Страница:
– Ты хочешь зайти? – спрашивает Джорди.
Я мотаю головой, не доверяя своему голосу. Понимаю, что дом пуст, и не чувствую угрозы, исходившей от него днем и ночью, когда я была маленькой, но все равно он внушает мне ужас. Сама не знаю, чего я боюсь. Призраков, должно быть. Не мертвецов, а призраков прошлого. Призраков моих родных, меня самой. Мне снова восемь лет, я возвращаюсь домой и боюсь, что застану там старшего брата, и никого больше.
То, что мне уже не восемь лет, ничего не значит. И ничего не значит, что дом пуст. Умом я все это сознаю, но не сердцем.
Не заглядывая внутрь, я обхожу вокруг дома. Когда-то, до нас, хозяева любили его. Я это знаю, потому что девочкой находила во дворе фрагменты цветочных клумб и сада. Я ухаживала за ними как могла, а теперь от них вовсе ничего не осталось. Хилые листики тюльпанов торчат из травы, а над ними – серые прутья цветочных стеблей, которые никто не срезал в мае, когда они отцвели. Еще прозябают несколько самых стойких многолетников, но и они явно проигрывают сражение с бурьяном. Ирисы и лилии, пара кустиков лаванды. И еще розовый куст, посаженный у самого крыльца. Он уже в моем детстве одичал и цвел мелкими цветами, а теперь непроходимой колючей стеной закрывает крыльцо и стену дома. Заросли, преграждающие вход в царство спящей красавицы. Еще немного – и они поглотят дом целиком.
Я перевожу взгляд на дом Маргарет Суини, стоящий по другую сторону Старой фермерской дороги. Маргарет Суини всегда ненавидела наше семейство. Думаю, за то, что мы были самыми яркими представителями «белой швали», заполонившей дома, принадлежавшие когда-то фермерам. И ее владения были первоначально крестьянской усадьбой, хотя теперь домик так же обветшал, как все халупы в Козлином Раю. Только при всей его ветхости с первого взгляда видно, что о нем кто-то любовно заботится. Чистенький дворик, подстриженный газон, клумбы прополоты и полны ярких цветов. Домик давно не крашен, нуждается в ремонте, зато окна вымыты до блеска, а за прозрачными стеклами виднеются кружевные занавесочки. И никакого железного лома у крыльца.
Нетрудно понять ее враждебность, когда видишь, сколько трудов она вкладывает в свой дом. Наверное, я всегда это понимала.
Ее муж умер, работая в поле. Она билась, в одиночку поднимая семью, но землю пришлось продать, чтобы сохранить хотя бы дом. Дети, подрастая, тут же разъезжались. Каково было ей потерять и семью и хозяйство и смотреть, как все это захватывает трейлерное отребье и им подобные?
Мне не хочется с ней разговаривать. Не хочется смотреть ей в глаза, когда она поймет, кто я такая. От этого прошлое подступит еще ближе. Больше всего я боюсь сейчас почувствовать, что я не изменилась, что я навсегда останусь девчонкой, совращенной собственным братом, которую никто не любил, кроме маленькой сестренки, да и ту она бросила.
Тем не менее придется обратиться к ней. В других домах с нами вовсе не станут разговаривать, а то и вздумают позабавиться на тот же лад, что парни из грузовичка.
– Спрошу миссис Суини, не знает ли она, куда они все подевались, – говорю я Джорди. – Она живет как раз напротив.
– Судя по голосу, ты не слишком счастлива с ней побеседовать.
В ту минуту я даже не знаю, что значит «счастлива». Мне кажется, что в последний раз я была счастлива, когда в последний раз укололась, но я знаю, что это неправда. Наркотик не дает счастья – просто временное забвение. Оно кажется счастьем только потому, что боль внутри ненадолго отступает.
– Она всегда нас всех недолюбливала, – говорю я.
– И у нас были такие соседи.
– У вас, наверное, были просто злыдни. А миссис Суини – удивительная женщина. Дурными соседями были мы.
– Имя у нее ирландское, – размышляет Джорди. – Может, смягчится, если сыграть ей пару песенок?
Я пытаюсь вспомнить, замечала ли когда-нибудь, что доставляло миссис Суини удовольствие.
– Я тебе кивну, если решу, что можно, – говорю я ему.
Мы перебираемся через грязную улицу, и я чувствую, как с плеч у меня спадает груз и дышать становится легче. Предстоящая встреча с миссис Суини меня по-прежнему не радует, но, несмотря на это, я испытываю облегчение оттого, что старый дом остался позади. Поднявшись на крыльцо, я снова начинаю трусить, но Джорди на полшага обгоняет меня и звонит в звонок. За дверью слышатся шаги, и я перестаю дышать. Но миссис Суини уже открывает дверь – выглядит старше, чем мне помнится, но она ведь и в самом деле старше. Больше десяти лет прошло с тех пор, как я сбежала из последнего приюта, а здесь не бывала еще дольше.
У нее сильное крестьянское лицо – что называется, характерное. Кожа туго обтягивает скулы, седые волосы собраны в свободный узел, темные глаза, обращенные на нас, не скрывают подозрительности. Ее предки поколениями возделывали эти каменистые склоны, ее сердце выдержало все удары и горести и продолжает биться.
До сих пор я никогда об этом не думала, но, может быть, мысль о ней поддерживала меня, хотя бы подсознательно, когда я выкарабкивалась на свет после своих темных лет. Она, какая бы тьма ни окружала ее, никогда не сдавалась.
Старуха выходит на крыльцо и безмолвно, строго разглядывает нас. Все заготовленные слова замирают у меня на губах. Джорди косится на меня и ослепительно улыбается хозяйке.
– Простите, что потревожили вас, мэм, – произносит он, – мы просто подумали, не сможете ли вы рассказать нам что-нибудь о семье, жившей через дорогу.
– С какой стати? – спрашивает она. – Вы им родственники?
Джорди молчит, и я наконец выдавливаю из себя слова.
– Я родственница, – говорю я.
И зарабатываю новый пронзительный взгляд. Она долгое мгновение изучает меня и наконец кивает. Взгляд у нее чуть смягчается.
– Куперовская кровь в тебе сказывается, – говорит она. – Ты, должно быть, старшая девочка – Джиллиан Мэй.
Я киваю.
– Помнится, ты, по крайней мере, старалась держать дом в чистоте, покуда у тебя не хватило ума сбежать.
Я удивлена. В ее голосе, кажется, проскальзывает уважение ко мне.
– Так что заставило тебя вернуться в этот несчастный дом? – добавляет она.
– Я ищу младшую сестру.
– Не скоро же ты спохватилась…
При этих словах я готова сломаться, но, проглотив комок в горле, говорю:
– Знаю, но я сама жила кое-как и… просто в последнее время я ее часто вспоминаю.
Она минуту обдумывает мои слова, потом переводит взгляд на Джорди.
– Твой парень?
Мог бы им быть, думаю я, только прошлой ночью между нами возникла другая близость, и, по-моему, одно исключает другое. А может, и нет, но говорить об этом еще рано.
– Мой друг, – отвечаю я и представляю ей Джорди. – Так что с моей сестрой?..
– Вы, похоже, устали, – говорит она. – Оба. Заходите, выпейте чаю со льдом, и побеседуем.
Откинув сетку на двери, она приглашает нас в дом.
Для женщины, которая так отгородилась от никудышных соседей, как это сделала миссис Суини, она поразительно много знает о нашей семейной жизни. Сидя в кухне со стаканами чая со льдом и бутербродами с сыром, которые она нам приготовила, мы выслушиваем всю печальную историю моей семьи – вплоть до того времени, когда оставил дом последний из ее членов.
Странное дело, покидая свой дом, мы ожидаем, что, пока нас нет, вся жизнь в нем останавливается. Не то чтобы мы так думали всерьез, но эта идея сидит где-то в подсознании. По крайней мере, в моем. Но для тех, кого ты оставил позади, жизнь продолжается так же, как и для тебя, и только когда ты вернешься, тебя ошарашивает: все переменилось.
Уже пустой дом кое-что рассказал мне о переменах, но до конца я осознала их, только услышав рассказ миссис Суини. Я слушала ее, все глубже погружаясь в какое-то бесчувствие.
Рассказ об аресте братьев – оказывается, Дэл был не единственным гнилым яблочком в нашей семье. Просто он был самым горьким плодом в нашем заглохшем садике.
Рэйлин оставила дом, только она, в отличие от меня, дотерпела до окончания школы. Никто не знал, куда она подевалась, – знали только, что уехала с Рози Миллер.
– Я слышала, они снимали комнату в Стоксвиле, – отвечает миссис Суини на мои расспросы, – но не долго. Эти девочки всегда рвались наверх. Позже они переехали в приличную часть Тисона, но чем зарабатывали на жизнь – представления не имею. Возможно, последовали твоему примеру и перебрались подальше. Ничуть не удивлюсь, если они в конце концов объявятся на одном из побережий – в Нью-Йорке или в Голливуде. У них всегда были этакие звезды в глазах – по крайней мере, у Рози Миллер. Чего хотела или о чем думала твоя сестра, трудно сказать.
– И вы не знаете, где она?
Миссис Суини качает головой:
– В последний раз я ее видела примерно месяц назад – она просто постояла на дороге со своей Рози, поглядела на старый дом. Будто прощалась.
Отец умер. От удара. В марте, всего три месяца назад.
И Джимми умер: застрелили в драке через неделю после смерти отца. Никто не знает, куда подевался Роби.
Дэл попал в тюрьму – ничего удивительного, – и мать переехала поближе к тюремному зданию и к нему.
– Он еще в тюрьме? – спрашиваю я миссис Суини.
Та кивает.
– Какое-то время он тебя не побеспокоит, – говорит она.
Я смотрю на нее и гадаю, сколько же ей было известно о том, что происходит в доме через дорогу. А если она знала, почему ничего не предпринимала? Неужели так трудно было сделать анонимный звонок в полицию? Но я знаю, что несправедлива. В таком крошечном поселке анонимности не существует, тем более когда твой аппарат на одном проводе с другими, как у всех здесь. А ей приходилось думать о безопасности собственной семьи. Она должна была знать, что мой братец способен сжечь ее дом со всеми обитателями.
– За что его посадили? – спрашиваю я.
– Вождение в пьяном виде. Он как-то вечером задавил насмерть девочку на шоссе и уехал, не обернувшись. Оставил ее умирать в канаве, как старого опоссума или лисицу. Его бы и не нашли, если б не Батч Стайлз – помнишь такого?
Я киваю. Батч Стайлз – ветеран войны, – вернувшись домой, привез с собой кореянку и жил с ней в лесу.
– Ну вот, он гулял с собакой и все видел. Говорил потом, что едва не всадил пулю в голову твоему братцу, да только надо было прежде заняться девочкой. Помочь бедняжке он не сумел, зато позаботился, чтобы твой брат получил по справедливости.
– Он мне не брат, – говорю я.
Миссис Суини долго всматривается в мое лицо. Я скашиваю взгляд на Джорди, пытаясь угадать, что он обо всем этом думает, но тот смотрит в ответ невозмутимо и сочувственно. Тут мне вспоминается, что его старший брат – Пэдди, а не Кристи – тоже кончил за решеткой. Несчастье может прицепиться к семье как зараза, от которой никак не избавиться.
– Ты знаешь, – говорит вдруг миссис Суини, – у меня осталась родня в Виргинии и Теннесси.
Я киваю, чтобы показать, что слушаю, хотя не понимаю еще, к чему она клонит.
– В тех местах живет много Картеров, – продолжает она.
– Не понимаю…
– Я просто хотела сказать, что в каждой семье есть паршивая овца. Большинство Картеров, которых я знаю, – хорошие, достойные люди.
– Я больше не Картер.
Она качает головой:
– Можно сменить имя, но прошлого не изменишь, Джиллиан Мэй Картер. Но тебе следует знать, что твоя ветвь семьи просто согнулась не в ту сторону. Не твоя вина, но теперь, мне думается, ты могла бы выправить ее как надо.
Я не думаю, что такое можно выправить, но молчу. Мне не хочется заводить спор. То, что сделал со мной Дэл, не исправишь словами и добрыми намерениями. И у меня в сердце не осталось тепла для остальных родственников, стоявших в стороне, хотя все они знали, каково мне приходится. Кроме Рэйлин, которая ничего не знала. Чудесная малышка Рэйлин…
– Не мне учить тебя, как жить, – говорит миссис Суини. – Просто я хочу, чтобы ты об этом поразмыслила.
– Поразмыслю, – говорю я и думаю, что вру. Хотя, пожалуй, я тогда сказала правду. Она дала мне много материала для размышлений. Только мысли мои приняли не то направление, как ей бы хотелось. Мы допиваем чай, благодарим миссис Суини и прощаемся. Выходя, видим, что небо немного посветлело. Дождя уже нет, но облаков все еще больше, чем чистого неба.
Джорди поворачивается ко мне.
– Нелегко такое услышать, – замечает он.
Я киваю:
– Особенно эти разговоры о прощении и спасении доброго имени семьи.
– Многого хочет от тебя, – говорит он, и по его тону мне не удается угадать, соглашается он со мной или с миссис Суини или просто выражает сочувствие.
– По-моему, это совершенно невозможно, – говорю я.
– Тебе не обязательно думать об этом сегодня, – бросает Джорди. – Да и вообще не обязательно, если ты не хочешь.
Я благодарно улыбаюсь ему: значит, он на моей стороне, и мне уже не так одиноко. Наверное, в ту минуту я впервые ощутила преданность Риделлов. Они делят людей на друзей и врагов без колебаний, зато уж их друзья всегда могут на них положиться.
– Далеко до автобусной остановки? – спрашивает он.
– Не знаю, многое ли здесь переменилось, – отвечаю я, – но в старые времена на автобус приходилось идти пешком в Стоксвиль. До нас автобусные маршруты не дотягивали.
Он перекладывает скрипку из руки в руку.
– Тогда лучше отправляться сразу, – говорит он.
Когда мы добираемся до Стоксвиля, меня снова одолевает уныние. Все стало незнакомым, и в то же время ничего не изменилось. Лачуги и хижины из картонных коробок с жестяными крышами и стенами, обшитыми толем или смоленой бумагой, уступили место приличным домикам с садиками и ухоженными газонами. Улицу ближе к городу заасфальтировали и даже проложили наконец по сторонам тротуары; дальше начинаются двух– и трехэтажные жилые дома и здания предприятий, а за ними – Шатай: изнанка Тисона, с ее барами и забегаловками, ломбардами, танцплощадками и стрип-клубами.
Довольно долго мы – единственные белые на улице. Почти до Дивижн-стрит, где, собственно, и начинается Шатай. Впрочем, никто не обращает на нас внимания, если не считать собак, увязавшихся за нами с самой окраины Стоксвиля. Джорди поглядывает на них с беспокойством – после вчерашнего ему здесь все внушает опасения, – но меня собаки не путают. Какой бы злобной ни была псина, я всегда сумею с ней подружиться. Здешние, правда, не дают себя погладить, но я заговариваю с ними, и они больше не ворчат, а вскоре разбегаются, сворачивая по одной в переулки и дворы.
Я никогда не бывала в этой части города, по крайней мере одна, вот так, пешком. Направляясь в Тилер, мы здесь часто проезжали, но приводить сюда ребенка не полагалось. Тогда я не понимала почему, но теперь, повзрослев, побывав в шкуре наркоманки и шлюхи, с первого взгляда вижу множество тому причин. Несколько кварталов подряд все прохожие делятся на грязных наркоманов, потрепанных проституток и крутых парней, щеголяющих татуировками, как мужчины в центре города щеголяют дорогим одеколоном. Про себя я невольно повторяю благодарственные молитвы тому, кто – или что – помогло мне встретиться с Лу и заставило его увести меня с улицы.
Здесь у всех одинаково дикий вид – у белых, черных, индейцев. В этой части города существует только одно различие между людьми: у одних есть деньги, у других – нет. Мы – чужаки, и с первого взгляда видно, что взять с нас нечего, но я все-таки жалею про себя, что мы не остались на первой автобусной остановке, а решили пройтись до автостанции. Нет, к нам никто не пристает, но угроза висит в воздухе, смешиваясь с царящими здесь отчаянием и безнадежностью.
Я всем сердцем желаю нам стать невидимками, не привлекать внимания, и некоторое время это срабатывает. Но потом какой-то парень отлепляется от стены бара, которую он подпирал вместе с компанией приятелей, и направляется к нам. Сердце у меня обрывается. Первое впечатление: в ширину он не меньше, чем в высоту. Футболка чуть не лопается от выпирающих мускулов, руки сплошь покрыты наколками. Темные непроницаемые глаза, прилизанные черные волосы и джинсы в жирных пятнах.
– Рэй, крошка, – говорит он, – а болтали, ты слиняла из города. – Но тут его взгляд опускается на мою грудь, возвращается к лицу. – Ты не Рэйлин!
– Я… я ее сестра, – выговариваю я, догадываясь, что Рэйлин природа одарила пощедрее, чем меня.
– Да ты чё? Я и не знал, что у нее сеструха есть.
– Джиллиан Мэй, – говорю я, но руки не протягиваю.
Он косится на Джорди, потом снова переводит взгляд на меня. Выдергивает пачку сигарет, заткнутую за рукав футболки на плече, и вытряхивает одну сигарету. Мы с Джорди дружно отказываемся от предложенного угощения.
– Говоришь, она уехала из города? – спрашиваю я.
Он кивает, закуривая сигарету. Я замечаю у него на тыльной стороне руки тюремные наколки: примитивные, самодельные – не то что на предплечьях, – те явно сделаны профессионалом. На правой – логотип фирмы «Харлей», на левой – голая женщина. Выше локтя есть еще, но они скрываются под рукавами, и мне их не разобрать.
– Сама она мне не говорила, – отвечает парень, – но слушок ходил. Они, мол, с Рози собрались поискать, где покруче.
– А куда уехали, не знаешь?
Он чуть прищуривается.
– Мы же родня, – напоминаю я. – Я с ней не виделась много лет, вот и решила найти ее.
– Где была-то? – спрашивает он.
После мгновенной заминки я вхожу в роль.
– Холсворт, – говорю я. В Холсворте расположена ближайшая к Ньюфорду женская тюрьма. – Всего пара недель, как вышла. Заловила неправильного копа.
На Джорди я даже не гляжу, но рассчитываю, что он догадается подыграть мне.
– Правильных копов не бывает, – говорит наш новый знакомый.
– Теперь-то я это знаю!
Он хохочет:
– Еще бы не знать. Про Дэла слыхала?
– Дэл мне брат, – говорю я, – но в любимчиках не числится.
– Да уж, поганый тип, без вопросов. Мы с ним раз-другой перекинулись словцом. Так не делают, как он с той малышкой, – оставил подыхать в канаве.
– Для Дэла ничего удивительного.
– Да уж, этот что ни выкинет, никто не удивится.
Я киваю:
– Стало быть, не знаешь, где теперь Рэйлин?
Затянувшись, он качает головой:
– Отправилась искать фарта.
– Но она была в порядке? – спрашиваю я. – Выглядела хорошо?
Он хохочет:
– Выглядела твоя сеструха всегда что надо. Правда, она держит свое при себе. Не то что Рози. Вот та веселая девка…
Он сбивается, чуточку смутившись направлением, которое принял разговор, а я даже не могу вспомнить, кто такая эта Рози. Семья Миллеров, помнится, жила чуть дальше по Старой фермерской, но у них, кажется, были одни мальчики.
– Ты за сестренку не волнуйся, – говорит он. – Она о себе позаботится.
– Ну, если увидишь ее…
– Скажу, что ты заглядывала.
Я киваю:
– Спасибо.
– Тебе, может, надо чего? – спрашивает он. – Я-то знаю, каково выйти на волю, когда ты никому не нужен.
– Со мной все в порядке, – говорю я и отхожу, но тут же останавливаюсь и спрашиваю: – Как тебя зовут?
– Фрэнки, – отвечает он. – Фрэнки Беннет.
– Спасибо, что поболтал со мной, Фрэнки, – говорю я.
Потом беру Джорди за руку, и мы идем дальше.
– Удачи тебе, Джиллиан Мэй! – кричит мне вслед Фрэнки.
И мне снова становится спокойно. Я оборачиваюсь, улыбаюсь ему и машу рукой, но мы не останавливаемся.
– И как это все понимать? – спрашивает Джорди, когда Фрэнки уже не может нас слышать.
Я пожимаю плечами. Мы переходим шоссе, отделяющее Шатай от настоящего Тисона, и тот мир остается за спиной. Бары, наркоманы, шлюхи… За ними – Стоксвиль. Еще дальше – Козлиный Рай, где я росла. Или, вернее сказать, существовала несколько лет. Думаю, по-настоящему я начала взрослеть только после того, как Лу меня подобрал.
– Я просто хотела, чтоб он считал меня за свою, – объясняю я Джорди. – Видно же, что парень отсидел срок. Вот я и решила, что он будет дружелюбнее, если решит, что я тоже сидела.
– Но Холсворт?..
– Малость преувеличила. Приют не многим лучше тюрьмы.
– Но в тюрьме-то ты не бывала?
– Зато побывала в других местах, где лучше бы не бывать.
– Ты не одобряешь тюрем? Знаешь, если виноват, должен платить и все такое?
Наверно, он сейчас думает про своего брата Пэдди.
– Не в том дело, – говорю я, – просто в тюрьмах много людей, которые не заслуживают этого, а на свободе слишком много таких, кого надо запереть и ключи потерять. Как-то это неправильно.
Джорди кивает:
– Хотя Пэдди не ангел, это уж точно.
– Думаешь, тюрьма его исправит?
– Хорошо бы, – говорит Джорди, – да что-то не верится.
Я ничем не могу облегчить боль, которую вижу в его глазах, и просто пожимаю ему руку.
– Давай найдем автостанцию, – говорю я.
Он кивает:
– Похоже, мы только время зря потратили.
Я думаю, какого друга нашла в нем, и мотаю головой.
– Вовсе не зря, – говорю я ему. – Совсем даже не зря.
Рэйлин
Я мотаю головой, не доверяя своему голосу. Понимаю, что дом пуст, и не чувствую угрозы, исходившей от него днем и ночью, когда я была маленькой, но все равно он внушает мне ужас. Сама не знаю, чего я боюсь. Призраков, должно быть. Не мертвецов, а призраков прошлого. Призраков моих родных, меня самой. Мне снова восемь лет, я возвращаюсь домой и боюсь, что застану там старшего брата, и никого больше.
То, что мне уже не восемь лет, ничего не значит. И ничего не значит, что дом пуст. Умом я все это сознаю, но не сердцем.
Не заглядывая внутрь, я обхожу вокруг дома. Когда-то, до нас, хозяева любили его. Я это знаю, потому что девочкой находила во дворе фрагменты цветочных клумб и сада. Я ухаживала за ними как могла, а теперь от них вовсе ничего не осталось. Хилые листики тюльпанов торчат из травы, а над ними – серые прутья цветочных стеблей, которые никто не срезал в мае, когда они отцвели. Еще прозябают несколько самых стойких многолетников, но и они явно проигрывают сражение с бурьяном. Ирисы и лилии, пара кустиков лаванды. И еще розовый куст, посаженный у самого крыльца. Он уже в моем детстве одичал и цвел мелкими цветами, а теперь непроходимой колючей стеной закрывает крыльцо и стену дома. Заросли, преграждающие вход в царство спящей красавицы. Еще немного – и они поглотят дом целиком.
Я перевожу взгляд на дом Маргарет Суини, стоящий по другую сторону Старой фермерской дороги. Маргарет Суини всегда ненавидела наше семейство. Думаю, за то, что мы были самыми яркими представителями «белой швали», заполонившей дома, принадлежавшие когда-то фермерам. И ее владения были первоначально крестьянской усадьбой, хотя теперь домик так же обветшал, как все халупы в Козлином Раю. Только при всей его ветхости с первого взгляда видно, что о нем кто-то любовно заботится. Чистенький дворик, подстриженный газон, клумбы прополоты и полны ярких цветов. Домик давно не крашен, нуждается в ремонте, зато окна вымыты до блеска, а за прозрачными стеклами виднеются кружевные занавесочки. И никакого железного лома у крыльца.
Нетрудно понять ее враждебность, когда видишь, сколько трудов она вкладывает в свой дом. Наверное, я всегда это понимала.
Ее муж умер, работая в поле. Она билась, в одиночку поднимая семью, но землю пришлось продать, чтобы сохранить хотя бы дом. Дети, подрастая, тут же разъезжались. Каково было ей потерять и семью и хозяйство и смотреть, как все это захватывает трейлерное отребье и им подобные?
Мне не хочется с ней разговаривать. Не хочется смотреть ей в глаза, когда она поймет, кто я такая. От этого прошлое подступит еще ближе. Больше всего я боюсь сейчас почувствовать, что я не изменилась, что я навсегда останусь девчонкой, совращенной собственным братом, которую никто не любил, кроме маленькой сестренки, да и ту она бросила.
Тем не менее придется обратиться к ней. В других домах с нами вовсе не станут разговаривать, а то и вздумают позабавиться на тот же лад, что парни из грузовичка.
– Спрошу миссис Суини, не знает ли она, куда они все подевались, – говорю я Джорди. – Она живет как раз напротив.
– Судя по голосу, ты не слишком счастлива с ней побеседовать.
В ту минуту я даже не знаю, что значит «счастлива». Мне кажется, что в последний раз я была счастлива, когда в последний раз укололась, но я знаю, что это неправда. Наркотик не дает счастья – просто временное забвение. Оно кажется счастьем только потому, что боль внутри ненадолго отступает.
– Она всегда нас всех недолюбливала, – говорю я.
– И у нас были такие соседи.
– У вас, наверное, были просто злыдни. А миссис Суини – удивительная женщина. Дурными соседями были мы.
– Имя у нее ирландское, – размышляет Джорди. – Может, смягчится, если сыграть ей пару песенок?
Я пытаюсь вспомнить, замечала ли когда-нибудь, что доставляло миссис Суини удовольствие.
– Я тебе кивну, если решу, что можно, – говорю я ему.
Мы перебираемся через грязную улицу, и я чувствую, как с плеч у меня спадает груз и дышать становится легче. Предстоящая встреча с миссис Суини меня по-прежнему не радует, но, несмотря на это, я испытываю облегчение оттого, что старый дом остался позади. Поднявшись на крыльцо, я снова начинаю трусить, но Джорди на полшага обгоняет меня и звонит в звонок. За дверью слышатся шаги, и я перестаю дышать. Но миссис Суини уже открывает дверь – выглядит старше, чем мне помнится, но она ведь и в самом деле старше. Больше десяти лет прошло с тех пор, как я сбежала из последнего приюта, а здесь не бывала еще дольше.
У нее сильное крестьянское лицо – что называется, характерное. Кожа туго обтягивает скулы, седые волосы собраны в свободный узел, темные глаза, обращенные на нас, не скрывают подозрительности. Ее предки поколениями возделывали эти каменистые склоны, ее сердце выдержало все удары и горести и продолжает биться.
До сих пор я никогда об этом не думала, но, может быть, мысль о ней поддерживала меня, хотя бы подсознательно, когда я выкарабкивалась на свет после своих темных лет. Она, какая бы тьма ни окружала ее, никогда не сдавалась.
Старуха выходит на крыльцо и безмолвно, строго разглядывает нас. Все заготовленные слова замирают у меня на губах. Джорди косится на меня и ослепительно улыбается хозяйке.
– Простите, что потревожили вас, мэм, – произносит он, – мы просто подумали, не сможете ли вы рассказать нам что-нибудь о семье, жившей через дорогу.
– С какой стати? – спрашивает она. – Вы им родственники?
Джорди молчит, и я наконец выдавливаю из себя слова.
– Я родственница, – говорю я.
И зарабатываю новый пронзительный взгляд. Она долгое мгновение изучает меня и наконец кивает. Взгляд у нее чуть смягчается.
– Куперовская кровь в тебе сказывается, – говорит она. – Ты, должно быть, старшая девочка – Джиллиан Мэй.
Я киваю.
– Помнится, ты, по крайней мере, старалась держать дом в чистоте, покуда у тебя не хватило ума сбежать.
Я удивлена. В ее голосе, кажется, проскальзывает уважение ко мне.
– Так что заставило тебя вернуться в этот несчастный дом? – добавляет она.
– Я ищу младшую сестру.
– Не скоро же ты спохватилась…
При этих словах я готова сломаться, но, проглотив комок в горле, говорю:
– Знаю, но я сама жила кое-как и… просто в последнее время я ее часто вспоминаю.
Она минуту обдумывает мои слова, потом переводит взгляд на Джорди.
– Твой парень?
Мог бы им быть, думаю я, только прошлой ночью между нами возникла другая близость, и, по-моему, одно исключает другое. А может, и нет, но говорить об этом еще рано.
– Мой друг, – отвечаю я и представляю ей Джорди. – Так что с моей сестрой?..
– Вы, похоже, устали, – говорит она. – Оба. Заходите, выпейте чаю со льдом, и побеседуем.
Откинув сетку на двери, она приглашает нас в дом.
Для женщины, которая так отгородилась от никудышных соседей, как это сделала миссис Суини, она поразительно много знает о нашей семейной жизни. Сидя в кухне со стаканами чая со льдом и бутербродами с сыром, которые она нам приготовила, мы выслушиваем всю печальную историю моей семьи – вплоть до того времени, когда оставил дом последний из ее членов.
Странное дело, покидая свой дом, мы ожидаем, что, пока нас нет, вся жизнь в нем останавливается. Не то чтобы мы так думали всерьез, но эта идея сидит где-то в подсознании. По крайней мере, в моем. Но для тех, кого ты оставил позади, жизнь продолжается так же, как и для тебя, и только когда ты вернешься, тебя ошарашивает: все переменилось.
Уже пустой дом кое-что рассказал мне о переменах, но до конца я осознала их, только услышав рассказ миссис Суини. Я слушала ее, все глубже погружаясь в какое-то бесчувствие.
Рассказ об аресте братьев – оказывается, Дэл был не единственным гнилым яблочком в нашей семье. Просто он был самым горьким плодом в нашем заглохшем садике.
Рэйлин оставила дом, только она, в отличие от меня, дотерпела до окончания школы. Никто не знал, куда она подевалась, – знали только, что уехала с Рози Миллер.
– Я слышала, они снимали комнату в Стоксвиле, – отвечает миссис Суини на мои расспросы, – но не долго. Эти девочки всегда рвались наверх. Позже они переехали в приличную часть Тисона, но чем зарабатывали на жизнь – представления не имею. Возможно, последовали твоему примеру и перебрались подальше. Ничуть не удивлюсь, если они в конце концов объявятся на одном из побережий – в Нью-Йорке или в Голливуде. У них всегда были этакие звезды в глазах – по крайней мере, у Рози Миллер. Чего хотела или о чем думала твоя сестра, трудно сказать.
– И вы не знаете, где она?
Миссис Суини качает головой:
– В последний раз я ее видела примерно месяц назад – она просто постояла на дороге со своей Рози, поглядела на старый дом. Будто прощалась.
Отец умер. От удара. В марте, всего три месяца назад.
И Джимми умер: застрелили в драке через неделю после смерти отца. Никто не знает, куда подевался Роби.
Дэл попал в тюрьму – ничего удивительного, – и мать переехала поближе к тюремному зданию и к нему.
– Он еще в тюрьме? – спрашиваю я миссис Суини.
Та кивает.
– Какое-то время он тебя не побеспокоит, – говорит она.
Я смотрю на нее и гадаю, сколько же ей было известно о том, что происходит в доме через дорогу. А если она знала, почему ничего не предпринимала? Неужели так трудно было сделать анонимный звонок в полицию? Но я знаю, что несправедлива. В таком крошечном поселке анонимности не существует, тем более когда твой аппарат на одном проводе с другими, как у всех здесь. А ей приходилось думать о безопасности собственной семьи. Она должна была знать, что мой братец способен сжечь ее дом со всеми обитателями.
– За что его посадили? – спрашиваю я.
– Вождение в пьяном виде. Он как-то вечером задавил насмерть девочку на шоссе и уехал, не обернувшись. Оставил ее умирать в канаве, как старого опоссума или лисицу. Его бы и не нашли, если б не Батч Стайлз – помнишь такого?
Я киваю. Батч Стайлз – ветеран войны, – вернувшись домой, привез с собой кореянку и жил с ней в лесу.
– Ну вот, он гулял с собакой и все видел. Говорил потом, что едва не всадил пулю в голову твоему братцу, да только надо было прежде заняться девочкой. Помочь бедняжке он не сумел, зато позаботился, чтобы твой брат получил по справедливости.
– Он мне не брат, – говорю я.
Миссис Суини долго всматривается в мое лицо. Я скашиваю взгляд на Джорди, пытаясь угадать, что он обо всем этом думает, но тот смотрит в ответ невозмутимо и сочувственно. Тут мне вспоминается, что его старший брат – Пэдди, а не Кристи – тоже кончил за решеткой. Несчастье может прицепиться к семье как зараза, от которой никак не избавиться.
– Ты знаешь, – говорит вдруг миссис Суини, – у меня осталась родня в Виргинии и Теннесси.
Я киваю, чтобы показать, что слушаю, хотя не понимаю еще, к чему она клонит.
– В тех местах живет много Картеров, – продолжает она.
– Не понимаю…
– Я просто хотела сказать, что в каждой семье есть паршивая овца. Большинство Картеров, которых я знаю, – хорошие, достойные люди.
– Я больше не Картер.
Она качает головой:
– Можно сменить имя, но прошлого не изменишь, Джиллиан Мэй Картер. Но тебе следует знать, что твоя ветвь семьи просто согнулась не в ту сторону. Не твоя вина, но теперь, мне думается, ты могла бы выправить ее как надо.
Я не думаю, что такое можно выправить, но молчу. Мне не хочется заводить спор. То, что сделал со мной Дэл, не исправишь словами и добрыми намерениями. И у меня в сердце не осталось тепла для остальных родственников, стоявших в стороне, хотя все они знали, каково мне приходится. Кроме Рэйлин, которая ничего не знала. Чудесная малышка Рэйлин…
– Не мне учить тебя, как жить, – говорит миссис Суини. – Просто я хочу, чтобы ты об этом поразмыслила.
– Поразмыслю, – говорю я и думаю, что вру. Хотя, пожалуй, я тогда сказала правду. Она дала мне много материала для размышлений. Только мысли мои приняли не то направление, как ей бы хотелось. Мы допиваем чай, благодарим миссис Суини и прощаемся. Выходя, видим, что небо немного посветлело. Дождя уже нет, но облаков все еще больше, чем чистого неба.
Джорди поворачивается ко мне.
– Нелегко такое услышать, – замечает он.
Я киваю:
– Особенно эти разговоры о прощении и спасении доброго имени семьи.
– Многого хочет от тебя, – говорит он, и по его тону мне не удается угадать, соглашается он со мной или с миссис Суини или просто выражает сочувствие.
– По-моему, это совершенно невозможно, – говорю я.
– Тебе не обязательно думать об этом сегодня, – бросает Джорди. – Да и вообще не обязательно, если ты не хочешь.
Я благодарно улыбаюсь ему: значит, он на моей стороне, и мне уже не так одиноко. Наверное, в ту минуту я впервые ощутила преданность Риделлов. Они делят людей на друзей и врагов без колебаний, зато уж их друзья всегда могут на них положиться.
– Далеко до автобусной остановки? – спрашивает он.
– Не знаю, многое ли здесь переменилось, – отвечаю я, – но в старые времена на автобус приходилось идти пешком в Стоксвиль. До нас автобусные маршруты не дотягивали.
Он перекладывает скрипку из руки в руку.
– Тогда лучше отправляться сразу, – говорит он.
Когда мы добираемся до Стоксвиля, меня снова одолевает уныние. Все стало незнакомым, и в то же время ничего не изменилось. Лачуги и хижины из картонных коробок с жестяными крышами и стенами, обшитыми толем или смоленой бумагой, уступили место приличным домикам с садиками и ухоженными газонами. Улицу ближе к городу заасфальтировали и даже проложили наконец по сторонам тротуары; дальше начинаются двух– и трехэтажные жилые дома и здания предприятий, а за ними – Шатай: изнанка Тисона, с ее барами и забегаловками, ломбардами, танцплощадками и стрип-клубами.
Довольно долго мы – единственные белые на улице. Почти до Дивижн-стрит, где, собственно, и начинается Шатай. Впрочем, никто не обращает на нас внимания, если не считать собак, увязавшихся за нами с самой окраины Стоксвиля. Джорди поглядывает на них с беспокойством – после вчерашнего ему здесь все внушает опасения, – но меня собаки не путают. Какой бы злобной ни была псина, я всегда сумею с ней подружиться. Здешние, правда, не дают себя погладить, но я заговариваю с ними, и они больше не ворчат, а вскоре разбегаются, сворачивая по одной в переулки и дворы.
Я никогда не бывала в этой части города, по крайней мере одна, вот так, пешком. Направляясь в Тилер, мы здесь часто проезжали, но приводить сюда ребенка не полагалось. Тогда я не понимала почему, но теперь, повзрослев, побывав в шкуре наркоманки и шлюхи, с первого взгляда вижу множество тому причин. Несколько кварталов подряд все прохожие делятся на грязных наркоманов, потрепанных проституток и крутых парней, щеголяющих татуировками, как мужчины в центре города щеголяют дорогим одеколоном. Про себя я невольно повторяю благодарственные молитвы тому, кто – или что – помогло мне встретиться с Лу и заставило его увести меня с улицы.
Здесь у всех одинаково дикий вид – у белых, черных, индейцев. В этой части города существует только одно различие между людьми: у одних есть деньги, у других – нет. Мы – чужаки, и с первого взгляда видно, что взять с нас нечего, но я все-таки жалею про себя, что мы не остались на первой автобусной остановке, а решили пройтись до автостанции. Нет, к нам никто не пристает, но угроза висит в воздухе, смешиваясь с царящими здесь отчаянием и безнадежностью.
Я всем сердцем желаю нам стать невидимками, не привлекать внимания, и некоторое время это срабатывает. Но потом какой-то парень отлепляется от стены бара, которую он подпирал вместе с компанией приятелей, и направляется к нам. Сердце у меня обрывается. Первое впечатление: в ширину он не меньше, чем в высоту. Футболка чуть не лопается от выпирающих мускулов, руки сплошь покрыты наколками. Темные непроницаемые глаза, прилизанные черные волосы и джинсы в жирных пятнах.
– Рэй, крошка, – говорит он, – а болтали, ты слиняла из города. – Но тут его взгляд опускается на мою грудь, возвращается к лицу. – Ты не Рэйлин!
– Я… я ее сестра, – выговариваю я, догадываясь, что Рэйлин природа одарила пощедрее, чем меня.
– Да ты чё? Я и не знал, что у нее сеструха есть.
– Джиллиан Мэй, – говорю я, но руки не протягиваю.
Он косится на Джорди, потом снова переводит взгляд на меня. Выдергивает пачку сигарет, заткнутую за рукав футболки на плече, и вытряхивает одну сигарету. Мы с Джорди дружно отказываемся от предложенного угощения.
– Говоришь, она уехала из города? – спрашиваю я.
Он кивает, закуривая сигарету. Я замечаю у него на тыльной стороне руки тюремные наколки: примитивные, самодельные – не то что на предплечьях, – те явно сделаны профессионалом. На правой – логотип фирмы «Харлей», на левой – голая женщина. Выше локтя есть еще, но они скрываются под рукавами, и мне их не разобрать.
– Сама она мне не говорила, – отвечает парень, – но слушок ходил. Они, мол, с Рози собрались поискать, где покруче.
– А куда уехали, не знаешь?
Он чуть прищуривается.
– Мы же родня, – напоминаю я. – Я с ней не виделась много лет, вот и решила найти ее.
– Где была-то? – спрашивает он.
После мгновенной заминки я вхожу в роль.
– Холсворт, – говорю я. В Холсворте расположена ближайшая к Ньюфорду женская тюрьма. – Всего пара недель, как вышла. Заловила неправильного копа.
На Джорди я даже не гляжу, но рассчитываю, что он догадается подыграть мне.
– Правильных копов не бывает, – говорит наш новый знакомый.
– Теперь-то я это знаю!
Он хохочет:
– Еще бы не знать. Про Дэла слыхала?
– Дэл мне брат, – говорю я, – но в любимчиках не числится.
– Да уж, поганый тип, без вопросов. Мы с ним раз-другой перекинулись словцом. Так не делают, как он с той малышкой, – оставил подыхать в канаве.
– Для Дэла ничего удивительного.
– Да уж, этот что ни выкинет, никто не удивится.
Я киваю:
– Стало быть, не знаешь, где теперь Рэйлин?
Затянувшись, он качает головой:
– Отправилась искать фарта.
– Но она была в порядке? – спрашиваю я. – Выглядела хорошо?
Он хохочет:
– Выглядела твоя сеструха всегда что надо. Правда, она держит свое при себе. Не то что Рози. Вот та веселая девка…
Он сбивается, чуточку смутившись направлением, которое принял разговор, а я даже не могу вспомнить, кто такая эта Рози. Семья Миллеров, помнится, жила чуть дальше по Старой фермерской, но у них, кажется, были одни мальчики.
– Ты за сестренку не волнуйся, – говорит он. – Она о себе позаботится.
– Ну, если увидишь ее…
– Скажу, что ты заглядывала.
Я киваю:
– Спасибо.
– Тебе, может, надо чего? – спрашивает он. – Я-то знаю, каково выйти на волю, когда ты никому не нужен.
– Со мной все в порядке, – говорю я и отхожу, но тут же останавливаюсь и спрашиваю: – Как тебя зовут?
– Фрэнки, – отвечает он. – Фрэнки Беннет.
– Спасибо, что поболтал со мной, Фрэнки, – говорю я.
Потом беру Джорди за руку, и мы идем дальше.
– Удачи тебе, Джиллиан Мэй! – кричит мне вслед Фрэнки.
И мне снова становится спокойно. Я оборачиваюсь, улыбаюсь ему и машу рукой, но мы не останавливаемся.
– И как это все понимать? – спрашивает Джорди, когда Фрэнки уже не может нас слышать.
Я пожимаю плечами. Мы переходим шоссе, отделяющее Шатай от настоящего Тисона, и тот мир остается за спиной. Бары, наркоманы, шлюхи… За ними – Стоксвиль. Еще дальше – Козлиный Рай, где я росла. Или, вернее сказать, существовала несколько лет. Думаю, по-настоящему я начала взрослеть только после того, как Лу меня подобрал.
– Я просто хотела, чтоб он считал меня за свою, – объясняю я Джорди. – Видно же, что парень отсидел срок. Вот я и решила, что он будет дружелюбнее, если решит, что я тоже сидела.
– Но Холсворт?..
– Малость преувеличила. Приют не многим лучше тюрьмы.
– Но в тюрьме-то ты не бывала?
– Зато побывала в других местах, где лучше бы не бывать.
– Ты не одобряешь тюрем? Знаешь, если виноват, должен платить и все такое?
Наверно, он сейчас думает про своего брата Пэдди.
– Не в том дело, – говорю я, – просто в тюрьмах много людей, которые не заслуживают этого, а на свободе слишком много таких, кого надо запереть и ключи потерять. Как-то это неправильно.
Джорди кивает:
– Хотя Пэдди не ангел, это уж точно.
– Думаешь, тюрьма его исправит?
– Хорошо бы, – говорит Джорди, – да что-то не верится.
Я ничем не могу облегчить боль, которую вижу в его глазах, и просто пожимаю ему руку.
– Давай найдем автостанцию, – говорю я.
Он кивает:
– Похоже, мы только время зря потратили.
Я думаю, какого друга нашла в нем, и мотаю головой.
– Вовсе не зря, – говорю я ему. – Совсем даже не зря.
Рэйлин
Тисон, апрель 1999-го
Пожалуй, мы с Рози малость пообтесались со времен голоногого детства в Тисоне. Язычки у нас по-прежнему не сахар, и спуску никому не дадим, но, можно сказать, мы чуток помягчели. Кой-чего в жизни повидали, скажете, нет? И вот в апреле 99-го мы вернулись домой, как пара фальшивых медяков к хозяину.
Думается мне, рано или поздно всякий возвращается обратно, вот незадача. Как ни беги со всех ног, как ни удирай подальше, а все равно приползешь назад, потому что остальному миру ты и вовсе не нужен.
Правда, мы с Рози не столько приползли назад, сколько просто устроили себе передышку, притормозили, вспомнили старые времена. Задерживаться ни она, ни я не собирались. Приехали в городок в конце марта, сняли комнату в мотеле «Тихий приют», что на Дивижн-стрит, и просто так бродили, вспоминали. По большей части проводили время в Шатае, в тех трех кварталах, забитых стрип-клубами, барами и прочими кабаками, где по сей день развлекается народ с обеих сторон шоссе. Там, куда ни повернись, мы натыкались на воспоминания.
Зашли в старый дом, где жили тогда.
Пробовали отыскать бары и бильярдные, где сиживали в свободное время, но они все позакрывались либо их переименовали.
Постояли на углу, где Джимми забили до смерти «Чертовы Драконы». Мне там припомнилась вся наша незадачливая семейка. Дэл с мамашей, Роби, моя сестричка.
Надо полагать, она так и живет-поживает в Нью-форде, не зная горя. Если верить той статейке, что попалась мне в Лос-Анджелесе, она тут хорошо устроилась, а от добра добра не ищут. Но вот остальные…
Как-то вечерком я оставляю Рози в номере – курить и смотреть мыльные оперы – она на них подсела в тюрьме. Я-то теперь не часто смотрю телевизор, а если и включаю, так не больно замечаю, что происходит на экране. Просто врубаю для шума, а сама ухожу в себя, думаю: больше про волчиц да про тот мир, где мы рыскаем, – где он и как у нас получается пробираться туда на охоту.
Я сажусь в автобус на Дивижн-стрит и еду по длинной изгибающейся улице, которая тянется в пригороды Тисона, – долгая поездка с остановками на каждом углу напоминает мне времена, когда я моталась навещать Рози в тюрьме. Схожу я в насквозь знакомом месте у отеля «Девари», хотя сегодня переодеваться мне ни к чему, никаких афер я проворачивать не собираюсь. Я даже ничего не ищу. Просто мне надо немножко побыть одной. Никак не привыкну к тому, как все меняется. «Девари» стал роскошным отелем, весь сверкает и расфуфырился, как панельная девка перед вечерней прогулкой в расчете впечатлить местный люд. Да и старые здания вокруг приобрели новые фасады, а где и вовсе снесены под корень; на их месте выросли высотки с шикарными офисами и торговыми пассажами, а вокруг столько бутиков и галерей, что глаза разбегаются. Чем больше я там брожу, тем яснее понимаю, что Тисон уже не захолустный городишко. Под конец двадцатого века на него напала страсть к развитию, впрочем, она одолела чуть не каждый город в стране. Интересно, соседние городишки, Хазард и Куперстаун, тоже превратились в туристские аттракционы, а добыча ископаемых и торговля древесиной, на которых они выросли, начисто забыты?
Хотя это не моя забота.
Я покупаю себе пакетик кислого мармелада и жую на ходу. Гуляю часок и начинаю чувствовать себя как в одном из десятка городов, мимо которых мы с Рози прокатили по дороге из Лос-Анджелеса. И понемногу понимаю: дело не в том, что все меняется, а в том, что все становится одинаковым.
Натыкаюсь на распродажу радиотоваров и захожу купить провод подлиннее для своего ноутбука. В нашем номере нет особой розетки для выхода в Интернет, так что мне приходится все время переносить компьютер с кофейного столика, за которым я работаю, к кровати, чтобы дотянуть провод до телефонной розетки.
Я прекрасно обошлась бы без посторонней помощи, но стоит мне войти в дверь, навстречу бросается продавец-консультант. Я открываю рот, чтобы сказать, мол, он мне не нужен, но этот тип уже скалится, как старая гончая, взявшая след.
– Рэйлин Картер, – говорит он. – Сколько лет, сколько зим!
Обращение по имени застает меня врасплох, и рука сама тянется к карману, где лежит нож-выкидушка, полученный давным-давно в подарок от Рози. Я привыкла быть невидимкой. Если человек знает мое имя, это, как правило, означает неприятности.
– Ты нисколько не переменилась с последнего класса, – заявляет продавец. – Как поживаешь?
Пожалуй, мы с Рози малость пообтесались со времен голоногого детства в Тисоне. Язычки у нас по-прежнему не сахар, и спуску никому не дадим, но, можно сказать, мы чуток помягчели. Кой-чего в жизни повидали, скажете, нет? И вот в апреле 99-го мы вернулись домой, как пара фальшивых медяков к хозяину.
Думается мне, рано или поздно всякий возвращается обратно, вот незадача. Как ни беги со всех ног, как ни удирай подальше, а все равно приползешь назад, потому что остальному миру ты и вовсе не нужен.
Правда, мы с Рози не столько приползли назад, сколько просто устроили себе передышку, притормозили, вспомнили старые времена. Задерживаться ни она, ни я не собирались. Приехали в городок в конце марта, сняли комнату в мотеле «Тихий приют», что на Дивижн-стрит, и просто так бродили, вспоминали. По большей части проводили время в Шатае, в тех трех кварталах, забитых стрип-клубами, барами и прочими кабаками, где по сей день развлекается народ с обеих сторон шоссе. Там, куда ни повернись, мы натыкались на воспоминания.
Зашли в старый дом, где жили тогда.
Пробовали отыскать бары и бильярдные, где сиживали в свободное время, но они все позакрывались либо их переименовали.
Постояли на углу, где Джимми забили до смерти «Чертовы Драконы». Мне там припомнилась вся наша незадачливая семейка. Дэл с мамашей, Роби, моя сестричка.
Надо полагать, она так и живет-поживает в Нью-форде, не зная горя. Если верить той статейке, что попалась мне в Лос-Анджелесе, она тут хорошо устроилась, а от добра добра не ищут. Но вот остальные…
Как-то вечерком я оставляю Рози в номере – курить и смотреть мыльные оперы – она на них подсела в тюрьме. Я-то теперь не часто смотрю телевизор, а если и включаю, так не больно замечаю, что происходит на экране. Просто врубаю для шума, а сама ухожу в себя, думаю: больше про волчиц да про тот мир, где мы рыскаем, – где он и как у нас получается пробираться туда на охоту.
Я сажусь в автобус на Дивижн-стрит и еду по длинной изгибающейся улице, которая тянется в пригороды Тисона, – долгая поездка с остановками на каждом углу напоминает мне времена, когда я моталась навещать Рози в тюрьме. Схожу я в насквозь знакомом месте у отеля «Девари», хотя сегодня переодеваться мне ни к чему, никаких афер я проворачивать не собираюсь. Я даже ничего не ищу. Просто мне надо немножко побыть одной. Никак не привыкну к тому, как все меняется. «Девари» стал роскошным отелем, весь сверкает и расфуфырился, как панельная девка перед вечерней прогулкой в расчете впечатлить местный люд. Да и старые здания вокруг приобрели новые фасады, а где и вовсе снесены под корень; на их месте выросли высотки с шикарными офисами и торговыми пассажами, а вокруг столько бутиков и галерей, что глаза разбегаются. Чем больше я там брожу, тем яснее понимаю, что Тисон уже не захолустный городишко. Под конец двадцатого века на него напала страсть к развитию, впрочем, она одолела чуть не каждый город в стране. Интересно, соседние городишки, Хазард и Куперстаун, тоже превратились в туристские аттракционы, а добыча ископаемых и торговля древесиной, на которых они выросли, начисто забыты?
Хотя это не моя забота.
Я покупаю себе пакетик кислого мармелада и жую на ходу. Гуляю часок и начинаю чувствовать себя как в одном из десятка городов, мимо которых мы с Рози прокатили по дороге из Лос-Анджелеса. И понемногу понимаю: дело не в том, что все меняется, а в том, что все становится одинаковым.
Натыкаюсь на распродажу радиотоваров и захожу купить провод подлиннее для своего ноутбука. В нашем номере нет особой розетки для выхода в Интернет, так что мне приходится все время переносить компьютер с кофейного столика, за которым я работаю, к кровати, чтобы дотянуть провод до телефонной розетки.
Я прекрасно обошлась бы без посторонней помощи, но стоит мне войти в дверь, навстречу бросается продавец-консультант. Я открываю рот, чтобы сказать, мол, он мне не нужен, но этот тип уже скалится, как старая гончая, взявшая след.
– Рэйлин Картер, – говорит он. – Сколько лет, сколько зим!
Обращение по имени застает меня врасплох, и рука сама тянется к карману, где лежит нож-выкидушка, полученный давным-давно в подарок от Рози. Я привыкла быть невидимкой. Если человек знает мое имя, это, как правило, означает неприятности.
– Ты нисколько не переменилась с последнего класса, – заявляет продавец. – Как поживаешь?