы только научилась управляться со всем тем, что взвалили на ее плечи родители.
Она немножко стесняется Анжелы и кое-кого из моих друзей – то ли они для нее слишком взрослые, то ли еще что, – но со мной и с Софи отлично ладит. Может, потому, что стоит оставить нас с Софи в одной комнате больше чем на две минуты, как мы начинаем хихикать и ведем себя, будто мы вдвое младше, чем на самом деле, так что получается – всего на несколько лет старше Энни.
– Вы с ней как сестры, – сказала мне как-то Энни, когда мы возвращались из студии Софи. – У нее волосы светлее, она немножко фигуристее и уж точногораздо опрятнее тебя, но я, когда вижу вас вдвоем, всегда чувствую, что вы – семья. Такая, какой полагается быть семье.
– Даже при том, что в Софи – кровь эльфов? – спросила я.
Она решила, я шучу.
– Если в ней и есть что-то волшебное, – сказала она, – то в тебе не меньше. Потому-то вы и кажетесь родными друг другу.
– Я просто смотрю на мир внимательно, – сказала я ей, – только и всего.
– Вот-вот…
Малышка зашевелилась точно по расписанию – в половине четвертого утра в воскресенье. Я бы, пожалуй, запаниковала, если бы Энни не паниковала за двоих. Так что я просто позвонила Анжеле и стала помогать Энни одеваться. К тому времени как подъехала Анжела, схватки уже начались вовсю. Но все обошлось прекрасно. Джиллиан София Мэкл появилась на свет два часа сорок пять минут спустя в ньюфордской городской больнице. Шесть фунтов пять унций краснолицего чуда. Без осложнений. Осложнения начались позже.
11
В последнюю неделю перед выставкой все сбились с ног. Сто одно дело, о которых никто не подумал, и все надо было успеть в последний момент. И в довершение всех несчастий один холст у Джилли остался незаконченным до вечера пятницы, и она никак не могла выбросить его из головы.
Он был на подрамнике, еще без названия, покрытый одноцветной грунтовкой, с грубо намеченными контурами. Цвета никак не давались ей. Джилли знала, чего хочет, но стоило подойти к холсту, в голове становилось пусто. Будто забыла все, чему ее учили. Ночью внутренняя сущность картины возникала перед ней, как призрак, но улетучивалась с рассветом, забывалась, как мимолетный сон. Ее изгонял проснувшийся внешний мир. Стук в дверь. Телефонный звонок.
Выставка открывалась ровно через семь дней.
Малышке Энни исполнилось почти две недели. Это был счастливый спокойный младенец из тех, которые никогда не плачут, а только курлычут что-то про себя. Сама Энни была на грани нервного срыва.
– Я боюсь, – сказала она Джилли, зайдя в тот вечер к ней на чердачок. – Слишком все хорошо. Я этого не заслужила.
Они сидели за кухонным столом, пристроив малышку на кровати между двумя подушками. Энни не сиделось на месте. Она взяла карандаш и принялась черкать что-то на листках бумаги.
– Не говори так, – сказала Джилли. – И даже не думай.
– Но это же правда. Погляди на меня. Я не такая, как вы с Софи. Не такая, как Ангел. Что я могу дать своему ребенку? Что она увидит, глядя на меня?
– Добрую любящую маму.
Энни покачала головой:
– Я вовсе не такая. У меня в голове все смешалось. Каждый день с утра до вечера я будто сквозь паутину продираюсь.
– Давай запишем тебя к врачу?
– Давай, к мозгоправу, – уныло кивнула Энни и сердито взглянула на свои каракули. – Ты погляди, какое дерьмо!
Не дав Джилли взглянуть, она смела листки со стола, и они разлетелись по всей студии.
– О господи! – вскрикнула Энни, глядя на порхающие бумажки. – Извини, я не хотела!
Она вскочила, опередив Джилли, и собрала все в мусорное ведро под плитой. Долго стояла, держа их в руках и по одному сбрасывая в мусор.
– Энни?
Она повернулась навстречу подошедшей Джилли. Сияние материнства, оживлявшее ее лицо в последний месяц перед родами, погасло. Она снова была бледна, понура и казалась такой потерянной, что Джилли только и смогла обнять ее и молча прижать к себе.
– Прости, – выдохнула Энни ей в волосы, – не знаю, что со мной творится. Просто… я знаю, мне бы радоваться, а я все боюсь и ничего не понимаю. – Она кулачками потерла глаза. – Господи, послушал бы меня кто! Только и делаю, что жалуюсь на жизнь.
– Честно говоря, есть на что пожаловаться, – сказала Джилли.
– Да, но если вспомнить, что было, пока я тебя не встретила, я, можно сказать, в рай попала.
– Не хочешь переночевать сегодня у меня? – предложила Джилли.
Энни высвободилась из ее объятий.
– Если можно… если ты не против…
– Совершенно не против.
– Спасибо.
Энни оглянулась на кровать. Ее взгляд упал на настенные часы.
– Опаздываешь на работу, – сказала она.
– Ничего страшного. Думаю, я сегодня возьму отгул.
Энни покачала головой:
– Нет, иди. Ты же сама говорила, что в пятницу работы выше головы.
Джилли до сих пор работала по вечерам в кафе Кэтрин на Баттерсфилд-роуд. Она легко представляла себе, что скажет Венди, услышав, что она приболела. Во всем городе не найдется кому ее подменить, и, значит, Венди придется обслуживать все столики в одиночку.
– Ты уверена? – спросила Джилли.
– Со мной все в порядке, – сказала Энни. – Честно.
Она подошла к кровати, взяла малышку, нежно побаюкала ее на руках.
– Только посмотри, – тихонько шепнула она, скорее сама себе. – Трудно поверить, что такая красота родилась от меня. – Не дав Джилли заговорить, она повернулась к ней. – Это тоже волшебство, да?
– Может быть, самое большое из доступных нам чудес, – отозвалась Джилли.
12
«И это называется любовь?» Клодия Федер. Масло. Студия «Старый рынок», Ньюфорд, 1990 г.
Толстый мужчина сидит на кровати в дешевом гостиничном номере. Он снимает рубашку. В приоткрытую дверь туалета видна тоненькая девочка в лифчике и трусиках, сидящая на унитазе со шприцем в руках.
На вид ей около четырнадцати лет.
«Я просто смотрю вокруг внимательно», – говорила я ей. Должно быть, потому-то, закончив смену и вернувшись на чердачок, я не застала Энни. Такая я внимательная. Малышка лежала на кровати между двумя подушками, а на кухонном столе я увидела записку:
«Не знаю, что со мной не так. Мне все время хочется кого-то ударить. Я смотрю на маленькую Джилли, вспоминаю свою мать и боюсь. Позаботься о ней за меня. Научи ее волшебству. Пожалуйста, не сердись».
Не знаю, сколько я просидела, глядя на эти печальные, жалобные слова. Слезы лились у меня из глаз.
Нельзя было уходить на работу. Нельзя было оставлять ее одну. Она в самом деле думала, что малышка неизбежно повторит ее собственное детство. Сколько раз она мне это говорила, а я просто не замечала, да?
Наконец я бросилась к телефону. Позвонила Анжеле. Позвонила Софи. Позвонила Лу Фучери. Обзвонила всех, кого могла вспомнить, кто мог помочь ее найти. Анжела сидела со мной на чердачке, когда зазвонил телефон. Я взяла трубку.
И я услышала, что сказал Лу:
– Не больше пятнадцати минут назад патрульный доставил ее в больницу. Накачалась бог знает чем. Он говорит, настоящее самоубийство. Мне очень жаль, Джилли, но я уже не застал ее в живых.
Я ничего не сказала. Просто передала трубку Анжеле, пошла и села на кровать. Взяла на руки маленькую Джиллиан и еще немножко поплакала.
Я вовсе не шутила тогда, говоря о Софи. В ней на самом деле течет кровь эльфов. Не могу объяснить это, и мы редко об этом говорим, но я просто знаю, что это так, а она отрицает. Все же она пообещала мне благословить малышку Энни, как благословляли детей феи в старых сказках.
– Я наделила ее даром счастливой жизни, – сказала она мне потом. – Мне и не снилось, что в этой жизни не будет Энни.
Но в сказках так оно и бывает, правда? Что-то всегда идет не так, а то бы и рассказывать было не о чем. Приходится быть сильным, чтобы заслужить счастливую и долгую жизнь.
У Энни хватило сил, чтобы оставить свою малышку, потому что она думала, что сможет только изуродовать ей жизнь. Но сил, чтобы помочь самой себе, ей не хватило. Такое ужасное наследство оставили ей родители.
Я так и не успела закончить к выставке последнюю картину, но у меня нашлось чем ее заменить. Несколько небрежных штрихов, сделанных Энни, говорили мне больше, чем все мои работы, вместе взятые.
Я собиралась вынести мусор, когда заметила смятые листки, исчерченные каракулями, которые нацарапала Энни в последний вечер. Совсем как детские рисунки.
Я вставила один листок в рамку и повесила на выставке.
– У нас теперь пять койотов и один призрак койота, – только и сказала Софи, увидев, что я сделала.
13
«В доме врага моего», Энни Майкл. Карандаш. Студия «Йор-стрит». Ньюфорд, 1991 г.
Небрежные наброски карандашом. Домик– обычный квадрат с треугольной крышей, и в нем три фигурки, начерченные по принципу «точка, точка, запятая». Две из них снабжены треугольниками «юбочек», чтобы обозначить их пол. Две более крупные фигурки избивают меньшую кривыми палками или ремнями.
Маленькая фигурка пытается уползти.
14
В книге отзывов кто-то записал: «Никогда не прощу тех, кто в ответе за все, что с нами сделали. И пробовать не стану».
– И я тоже, – сказала Джилли, прочитав запись. – Помоги мне, Господи, я тоже.
Рэйлин
Лос-Анджелес, зима 1998-го
В этом городе легко быть никем. Восемь с лишним миллионов – вдвое больше, чем в Ньюфорде. Даже думать, черт возьми, не хочется, во сколько раз это больше Тисона. Зато точно знаю: если хочешь затеряться, лучше места не сыскать. Исчезнешь – никто и не вспомнит.
Теперь, оглядываясь назад, понимаю, что, отсидев срок и выйдя из тюрьмы, я боролась с глубокой депрессией. Да кого я обманываю! Ничего я не боролась. Года три, а то и больше, провалялась на диване, куда ложилась, если вставала с постели. Вы бы не поверили, что человек может просмотреть столько «мыла», ток-шоу и викторин, не говоря уж о тех роликах Рози, сколько просмотрела я за эти годы.
Сама не знаю, зачем я крутила те видео с Рози. Мне от них плакать хотелось, только я и плакать-то не могла. Глаза жгло, и в груди становилась так тесно – вот сейчас задохнусь. А слезы не шли. Я ни разу не плакала с тех пор, как сестричка меня бросила, и я тогда поклялась, что больше никогда плакать не буду. В те годы депрессии я пробовала отказаться от старой клятвы, потому что мне чудилось, что, если заплакать, станет легче, да только кто-то внутри меня, видно, принял ту клятву всерьез и не собирался отступаться, что бы я сама ни думала. Так что плакать я не могла и не могла заставить себя поднять задницу с дивана, а когда заставляла, так не знала, куда деваться. В ток-шоу только и болтали про психотерапию и всякие таблетки, но, чтобы купить антидепрессанты, нужна монета, а представить, как я сижу и выкладываю кому-то свои беды за свои же денежки, я просто не могла. Когда Рози уходила на работу, у меня для этого дела были четыре стены квартиры. На нее я свои беды тоже не сваливала.
Когда все пошло наперекосяк? Будь я проклята, если знаю. Пошло, и все тут. Карма, так сказать, если вам нравятся красивые слова из иностранных религий. Дома в Тисоне это называлось расплатой. Вроде как кто-то там, наверху, позаботился, чтоб я получила свое за всех, кого ограбила и обидела. Забавно, что этот «кто-то» не замечал, как меня обижают, когда я была еще маленькой девочкой.
Я уж и не могу вспомнить, но было время, когда я была невинна. Дети ведь не рождаются плохими, правда?
Теперь-то, наверно, без разницы. Что родилась плохой, что выросла плохой: кому какое дело, как это вышло? Все равно ничего не осталось. Нет у меня ни твердости, ни умения – ничего, что могло бы кому-нибудь пригодиться, в первую очередь мне самой.
Иногда мне вспоминается та ночь, когда я бросилась с ножом на Дэла. Больше я никогда ничего такого не делала. И нужды не было. А может, я просто не попадала больше в такую беду, где пришлось бы. Случалось, грозила кое-кому ножом, а то и пистолетом, но чтоб применять – этого не было.
Бывает, думая о той ночи, я знаю наверняка: та темнота, что во мне тогда поднялась, – она никуда не делась. Я знаю, что могу сделать такое же, и даже хуже, если припрет. Никто, кроме Рози, не знает, что я способна на насилие, и я эту темную тайну унесу с собой в могилу. Но вот когда на меня накатила депрессия…
Черт побери, я была счастлива, когда удавалось размазать по стенке таракана.
Рози за меня ужасно беспокоилась, и мне от этого только хуже становилось. Но я ничего не могла поделать. Раскисла как тряпка. Притом я не толстела. Наоборот, еще постройнела, только грудь обвисла, как у старухи, – наверно, потому, что мяса на костях уже не было.
Когда мы впервые добрались до Лос-Анджелеса, я думала: много народу – это в нашу пользу. Можно прокрутить свое динамо где вздумается и запросто раствориться в толпе. Но тут было не то что в Тисоне или даже в Ньюфорде. Здесь все друг друга локтями отпихивают, и, если не знаешь никого и ничего, на крупную дичь не выйдешь. Что толку ободрать парня, у которого денег не многим больше, чем у тебя? А дошло до того, что мы и этим занимались.
Когда меня засадили на шесть месяцев, за дело взялась Рози. Добралась-таки до своих постельных сцен и, должно быть, неплохо выступала, потому что нам долго не приходилось прирабатывать на стороне.
Думаю, больше всего ей в этом производстве фильмов для взрослых нравились презентации. Ее сажали за столик, и она просто сидела там, улыбалась да подписывала своим фанатам афишки или обложки кассет, которые они приносили. Не знаю, где побывали их ручонки и чем занимались, но догадаться нетрудно.
И фотки с ней они тоже хотели. Это уж была моя работа: стоять у нее за спиной со старым «Полароидом» и щелкать их вместе. Мы делали это бесплатно – только ради рекламы, но потом у меня зашевелилась мыслишка, что и на этом можно делать деньги. Мне не нравилось, что мы живем только на доходы с ее задницы, – пусть даже самой Рози работа была по душе.
Точнее, ей просто нравилось быть на виду. Черт, когда заканчивались съемки нового ролика, она блаженствовала, как такса, поймавшая крысу. По-моему, это оттого, что тут она бывала ближе всего к исполнению своей великой мечты – стать кинозвездой. Ближе уже не подобраться – мы обе понимали.
Она все ко мне приставала, чтобы и я снялась. Даже не надо ничего делать с мужиками, уверяла она, мы с ней и вдвоем справимся. Но это мне было совсем ни к чему. Я хочу сказать, мы пару раз с ней крутили, но только когда были пьяны или со скуки, когда мужиков под рукой не оказывалось.
Не подумайте ничего такого. Я не ханжа. До отсидки у меня бывали парни – стоило только захотеть. Просто я ни с кем не связывалась всерьез. Никаких сложностей. И я этим занималась для удовольствия, а не ради заработка. Не могу объяснить, в чем тут дело. Все из-за того, наверно, что Дэл всегда сам решал, что делать, и когда, и как, и плевать ему было на то, что я чувствую.
В общем, эта моя депрессия затянулась на пару лет, и в конце концов я поняла, что надо что-то делать, а не то можно с тем же успехом забраться в ванну, перерезать себе, к черту, вены и покончить с этим. Для динамо я уже не годилась, а собой торговать не собиралась ни в кино, ни на панели, так что я взяла и нашла себе работу.
Вы бы посмотрели на лицо Рози, когда я ей рассказала.
– Что-что ты делаешь?! – спрашивает она.
– Работаю в типографии.
– Да что ты понимаешь в типографском деле?
– Как знать, – говорю я ей. – Там всю работу делают такие здоровенные старые машины. Мне только и остается скармливать им бумагу да собирать отпечатанные копии.
– И тебе нравится? – спрашивает она.
– Не знаю… надо же чем-то заниматься.
А на самом-то деле мне понравилось. Та лавочка работала двадцать четыре часа, и мне досталась ночная смена: с двенадцати ночи до восьми утра, со среды до воскресенья. Я надевала мешковатые штаны и тапочки без каблуков, носила свободную футболку или свитерок и лицо не мазала. И волосы не укладывала, а просто связывала в пучок на затылке. Выглядела этакой серой мышкой, маленькой и тихой. Никто на меня внимания не обращал. Черт побери, в Городе Ангелов, где на каждый квадратный дюйм по красотке, меня не замечали, и мне это нравилось.
Так прошло лет, наверно, семь, когда к нам поступил парень по имени Гектор Ривера, и стал он работать вместе со мной в ночную смену. Он был вроде меня, только мужского пола: такой же маленький и серый, в мешковатой одежде и все такое, но соображал как черт, особенно в компьютерах. Мне нравилось его слушать, когда он рассказывал обо всех этих программах, которые писал, и о том, как в будущем во всех устройствах будет по маленькому компьютеру, которые станут отдавать им приказы. В тостерах, стиральных машинах, телевизорах – что ни возьми. А потом придет время, когда в головы новорожденных будут засовывать крошечные чипы, как только те высунутся на свет.
Я слыхала, как кое-кто обзывает Гектора испашкой и вроде того, и это меня заедало, но что я могла поделать. Меня едва хватало, чтоб самой на ногах удержаться, где уж тут заступаться за других.
Но мы поладили, он и я. Он тоже вырос в грязной канаве, только тут, поблизости, в латинском квартале. Я его спрашивала, где он так навострился в компьютерах, и он рассказал, как там было у них в школе. Как он прятался в компьютерном классе от старшеклассников, а потом и от своих, которые хотели втянуть его в банду. Он там столько времени провел, что к выпускному уже знал о компах все, что только можно знать.
В типографии в его обязанности входило работать с компьютером: составлять клиентам информационные бюллетени и резюме, и, похоже, работенка была – золотой дождь. Но если у него было время – а времени, скажу я вам, у нас бывало хоть завались, особенно на рабочей неделе, – он еще работал на себя. У него был такой маленький компьютер – не больше книжки в твердой обложке, когда его закроешь. Приходя в типографию, он первым делом подключал эту машинку и каждую свободную минуту стучал на ней. У него там все было: все файлы и программы, над которыми он работал.
Поначалу мне это казалось чем-то вроде колдовства, но он мне кое-что показал, и у меня тоже стало получаться, хотя я еще долго ковырялась с клавишами, как слепая курица: выискивала и клевала их по очереди двумя пальцами. Но потом научилась, и машинная логика мне пришлась по душе: они делают, что им скажешь, и ничего больше. Конечно, эти машинки и умные, и быстрые, и все такое, но в то же время они тупее фонарных столбов, потому что стоит пропустить одну запятую или букву, и твоя программа не заработает. Не то что люди. Но с людьми никогда не знаешь, чего ждать в следующую минуту. Машины не станут помыкать тобой, как Дэл, и не раскиснут в кашу, как я раскисла. Они просто делают, что им велено. А когда я научилась выходить в Интернет, тут уж для меня целый новый мир открылся и кое-что от прежней уверенности Рэйлин Картер ко мне вернулось.
Примерно через год после того, как мы начали работать вместе, Гектор помог мне сделать для Рози веб-сайт. Мы, можете поверить, обгоняли время. На несколько лет опередили остальной мир. Но Гектор говорил, что порнография всегда служила двигателем прогресса. Если бы не порнуха, не было бы видака в каждом доме. То же самое и с Интернетом будет.
Когда мы начинали, сайт у Рози был довольно примитивным по сравнению с тем, что вы можете увидеть теперь. Посмотреть особо не на что: просто кадры-приманки, но и их хватало. Мы распечатывали их на цветном принтере, на глянцевой бумаге, и высылали тем олухам, которые готовы были выложить пять или десять зеленых за кусочек Рози. Могли получить и с подписью, если хотели, хотя за Рози расписывались обычно я или Гектор. Мы пробовали выпускать и футболки с картинками, но они не расходились. По большей части нашим клиентам требовалось что-то такое, что можно держать в руке, пока другая занята. Мы и ролики собирались продавать, да только те склизкие фирмочки, на которые Рози работала, слишком уж задирали цены. Мы подумывали отснять собственный ролик – с компьютерными эффектами, монтажом и всякой такой туфтой, – но тут жизнь взяла и лягнула меня прямо в лицо.
После того как сбежала моя сестричка, я дала слово никогда никого близко к себе не подпускать – кроме Рози, конечно, но мы с ней вроде как срослись: то есть, я хочу сказать, Рози была со мной с того времени, когда мы с ней ростом были не выше колена, и мне казалось, она всегда здесь будет. А больше я впускать в свою жизнь никого не собиралась.
И ошиблась по обоим пунктам.
Не знаю, как это вышло с Гектором. Он вовсе не походил на тех ковбоев, к которым меня обычно тянуло, а я в те дни вообще вряд ли могла кому понравиться. Помню, я думала, что надо бы мне малость расфуфыриться – понравиться ему настолько, чтоб он научил меня всему с компьютерами. По моему разумению, у компьютерного маньяка наверняка никого не могло быть, и он должен был проявить благодарность за небольшой флирт. Только мне уже не хотелось возвращаться к мини-юбкам и декольте. Не спрашивайте почему. Я по-прежнему чувствовала себя «белой швалью», и не больше того – то есть внутри, – но выглядеть так больше не могла. Не знаю, сумела бы я сыграть эту роль или нет.
Но играть и не пришлось.
Гектору я понравилась как была, надо же! И самая настоящая чертовщина была в том, что и он мне понравился. Нет, еще большей чертовщиной было, что я с ним оказалась застенчивой недотрогой. Не нарочно так держалась, имейте в виду. Просто так выходило. Но мы с ним ладили. Все больше разговаривали – вот уж чем я в жизни с мужчинами не занималась.
Думаю, мы переговорили обо всех глупостях, какие могут прийти в голову, но больше всего о компьютерах. Он был по уши влюблен в свои машинки, и мне они тоже нравились, так что я была не против. Он мне всякое показывал на своем компе, и в систему научил входить, так что я теперь понимала, как он пишет программы. Черт побери, до того дошло, что я и сама кое-что придумала.
По большей части мелкие усовершенствования, такие, от которых старая программа работает чуть быстрее или чуть глаже. Мы занимались такими штуками по ночам, когда только полному идиоту взбредет в голову что-то там распечатывать в нашей конторе. Спустя какое-то время мы научились обниматься. Целовались и все такое целыми часами. Не припомню среди своих знакомых парня, с которым у нас не доходило бы до секса через час, от силы два после знакомства. А с Гектором мы только через полтора года до этого добрались – прямо за прилавком и даже дверь не подумали запереть.
В тот первый раз он кончил чуть ли не раньше, чем я ему штаны расстегнула, но скоро научился, как сделать, чтоб и мне было хорошо. Клянусь, я и не знала, что так бывает. Так… пожалуй, тут подошло бы слово «нежно». Нам досталось восемь месяцев – лучшее время в моей жизни, и мне следовало бы знать, что кончится все плохо, однако это застало меня врасплох.
Нет, мне и в голову не приходило, что из этого выйдет, что он меня так оставит.
Дело было в ночь на воскресенье, и стрелка часов подползала к четырем утра. Я и вышла-то на три-четыре минуты. Ровно настолько, чтоб забежать за угол купить нам кофе. Ровно настолько, чтоб какой-то накачавшийся наркоман успел ворваться в копировальную с пистолетом в кулаке.
Когда я столкнулась с ним в дверях, я еще ничего не знала. Он налетел на меня и выбил кофе из рук. Пенопластовые чашечки разлетелись, упав на асфальт, и я уже начала орать на него, когда увидела пачку денег у него в руке и пистолет в другой. Он собирался шарахнуть меня своим пистолетом. Я это точно знала, никаких сомнений. Все сразу замедлилось и ускорилось, и вот я тону в какой-то черной патоке и в то же время скольжу вниз по крутому склону. Я вижу, как поднимается рука с пистолетом, как он нацеливается на меня, и уже готова метнуться в сторону, когда слышится крик Гектора.
В этом городе легко быть никем. Восемь с лишним миллионов – вдвое больше, чем в Ньюфорде. Даже думать, черт возьми, не хочется, во сколько раз это больше Тисона. Зато точно знаю: если хочешь затеряться, лучше места не сыскать. Исчезнешь – никто и не вспомнит.
Теперь, оглядываясь назад, понимаю, что, отсидев срок и выйдя из тюрьмы, я боролась с глубокой депрессией. Да кого я обманываю! Ничего я не боролась. Года три, а то и больше, провалялась на диване, куда ложилась, если вставала с постели. Вы бы не поверили, что человек может просмотреть столько «мыла», ток-шоу и викторин, не говоря уж о тех роликах Рози, сколько просмотрела я за эти годы.
Сама не знаю, зачем я крутила те видео с Рози. Мне от них плакать хотелось, только я и плакать-то не могла. Глаза жгло, и в груди становилась так тесно – вот сейчас задохнусь. А слезы не шли. Я ни разу не плакала с тех пор, как сестричка меня бросила, и я тогда поклялась, что больше никогда плакать не буду. В те годы депрессии я пробовала отказаться от старой клятвы, потому что мне чудилось, что, если заплакать, станет легче, да только кто-то внутри меня, видно, принял ту клятву всерьез и не собирался отступаться, что бы я сама ни думала. Так что плакать я не могла и не могла заставить себя поднять задницу с дивана, а когда заставляла, так не знала, куда деваться. В ток-шоу только и болтали про психотерапию и всякие таблетки, но, чтобы купить антидепрессанты, нужна монета, а представить, как я сижу и выкладываю кому-то свои беды за свои же денежки, я просто не могла. Когда Рози уходила на работу, у меня для этого дела были четыре стены квартиры. На нее я свои беды тоже не сваливала.
Когда все пошло наперекосяк? Будь я проклята, если знаю. Пошло, и все тут. Карма, так сказать, если вам нравятся красивые слова из иностранных религий. Дома в Тисоне это называлось расплатой. Вроде как кто-то там, наверху, позаботился, чтоб я получила свое за всех, кого ограбила и обидела. Забавно, что этот «кто-то» не замечал, как меня обижают, когда я была еще маленькой девочкой.
Я уж и не могу вспомнить, но было время, когда я была невинна. Дети ведь не рождаются плохими, правда?
Теперь-то, наверно, без разницы. Что родилась плохой, что выросла плохой: кому какое дело, как это вышло? Все равно ничего не осталось. Нет у меня ни твердости, ни умения – ничего, что могло бы кому-нибудь пригодиться, в первую очередь мне самой.
Иногда мне вспоминается та ночь, когда я бросилась с ножом на Дэла. Больше я никогда ничего такого не делала. И нужды не было. А может, я просто не попадала больше в такую беду, где пришлось бы. Случалось, грозила кое-кому ножом, а то и пистолетом, но чтоб применять – этого не было.
Бывает, думая о той ночи, я знаю наверняка: та темнота, что во мне тогда поднялась, – она никуда не делась. Я знаю, что могу сделать такое же, и даже хуже, если припрет. Никто, кроме Рози, не знает, что я способна на насилие, и я эту темную тайну унесу с собой в могилу. Но вот когда на меня накатила депрессия…
Черт побери, я была счастлива, когда удавалось размазать по стенке таракана.
Рози за меня ужасно беспокоилась, и мне от этого только хуже становилось. Но я ничего не могла поделать. Раскисла как тряпка. Притом я не толстела. Наоборот, еще постройнела, только грудь обвисла, как у старухи, – наверно, потому, что мяса на костях уже не было.
Когда мы впервые добрались до Лос-Анджелеса, я думала: много народу – это в нашу пользу. Можно прокрутить свое динамо где вздумается и запросто раствориться в толпе. Но тут было не то что в Тисоне или даже в Ньюфорде. Здесь все друг друга локтями отпихивают, и, если не знаешь никого и ничего, на крупную дичь не выйдешь. Что толку ободрать парня, у которого денег не многим больше, чем у тебя? А дошло до того, что мы и этим занимались.
Когда меня засадили на шесть месяцев, за дело взялась Рози. Добралась-таки до своих постельных сцен и, должно быть, неплохо выступала, потому что нам долго не приходилось прирабатывать на стороне.
Думаю, больше всего ей в этом производстве фильмов для взрослых нравились презентации. Ее сажали за столик, и она просто сидела там, улыбалась да подписывала своим фанатам афишки или обложки кассет, которые они приносили. Не знаю, где побывали их ручонки и чем занимались, но догадаться нетрудно.
И фотки с ней они тоже хотели. Это уж была моя работа: стоять у нее за спиной со старым «Полароидом» и щелкать их вместе. Мы делали это бесплатно – только ради рекламы, но потом у меня зашевелилась мыслишка, что и на этом можно делать деньги. Мне не нравилось, что мы живем только на доходы с ее задницы, – пусть даже самой Рози работа была по душе.
Точнее, ей просто нравилось быть на виду. Черт, когда заканчивались съемки нового ролика, она блаженствовала, как такса, поймавшая крысу. По-моему, это оттого, что тут она бывала ближе всего к исполнению своей великой мечты – стать кинозвездой. Ближе уже не подобраться – мы обе понимали.
Она все ко мне приставала, чтобы и я снялась. Даже не надо ничего делать с мужиками, уверяла она, мы с ней и вдвоем справимся. Но это мне было совсем ни к чему. Я хочу сказать, мы пару раз с ней крутили, но только когда были пьяны или со скуки, когда мужиков под рукой не оказывалось.
Не подумайте ничего такого. Я не ханжа. До отсидки у меня бывали парни – стоило только захотеть. Просто я ни с кем не связывалась всерьез. Никаких сложностей. И я этим занималась для удовольствия, а не ради заработка. Не могу объяснить, в чем тут дело. Все из-за того, наверно, что Дэл всегда сам решал, что делать, и когда, и как, и плевать ему было на то, что я чувствую.
В общем, эта моя депрессия затянулась на пару лет, и в конце концов я поняла, что надо что-то делать, а не то можно с тем же успехом забраться в ванну, перерезать себе, к черту, вены и покончить с этим. Для динамо я уже не годилась, а собой торговать не собиралась ни в кино, ни на панели, так что я взяла и нашла себе работу.
Вы бы посмотрели на лицо Рози, когда я ей рассказала.
– Что-что ты делаешь?! – спрашивает она.
– Работаю в типографии.
– Да что ты понимаешь в типографском деле?
– Как знать, – говорю я ей. – Там всю работу делают такие здоровенные старые машины. Мне только и остается скармливать им бумагу да собирать отпечатанные копии.
– И тебе нравится? – спрашивает она.
– Не знаю… надо же чем-то заниматься.
А на самом-то деле мне понравилось. Та лавочка работала двадцать четыре часа, и мне досталась ночная смена: с двенадцати ночи до восьми утра, со среды до воскресенья. Я надевала мешковатые штаны и тапочки без каблуков, носила свободную футболку или свитерок и лицо не мазала. И волосы не укладывала, а просто связывала в пучок на затылке. Выглядела этакой серой мышкой, маленькой и тихой. Никто на меня внимания не обращал. Черт побери, в Городе Ангелов, где на каждый квадратный дюйм по красотке, меня не замечали, и мне это нравилось.
Так прошло лет, наверно, семь, когда к нам поступил парень по имени Гектор Ривера, и стал он работать вместе со мной в ночную смену. Он был вроде меня, только мужского пола: такой же маленький и серый, в мешковатой одежде и все такое, но соображал как черт, особенно в компьютерах. Мне нравилось его слушать, когда он рассказывал обо всех этих программах, которые писал, и о том, как в будущем во всех устройствах будет по маленькому компьютеру, которые станут отдавать им приказы. В тостерах, стиральных машинах, телевизорах – что ни возьми. А потом придет время, когда в головы новорожденных будут засовывать крошечные чипы, как только те высунутся на свет.
Я слыхала, как кое-кто обзывает Гектора испашкой и вроде того, и это меня заедало, но что я могла поделать. Меня едва хватало, чтоб самой на ногах удержаться, где уж тут заступаться за других.
Но мы поладили, он и я. Он тоже вырос в грязной канаве, только тут, поблизости, в латинском квартале. Я его спрашивала, где он так навострился в компьютерах, и он рассказал, как там было у них в школе. Как он прятался в компьютерном классе от старшеклассников, а потом и от своих, которые хотели втянуть его в банду. Он там столько времени провел, что к выпускному уже знал о компах все, что только можно знать.
В типографии в его обязанности входило работать с компьютером: составлять клиентам информационные бюллетени и резюме, и, похоже, работенка была – золотой дождь. Но если у него было время – а времени, скажу я вам, у нас бывало хоть завались, особенно на рабочей неделе, – он еще работал на себя. У него был такой маленький компьютер – не больше книжки в твердой обложке, когда его закроешь. Приходя в типографию, он первым делом подключал эту машинку и каждую свободную минуту стучал на ней. У него там все было: все файлы и программы, над которыми он работал.
Поначалу мне это казалось чем-то вроде колдовства, но он мне кое-что показал, и у меня тоже стало получаться, хотя я еще долго ковырялась с клавишами, как слепая курица: выискивала и клевала их по очереди двумя пальцами. Но потом научилась, и машинная логика мне пришлась по душе: они делают, что им скажешь, и ничего больше. Конечно, эти машинки и умные, и быстрые, и все такое, но в то же время они тупее фонарных столбов, потому что стоит пропустить одну запятую или букву, и твоя программа не заработает. Не то что люди. Но с людьми никогда не знаешь, чего ждать в следующую минуту. Машины не станут помыкать тобой, как Дэл, и не раскиснут в кашу, как я раскисла. Они просто делают, что им велено. А когда я научилась выходить в Интернет, тут уж для меня целый новый мир открылся и кое-что от прежней уверенности Рэйлин Картер ко мне вернулось.
Примерно через год после того, как мы начали работать вместе, Гектор помог мне сделать для Рози веб-сайт. Мы, можете поверить, обгоняли время. На несколько лет опередили остальной мир. Но Гектор говорил, что порнография всегда служила двигателем прогресса. Если бы не порнуха, не было бы видака в каждом доме. То же самое и с Интернетом будет.
Когда мы начинали, сайт у Рози был довольно примитивным по сравнению с тем, что вы можете увидеть теперь. Посмотреть особо не на что: просто кадры-приманки, но и их хватало. Мы распечатывали их на цветном принтере, на глянцевой бумаге, и высылали тем олухам, которые готовы были выложить пять или десять зеленых за кусочек Рози. Могли получить и с подписью, если хотели, хотя за Рози расписывались обычно я или Гектор. Мы пробовали выпускать и футболки с картинками, но они не расходились. По большей части нашим клиентам требовалось что-то такое, что можно держать в руке, пока другая занята. Мы и ролики собирались продавать, да только те склизкие фирмочки, на которые Рози работала, слишком уж задирали цены. Мы подумывали отснять собственный ролик – с компьютерными эффектами, монтажом и всякой такой туфтой, – но тут жизнь взяла и лягнула меня прямо в лицо.
После того как сбежала моя сестричка, я дала слово никогда никого близко к себе не подпускать – кроме Рози, конечно, но мы с ней вроде как срослись: то есть, я хочу сказать, Рози была со мной с того времени, когда мы с ней ростом были не выше колена, и мне казалось, она всегда здесь будет. А больше я впускать в свою жизнь никого не собиралась.
И ошиблась по обоим пунктам.
Не знаю, как это вышло с Гектором. Он вовсе не походил на тех ковбоев, к которым меня обычно тянуло, а я в те дни вообще вряд ли могла кому понравиться. Помню, я думала, что надо бы мне малость расфуфыриться – понравиться ему настолько, чтоб он научил меня всему с компьютерами. По моему разумению, у компьютерного маньяка наверняка никого не могло быть, и он должен был проявить благодарность за небольшой флирт. Только мне уже не хотелось возвращаться к мини-юбкам и декольте. Не спрашивайте почему. Я по-прежнему чувствовала себя «белой швалью», и не больше того – то есть внутри, – но выглядеть так больше не могла. Не знаю, сумела бы я сыграть эту роль или нет.
Но играть и не пришлось.
Гектору я понравилась как была, надо же! И самая настоящая чертовщина была в том, что и он мне понравился. Нет, еще большей чертовщиной было, что я с ним оказалась застенчивой недотрогой. Не нарочно так держалась, имейте в виду. Просто так выходило. Но мы с ним ладили. Все больше разговаривали – вот уж чем я в жизни с мужчинами не занималась.
Думаю, мы переговорили обо всех глупостях, какие могут прийти в голову, но больше всего о компьютерах. Он был по уши влюблен в свои машинки, и мне они тоже нравились, так что я была не против. Он мне всякое показывал на своем компе, и в систему научил входить, так что я теперь понимала, как он пишет программы. Черт побери, до того дошло, что я и сама кое-что придумала.
По большей части мелкие усовершенствования, такие, от которых старая программа работает чуть быстрее или чуть глаже. Мы занимались такими штуками по ночам, когда только полному идиоту взбредет в голову что-то там распечатывать в нашей конторе. Спустя какое-то время мы научились обниматься. Целовались и все такое целыми часами. Не припомню среди своих знакомых парня, с которым у нас не доходило бы до секса через час, от силы два после знакомства. А с Гектором мы только через полтора года до этого добрались – прямо за прилавком и даже дверь не подумали запереть.
В тот первый раз он кончил чуть ли не раньше, чем я ему штаны расстегнула, но скоро научился, как сделать, чтоб и мне было хорошо. Клянусь, я и не знала, что так бывает. Так… пожалуй, тут подошло бы слово «нежно». Нам досталось восемь месяцев – лучшее время в моей жизни, и мне следовало бы знать, что кончится все плохо, однако это застало меня врасплох.
Нет, мне и в голову не приходило, что из этого выйдет, что он меня так оставит.
Дело было в ночь на воскресенье, и стрелка часов подползала к четырем утра. Я и вышла-то на три-четыре минуты. Ровно настолько, чтоб забежать за угол купить нам кофе. Ровно настолько, чтоб какой-то накачавшийся наркоман успел ворваться в копировальную с пистолетом в кулаке.
Когда я столкнулась с ним в дверях, я еще ничего не знала. Он налетел на меня и выбил кофе из рук. Пенопластовые чашечки разлетелись, упав на асфальт, и я уже начала орать на него, когда увидела пачку денег у него в руке и пистолет в другой. Он собирался шарахнуть меня своим пистолетом. Я это точно знала, никаких сомнений. Все сразу замедлилось и ускорилось, и вот я тону в какой-то черной патоке и в то же время скольжу вниз по крутому склону. Я вижу, как поднимается рука с пистолетом, как он нацеливается на меня, и уже готова метнуться в сторону, когда слышится крик Гектора.