Страница:
Тогда Эми решила наведаться в дом, куда она подкинула несчастных детей. Там она застала новых жильцов, от которых никакого толку добиться ей не удалось. Итак, Эми вернулась с ответом, который для меня отнюдь не являлся ответом, ибо не мог меня ни в коей мере удовлетворить. Я послала ее назад, чтобы она порасспросила соседей, что сталось с семьей, проживавшей прежде в доме, где поселились новые жильцы, и если они переехали, то куда и каковы их обстоятельства, а заодно, по возможности, разузнать, что с теми несчастными сиротками, как они живут и где, какое было с ними обращение и прочее.
Из второго своего посольства Эми принесла мне следующую весть: что касается моих родственников, то муж моей золовки, который, хоть и не являясь моим детям родным дядюшкой, был, однако, к ним добрее, умер, оставив свою вдову в обстоятельствах, несколько стесненных; не то, чтобы она нуждалась, но состояние ее оказалось много меньше, нежели то, какое молва приписывала покойному.
Что до несчастных малюток, то двоих из них она как будто продолжала держать при себе, во всяком случае, так было до смерти ее мужа; однако добрые соседи от души жалели бедных сироток; тетушка, как известно, приютила их против воли и обращалась с ними самым варварским образом, держа их чуть ли не на положении слуг, заставляя их выполнять всю черную работу по дому и прислуживать ей и ее родным детям; притом она едва даже раскошеливалась на то, чтобы их одевать по-человечески.
По-видимому, речь шла о двух моих старших дочерях; первой у меня родилась девочка, затем мальчик, за тем две девочки, и наконец самый младший — мальчик.
Задержусь, однако, на печальной истории моих двух старших дочерей, чтобы уже покончить с нею. Как моей Эми сделалось известно все от тех же соседей, девочки, едва достигнув возраста, в котором можно уже самим искать работу, ушли от тетки; иные утверждали, что она их выгнала из дому, но, кажется, дело обстояло не совсем так; однако жестоким своим обращением она вынудила их покинуть ее дом, и старшая поступила в услужение к хорошим знакомым, жившим неподалеку; то была добрая женщина, жена довольно состоятельного ткача, и она взяла мою дочь к себе в горничные; некоторое время спустя, старшая подыскала место для второй сестры и вызволила ее из каторги, каковой было житье у тетушки.
Словом, это скучная и грустная история. Я направила Эми в дом ткача, у которого работала моя старшая, но тут выяснилось, что хозяйка, жена ткача, умерла, и никто не мог сказать, куда девалась ее горничная; говорили, будто та устроилась к какой-то знатной, даме, проживавшей в другом конце города; однако имени этой дамы никто не знал.
Все эти справки заняли у нас недели три или четыре, к исходу коих я была ничуть не в лучшем положении, чем прежде, ибо то, что я узнала, никоим образом удовлетворить меня не могло.
Я послала Эми на розыски того доброго человека, который, как я говорила в начале моей повести, настоял на том, чтобы собрать деньги на воспитание моих детей и заставил взять младшего из приходского приюта. Человек этот был еще жив; Эми удалось также узнать, что мои младшая дочь и старший сын оба померли, но что младший сын, которому к этому времени миновало семнадцать, был, благодаря все тому же доброму попечительству своего дядюшки, подмастерьем, но что ремесло, к которому его определили, было самого низкого разбора, — так что ему приходилось выполнять тяжелую работу.
Подстрекаемая любопытством, Эми тотчас отправилась его проведать; он был с ног до головы в грязи, и видно было, что он работает сверх всяких сил. Узнать его, она, конечно, не узнала, ибо в последний раз, когда она его видела, ему было всего два года.
Однако, разговорившись с ним, она обнаружила, что это славный, смышленый и обходительный малый; что о судьбе его родителей ему ничего не известно, и что он не имеет никаких иных видов на будущее, кроме как зарабатывать себе на жизнь прилежным трудом; Эми не захотела смущать его соблазнительными надеждами, опасаясь, как бы у него не вскружилась голова и он не сделался лодырем; однако она разыскала благодетеля, пристроившего его к месту, и, обнаружив, что это простой добросердечный человек, питавший лучшие намерения, сочла возможным быть с ним несколько откровеннее. Она рассказала ему длинную историю о том, что юноша внушает ей большую нежность, ибо она была очень привязана к его родителям; что она и есть та самая служанка, что привела всех детей к дому их тетушки и убежала; что ей очень хотелось бы знать о дальнейшей участи их несчастной матери, которая тогда осталась без каких бы то ни было средств к пропитанию. Под конец Эми сообщила, что собственные обстоятельства ее поправились и что она в состоянии кое в чем помочь этим детям, если бы только могла их разыскать.
Он выслушал ее со всей учтивостью, какую только могло вызвать столь доброе предложение, и в свою очередь рассказал подробно обо всем, что ему удалось сделать для мальчика; как он его воспитывал, кормил и одевал, дал окончить школу и, наконец, пристроил в ученики. Эми сказала, что он показал себя истинным отцом ребенка.
— Однако, сударь, — продолжала она, — ремесло, в какое вы его отдали, весьма тяжелое, работа изнурительна, а мальчик меж тем худой и слабенький.
— То верно, — согласился он, — но мальчик сам избрал это ремесло и, поверьте, сударыня, мне пришлось из своего кармана выложить 20 фунтов за его обучение[93] и, сверх того, одевать его на свои средства, покуда не кончатся годы его ученичества. Что же до того, что работа трудная, — сказал он, — увы, такова участь бедняги, я же сделал для него все, что мог.
— Что ж, сударь, вы, я вижу, от души хотели ему помочь, — говорит Эми. — И это делает вам честь; но коль скоро я решилась принять в нем участие, я попросила бы вас, если можно, взять его с этой работы, она чересчур для него изнурительна, и я видеть не могу, как ребенок выбивается из сил ради куска хлеба; я надеюсь устроить ему судьбу так, чтобы он мог жить без столь тяжкого труда.
Добрый человек усмехнулся на эти слова.
— Разумеется, — сказал он, — я могу его взять от этого хозяина. Но только тогда мне не видать моих 20-ти фунтов, что я за него уплатил.
— Что до этого, сударь, — сказала Эми, — ваши 20 фунтов не пропадут, — и с этими словами вынимает из кармана кошелек.
Честный попечитель моего сына был заметно поражен; он поглядел ей в лицо с таким пристальным вниманием, что она не могла сделать вид, будто ничего не замечает.
— Сударь, — сказала она, — вы на меня смотрите так, словно стремитесь меня припомнить; однако, смею заверить, я никогда прежде в лицо вас не видела; по моему понятию, то, что вы сделали для этого ребенка, дает вам право почитаться его отцом; однако вы и так понесли большие расходы по его воспитанию, и было бы несправедливо, чтобы вы потерпели еще больший ущерб, — почему я и хочу возвратить вам ваши 20 фунтов, дабы вы взяли его с этой работы.
— Коли так, сударыня, — сказал он, — благодарствуйте и за мальчика и за меня, но укажите мне в этом случае, как мне с ним поступить дальше.
— Сударь, — сказала Эми, — раз уж вы были столь добры, что держали мальчика все эти годы при себе, прошу вас подержать его еще год, и я дам вам еще 100 фунтов на его содержание с тем, чтобы он мог продолжать учение, а вы по-прежнему будете его кормить и одевать; быть может, мне удастся определить его судьбу так, что и он будет в состоянии вознаградить вас за всю вашу заботу.
Добрый человек этот был, видимо, доволен, но вместе с тем и чрезвычайно изумлен. Он спросил далее Эми — все это в выражениях самых почтительных, — каким наукам должен, по ее мнению, в течение этого года обучаться юноша и к какому ремеслу хотелось бы ей его приуготовить?
Эми отвечала, что мальчику следует немного поупражняться в латыни, в счете, а также чтобы он выработал хороший почерк, ибо она намерена определить его счетоводом к какому-нибудь купцу из Левантийской Компании[94].
— Сударыня, — сказал он на это, — я рад за мальчика, что у вас такие на него виды, но известно ли вам, что купец потребует не меньше чем 400 или даже 500 фунтов?
— Да, сударь, — сказала Эми. — Я. это прекрасно знаю.
— К тому же, — продолжал он, — чтобы поставить мальчика на ноги, понадобится не меньшая сумма.
— Да, сударь, — вновь ответствовала Эми. — И это мне известно также. — Затем, решившись произвести на своего собеседника впечатление, прибавила: — Не имея собственных детей, я намерена сделать его своим наследником, и если в дальнейшем, чтобы поставить его на ноги, понадобится хоть бы и десять тысяч, они ему будут предоставлены; я была всего лишь служанкой у его матери, когда он появился на свет, и от всей души оплакивала постигшее их семью несчастье, и я тогда же сказала себе, что непременно усыновлю это дитя, если только у меня появится такая возможность; и это слово я теперь решаюсь выполнить, хотя, правду сказать, и предвидеть не могла в те времена, что мои дела сложатся столь удачным образом.
Затем Эми принялась пространно сетовать на то, как ее томит неизвестность о моей судьбе и как она дала бы что угодно, лишь бы знать, жива я или нет, и, если жива, то что со мною; что если бы только ей удалось меня разыскать, в какой бы нищете я ни оказалась, она стала бы обо мне заботиться и добилась бы того, чтобы я вновь заняла подобающее мне положение в обществе.
Что до матери этого юноши, сообщил он, та была доведена до последней крайности и была вынуждена (как, он полагает, его собеседнице известно) разослать детей по родственникам мужа; кабы не его вмешательство, продолжал он, они остались бы на попечении прихода, но он уговорил остальных родственников взять расходы по их содержанию сообща; что сам он взял себе двоих, из коих старший погиб от оспы[95]; зато на того, что остался в живых, он смотрел, как на родного сына и в малолетстве его почти не делах различия между ним и своими собственными детьми; но что, когда пришла пора определить его к какому-нибудь ремеслу, он почел за лучшее пристроить мальчика к такому делу, где ему не понадобится впоследствии вкладывать свой капитал; что же до матери, ему так ни разу не привелось и словечка об ней услышать, — ни разу, хоть он самым тщательным образом пытался навести о ней справки; до него, правда, дошел слух, будто она утопилась, однако ему так никогда и не пришлось встретить кого-либо, кто бы мог представить ему достоверный отчет о сем событии.
Эми пустила притворную слезу по своей бедной хозяйке, сказав, что отдала бы все на свете, лишь бы ее увидеть, коль та жива; таким образом беседа их продолжалась еще несколько времени; затем они вновь принялись обсуждать будущее мальчика.
Его воспитатель спросил Эми, отчего та не пыталась разыскать его до сего времени, с тем чтобы легче было его с более ранних лет приуготовить к будущему, к какому она его предназначала.
Она ответила, что все это время не была в Англии и лишь недавно возвратилась из Индии. Что ее не было до сей поры в Англии, было истинной правдой, равно как и то, что она всего лишь недавно в нее возвратилась; все же остальное было ложью, к которой она прибегла для отвода глаз и дабы положить конец дальнейшим расспросам, — в ту пору нередко случалось бедной молодой женщине, отправившись в Индию, привозить оттуда изрядное состояние.[96] Эми затем дала еще несколько наставлений относительно мальчика, и оба согласились на том, чтобы ему ни под каким видом не сообщать, что его ожидает, а лишь взять его обратно в дядюшкин дом, сказав, что дядюшка находит избранное для него ремесло непосильным и так далее.
Примерно через три дня Эми отправляется туда с обещанной сотней фунтов; на этот раз, однако, Эми явилась во всем блеске — в, моей карете с двумя лакеями, нарядно разодетая, вся в драгоценностях и при золотых часах; да и правду сказать, ей не составляло труда изображать из себя благородную даму, ибо это была красивая, статная женщина, в совершенстве усвоившая хорошие манеры и тон; кучеру и лакеям было велено оказывать ей то же уважение, как если бы на ее месте была я сама, и в случае расспросов именовать ее миссис Коллинз.
Когда добряк узрел ее в столь великолепном виде, он изумился более прежнего, принял ее весьма почтительно, поздравил с поворотом фортуны и особенно радовался тому, что бедному юноше, вопреки всем ожиданиям, выпало такое счастье.
Эми держалась величественно и вместе с тем свободно и просто, сказав, что удачи не заставили ее задирать нос (а так оно и было в самом деле, ибо Эми, к ее чести, ничуть не кичилась и была добродушнейшим существом на свете), что она осталась такой же, как прежде, что всегда питала нежность к этому мальчику и намеревалась принять участие в его судьбе.
С этими словами она извлекла деньги и вручила ему сто двадцать фунтов; она ни за что не допустит, сказала она, чтобы воспитатель ее любимца потерпел какой-либо ущерб от того, что взял мальчика обратно в дом; и обещала вскорости наведаться вновь, дабы переговорить обо всем и устроить дела таким образом, чтобы никакой случай — смерть кого-либо из них или еще что — не мог дурно отразиться на судьбе мальчика. Дядюшка его представил при этом свидании свою жену, добрую, заботливую, приятную и серьезную женщину; она с любовью говорила о мальчике, к которому, как оказалось, была на протяжении всех этих лет очень ласкова, несмотря на то, что у нее был полон дом своих детей. После того как беседа продлилась достаточно долго, она обратилась к Эми со следующими словами: «Сударыня, — сказала она, — я от души радуюсь вашим добрым намерениям по отношению к бедному сиротке, и искренне за него рада, но вам должно быть известно, сударыня, что у него осталось в живых еще две сестры — не позволите ли вы нам замолвить словечко также и за них? Бедняжки, — заключила она, — им пришлось туже, чем брату, и они брошены на произвол судьбы».
— Где же они сейчас, сударыня? — спросила Эми.
— Бедненькие, — отвечала достойная женщина, — они где-то в услужении, а где, о том не известно никому, кроме как им самим; да, с ними фортуна обошлась весьма сурово.
— Что ж, сударыня, — сказала Эми. — Если бы я могла их разыскать, я попыталась бы им помочь, и хоть основная моя забота — мой мальчик, как я его называю, я сделаю все, чтобы он оказался в состоянии со временем сделаться опорой для своих сестер.
— Ах, сударыня, — возразила сия добрая, сострадательная душа, — но ведь, как знать, быть может, он и не питает нежных чувств к своим сестрам. Ведь он им не отец, а всего лишь брат. А бедняжкам пришлось-таки хлебнуть горя; мы подчас — это еще в ту пору, когда они считались на попечении их бесчеловечной тетки, — старались им помочь когда куском хлеба, когда — одежкой.
— Хорошо, сударыня, — отвечает Эми, — что же я могу сделать для них? Они ведь обе сгинули, и никто не знает куда. Если мне доведется напасть на их след, тогда и подумаем.
Добрая женщина продолжала настаивать, чтобы Эми каким-либо образом обязала брата, которому, по всему судя, предстояло немалое богатство, выделить что-либо сестрам от своих щедрот.
Эми на это ответствовала довольно сухо, однако сказала, что еще подумает; на этом они и расстались. Впрочем, они не раз еще встречались после сего, ибо Эми приходила проведать своего приемного сына, дабы распорядиться дальнейшим его учением, одеждой и прочим; при этом она обязала его домашних не говорить юноше ничего, кроме того, что они почли нынешнее его ремесло чрезмерно для него обременительным и решили взять его домой и предоставить ему возможность еще немного поучиться, дабы приготовить к поприщу, которое бы более соответствовало его силам; Эми по-прежнему являлась в качестве старинной знакомой его матери, которая в силу давней привязанности принимает в нем участие.
В таком-то положении примерно и пребывали дела год, как вдруг одна из моих служанок попросила у Эми дозволения отлучиться — Эми же ведала всеми моими слугами, нанимая их и увольняя по собственному усмотрению; итак, испросивши дозволения отлучиться в город, дабы проведать родственников, служанка эта возвратилась, горько рыдая; печаль, овладевшая ею, не покидала ее и на другой день и на третий, и во все последующие дни; наконец, Эми, заметив, что та пребывает в прежней горести, что она без конца плачет и того и гляди вовсе разболеется, нашла случай поговорить с ней по душам и хорошенько обо всем расспросить.
Девушка поведала ей длинную историю о том, как она ездила навестить своего единственного брата, который, как ей было ведомо работал учеником у *** и как в один прекрасный день некая важная барыня приехала в карете к его дядюшке, у которого тот воспитывался, и заставила дядюшку забрать ее братца домой; и девушка подробно изложила всю известную уже нам историю, покуда не дошла до места, касающегося ее самой.
— А я, глупая, — заключила она свой рассказ, — не говорила им, где я живу, а то бы та дама взяла бы и меня и позаботилась бы обо мне, как и о моем братце, но никто не мог ей сказать, где меня найти, и теперь я потеряла все и мне суждено всю жизнь так и промаяться в прислугах. — И девушка вновь залилась слезами.
— Это еще что за басни? — сказала Эми. — И где, интересно, они выкопали такую барыню? Все это, верно, вранье, и не больше.
Но нет, сказала служанка, то не басня, ибо велением барыни они забрали ее братца домой, выкупив его у хозяина, обрядили его в новое платье и учат его теперь школьным премудростям; а вдобавок еще барыня посулила сделать его своим наследником.
— Воображаю себе это наследство! — воскликнула Эми. — Много ли в нем толку? Ей, наверное, и оставить-то нечего, вот она и заводит наследничков.
— Ах, нет, — возразила девушка, — она приезжала в великолепной карете, запряженной прекрасными лошадьми, при ней было видимо-невидимо лакеев, и она привезла с собой целый мешок золота и дала его моему дядюшке, тому, что воспитал братца, и велела купить ему одежду, а на остальные оплачивать учителей его и стол.
— Он воспитал твоего братца, говоришь? — спросила Эми. — Отчего же не взялся он воспитать заодно и тебя? Кто же в таком случае тебя воспитывал?
Здесь девушка поведала Эми печальную историю о том, как другая их тетушка взяла к себе ее и ее сестру и как бесчеловечно с ними обеими обращались — словом, все то, что мы уже знали.
К этому времени и ум и сердце Эми переполнились, и она боялась, что выдаст себя, и не знала, как ей поступить, ибо у нее уже не было никаких сомнений, что служанка эта является моей родной дочерью; сверх всего, та ей еще рассказала всю историю своих родителей и то, как их служанка отвела ее и оставила у дверей дома ее тетушки, о чем уже было сказано в начале моей повести.
Эми долгое время все это от меня скрывала, не зная, что и предпринять дальше, однако, будучи управительницей надо всей прислугой в моем доме, через некоторое время она, придравшись к случаю, и не говоря мне о том ни слава, уволила девушку.
Она правильно рассудила, хоть поначалу, когда она все это мне рассказала, я была ею недовольна; впрочем, впоследствии я и сама убедилась, что она была права; ведь если бы она мне рассказала обо всем сразу, я была бы в большом затруднении, как поступить; с одной стороны, мне; надобно было бы скрываться от родной дочери, с другой — опасаться, как бы родня моего первого мужа не проведала о моем нынешнем образе жизни; да и сам мой муж тоже; ибо, что до его смерти в Париже, те Эми, убедившись в моей решимости не выходить более замуж, призналась, что выдумала, будто он умер (это, когда я еще была в Голландии), на случай, если мне подвернется кто по сердцу.
Однако, несмотря на все мои поступки, в сердце моем еще оставалось довольно материнского чувства, и я не могла смириться с тем, что дочь моя вынуждена вести, можно сказать, каторжную жизнь судомойки и быть навсегда прикованной к кухне; сверх того, я опасалась, как бы она не вышла замуж за какого-нибудь лакея или кучера или еще за кого и тем окончательно не загубила свою жизнь. Так, несмотря на свое благополучие и роскошь, меня окружавшую, я пребывала в постоянной тревоге.
Послать к ней Эми уже было нельзя, ибо, будучи служанкой в моем доме, она знала Эми не хуже, чем Эми — меня; и хоть я и достаточно была от нее отдалена, все же могло случиться, что она из любопытства как-нибудь умудрилась на меня взглянуть, и — кабы я решилась ей показаться — она, несомненно, меня бы признала; словом, в этом направлении путь был закрыт.
Однако Эми, эта неутомимая и упорная душа, разыскала некую женщину и дала ей поручение, послав ее в Спитлфилдс, где проживал благодетель моего сына, и куда, как полагала Эми, девушка непременно должна была явиться после того, как потеряла место у меня; женщине этой было велено дать ей обиняками и намеками понять, что так же, как и для ее брата, кое-что будет сделано и для нее; чтобы дочь моя не впала в отчаяние, подосланная должна была вручить ей 20 фунтов на то, чтобы она купила себе одежду; сверх того ей было поручено внушить девушке, чтобы она не шла никуда более в услужение, а думала об ином; чтобы она арендовала себе комнату у каких-нибудь честных людей и там дожидалась дальнейших указаний.
Девушка, как можно тебе вообразить, была вне себя от радости, и поначалу даже чрезмерно о себе возомнила; она купила себе весьма нарядное платье и первым делом нанесла миссис Эми визит дабы показаться ей во всем своем новоявленном великолепии. Эми ее поздравила, и выразила надежду, что все обернется так, как о том мечтает девушка, но предостерегла ее от слишком высоких ожиданий; скромность, сказала она, есть лучшее украшение благородной женщины, и, словом, надавала ей множество полезных советов, ничего ей, однако, не открыв.
Все рассказанное выше имело место в первые годы моего блистательного появления в свете, в пору балов и маскарадов; Эми успешно проследила за первыми шагами моего сына на его новом, поприще, причем мы воспользовались мудрыми советами моего верного наставника сэра Роберта Клейтона, который подыскал для него учителя; тот впоследствии послал его в Италию, о чем будет рассказано в соответствующем месте моей повести; столь же успешно, хоть и через третье лицо, Эми распорядилась судьбой моей дочери.
Связь моя с милордом *** начинала близиться к концу, и, признаться, несмотря на его деньги, она затянулась столь долго, что их милость наскучил мне много более, нежели я ему. Он успел за это время состариться, сделался раздражителен и капризе и, что ни старше, то порочнее, настолько, что самый порок сделался мне отвратителен и невыносим; в делах этого рода у него завелись такие привычки, какие я не решаюсь здесь описывать, и так они мне омерзели, что, воспользовавшись как-то одним из его капризов, коими он мне все чаще докучал, я оказалась менее покладистой, чем обычно; зная его вспыльчивость, я позаботилась о том, чтобы вызвать у него приступ гнева, коим затем оскорбилась, что привело к крупному разговору; я объявила, что замечаю с его стороны известное к себе охлаждение; в пылу запальчивости он ответил, что так оно и есть. Тогда я сказала, что усматриваю в обхождении его милости со мною желание отвратить меня от него, что за последнее время он позволил себе по отношению ко мне поступки, каких никогда прежде не допускал, и, словом, просила милорда не стесняться, коли он задумал меня бросить; однако, я не довела дела до прямого разрыва и не стала говорить, что и мне он надоел не меньше, так что я прошу его меня освободить, ибо знала, что это придет само собой; сверх того, я была обязана ему за многое и не хотела, чтобы разрыв произошел по моей вине, дабы он не имел случая попрекнуть меня неблагодарностью.
Однако он сам дал мне повод, ибо целых два месяца не показывался мне на глаза; я, впрочем, так и ждала, что за нашим разговором последует его отлучка на некоторое время, ибо так у нас уже бывало не один раз; правда, обычно она не превышала двух, от силы трех недель. Однако, прождав его с месяц, — а столь длительной разлуке, как я сказала, он меня еще не подвергал ни разу, я решилась на новую тактику, ибо положила, что отныне уже в моей воле — продолжать ли нашу связь далее, или совсем ее порвать. Поэтому к концу месяца я выехала из своего дома и поселилась возле Кенсингтонского карьера, неподалеку от дороги на Эктон; в доме же я оставила лишь Эми да одного слугу, дав им наставления, как себя держать, когда милорд опомнится и почтет нужным возвратиться, — а что так будет, в этом я нимало не сомневалась.
Из второго своего посольства Эми принесла мне следующую весть: что касается моих родственников, то муж моей золовки, который, хоть и не являясь моим детям родным дядюшкой, был, однако, к ним добрее, умер, оставив свою вдову в обстоятельствах, несколько стесненных; не то, чтобы она нуждалась, но состояние ее оказалось много меньше, нежели то, какое молва приписывала покойному.
Что до несчастных малюток, то двоих из них она как будто продолжала держать при себе, во всяком случае, так было до смерти ее мужа; однако добрые соседи от души жалели бедных сироток; тетушка, как известно, приютила их против воли и обращалась с ними самым варварским образом, держа их чуть ли не на положении слуг, заставляя их выполнять всю черную работу по дому и прислуживать ей и ее родным детям; притом она едва даже раскошеливалась на то, чтобы их одевать по-человечески.
По-видимому, речь шла о двух моих старших дочерях; первой у меня родилась девочка, затем мальчик, за тем две девочки, и наконец самый младший — мальчик.
Задержусь, однако, на печальной истории моих двух старших дочерей, чтобы уже покончить с нею. Как моей Эми сделалось известно все от тех же соседей, девочки, едва достигнув возраста, в котором можно уже самим искать работу, ушли от тетки; иные утверждали, что она их выгнала из дому, но, кажется, дело обстояло не совсем так; однако жестоким своим обращением она вынудила их покинуть ее дом, и старшая поступила в услужение к хорошим знакомым, жившим неподалеку; то была добрая женщина, жена довольно состоятельного ткача, и она взяла мою дочь к себе в горничные; некоторое время спустя, старшая подыскала место для второй сестры и вызволила ее из каторги, каковой было житье у тетушки.
Словом, это скучная и грустная история. Я направила Эми в дом ткача, у которого работала моя старшая, но тут выяснилось, что хозяйка, жена ткача, умерла, и никто не мог сказать, куда девалась ее горничная; говорили, будто та устроилась к какой-то знатной, даме, проживавшей в другом конце города; однако имени этой дамы никто не знал.
Все эти справки заняли у нас недели три или четыре, к исходу коих я была ничуть не в лучшем положении, чем прежде, ибо то, что я узнала, никоим образом удовлетворить меня не могло.
Я послала Эми на розыски того доброго человека, который, как я говорила в начале моей повести, настоял на том, чтобы собрать деньги на воспитание моих детей и заставил взять младшего из приходского приюта. Человек этот был еще жив; Эми удалось также узнать, что мои младшая дочь и старший сын оба померли, но что младший сын, которому к этому времени миновало семнадцать, был, благодаря все тому же доброму попечительству своего дядюшки, подмастерьем, но что ремесло, к которому его определили, было самого низкого разбора, — так что ему приходилось выполнять тяжелую работу.
Подстрекаемая любопытством, Эми тотчас отправилась его проведать; он был с ног до головы в грязи, и видно было, что он работает сверх всяких сил. Узнать его, она, конечно, не узнала, ибо в последний раз, когда она его видела, ему было всего два года.
Однако, разговорившись с ним, она обнаружила, что это славный, смышленый и обходительный малый; что о судьбе его родителей ему ничего не известно, и что он не имеет никаких иных видов на будущее, кроме как зарабатывать себе на жизнь прилежным трудом; Эми не захотела смущать его соблазнительными надеждами, опасаясь, как бы у него не вскружилась голова и он не сделался лодырем; однако она разыскала благодетеля, пристроившего его к месту, и, обнаружив, что это простой добросердечный человек, питавший лучшие намерения, сочла возможным быть с ним несколько откровеннее. Она рассказала ему длинную историю о том, что юноша внушает ей большую нежность, ибо она была очень привязана к его родителям; что она и есть та самая служанка, что привела всех детей к дому их тетушки и убежала; что ей очень хотелось бы знать о дальнейшей участи их несчастной матери, которая тогда осталась без каких бы то ни было средств к пропитанию. Под конец Эми сообщила, что собственные обстоятельства ее поправились и что она в состоянии кое в чем помочь этим детям, если бы только могла их разыскать.
Он выслушал ее со всей учтивостью, какую только могло вызвать столь доброе предложение, и в свою очередь рассказал подробно обо всем, что ему удалось сделать для мальчика; как он его воспитывал, кормил и одевал, дал окончить школу и, наконец, пристроил в ученики. Эми сказала, что он показал себя истинным отцом ребенка.
— Однако, сударь, — продолжала она, — ремесло, в какое вы его отдали, весьма тяжелое, работа изнурительна, а мальчик меж тем худой и слабенький.
— То верно, — согласился он, — но мальчик сам избрал это ремесло и, поверьте, сударыня, мне пришлось из своего кармана выложить 20 фунтов за его обучение[93] и, сверх того, одевать его на свои средства, покуда не кончатся годы его ученичества. Что же до того, что работа трудная, — сказал он, — увы, такова участь бедняги, я же сделал для него все, что мог.
— Что ж, сударь, вы, я вижу, от души хотели ему помочь, — говорит Эми. — И это делает вам честь; но коль скоро я решилась принять в нем участие, я попросила бы вас, если можно, взять его с этой работы, она чересчур для него изнурительна, и я видеть не могу, как ребенок выбивается из сил ради куска хлеба; я надеюсь устроить ему судьбу так, чтобы он мог жить без столь тяжкого труда.
Добрый человек усмехнулся на эти слова.
— Разумеется, — сказал он, — я могу его взять от этого хозяина. Но только тогда мне не видать моих 20-ти фунтов, что я за него уплатил.
— Что до этого, сударь, — сказала Эми, — ваши 20 фунтов не пропадут, — и с этими словами вынимает из кармана кошелек.
Честный попечитель моего сына был заметно поражен; он поглядел ей в лицо с таким пристальным вниманием, что она не могла сделать вид, будто ничего не замечает.
— Сударь, — сказала она, — вы на меня смотрите так, словно стремитесь меня припомнить; однако, смею заверить, я никогда прежде в лицо вас не видела; по моему понятию, то, что вы сделали для этого ребенка, дает вам право почитаться его отцом; однако вы и так понесли большие расходы по его воспитанию, и было бы несправедливо, чтобы вы потерпели еще больший ущерб, — почему я и хочу возвратить вам ваши 20 фунтов, дабы вы взяли его с этой работы.
— Коли так, сударыня, — сказал он, — благодарствуйте и за мальчика и за меня, но укажите мне в этом случае, как мне с ним поступить дальше.
— Сударь, — сказала Эми, — раз уж вы были столь добры, что держали мальчика все эти годы при себе, прошу вас подержать его еще год, и я дам вам еще 100 фунтов на его содержание с тем, чтобы он мог продолжать учение, а вы по-прежнему будете его кормить и одевать; быть может, мне удастся определить его судьбу так, что и он будет в состоянии вознаградить вас за всю вашу заботу.
Добрый человек этот был, видимо, доволен, но вместе с тем и чрезвычайно изумлен. Он спросил далее Эми — все это в выражениях самых почтительных, — каким наукам должен, по ее мнению, в течение этого года обучаться юноша и к какому ремеслу хотелось бы ей его приуготовить?
Эми отвечала, что мальчику следует немного поупражняться в латыни, в счете, а также чтобы он выработал хороший почерк, ибо она намерена определить его счетоводом к какому-нибудь купцу из Левантийской Компании[94].
— Сударыня, — сказал он на это, — я рад за мальчика, что у вас такие на него виды, но известно ли вам, что купец потребует не меньше чем 400 или даже 500 фунтов?
— Да, сударь, — сказала Эми. — Я. это прекрасно знаю.
— К тому же, — продолжал он, — чтобы поставить мальчика на ноги, понадобится не меньшая сумма.
— Да, сударь, — вновь ответствовала Эми. — И это мне известно также. — Затем, решившись произвести на своего собеседника впечатление, прибавила: — Не имея собственных детей, я намерена сделать его своим наследником, и если в дальнейшем, чтобы поставить его на ноги, понадобится хоть бы и десять тысяч, они ему будут предоставлены; я была всего лишь служанкой у его матери, когда он появился на свет, и от всей души оплакивала постигшее их семью несчастье, и я тогда же сказала себе, что непременно усыновлю это дитя, если только у меня появится такая возможность; и это слово я теперь решаюсь выполнить, хотя, правду сказать, и предвидеть не могла в те времена, что мои дела сложатся столь удачным образом.
Затем Эми принялась пространно сетовать на то, как ее томит неизвестность о моей судьбе и как она дала бы что угодно, лишь бы знать, жива я или нет, и, если жива, то что со мною; что если бы только ей удалось меня разыскать, в какой бы нищете я ни оказалась, она стала бы обо мне заботиться и добилась бы того, чтобы я вновь заняла подобающее мне положение в обществе.
Что до матери этого юноши, сообщил он, та была доведена до последней крайности и была вынуждена (как, он полагает, его собеседнице известно) разослать детей по родственникам мужа; кабы не его вмешательство, продолжал он, они остались бы на попечении прихода, но он уговорил остальных родственников взять расходы по их содержанию сообща; что сам он взял себе двоих, из коих старший погиб от оспы[95]; зато на того, что остался в живых, он смотрел, как на родного сына и в малолетстве его почти не делах различия между ним и своими собственными детьми; но что, когда пришла пора определить его к какому-нибудь ремеслу, он почел за лучшее пристроить мальчика к такому делу, где ему не понадобится впоследствии вкладывать свой капитал; что же до матери, ему так ни разу не привелось и словечка об ней услышать, — ни разу, хоть он самым тщательным образом пытался навести о ней справки; до него, правда, дошел слух, будто она утопилась, однако ему так никогда и не пришлось встретить кого-либо, кто бы мог представить ему достоверный отчет о сем событии.
Эми пустила притворную слезу по своей бедной хозяйке, сказав, что отдала бы все на свете, лишь бы ее увидеть, коль та жива; таким образом беседа их продолжалась еще несколько времени; затем они вновь принялись обсуждать будущее мальчика.
Его воспитатель спросил Эми, отчего та не пыталась разыскать его до сего времени, с тем чтобы легче было его с более ранних лет приуготовить к будущему, к какому она его предназначала.
Она ответила, что все это время не была в Англии и лишь недавно возвратилась из Индии. Что ее не было до сей поры в Англии, было истинной правдой, равно как и то, что она всего лишь недавно в нее возвратилась; все же остальное было ложью, к которой она прибегла для отвода глаз и дабы положить конец дальнейшим расспросам, — в ту пору нередко случалось бедной молодой женщине, отправившись в Индию, привозить оттуда изрядное состояние.[96] Эми затем дала еще несколько наставлений относительно мальчика, и оба согласились на том, чтобы ему ни под каким видом не сообщать, что его ожидает, а лишь взять его обратно в дядюшкин дом, сказав, что дядюшка находит избранное для него ремесло непосильным и так далее.
Примерно через три дня Эми отправляется туда с обещанной сотней фунтов; на этот раз, однако, Эми явилась во всем блеске — в, моей карете с двумя лакеями, нарядно разодетая, вся в драгоценностях и при золотых часах; да и правду сказать, ей не составляло труда изображать из себя благородную даму, ибо это была красивая, статная женщина, в совершенстве усвоившая хорошие манеры и тон; кучеру и лакеям было велено оказывать ей то же уважение, как если бы на ее месте была я сама, и в случае расспросов именовать ее миссис Коллинз.
Когда добряк узрел ее в столь великолепном виде, он изумился более прежнего, принял ее весьма почтительно, поздравил с поворотом фортуны и особенно радовался тому, что бедному юноше, вопреки всем ожиданиям, выпало такое счастье.
Эми держалась величественно и вместе с тем свободно и просто, сказав, что удачи не заставили ее задирать нос (а так оно и было в самом деле, ибо Эми, к ее чести, ничуть не кичилась и была добродушнейшим существом на свете), что она осталась такой же, как прежде, что всегда питала нежность к этому мальчику и намеревалась принять участие в его судьбе.
С этими словами она извлекла деньги и вручила ему сто двадцать фунтов; она ни за что не допустит, сказала она, чтобы воспитатель ее любимца потерпел какой-либо ущерб от того, что взял мальчика обратно в дом; и обещала вскорости наведаться вновь, дабы переговорить обо всем и устроить дела таким образом, чтобы никакой случай — смерть кого-либо из них или еще что — не мог дурно отразиться на судьбе мальчика. Дядюшка его представил при этом свидании свою жену, добрую, заботливую, приятную и серьезную женщину; она с любовью говорила о мальчике, к которому, как оказалось, была на протяжении всех этих лет очень ласкова, несмотря на то, что у нее был полон дом своих детей. После того как беседа продлилась достаточно долго, она обратилась к Эми со следующими словами: «Сударыня, — сказала она, — я от души радуюсь вашим добрым намерениям по отношению к бедному сиротке, и искренне за него рада, но вам должно быть известно, сударыня, что у него осталось в живых еще две сестры — не позволите ли вы нам замолвить словечко также и за них? Бедняжки, — заключила она, — им пришлось туже, чем брату, и они брошены на произвол судьбы».
— Где же они сейчас, сударыня? — спросила Эми.
— Бедненькие, — отвечала достойная женщина, — они где-то в услужении, а где, о том не известно никому, кроме как им самим; да, с ними фортуна обошлась весьма сурово.
— Что ж, сударыня, — сказала Эми. — Если бы я могла их разыскать, я попыталась бы им помочь, и хоть основная моя забота — мой мальчик, как я его называю, я сделаю все, чтобы он оказался в состоянии со временем сделаться опорой для своих сестер.
— Ах, сударыня, — возразила сия добрая, сострадательная душа, — но ведь, как знать, быть может, он и не питает нежных чувств к своим сестрам. Ведь он им не отец, а всего лишь брат. А бедняжкам пришлось-таки хлебнуть горя; мы подчас — это еще в ту пору, когда они считались на попечении их бесчеловечной тетки, — старались им помочь когда куском хлеба, когда — одежкой.
— Хорошо, сударыня, — отвечает Эми, — что же я могу сделать для них? Они ведь обе сгинули, и никто не знает куда. Если мне доведется напасть на их след, тогда и подумаем.
Добрая женщина продолжала настаивать, чтобы Эми каким-либо образом обязала брата, которому, по всему судя, предстояло немалое богатство, выделить что-либо сестрам от своих щедрот.
Эми на это ответствовала довольно сухо, однако сказала, что еще подумает; на этом они и расстались. Впрочем, они не раз еще встречались после сего, ибо Эми приходила проведать своего приемного сына, дабы распорядиться дальнейшим его учением, одеждой и прочим; при этом она обязала его домашних не говорить юноше ничего, кроме того, что они почли нынешнее его ремесло чрезмерно для него обременительным и решили взять его домой и предоставить ему возможность еще немного поучиться, дабы приготовить к поприщу, которое бы более соответствовало его силам; Эми по-прежнему являлась в качестве старинной знакомой его матери, которая в силу давней привязанности принимает в нем участие.
В таком-то положении примерно и пребывали дела год, как вдруг одна из моих служанок попросила у Эми дозволения отлучиться — Эми же ведала всеми моими слугами, нанимая их и увольняя по собственному усмотрению; итак, испросивши дозволения отлучиться в город, дабы проведать родственников, служанка эта возвратилась, горько рыдая; печаль, овладевшая ею, не покидала ее и на другой день и на третий, и во все последующие дни; наконец, Эми, заметив, что та пребывает в прежней горести, что она без конца плачет и того и гляди вовсе разболеется, нашла случай поговорить с ней по душам и хорошенько обо всем расспросить.
Девушка поведала ей длинную историю о том, как она ездила навестить своего единственного брата, который, как ей было ведомо работал учеником у *** и как в один прекрасный день некая важная барыня приехала в карете к его дядюшке, у которого тот воспитывался, и заставила дядюшку забрать ее братца домой; и девушка подробно изложила всю известную уже нам историю, покуда не дошла до места, касающегося ее самой.
— А я, глупая, — заключила она свой рассказ, — не говорила им, где я живу, а то бы та дама взяла бы и меня и позаботилась бы обо мне, как и о моем братце, но никто не мог ей сказать, где меня найти, и теперь я потеряла все и мне суждено всю жизнь так и промаяться в прислугах. — И девушка вновь залилась слезами.
— Это еще что за басни? — сказала Эми. — И где, интересно, они выкопали такую барыню? Все это, верно, вранье, и не больше.
Но нет, сказала служанка, то не басня, ибо велением барыни они забрали ее братца домой, выкупив его у хозяина, обрядили его в новое платье и учат его теперь школьным премудростям; а вдобавок еще барыня посулила сделать его своим наследником.
— Воображаю себе это наследство! — воскликнула Эми. — Много ли в нем толку? Ей, наверное, и оставить-то нечего, вот она и заводит наследничков.
— Ах, нет, — возразила девушка, — она приезжала в великолепной карете, запряженной прекрасными лошадьми, при ней было видимо-невидимо лакеев, и она привезла с собой целый мешок золота и дала его моему дядюшке, тому, что воспитал братца, и велела купить ему одежду, а на остальные оплачивать учителей его и стол.
— Он воспитал твоего братца, говоришь? — спросила Эми. — Отчего же не взялся он воспитать заодно и тебя? Кто же в таком случае тебя воспитывал?
Здесь девушка поведала Эми печальную историю о том, как другая их тетушка взяла к себе ее и ее сестру и как бесчеловечно с ними обеими обращались — словом, все то, что мы уже знали.
К этому времени и ум и сердце Эми переполнились, и она боялась, что выдаст себя, и не знала, как ей поступить, ибо у нее уже не было никаких сомнений, что служанка эта является моей родной дочерью; сверх всего, та ей еще рассказала всю историю своих родителей и то, как их служанка отвела ее и оставила у дверей дома ее тетушки, о чем уже было сказано в начале моей повести.
Эми долгое время все это от меня скрывала, не зная, что и предпринять дальше, однако, будучи управительницей надо всей прислугой в моем доме, через некоторое время она, придравшись к случаю, и не говоря мне о том ни слава, уволила девушку.
Она правильно рассудила, хоть поначалу, когда она все это мне рассказала, я была ею недовольна; впрочем, впоследствии я и сама убедилась, что она была права; ведь если бы она мне рассказала обо всем сразу, я была бы в большом затруднении, как поступить; с одной стороны, мне; надобно было бы скрываться от родной дочери, с другой — опасаться, как бы родня моего первого мужа не проведала о моем нынешнем образе жизни; да и сам мой муж тоже; ибо, что до его смерти в Париже, те Эми, убедившись в моей решимости не выходить более замуж, призналась, что выдумала, будто он умер (это, когда я еще была в Голландии), на случай, если мне подвернется кто по сердцу.
Однако, несмотря на все мои поступки, в сердце моем еще оставалось довольно материнского чувства, и я не могла смириться с тем, что дочь моя вынуждена вести, можно сказать, каторжную жизнь судомойки и быть навсегда прикованной к кухне; сверх того, я опасалась, как бы она не вышла замуж за какого-нибудь лакея или кучера или еще за кого и тем окончательно не загубила свою жизнь. Так, несмотря на свое благополучие и роскошь, меня окружавшую, я пребывала в постоянной тревоге.
Послать к ней Эми уже было нельзя, ибо, будучи служанкой в моем доме, она знала Эми не хуже, чем Эми — меня; и хоть я и достаточно была от нее отдалена, все же могло случиться, что она из любопытства как-нибудь умудрилась на меня взглянуть, и — кабы я решилась ей показаться — она, несомненно, меня бы признала; словом, в этом направлении путь был закрыт.
Однако Эми, эта неутомимая и упорная душа, разыскала некую женщину и дала ей поручение, послав ее в Спитлфилдс, где проживал благодетель моего сына, и куда, как полагала Эми, девушка непременно должна была явиться после того, как потеряла место у меня; женщине этой было велено дать ей обиняками и намеками понять, что так же, как и для ее брата, кое-что будет сделано и для нее; чтобы дочь моя не впала в отчаяние, подосланная должна была вручить ей 20 фунтов на то, чтобы она купила себе одежду; сверх того ей было поручено внушить девушке, чтобы она не шла никуда более в услужение, а думала об ином; чтобы она арендовала себе комнату у каких-нибудь честных людей и там дожидалась дальнейших указаний.
Девушка, как можно тебе вообразить, была вне себя от радости, и поначалу даже чрезмерно о себе возомнила; она купила себе весьма нарядное платье и первым делом нанесла миссис Эми визит дабы показаться ей во всем своем новоявленном великолепии. Эми ее поздравила, и выразила надежду, что все обернется так, как о том мечтает девушка, но предостерегла ее от слишком высоких ожиданий; скромность, сказала она, есть лучшее украшение благородной женщины, и, словом, надавала ей множество полезных советов, ничего ей, однако, не открыв.
Все рассказанное выше имело место в первые годы моего блистательного появления в свете, в пору балов и маскарадов; Эми успешно проследила за первыми шагами моего сына на его новом, поприще, причем мы воспользовались мудрыми советами моего верного наставника сэра Роберта Клейтона, который подыскал для него учителя; тот впоследствии послал его в Италию, о чем будет рассказано в соответствующем месте моей повести; столь же успешно, хоть и через третье лицо, Эми распорядилась судьбой моей дочери.
Связь моя с милордом *** начинала близиться к концу, и, признаться, несмотря на его деньги, она затянулась столь долго, что их милость наскучил мне много более, нежели я ему. Он успел за это время состариться, сделался раздражителен и капризе и, что ни старше, то порочнее, настолько, что самый порок сделался мне отвратителен и невыносим; в делах этого рода у него завелись такие привычки, какие я не решаюсь здесь описывать, и так они мне омерзели, что, воспользовавшись как-то одним из его капризов, коими он мне все чаще докучал, я оказалась менее покладистой, чем обычно; зная его вспыльчивость, я позаботилась о том, чтобы вызвать у него приступ гнева, коим затем оскорбилась, что привело к крупному разговору; я объявила, что замечаю с его стороны известное к себе охлаждение; в пылу запальчивости он ответил, что так оно и есть. Тогда я сказала, что усматриваю в обхождении его милости со мною желание отвратить меня от него, что за последнее время он позволил себе по отношению ко мне поступки, каких никогда прежде не допускал, и, словом, просила милорда не стесняться, коли он задумал меня бросить; однако, я не довела дела до прямого разрыва и не стала говорить, что и мне он надоел не меньше, так что я прошу его меня освободить, ибо знала, что это придет само собой; сверх того, я была обязана ему за многое и не хотела, чтобы разрыв произошел по моей вине, дабы он не имел случая попрекнуть меня неблагодарностью.
Однако он сам дал мне повод, ибо целых два месяца не показывался мне на глаза; я, впрочем, так и ждала, что за нашим разговором последует его отлучка на некоторое время, ибо так у нас уже бывало не один раз; правда, обычно она не превышала двух, от силы трех недель. Однако, прождав его с месяц, — а столь длительной разлуке, как я сказала, он меня еще не подвергал ни разу, я решилась на новую тактику, ибо положила, что отныне уже в моей воле — продолжать ли нашу связь далее, или совсем ее порвать. Поэтому к концу месяца я выехала из своего дома и поселилась возле Кенсингтонского карьера, неподалеку от дороги на Эктон; в доме же я оставила лишь Эми да одного слугу, дав им наставления, как себя держать, когда милорд опомнится и почтет нужным возвратиться, — а что так будет, в этом я нимало не сомневалась.