Страница:
Это было, вместе с тем, и время самой кипучей предпринимательской деятельности Дефо. Отец будущего писателя, торговец свечами и мясник, дал сыну хорошее образование, рассчитывая, что тот станет священником пуританской диссидентской общины[147]. Даниэль, однако, наотрез отказался от этой карьеры и окунулся с головой в практическую жизнь. Он вел оптовую торговлю вязаными изделиями, табаком, спиртным; фрахтовал торговые суда; спекулировал земельными участками; был владельцем черепичного завода; интересовался техническими новшествами в водолазном деле; завел даже ферму, где намеревался выращивать мускусных кошек, рассчитывая на поставку доходного «сырья» аптекарям и парфюмерам… Несколько раз он терпел банкротство, но снова становился на ноги. Вильгельм III, по-видимому, оценил литературное дарование, ум и энергию Дефо; писатель вспоминал впоследствии, что королю случалось пользоваться его советами, а королева Мария прибегла к его помощи, когда разбивала новые сады вокруг Кенсингтонского дворца.
Приход к власти партии тори при королеве Анне, вступившей на престол после смерти Вильгельма, поставил Дефо в положение подозрительного и опасного вольнодумца. Мастерски пользуясь оружием сатирической иронии и мистификации, он сумел одурачить своих врагов: его брошюра «Наикратчайший способ расправы с диссидентами» (1702) была первоначально принята многими сторонниками государственной англиканской церкви как сочинение, добросовестно написанное в ее защиту от инакомыслящих «раскольников». Вскоре, однако, обнаружилось, что Дефо в полемических целях пародийно утрировал, доводя их до абсурда, ортодоксальные аргументы столпов англиканской церкви. Против него было возбуждено судебное дело. Дефо пытался скрыться, но был схвачен (правительство объявило за его поимку награду в 50 фунтов стерлингов) и брошен в тюрьму. Кроме того, его трижды выставили у позорного столба. Популярность Дефо в народе была, однако, такова, что, вопреки расчетам правительства, эта гражданская казнь превратилась в триумф писателя: толпы восторженных единомышленников демонстрировали свое сочувствие осужденному; к подножию позорного столба бросали цветы; тут же распространялся и сатирический «Гимн позорному столбу», который Дефо успел написать в тюрьме в разъяснение своих взглядов. За этим триумфом, однако, последовала вынужденная тайная капитуляция. Оценив по достоинству способности дерзкого публициста, торийское правительство продолжало держать его в тюрьме (что означало неминуемое разорение Дефо и обрекало его жену и детей на голод и нищету). После секретных переговоров премьер-министру Харли, графу Оксфордскому, удалось заставить Дефо взять на себя роль негласного агента правительства. Под видом коммерсанта или коммивояжера он разъезжал но северной Англии и Шотландии, устанавливая контакты с различными общественными кругами, выясняя их настроения и соотношение политических сил! Как видно из частично сохранившихся донесений[148], Дефо сыграл немалую роль в подготовке и осуществлении акта об Унии 1707 г., включившей Шотландию в состав Соединенного королевства. Как ни тяжела была для Дефо эта двойная жизнь, она обогатила его опытом, далеко не безразличным для его позднейшего творчества. Постоянные разъезды по стране, беседы с людьми самых различных состояний и профессий, необходимость вникать в их скрытые интересы и мотивы их действий обострили его наблюдательность и расширили его кругозор. Что касается английской парламентской системы, то он укрепился в глубочайшем презрении к обеим политическим партиям, которые оспаривали друг у друга власть в тогдашней Англии: «Я видел изнанку всех партий, изнанку всех их притязаний и изнанку их искренности, и, подобно тому, как пророк сказал, что все суета сует и томление духа, так и я говорю о них: все это простое притворство, видимость и отвратительное лицемерие со стороны каждой партии во все времена, при каждом правительстве, при любой перемене правительства… Их интересы господствуют над их принципами»[149].
Одним из замечательных начинаний Дефо-публициста было в эти годы издание политико-экономического журнала «Обозрение», выходившего трижды в неделю на протяжении девяти лет, с 1704 по 1713 г», и составлявшегося единолично самим «мистером Ревью», как именовал себя Дефо[150], В этом журнале, как и в примыкавших к нему памфлетах, Дефо вступал в полемические схватки, в частности, с самим Свифтом, и вписал важную главу в историю английской журналистики.
Смерть королевы Анны и падение тори означали новый крутой поворот в судьбе Дефо. Негласные «хозяева» Дефо, торийские министры, принуждены были либо бежать из Англии, либо (как Роберт Харли) были заключены в Тауэр по обвинению в государственной измене. Дефо, как пишет его биограф Сузерленд, «оказался почти в таком же одиночестве, как его собственный Робинзон Крузо»[151]. Здоровье его пошатнулось. В автобиографическом памфлете «Воззвание к Чести и Справедливости» (1715), — где он предпринял попытку объяснить свою политическую эволюцию, он писал, что находится «на самом краю великого Океана Вечности». В примечании издателя сообщалось, что автор только что перенес тяжелый апоплексический удар.
А между тем впереди был новый, поистине беспрецедентный взлет творчества Дефо — те «изумительные годы», как называют их его биографы, когда он с поразительной быстротой пишет и издает одну за другой книги, на которых основывается его всемирная известность. Эти изумительные годы открываются изданием в 1719 г. (когда автору было уже без малого шестьдесят лет) «Удивительных приключений Робинзона Крузо», сенсационный успех которых заставил Дефо поспешно опубликовать в 1719—1720 гг. их продолжение и заключение. Вслед за этим, пробуя себя в различных повествовательных жанрах, он создает «Записки кавалера» (1720) и «Дневник чумного года» (1722) — отдаленные прообразы исторического романа; авантюрный «морской» роман «Жизнь, приключения и пиратства знаменитого капитана Синглтона» (1720); «Радости и горести знаменитой Молль Флендерс» (1722); «Историю и замечательную жизнь достопочтенного полковника Жака, в просторечии именуемого Джеком-полковником» (1722) — и, наконец, последнюю книгу, выходом которой завершаются эти действительно изумительные годы, — «Роксану» (1724).
На этом цикл больших повествовательных произведений Дефо был закончен. Каковы бы ни были труднообъяснимые психологические причины такого решения, писатель, сохраняя свою редкостную неутомимость, посвящает оставшиеся ему годы жизни другим жанрам. Как истый просветитель, он много занимается вопросами воспитания и образования; издает трехтомное «Путешествие через весь остров Великобританию» (1724—1727), поныне сохраняющее ценность для историков; разрабатывает проект, как «сделать Лондон самым процветающим городом вселенной» (Augusta Triumphans, 1728); составляет руководство для молодых коммерсантов — «Совершенный английский негоциант» (1726—1727). А одновременно, разделяя интерес своей публики к сенсационному, таинственному и «страшному», предлагает ей «Политическую историю дьявола, как древнюю, так и современную» (1726), — «Систему магии, или историю чернокнижного искусства» (1727) и «Исследование истории и подлинности привидений» (1727), а также многое другое.
Дефо просит передать своей любимой дочери Софии (жене Бейкера], что дух его «был сломлен не тем ударом, который нанес ему злобный, клятвопреступный и презренный враг» (очевидно, подразумевается Мери Брук, наследница его кредиторов). «Она хорошо знает, что мне случалось переносить и худшие несчастья. Нет, несправедливость, недоброта и, я должен сказать, бесчеловечные поступки моего собственного сына — вот что разорило мою семью и, одним словом, разбило мое сердце…; ничто другое не сразило бы и не могло бы сразить меня. Et tu, Brute! [И ты, Брут! (лат.) ]. Я положился на него, я доверился ему, я предал в его руки двух милых моему сердцу беспомощных детей; но он чужд сострадания и предоставляет им и их несчастной умирающей матери молить о куске хлеба у его дверей и выпрашивать как милостыню то, что он обязался обеспечить им самыми священными обещаниями, за собственной подписью и печатью; а сам, тем временем, живет в роскоши и изобилии. Простите мне мою слабость, я не могу продолжать; слишком тяжело у меня на сердце».
Это письмо, подписанное: «Ваш несчастный Д. Ф.», датировано 12 августа 1730 г., когда Дефо было около семидесяти лет. 26 апреля 1731 г. он скончался. Малограмотный писец на кладбище в Банхилл-филдс занес в свою конторскую книгу запись о погребении некоего «мистера Денбоу»: жизнь разыграла свою последнюю горькую шутку над великим мистификатором Даниэлем Дефо.
«Роксана» во многом следует той жанровой схеме, которая была разработана Дефо в его предшествующих романах. Необходимо, впрочем, оговориться — сам Дефо никогда не пользовался применительно к своей беллетристике этим определением. Ни теория, ни поэтика романа еще не были в ту пору разработаны в Англии; только позднее, начиная с Ричардсона и Фильдинга, этому жанру предстояло занять почетное место в английской литературе. Автору «Робинзона Крузо», «Молль Флендерс» и «Роксаны» казалось необходимым прежде всего сохранить у читателя иллюзию полной достоверности, «всамделишности» всех этих «историй», «дневников» и «записок». Он печатал их как подлинные документы, не ставя на титульном листе своей фамилии. И хотя предисловие к «Роксане» по-видимому отчасти нарушает этот принцип, автор и здесь старается держаться в тени и умалить свою роль, настаивая главным образом на подлинности записок героини; для большего правдоподобия он даже ссылается на то, что был «самолично знаком с первым мужем этой дамы — пивоваром ***, а также с его отцом»!
Сочинитель этих «доподлинных историй» авантюристов обоего пола — пирата Синглтона, карманника Джека-полковника, проститутки и воровки Молль Флендерс, куртизанки Роксаны — во многом опирался на опыт плутовского романа, зародившегося еще в XVI в. в Испании, а затем широко распространившегося и в других странах Европы. Так называемая «пикареска» (от испанского picaro — «плут») давала возможность представить разнообразные и пестрые картины общества, где феодальные связи уже распадались и «интерес чистогана» выступал как основное начало, определяющее взаимоотношения людей; причудливые судьбы «героя», столь же неразборчивого в средствах, как и все, кто его окружает, придавали острый драматизм сюжету.
У Дефо (как и у его французского современника Лесажа, создателя «Жиль Бласа») заметно, однако, стремление углубить и переосмыслить жанровую схему пикарески в соответствии с занимающими их социально-этическими и воспитательными проблемами. В «Робинзоне Крузо» для Дефо важнейшей задачей становится определение потенциала «человеческой природы», поставленной в исключительные по своей трудности условия. Своеобразными «робинзонадами» — экспериментами над нравственным складом, характером и поведением людей, проводимыми уже не на необитаемом острове, но в дебрях и пустынях, именуемых цивилизованным миром, являются и позднейшие книги Дефо[154].
В этой сфере Дефо мог опираться и на отечественную традицию, глубоко укоренившуюся в английской буржуазно-демократической пуританской литературе XVII в., — на так называемую «духовную автобиографию» — разного рода дневники, жизнеописания, исповеди, авторы которых, — как, например, Джон Бэньян в «Изобильной благодати» (1666) — подвергали пристальному самоанализу свое духовное «я», раздираемое противоречивыми побуждениями, борьбой греховных помыслов и соблазнов с раскаянием и просветлением[155].
Склонность к внимательному, даже придирчивому исследованию своих побуждений присуща Роксане в ничуть не меньшей степени, чем предшествующим персонажам Дефо. И хотя ее раскаяние не бывает ни длительным, ни глубоким, она все же искренне гордится своим протестантизмом: «Пусть я и шлюха, я все же шлюха протестантская, и — каковы бы ни были обстоятельства — не могла вести себя как шлюха католическая».
Протестантизм Дефо, который он в известной степени проецирует и в образ Роксаны, носит скорее политический, чем собственно-религиозный характер. В нем живут отголоски революционных общественных конфликтов XVII в. В сознании английского народа католицизм был ненавистным знаменем неограниченной феодально-абсолютистской монархии (недаром зависимость последних Стюартов от правительства Людовика XIV так усиливала их непопулярность в Англии!). Протестантизм ассоциировался с традициями английской буржуазной революции, казался оплотом английских «свобод». Критические суждения Роксаны о государственном строе и общественных нравах католической абсолютистской Франции во многом созвучны публицистике самого Дефо.
В «Роксане», как и во всем завершаемом ею цикле «историй», автора занимает прежде всего соотношение между характером и обстоятельствами, в которые поставлены его герои и героини. Он с равным интересом рассматривает и ситуации исключительные (многолетнее одиночество на необитаемом острове или жизнь в Лондоне, пораженном чумой), и ситуации массовидные, но не менее устрашающие по своим последствиям — нищету, бесправие, невежество, разврат, преступность, видя в них как гуманист-просветитель уже не столько акт «божественного произволения», сколько общественно-значимые явления, требующие осмысления и исследования.
Его восхищение неисчерпаемым потенциалом «человеческой природы» может показаться безграничным. Дефо славит находчивость, трудолюбие и нравственную силу Робинзона Крузо, мужество и выдержку лондонских горожан, устоявших против чумы; по-своему он любуется даже и пиратской отвагой Синглтона, и воровской изобретательностью и ловкостью Джека-полковника и Молль Флендерс. Но реализм Дефо проявляется и в той неизменной иронической проверке, какой он постоянно подвергает и поведение, и помыслы своих героев. Он показывает, как уживаются прекраснодушие и практицизм в сознании Робинзона Крузо, как недолговечны приступы раскаяния у Молль Флендерс, каким мастером пиратского «дела» становится благочестивейший квакер Вильям, хитроумно оградивший себя от возможной ответственности распиской в том, что его завербовали в пиратскую шайку насильно.
В «Роксане» это ироническое начало выражено особенно резко и придает особую выразительность лепке характера главной героини.
Автобиография этой «счастливой куртизанки» поражает своей откровенностью, хотя читатель, прельщенный заманчивым титульным листом, обманулся бы в своих ожиданиях, если бы рассчитывал найти здесь соблазнительные альковные сцены и фривольные подробности интимных отношений.» В этом смысле записки Роксаны отличаются не только от эротических романов Луве де Кувре или Ретиф де ла Бретонна, но даже от многих рискованных сцен «Памелы» и «Клариссы» высоконравственного Ричардсона своей сдержанностью, даже сухостью. Они заставляют вспомнить любопытные суждения Байрона, который писал в своем дневнике: «…подлинный сладострастник никогда не углубляется мыслью в грубую реальность. Только идеализируя земное, материальное, физическое в наших наслаждениях, вуалируя эти подробности и вовсе о них забывая или хотя бы никогда не называя их даже самому себе — только так можно уберечься от отвращения к ним»[156].
Для Роксаны, напротив, существенна, собственно, только «грубая реальность» заключаемых ею профессиональных любовных сделок. Для этой «жрицы наслаждений» ее ремесло — прежде всего доходное дело. Немолчный золотой дождь гиней, крон, пистолей, ливров сопровождает своим перезвоном все перипетии ее похождений. Начало и конец каждого эпизода ее воспоминаний, сопровождается, как правило, своего рода «инвентарной описью» или краткой сметой: Роксана или подсчитывает свои протори и убытки (как, например, после разорения и бегства ее первого мужа), или — что случается гораздо чаще — перечисляет подарки и денежные доходы, полученные от ее покровителей. По остроумному замечанию М. Э. Новака, посвятившего особое исследование роли экономики в художественном творчестве Дефо, изображение брака Роксаны с ее вторым мужем, голландским купцом, «напоминает слияние двух финансовых корпораций»[157], — так подробно исчислено все, что вносит каждая из двух сторон в общее «дело».
При всем своем женском тщеславии, Роксана гордится своими деловыми способностями ничуть не меньше, чем своими профессиональными «победами». Она с упоением повествует о маскированных балах и приемах, где она, под видом таинственной и обольстительной иностранки, сумела пленить лондонскую знать и даже, как можно угадать по ее намекам, самого короля Карла II. Но ее рассказ о внимании видного лондонского финансиста тех времен, сэра Роберта Клейтона, восхищавшегося ее деловыми способностями и руководившего ее денежными спекуляциями, проникнут, не меньшим самодовольством. Она «намерена быть мужчиной среди женщин», с гордостью провозглашает она, когда этот советчик, не подозревающий о ее тайном «ремесле», предпринимает попытку склонить ее к выгодному замужеству.
Сопоставление истории Роксаны с написанной двумя годами ранее историей Молль Флендерс позволяет судить о степени художественной индивидуализации психологического портрета героини последнего романа Дефо.
В обоих случаях перед нами — записки женщины, преступившей общепризнанные нравственные законы общества и с цинической откровенностью рассказывающей о том, как сложилась ее жизнь. Обе они — и Молль, и Роксана — ссылаются в объяснении своего первоначального грехопадения на «наихудшего из всех дьяволов — бедность». Обе непрочь посмеяться над теми, кого им удалось одурачить, и — каждая по-своему — гордятся своей профессиональной искушенностью и сноровкой. Но многое и разделяет их. Прежде всего это, конечно, социальный барьер, с большой точностью охарактеризованный писателем.
Молль Флендерс, дочь каторжанки, родилась в Ньюгейтской тюрьме и если бы не счастливый случай, там же и кончила бы свой век. Ее нищее, сиротское детство озарено единственной заветной мечтой — «стать барыней»; но, как объясняет она, все, что она подразумевала по этим в ту пору, когда ей было восемь лет, означало: работать на себя и не быть вынужденной идти в услужение. А потому она искренне гордилась тем, что уже могла в эти годы заработать в день «три пенса пряжей и четыре пенса шитьем»[158].
Роксана — птица гораздо более высокого полета. Дочь состоятельных родителей, она получила прекрасное образование и, принеся мужу богатое приданое, могла рассчитывать на обеспеченную, безмятежную жизнь. У нее никогда не возникало сомнения в том, что она — настоящая прирожденная «леди». Тщеславие ее, пожалуй, еще более ненасытно, чем ее корыстолюбие. Когда второй ее муж предлагает ей сделать выбор — быть ли голландской графиней или супругой английского баронета, она не успокаивается, пока не становится обладательницей обоих титулов. С самой ранней молодости она наилучшего мнения о своих талантах, обворожительности, красоте и уме. Уже к четырнадцати годам, как вспоминает Роксана, она «была смышленой и острой — что твой ястреб»; «немного насмешлива и скора на язык, или, как говорят у нас в Англии, развязна».
Ее записки отмечены печатью этой насмешливости и острого, наблюдательного, но холодного ума. Роксана любит щегольнуть своим остроумием. Пользуясь своим положением «независимой» и многоопытной куртизанки, она не щадит самолюбия своих поклонников и непрочь озадачить их своими смелыми парадоксами, опрокидывающими, привычные представления о браке, семье и женском счастье. Иные пассажи ее записок напоминают своим фейерверком сарказмов сцены близких по времени и обстановке действия комедий Реставрации. Таково, например, обращенное к «молодым соотечественницам» Роксаны «предостережение» — не выходить замуж за дурака, включающее в себя и примеры сопряженных с этим бедствий, и целую классификацию «этой породы» мужчин, «разнообразие» которой «столь безгранично и невообразимо», и запальчивый заключительный вывод: «никаких дураков нам не надобно, сударыни, ни бесшабашного дурака, ни степенного болвана, ни благоразумного, ни безрассудного!» Таково же и описание споров Роксаны с ее «другом» — голландским купцом, которого она ставит в тупик своими аргументами в защиту женской независимости, а в заключение лукаво поет ему шутливый куплет:
По сравнению с Роксаной Молль Флендерс — проще, благодушнее, покладистей. Как ни исковеркала и ни ожесточила ее нужда и преступная, развратная жизнь, она отзывчивее и добрее, чем героиня последнего романа Дефо: ей не чужды и сердечные увлечения, и чувство жалости и снисхождения. Характерен, например, тот эпизод истории Молль Флендерс, где она оказывается обманутой неким грабителем с большой дороги, который, выдав себя за знатного ирландского помещика, женился на ней, поверив, что она действительно вдова, обладающая значительным состоянием. Взаимный обман не замедлил раскрыться после свадьбы. Но новобрачные остались столь довольны друг другом, что не без приятности провели несколько недель своего медового месяца. Веселый и беспечный Джемми, ее «ланкаширский муж», как именует его Молль, пришелся ей настолько по сердцу, что она «с бесконечным наслаждением вспоминала… очаровательные часы»[159], проведенные в его обществе.
Приход к власти партии тори при королеве Анне, вступившей на престол после смерти Вильгельма, поставил Дефо в положение подозрительного и опасного вольнодумца. Мастерски пользуясь оружием сатирической иронии и мистификации, он сумел одурачить своих врагов: его брошюра «Наикратчайший способ расправы с диссидентами» (1702) была первоначально принята многими сторонниками государственной англиканской церкви как сочинение, добросовестно написанное в ее защиту от инакомыслящих «раскольников». Вскоре, однако, обнаружилось, что Дефо в полемических целях пародийно утрировал, доводя их до абсурда, ортодоксальные аргументы столпов англиканской церкви. Против него было возбуждено судебное дело. Дефо пытался скрыться, но был схвачен (правительство объявило за его поимку награду в 50 фунтов стерлингов) и брошен в тюрьму. Кроме того, его трижды выставили у позорного столба. Популярность Дефо в народе была, однако, такова, что, вопреки расчетам правительства, эта гражданская казнь превратилась в триумф писателя: толпы восторженных единомышленников демонстрировали свое сочувствие осужденному; к подножию позорного столба бросали цветы; тут же распространялся и сатирический «Гимн позорному столбу», который Дефо успел написать в тюрьме в разъяснение своих взглядов. За этим триумфом, однако, последовала вынужденная тайная капитуляция. Оценив по достоинству способности дерзкого публициста, торийское правительство продолжало держать его в тюрьме (что означало неминуемое разорение Дефо и обрекало его жену и детей на голод и нищету). После секретных переговоров премьер-министру Харли, графу Оксфордскому, удалось заставить Дефо взять на себя роль негласного агента правительства. Под видом коммерсанта или коммивояжера он разъезжал но северной Англии и Шотландии, устанавливая контакты с различными общественными кругами, выясняя их настроения и соотношение политических сил! Как видно из частично сохранившихся донесений[148], Дефо сыграл немалую роль в подготовке и осуществлении акта об Унии 1707 г., включившей Шотландию в состав Соединенного королевства. Как ни тяжела была для Дефо эта двойная жизнь, она обогатила его опытом, далеко не безразличным для его позднейшего творчества. Постоянные разъезды по стране, беседы с людьми самых различных состояний и профессий, необходимость вникать в их скрытые интересы и мотивы их действий обострили его наблюдательность и расширили его кругозор. Что касается английской парламентской системы, то он укрепился в глубочайшем презрении к обеим политическим партиям, которые оспаривали друг у друга власть в тогдашней Англии: «Я видел изнанку всех партий, изнанку всех их притязаний и изнанку их искренности, и, подобно тому, как пророк сказал, что все суета сует и томление духа, так и я говорю о них: все это простое притворство, видимость и отвратительное лицемерие со стороны каждой партии во все времена, при каждом правительстве, при любой перемене правительства… Их интересы господствуют над их принципами»[149].
Одним из замечательных начинаний Дефо-публициста было в эти годы издание политико-экономического журнала «Обозрение», выходившего трижды в неделю на протяжении девяти лет, с 1704 по 1713 г», и составлявшегося единолично самим «мистером Ревью», как именовал себя Дефо[150], В этом журнале, как и в примыкавших к нему памфлетах, Дефо вступал в полемические схватки, в частности, с самим Свифтом, и вписал важную главу в историю английской журналистики.
Смерть королевы Анны и падение тори означали новый крутой поворот в судьбе Дефо. Негласные «хозяева» Дефо, торийские министры, принуждены были либо бежать из Англии, либо (как Роберт Харли) были заключены в Тауэр по обвинению в государственной измене. Дефо, как пишет его биограф Сузерленд, «оказался почти в таком же одиночестве, как его собственный Робинзон Крузо»[151]. Здоровье его пошатнулось. В автобиографическом памфлете «Воззвание к Чести и Справедливости» (1715), — где он предпринял попытку объяснить свою политическую эволюцию, он писал, что находится «на самом краю великого Океана Вечности». В примечании издателя сообщалось, что автор только что перенес тяжелый апоплексический удар.
А между тем впереди был новый, поистине беспрецедентный взлет творчества Дефо — те «изумительные годы», как называют их его биографы, когда он с поразительной быстротой пишет и издает одну за другой книги, на которых основывается его всемирная известность. Эти изумительные годы открываются изданием в 1719 г. (когда автору было уже без малого шестьдесят лет) «Удивительных приключений Робинзона Крузо», сенсационный успех которых заставил Дефо поспешно опубликовать в 1719—1720 гг. их продолжение и заключение. Вслед за этим, пробуя себя в различных повествовательных жанрах, он создает «Записки кавалера» (1720) и «Дневник чумного года» (1722) — отдаленные прообразы исторического романа; авантюрный «морской» роман «Жизнь, приключения и пиратства знаменитого капитана Синглтона» (1720); «Радости и горести знаменитой Молль Флендерс» (1722); «Историю и замечательную жизнь достопочтенного полковника Жака, в просторечии именуемого Джеком-полковником» (1722) — и, наконец, последнюю книгу, выходом которой завершаются эти действительно изумительные годы, — «Роксану» (1724).
На этом цикл больших повествовательных произведений Дефо был закончен. Каковы бы ни были труднообъяснимые психологические причины такого решения, писатель, сохраняя свою редкостную неутомимость, посвящает оставшиеся ему годы жизни другим жанрам. Как истый просветитель, он много занимается вопросами воспитания и образования; издает трехтомное «Путешествие через весь остров Великобританию» (1724—1727), поныне сохраняющее ценность для историков; разрабатывает проект, как «сделать Лондон самым процветающим городом вселенной» (Augusta Triumphans, 1728); составляет руководство для молодых коммерсантов — «Совершенный английский негоциант» (1726—1727). А одновременно, разделяя интерес своей публики к сенсационному, таинственному и «страшному», предлагает ей «Политическую историю дьявола, как древнюю, так и современную» (1726), — «Систему магии, или историю чернокнижного искусства» (1727) и «Исследование истории и подлинности привидений» (1727), а также многое другое.
В этом «двустишии», как писал Дефо в «Обозрении», он «подытожил превратности своей жизни». Но итог был неполон: на склоне лет его ждали новые испытания. Казалось, неустанные литературные труды обеспечили ему не только популярность, но и покой и достаток. Из шумного Лондона он перебрался с женой и дочерьми в загородный особняк с большим садом и превосходной библиотекой (о составе которой можно судить по объявлению о ее распродаже, напечатанном после смерти Дефо). Но — точно так же, как это бывало в жизни его героев и героинь, — прошлое неожиданно и фатально напомнило о себе: наследница давно умерших заимодавцев, с которыми, как считал Дефо, он поладил еще в 1704 г., когда расплачивался с кредиторами после своего второго банкротства, внезапно возбудила против него иск. Чтобы спастись от конфискации, имущества, Дефо, по-видимому, перевел свое состояние на имя старшего сына, а сам бежал, чтобы скрыться от ареста. Последнее из сохранившихся писем, написанное за несколько месяцев до смерти автора, дает представление о смятении и тревоге, которые омрачили закат его бурной жизни. Дефо пишет своему зятю Генри Бейкеру, глухо обозначая свое местонахождение: «около двух миль от Гринвича, в Кенте»[152]. Он пребывает «in tenebris» (во мраке), «под гнетом невыносимой скорби»[153].
Судеб таких изменчивых никто не испытал;
Тринадцать раз я был богат, и снова беден стал.
Дефо просит передать своей любимой дочери Софии (жене Бейкера], что дух его «был сломлен не тем ударом, который нанес ему злобный, клятвопреступный и презренный враг» (очевидно, подразумевается Мери Брук, наследница его кредиторов). «Она хорошо знает, что мне случалось переносить и худшие несчастья. Нет, несправедливость, недоброта и, я должен сказать, бесчеловечные поступки моего собственного сына — вот что разорило мою семью и, одним словом, разбило мое сердце…; ничто другое не сразило бы и не могло бы сразить меня. Et tu, Brute! [И ты, Брут! (лат.) ]. Я положился на него, я доверился ему, я предал в его руки двух милых моему сердцу беспомощных детей; но он чужд сострадания и предоставляет им и их несчастной умирающей матери молить о куске хлеба у его дверей и выпрашивать как милостыню то, что он обязался обеспечить им самыми священными обещаниями, за собственной подписью и печатью; а сам, тем временем, живет в роскоши и изобилии. Простите мне мою слабость, я не могу продолжать; слишком тяжело у меня на сердце».
Это письмо, подписанное: «Ваш несчастный Д. Ф.», датировано 12 августа 1730 г., когда Дефо было около семидесяти лет. 26 апреля 1731 г. он скончался. Малограмотный писец на кладбище в Банхилл-филдс занес в свою конторскую книгу запись о погребении некоего «мистера Денбоу»: жизнь разыграла свою последнюю горькую шутку над великим мистификатором Даниэлем Дефо.
«Роксана» во многом следует той жанровой схеме, которая была разработана Дефо в его предшествующих романах. Необходимо, впрочем, оговориться — сам Дефо никогда не пользовался применительно к своей беллетристике этим определением. Ни теория, ни поэтика романа еще не были в ту пору разработаны в Англии; только позднее, начиная с Ричардсона и Фильдинга, этому жанру предстояло занять почетное место в английской литературе. Автору «Робинзона Крузо», «Молль Флендерс» и «Роксаны» казалось необходимым прежде всего сохранить у читателя иллюзию полной достоверности, «всамделишности» всех этих «историй», «дневников» и «записок». Он печатал их как подлинные документы, не ставя на титульном листе своей фамилии. И хотя предисловие к «Роксане» по-видимому отчасти нарушает этот принцип, автор и здесь старается держаться в тени и умалить свою роль, настаивая главным образом на подлинности записок героини; для большего правдоподобия он даже ссылается на то, что был «самолично знаком с первым мужем этой дамы — пивоваром ***, а также с его отцом»!
Сочинитель этих «доподлинных историй» авантюристов обоего пола — пирата Синглтона, карманника Джека-полковника, проститутки и воровки Молль Флендерс, куртизанки Роксаны — во многом опирался на опыт плутовского романа, зародившегося еще в XVI в. в Испании, а затем широко распространившегося и в других странах Европы. Так называемая «пикареска» (от испанского picaro — «плут») давала возможность представить разнообразные и пестрые картины общества, где феодальные связи уже распадались и «интерес чистогана» выступал как основное начало, определяющее взаимоотношения людей; причудливые судьбы «героя», столь же неразборчивого в средствах, как и все, кто его окружает, придавали острый драматизм сюжету.
У Дефо (как и у его французского современника Лесажа, создателя «Жиль Бласа») заметно, однако, стремление углубить и переосмыслить жанровую схему пикарески в соответствии с занимающими их социально-этическими и воспитательными проблемами. В «Робинзоне Крузо» для Дефо важнейшей задачей становится определение потенциала «человеческой природы», поставленной в исключительные по своей трудности условия. Своеобразными «робинзонадами» — экспериментами над нравственным складом, характером и поведением людей, проводимыми уже не на необитаемом острове, но в дебрях и пустынях, именуемых цивилизованным миром, являются и позднейшие книги Дефо[154].
В этой сфере Дефо мог опираться и на отечественную традицию, глубоко укоренившуюся в английской буржуазно-демократической пуританской литературе XVII в., — на так называемую «духовную автобиографию» — разного рода дневники, жизнеописания, исповеди, авторы которых, — как, например, Джон Бэньян в «Изобильной благодати» (1666) — подвергали пристальному самоанализу свое духовное «я», раздираемое противоречивыми побуждениями, борьбой греховных помыслов и соблазнов с раскаянием и просветлением[155].
Склонность к внимательному, даже придирчивому исследованию своих побуждений присуща Роксане в ничуть не меньшей степени, чем предшествующим персонажам Дефо. И хотя ее раскаяние не бывает ни длительным, ни глубоким, она все же искренне гордится своим протестантизмом: «Пусть я и шлюха, я все же шлюха протестантская, и — каковы бы ни были обстоятельства — не могла вести себя как шлюха католическая».
Протестантизм Дефо, который он в известной степени проецирует и в образ Роксаны, носит скорее политический, чем собственно-религиозный характер. В нем живут отголоски революционных общественных конфликтов XVII в. В сознании английского народа католицизм был ненавистным знаменем неограниченной феодально-абсолютистской монархии (недаром зависимость последних Стюартов от правительства Людовика XIV так усиливала их непопулярность в Англии!). Протестантизм ассоциировался с традициями английской буржуазной революции, казался оплотом английских «свобод». Критические суждения Роксаны о государственном строе и общественных нравах католической абсолютистской Франции во многом созвучны публицистике самого Дефо.
В «Роксане», как и во всем завершаемом ею цикле «историй», автора занимает прежде всего соотношение между характером и обстоятельствами, в которые поставлены его герои и героини. Он с равным интересом рассматривает и ситуации исключительные (многолетнее одиночество на необитаемом острове или жизнь в Лондоне, пораженном чумой), и ситуации массовидные, но не менее устрашающие по своим последствиям — нищету, бесправие, невежество, разврат, преступность, видя в них как гуманист-просветитель уже не столько акт «божественного произволения», сколько общественно-значимые явления, требующие осмысления и исследования.
Его восхищение неисчерпаемым потенциалом «человеческой природы» может показаться безграничным. Дефо славит находчивость, трудолюбие и нравственную силу Робинзона Крузо, мужество и выдержку лондонских горожан, устоявших против чумы; по-своему он любуется даже и пиратской отвагой Синглтона, и воровской изобретательностью и ловкостью Джека-полковника и Молль Флендерс. Но реализм Дефо проявляется и в той неизменной иронической проверке, какой он постоянно подвергает и поведение, и помыслы своих героев. Он показывает, как уживаются прекраснодушие и практицизм в сознании Робинзона Крузо, как недолговечны приступы раскаяния у Молль Флендерс, каким мастером пиратского «дела» становится благочестивейший квакер Вильям, хитроумно оградивший себя от возможной ответственности распиской в том, что его завербовали в пиратскую шайку насильно.
В «Роксане» это ироническое начало выражено особенно резко и придает особую выразительность лепке характера главной героини.
Автобиография этой «счастливой куртизанки» поражает своей откровенностью, хотя читатель, прельщенный заманчивым титульным листом, обманулся бы в своих ожиданиях, если бы рассчитывал найти здесь соблазнительные альковные сцены и фривольные подробности интимных отношений.» В этом смысле записки Роксаны отличаются не только от эротических романов Луве де Кувре или Ретиф де ла Бретонна, но даже от многих рискованных сцен «Памелы» и «Клариссы» высоконравственного Ричардсона своей сдержанностью, даже сухостью. Они заставляют вспомнить любопытные суждения Байрона, который писал в своем дневнике: «…подлинный сладострастник никогда не углубляется мыслью в грубую реальность. Только идеализируя земное, материальное, физическое в наших наслаждениях, вуалируя эти подробности и вовсе о них забывая или хотя бы никогда не называя их даже самому себе — только так можно уберечься от отвращения к ним»[156].
Для Роксаны, напротив, существенна, собственно, только «грубая реальность» заключаемых ею профессиональных любовных сделок. Для этой «жрицы наслаждений» ее ремесло — прежде всего доходное дело. Немолчный золотой дождь гиней, крон, пистолей, ливров сопровождает своим перезвоном все перипетии ее похождений. Начало и конец каждого эпизода ее воспоминаний, сопровождается, как правило, своего рода «инвентарной описью» или краткой сметой: Роксана или подсчитывает свои протори и убытки (как, например, после разорения и бегства ее первого мужа), или — что случается гораздо чаще — перечисляет подарки и денежные доходы, полученные от ее покровителей. По остроумному замечанию М. Э. Новака, посвятившего особое исследование роли экономики в художественном творчестве Дефо, изображение брака Роксаны с ее вторым мужем, голландским купцом, «напоминает слияние двух финансовых корпораций»[157], — так подробно исчислено все, что вносит каждая из двух сторон в общее «дело».
При всем своем женском тщеславии, Роксана гордится своими деловыми способностями ничуть не меньше, чем своими профессиональными «победами». Она с упоением повествует о маскированных балах и приемах, где она, под видом таинственной и обольстительной иностранки, сумела пленить лондонскую знать и даже, как можно угадать по ее намекам, самого короля Карла II. Но ее рассказ о внимании видного лондонского финансиста тех времен, сэра Роберта Клейтона, восхищавшегося ее деловыми способностями и руководившего ее денежными спекуляциями, проникнут, не меньшим самодовольством. Она «намерена быть мужчиной среди женщин», с гордостью провозглашает она, когда этот советчик, не подозревающий о ее тайном «ремесле», предпринимает попытку склонить ее к выгодному замужеству.
Сопоставление истории Роксаны с написанной двумя годами ранее историей Молль Флендерс позволяет судить о степени художественной индивидуализации психологического портрета героини последнего романа Дефо.
В обоих случаях перед нами — записки женщины, преступившей общепризнанные нравственные законы общества и с цинической откровенностью рассказывающей о том, как сложилась ее жизнь. Обе они — и Молль, и Роксана — ссылаются в объяснении своего первоначального грехопадения на «наихудшего из всех дьяволов — бедность». Обе непрочь посмеяться над теми, кого им удалось одурачить, и — каждая по-своему — гордятся своей профессиональной искушенностью и сноровкой. Но многое и разделяет их. Прежде всего это, конечно, социальный барьер, с большой точностью охарактеризованный писателем.
Молль Флендерс, дочь каторжанки, родилась в Ньюгейтской тюрьме и если бы не счастливый случай, там же и кончила бы свой век. Ее нищее, сиротское детство озарено единственной заветной мечтой — «стать барыней»; но, как объясняет она, все, что она подразумевала по этим в ту пору, когда ей было восемь лет, означало: работать на себя и не быть вынужденной идти в услужение. А потому она искренне гордилась тем, что уже могла в эти годы заработать в день «три пенса пряжей и четыре пенса шитьем»[158].
Роксана — птица гораздо более высокого полета. Дочь состоятельных родителей, она получила прекрасное образование и, принеся мужу богатое приданое, могла рассчитывать на обеспеченную, безмятежную жизнь. У нее никогда не возникало сомнения в том, что она — настоящая прирожденная «леди». Тщеславие ее, пожалуй, еще более ненасытно, чем ее корыстолюбие. Когда второй ее муж предлагает ей сделать выбор — быть ли голландской графиней или супругой английского баронета, она не успокаивается, пока не становится обладательницей обоих титулов. С самой ранней молодости она наилучшего мнения о своих талантах, обворожительности, красоте и уме. Уже к четырнадцати годам, как вспоминает Роксана, она «была смышленой и острой — что твой ястреб»; «немного насмешлива и скора на язык, или, как говорят у нас в Англии, развязна».
Ее записки отмечены печатью этой насмешливости и острого, наблюдательного, но холодного ума. Роксана любит щегольнуть своим остроумием. Пользуясь своим положением «независимой» и многоопытной куртизанки, она не щадит самолюбия своих поклонников и непрочь озадачить их своими смелыми парадоксами, опрокидывающими, привычные представления о браке, семье и женском счастье. Иные пассажи ее записок напоминают своим фейерверком сарказмов сцены близких по времени и обстановке действия комедий Реставрации. Таково, например, обращенное к «молодым соотечественницам» Роксаны «предостережение» — не выходить замуж за дурака, включающее в себя и примеры сопряженных с этим бедствий, и целую классификацию «этой породы» мужчин, «разнообразие» которой «столь безгранично и невообразимо», и запальчивый заключительный вывод: «никаких дураков нам не надобно, сударыни, ни бесшабашного дурака, ни степенного болвана, ни благоразумного, ни безрассудного!» Таково же и описание споров Роксаны с ее «другом» — голландским купцом, которого она ставит в тупик своими аргументами в защиту женской независимости, а в заключение лукаво поет ему шутливый куплет:
Читая подобные страницы, можно вспомнить пикировки великосветских острословов и насмешниц из комедий Конгрива. А вместе с тем, в горьком цинизме, с каким умудренная жизнью Роксана говорит о неравноправном положении женщины в браке и о выборе, который предоставляет ей общество, уже можно уловить некоторые важные мотивы драматургии Шоу. Роксана и миссис Уоррен (из «Профессии госпожи Уоррен») — образы, во многом родственные, хотя, конечно, и не тождественные.
Из девушек любого рода
Милее всех мне мисс Свобода.
По сравнению с Роксаной Молль Флендерс — проще, благодушнее, покладистей. Как ни исковеркала и ни ожесточила ее нужда и преступная, развратная жизнь, она отзывчивее и добрее, чем героиня последнего романа Дефо: ей не чужды и сердечные увлечения, и чувство жалости и снисхождения. Характерен, например, тот эпизод истории Молль Флендерс, где она оказывается обманутой неким грабителем с большой дороги, который, выдав себя за знатного ирландского помещика, женился на ней, поверив, что она действительно вдова, обладающая значительным состоянием. Взаимный обман не замедлил раскрыться после свадьбы. Но новобрачные остались столь довольны друг другом, что не без приятности провели несколько недель своего медового месяца. Веселый и беспечный Джемми, ее «ланкаширский муж», как именует его Молль, пришелся ей настолько по сердцу, что она «с бесконечным наслаждением вспоминала… очаровательные часы»[159], проведенные в его обществе.