Девятаев Михаил. Полет к солнцу

   Видимо, и в подавленной душе остаются отзвуки неумирающей свободы, в изнуренной плоти живут остатки физической силы. На глазах у нас разыгралась такая картина. Когда блоковый подошел к Демченко, тот дернул руками, разорвал веревку и, выхватив изо рта кость, ударил ею по голове насильника, Офицер упал. На Демченко набросились несколько эсэсовцев. С невероятной ловкостью орудовал он лошадиной костью. Но уже подбежали новые охранники. Сбив с ног Демченко, они начали бить по голове сапогами, топтали его тело. Зверство продолжалось до тех пор, пока он не умер. Примчавшаяся сюда автомашина подобрала окровавленных гитлеровских офицеров. Мы видели, что с вышки на нас наведены пулеметы. Один шаг хотя бы одного заключенного из толпы - и фашистские пулеметчики расстреляют нас...
   В тот вечер норвежец, спавший этажом ниже, дал мне кусок пирога из полученной им посылки. Я видел, как он ел тот же самый пирог. А ночью мне стало плохо. Я пил воду, пытался вызвать рвоту. Норвежец ухаживал за мной, но ничем помочь не смог. Наверное, я отравился его пирогом. Начались судороги желудка, а тут - сигнал подниматься. Прильнул к постели и жду, когда взберется блоковый и сбросит меня на пол. Слышу, кто-то карабкается ко мне.
   - Что с тобой? - спрашивает Миша Лупов.
   - Конец мне. Сейчас позовут врача, дадут укол керосина - и конец, ответил я, зная, как в таких случаях поступают в лагере гитлеровцы.
   - Тихо! Что-нибудь придумаем, - успокоил он меня.
   Я слышал, как внизу переговаривались несколько человек. Потом все покинули меня. Через минуту прибежали Миша Лупов и мой сосед-норвежец. Они рассказали мне, что во время утренней проверки норвежец на немецком языке пояснил блоковому, что такой-то номер отсутствует с разрешения врача, и тот поверил.
   Завернувшись в постель, притихнув, я весь день пролежал в бараке незамеченным. К вечеру мне стало лучше и я продолжал обдумывать план побега. Чувствовал я себя одиноким и удивительно беспомощным.
   Однажды, когда мы, стоя по колено в болоте, работали около бетономешалки, неожиданно взревела ракета и начала удаляться от земли. Днем мы подобного еще не видели. Дым и огонь заклубились над ней, но она поднималась медленно, и вдруг взрыв - огромное металлическое тело упало на берегу моря.
   Спустя некоторое время нас повели на место катастрофы. Проходя через поле, вблизи стоянки машин, я жадно разглядывал капониры и находящиеся в них самолеты и обратил внимание, что в капонирах легко спрятаться сразу нескольким людям. От каждого капонира отходила канавка-желоб, сверху прикрытая грубым железным листом. Видимо, по ней отводилась дождевая вода. Я определил, что по этому желобу, который, очевидно, вел к колодцу или подземной трубе, такому человеку, как я, можно проползти к самой стоянке самолета. План побега обогащался новыми возможностями. Когда мы подошли к месту катастрофы, то увидели, что ракета упала в море на мелкое место. К ней уже подобрались на лодках солдаты и прикрепили толстые тросы. Заключенные ухватились за трос и по команде стали тянуть останки ракеты. Железное чудовище, чем-то похожее на океанскую рыбу, покачнулось и поползло к берегу.
   Подъехал кран, зацепил каркас ракеты и понес его дальше на сушу. Возвращаясь к своим участкам работы, слушаю разговор:
   - Страшное оружие! - говорит один.
   - Все против нас, - пояснил другой.
   - Где они берут их, эти ракеты? - спросил я идущего рядом пожилого заключенного.
   - А там, за лесом, - поясняет он. - Я недавно заправлял их горючим.
   Прошло еще несколько интересных для меня дней. Стали формировать новую команду, и мне удалось втереться в бригаду, которая должна была обслуживать ракеты.
   "Так ли это, точно ли?" - думаю я, шагая вместе со всеми членами бригады. Вот мы уже прошли каменные ворота. Здесь нас остановили. Охранники сдали нас новому конвою. Пересчитав, ощупав каждого, эсэсовцы повели нас к месту работы. Я увидел на площадке около десяти огромных колб, установленных на железобетонных постаментах. Под них вели ходы, и туда спускались люди, такие же, как и мы, заключенные. Они заправляли горючим ракеты и помогали команде при их запуске. Об этом я узнал спустя некоторое время.
   Нам приказали прокопать канаву, по которой должны прокладываться трубы. Работая, я на глаз подсчитывал разные расстояния. Делал это с целью нарисовать схемы, чтобы передать их и рассказать об увиденном нашему командованию, если сумею осуществить задуманный мной побег.
   Легко думать об этом, а как практически осуществить? "С помощью самолета? Единственная возможность!" - мысленно решаю я.
   На острове жизнь расписана до минуты и все шестьдесят секунд - под контролем эсэсовцев. Однако и в таких условиях заключенные находили выход для свидания с товарищами, проживающими в других бараках. По инструкции к живущим в других бараках разрешалось ходить лишь в сапожную и портняжную мастерские, в прачечную.
   В мастерских и прачечных были свои капо (бригадиры), назначенные комендантом для руководства работой, и, конечно, для контроля. У сапожников старшинствовал немец Карл, у портных - поляк Кароль, в прачечной, где стирали и сушили нательное белье, старшим был русский по имени Владимир. Работа в тесных мастерских и прачечной равняла "начальников" из заключенных с рядовыми, и они ничем не отличались от них.
   Приобщил меня к посещению этих закоулков Зарудный. Увидев как-то меня, он сказал:
   - Чего не зайдешь? Можем на любой фасон переделать твои долбанки.
   - На любой не надо. Вот если бы на теплый фасон, было бы в самый раз.
   - Все можем. Приходи сегодня же.
   По его тону я понял, что ему надо сказать мне что-то.
   Сапожная мастерская ютилась в загородке барака, рядом со столовой.
   Здесь я прежде всего увидел гору долбанок, то стертых, а то и с порванным матерчатым верхом. Сапожники - их было человек десять - даже поздними вечерами сидели за своими столиками и работали. Открыв дверь, я остановился у входа.
   - Свой! - тихо сказал Зарудный и бросил молоток на столик.
   Все последовали его примеру. Зарудный пояснил:
   - Думали, идет комендант, вот и схватились за молотки.
   - Я похож на коменданта? Он раза в четыре по объему и по весу больше меня, - заметил я.
   - Вечером, да еще здесь, кошка волком кажется. Садись, снимай свои хромовые-ивовые. Так удобней знакомиться.
   Зарудный представил меня уральцу Саше Воротникову, назвав его музыкантом. Я внимательно посмотрел на него: тонкое лицо, худощавый, как все, юноша с длинными, костлявыми пальцами. Мое внимание привлек пожилой человек с сединой в волосах и глубоко посаженными глазами, назвавший себя Владимиром. Что-то величаво спокойное было в его образе и в манере держаться.
   - Отпразднуем его приход, товарищи, - неожиданно сказал Владимир и задержал на мне свой мягкий, но цепкий взгляд.
   Я посмотрел на Зарудного. Наверное, все заметили мою взволнованность.
   - Зачем печалиться? - душевно, но твердо сказал Зарудный. - На фронтах наши будут праздновать октябрь с музыкой батарей, а мы, к сожалению, не будем в ней принимать участие. Вот если только Саша на сапожном инструменте сыграет.
   Воротников улыбнулся как-то по-особенному, словно ребенок, к которому ласково обратились, и ответил:
   - Попробую, исходя из условий, - и начал выразительно выбивать о доску своими длинными пальцами знакомый мотив.
   Поём тихо, без слов, это была мелодия "Москвы майской". Глаза у людей заискрились, лица стали одухотворенными, и мне вдруг показалось, что мы не в концентрационном лагере, а где-то на родной земле, что все здесь свои, близкие, свободные люди. Я чувствовал, как мои душа и сердце вместе поют эту любимую песню. Зарудный смотрел на меня. Я понял, что ему хотелось, чтобы я поверил этим людям и считал их своими близкими, верными гражданами Родины.
   Владимир подал знак, и стало тихо.
   - Отпразднуем, товарищи, двадцать седьмую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Соберемся после ужина. Где предлагаете?
   - Известное дело - в прачечной. Туда реже всего заглядывают "стукачи", - предложил Владимир.
   - Лучше здесь, в сапожной, - сказал Зарудный. - Безопасней. Решено. Хлеба мы припасли. Все! А ты возьми любые старые долбанки, я заменю на хорошие, - посоветовал мне Зарудный.
   - У Димы совсем развалились, - вспомнил я о своем молодом друге.
   - Давай. Детских у нас много. О мальчиках особенно надо заботиться. Несчастные дети! Что ты еще хочешь сказать?
   - Я сегодня работал рядом с хорошим юношей, с Колей, его фамилия не то Рубанич, не то Рубенович.
   - Коля Урбанович, - подчеркнул фамилию Зарудный. - Он прекрасный парень. На него можно положиться. О нем я тебе расскажу потом.
   В темноте мы пожали друг другу руки и я ушел, преисполненный бодрым чувством. Значит, на острове Узедом существует подпольная организация, поддерживающая людей в минуты отчаяния, заряжает их оптимизмом и надеждой на лучшее будущее. Ручеек целебной воды течет сюда, пробивается из родной земли, освежает душу своих сыновей.
   Сегодня я будто напился этой животворной воды, она прибавила мне сил и энергии.
   6 ноября, когда стемнело, ко мне подошел Миша Лупов. Оказывается, и он знает о празднике в сапожной мастерской. "Пора", - шепнул он мне.
   Мы взяли с собой кто обувь, кто какую-нибудь одежонку и, крадучись, вышли во двор лагеря.
   Наверное, никогда в мастерской не было так многолюдно. В такой поздний час шел обмен старой обуви на новую. Зарудный и его коллеги во главе с немцем Карлом сидели за своими рабочими столиками.
   - Товарищи, за Великий Октябрь, за нашу победу! - сказал Зарудный. Воротников застучал пальцами по звонкой диктовой доске. И на этот раз песня о Москве разлилась своей волнующей душу мелодией. Когда кончилась песня, Владимир тихо сказал:
   - Разойтись! - И все поняли, что это был приказ, и исполнение его безоговорочно.
   Мы возвращались к своим баракам, держа в руках долбанки. Редкие высокие сосны, казалось мне, поздравляли меня с праздником, Слышен был мерный шум морских волн, набегавших на пологий берег острова. Луна то появлялась, то вдруг пряталась среди туч, будто играла с ночью в прятки.
   До сих пор, когда я взбирался на свой этаж под самую крышу барака и ложился в свой ящик-кровать, каждую ночь грызла меня горькая тоска одиночества.
   И вот теперь я вошел в общество смельчаков, которые не шепотом, а вслух ведут разговоры о победах наших войск, о городах Польши, Венгрии, за которые сегодня ведет бои наша могучая Советская Армия. Эти люди знают все подробности покушения на Гитлера. Они живут великими тайнами и большими интересами. С ними я и буду искать пути к вражескому самолету, чтобы вернуться на Родину.
   Пришла зима
   Поползли низкие тучи, пошел снег. Лес и море стали будто темнее. Еще тяжелее стало жить заключенным. От холода мы кутаемся в бумажные мешки, наматываем на себя все, что можно.
   Стужа особенно донимала утром, когда, раздетые до пояса, мы выбегали во двор, чтобы проделать упражнения физической зарядки. Затем бежали к умывальнику и, протиснувшись к трубе, пробитой во многих местах, подставляли свое худое, посиневшее тело под острые струйки ледяной воды.
   На аппельплаце заключенных непременно осматривал комендант, В теплой шинели, сапогах, перчатках, обходил он каждый ряд с фронта и тыла. За порванную одежду - удар нагайкой, за плохую выправку, нестроевой вид кулаком в лицо... Только после всего этого комендант выходил на середину плаца и спрашивал:
   - У кого есть жалобы?
   Тысячи людей молчали.
   - Кто болен? Кто плохо себя чувствует?
   Молчание.
   В первые дни во время такой процедуры кое-кто из больных доверчиво признавался в своем недомогании. Ему приказывали сделать шаг вперед; подходил врач, высоким приказывал наклониться, ибо сам был мал ростом... Оттянув веки, заглядывал в глаза и, каким бы больным ни был человек, вызывал двух "санитаров". В мгновение ока прибегали они с ведром холодной воды и выливали ее на голову заключенному...
   Сейчас больные молчат. Ветер кружится и бросает в лицо хлопья снега. Туманы закрыли аэродром. Жизнь на нем замерла. Работа в "планирен-команде" на ветру, среди болота, с лопатой и деревянным молотом уже свела в могилу нескольких наших товарищей. Я чувствовал, как ежедневно таяли и мои силы. Начали пухнуть ноги.
   * * *
   Я заметил, что часть знакомых мне по Заксенхаузену и новых заключенных стали одеваться теплее. Мой земляк Фатых однажды утром поддел под байковую куртку теплый и модный свитер.
   - Где взял? - спросил я его.
   - Далеко ходил, - ответил он, оглядываясь вокруг.
   - Что значит это?
   - Меня теперь на машинах возят. Пойдешь в "бомбен-команду?" - вместо ответа на мой вопрос спросил Фатых.
   - Пойду, - быстро согласился я.
   - Там пахнет царством небесным, - опять иносказательно прозвучали его слова.
   У меня было время подумать, чтобы расспросить других о деятельности загадочной "бомбен-команды". Работа в ней - опасное дело, я это знал, но оказалось, она выезжает за пределы лагеря. Такая возможность меня устраивала: работавшие в ней находят в руинах теплую одежду, куски хлеба.
   Вечером Фатых принес мне сухой, словно таранка, колбасы, завернутой в обрывок свежей газеты.
   - Ешь и читай. Полный комфорт. - Сказав так, он поведал мне, как его команда обманывала охранников и целый день ничего не делала, отсиживалась на дне ямы, около неразорвавшейся бомбы.
   - Вахманы боятся нос сунуть, - продолжал он свой рассказ. - Стоят себе метров за двести и наблюдают, лишь бы мы из ямы не вылезали.
   Через несколько дней я сидел в кузове рядом с Фатыхом, и машина везла нас по вязкой лесной дороге в неизвестном направлении. Колючая проволока давно осталась позади. Здесь я услышал, что наша команда - пятая по счету... Четыре предыдущие взлетели в воздух.
   Высадили нас на некотором расстоянии от двухэтажного полуразрушенного дома, окруженного руинами. По всему было видно, что селение разрушено недавно. Нам выдали лопаты, кирки, ломы и под охраной солдат и овчарок повели к объекту.
   Солдаты показали, где, в каком доме находится невзорвавшаяся бомба, потом долго инструктировали тех, кто должен был вынимать взрыватель. Строго приказывали передавать им все ценное, что будет найдено в доме.
   Один за другим со своим тяжелым снаряжением мы поползли в пролом. Команда наша состояла исключительно из советских людей. Когда пришли на место работы, кто-то сказал:
   - Это, друзья, наша территория. Ни один эсэсовец не ступит своей гадкой ногой на нее. Здесь мы работаем на самих себя. "Кто это так разумно рассуждает?" - удивился я. Это был музыкант Саша Воротников.
   Необыкновенно опасная работа: бомба прошла все этажи и застряла под полом нижнего. Ее надо откопать и обезвредить. Каждое твое движение должно быть точным, каждый кусок кирпича, рамы, стекла, домашней утвари нужно вытянуть и переложить так, чтобы не задеть бомбу...
   Населения в таких домах нет. Мы приступили к делу. Вот уже очистили одну площадку и теперь на нее будем складывать все, что достанем снизу. Пошли глубже. Нас уже не видно, и мы ничего не видим, кроме потрескавшихся стен с цветным накатом, следов от картин и ковров, оборванного шнура. Холодный пот выступает на многих лицах работающих. Сердце тревожно стучит в груди. Становится страшно от мысли, что где-то под нами огромной разрушительной силы бомба, которая притаилась и только ждет, чтобы ее неосмотрительно качнули... Фашисты посылали нас на смерть... Опасность и мобилизует нас, и отнимает у нас последние силы. Не найдем ли хоть что-нибудь из съестного?
   Кто-то пытается нарушить грустное однообразие веселым разговором:
   - Обязательно что-то найдем, раз здесь люди жили...
   - А может, их давно с острова вывезли. Откуда ты знаешь?
   - Мой товарищ ездил сюда неделю и привозил кое-что.
   - Где он теперь?
   * * *
   На третий день работы в "бомбен-команде" показался стабилизатор. Мы замерли. Началось самое сложное: по камешку, по щепочке очищали "толстую даму". Так заключенные называли бомбу. В доме мы нашли полные шкафы одежды, консервы, спрятанные про запас заботливыми норвежками. Кое-что передали бригадиру-немцу, сидевшему около вышки и наблюдавшему за нами в бинокль.
   В развалинах мы прежде всего искали оружие. Это было тайной всех вместе и каждого в отдельности. Нам бы найти хотя бы один пистолет, пронести в барак. Я до крови изодрал руки, разгребая самые укромные места заваленных квартир, но оружия не нашел.
   Наш бригадир только один раз отважился спуститься в яму, в которой "сидела" бомба. Увидев ее, мгновенно выскочил из ямы. Нам предстояло прикрепить к ней тросы, с помощью которых потом ее поднимет и перенесет в сторону огромный передвижной кран.
   Я знал, что многие пошли в эту команду, чтобы добыть еду, теплую одежду, оружие. И все же главное - не рисковать, суметь перехитрить взрывной механизм бомбы.
   В эти минуты я глубоко раскаивался, что пошел в эту "бомбен-команду". Здесь о побеге нечего было и думать, потому что невозможно пройти сквозь охрану и проволоку, не переплыть с острова на сушу. А несколько дней работы не укрепили здоровья, а измотали нервную систему до предела. Возможно, товарищи мои уже привыкли к такой острой опасности? Но вряд ли можно к ней привыкнуть.
   На мое счастье, все обошлось хорошо. Бомбу подорвали где-то в карьере, и я с помощью друзей возвратился в свою планирен-команду.
   * * *
   Еще когда мы прибыли на остров, я приметил барак, в котором жили одни дети - мальчики. Он стоял немного в стороне, в лесу, его охраняли, как и все бараки, занятые пленными. Производил он на нас, взрослых, очень тяжелое впечатление. У каждого из нас остались дети, меньшие братья и потому ребячьи фигуры в полосатой одежде, с пришитыми к шапкам наушниками для тепла, с номерами и буквами "Р" на брюках и куртках вызывали у нас глубокое сочувствие. У ребят были винкели - красные, видимо, за попытку к побегу или участие в протестах взрослых, и зеленые - за воровство. Из рассказов Димы я узнал, в чем проявлялось это "воровство" на территории Германии. Маленькие невольники... Они тоже носили номер. Их заставляли работать как взрослых. Я познакомился с Колей Урбановичем в нашей планирен-команде. Разравнивая на земле бетонный раствор, он ставил свою лопату рядом с моей, ему было тяжело. Изнуренное бледное личико, слабые детские плечи, тоненькая шея, мокрая от дождя спина. И мне припомнился такой случай... Летом сорок первого года, когда наш полк стоял вблизи Конотопа, кто-то из моих товарищей, поднявшись в воздух по "зрячему" самолету немецкого разведчика, сбил его. Летчик выпрыгнул с парашютом. Мы помчались на машине взять в плен фашиста. Пока доехали до обозначенного места, гитлеровского пирата уже схватили колхозники.
   Среди степи, на нескошенной пшенице сгрудилась толпа женщин и детей. В их тесном кругу стоял высокий немецкий офицер. Рядом лежало тело мертвого паренька-пастушонка.
   - Убил, бандит, ребенка! - с болью в голосе сказал колхозник.
   - Расстрелять его, проклятого! - выкрикнул кто-то. Какая-то женщина протолкнулась в середину толпы.
   - Своими руками задушу убийцу! Пустите! Успокоив женщину, мы не допустили самосуда и доставили немецкого летчика в штаб полка.
   Нам и в голову не приходило отдать его на расправу разгневанных людей. Думаю, что колхозники, как не кипели их сердца гневом, не допустили бы самосуда. А вот этот фашистский ублюдок, как только опустился на землю, тут же стал стрелять в первого увиденного им человека.
   В лагерях я был невольным свидетелем того, как издевались эсэсовцы над советскими мальчиками-подростками. С содроганием в сердце смотрел я на их тоненькие ручонки и ножки. Чистые глазенки детей были грустными, печаль съедала детство маленьких невольников.
   Бригадир нашей команды за что-то взъелся на Колю Урбановича. Он приказал мальчику таскать рельсы, чтобы проложить колею, по которой ходили вагонетки. Я помог Коле выполнить эту работу. Во время обеда Коля заговорил о себе.
   Жил он в селе под Бобруйском. Пришли оккупанты, провели облаву, схватили ребят, посадили в товарные вагоны и привезли в Германию.
   - Со мной была моя сестра, - рассказывал Коля. - Попали мы к бауэру, работали в поле. Было очень тяжело, и мы решили бежать. Бросили лопаты и ушли в лес. Шли долго, ели сырую картошку, лесные ягоды. А когда выпал снег, забрались в сарай, там нашли консервы, какие-то комнатные дорожки, взяли все это и еще несколько дней прожили в лесу. Нас выследили полицейские. Били за попытку бежать, допрашивали и возвратили к тому же бауэру. Мы снова убежали, нас опять поймали и теперь уже отправили в концлагерь. А в сорок третьем перевезли меня сюда. Я остался один, без сестры, без товарищей... Тут был сплошной лес, мы строили бараки. И дом для комендатуры. Нас было здесь тысячи три советских ребят. Вымерли почти все.
   Но вот появился бригадир, мы прервали беседу и приступили к работе. Когда я оказался совсем рядом с Колей, он наклонился ко мне и тихо сказал:
   - Я вам открою одну тайну: мы хотим бежать с острова.
   - Кто?
   - Я и еще кое-кто из взрослых...
   - Как думаете бежать? - - спросил я Колю Урбановича, внимательно наблюдая за окружающей нас обстановкой.
   - На лодке... Когда бомбят остров и гасят свет. - В это время к нам приближался какой-то человек, и мы разошлись. До конца работы Коля не подходил ко мне. Он, наверное, очень переживал, что рассказал мне самую большую и важную тайну. Лишь после ужина, в свободное для заключенных время, он неожиданно забежал ко мне. В руках Коля держал старые долбленки. Мне все стало ясно. Мы вышли во двор, начали ходить между деревьями.
   - Ну, рассказывай, как вы хотите бежать, - спросил я. Коля огляделся, шмыгнул носом.
   - Я о воде ничего не знаю, это Володька.
   - Какой Володька?
   - - Да тот, курносый. Нос у него перебит. В Бухенвальде его эсэсовцы били.
   Это было для меня ново. Знакомый мне курносый паренек, оказывается, не только насыпает в буксы вагонов песок, но и имеет влияние на людей. Однако Володька и Владимир - это люди разные.
   Знает ли курносого паренька Володьку Зарудный? Он ведь тепло отзывался об Урбановиче. Я остановился. Мальчик дернул меня за рукав:
   - Почему вы остановились? Стоять нельзя!
   - Море! Слышишь, как бушует море?
   - Слышу, - грустно ответил паренек.
   - По морю на лодке не уплывешь, - пояснил я.
   - Я знаю. Лодку с нашими силами не поведешь далеко.
   - Вот-вот, Коля, - согласился я с ним, тем самым намекнув на наивность побега на лодке. Однако Володя не согласился со мной и сказал:
   - Об этом подробно мы еще не говорили. Сначала порежем проволоку.
   - Чем же вы будете ее резать?
   - Володька достал ножницы и резиновые рукавицы. Среди нас есть один с Волги, он переплывал ее от берега до берега.
   - Это все хорошо на словах. А знаешь ли ты, в какой стороне твоя родина - Белоруссия?
   - Вон в той! - Коля показал рукой на запад.
   - Там Франция, Коля, - сказал я ему и заметил, как он смутился. Но ничего мне не ответил.
   Мы приближались к морю, волны били о берег еще грознее. Коля молчал, часто шмыгал простуженным носом.
   - Кто же этот волгарь? - спросил я.
   - Корж его фамилия, - посмотрев вокруг, тихо ответил Коля.
   - Ты сообщишь товарищам, что завербовал меня?
   - Сообщу, если согласны с нашим планом, - уточнил Коля Урбанович.
   - Не возражаю, доложи им о нашей беседе. А Коржа Ивана я видел: низенький такой?.. - показал я рукой.
   - Он, - утвердительно сказал Коля.
   Идея побега все время не покидала меня. Я был уверен в нереальности плана побега по морю, понимал, что "заговор" этих смелых людей обречен на неудачу. Но с Колей говорить об этом не считал нужным. Я думал о том, что если курносый, их организатор, серьезно отнесется к согласию, которое я дал Урбановичу, значит, будет искать свидания со мной, и тогда я откровенно скажу ему, что думаю, как расцениваю их план. Никто, конечно, не мог согласиться участвовать в подобном побеге. На острове располагались большие пограничные заставы. На воде имелись соответствующие посты. Ну, предположим, что гребцам удастся как-то обойти их. Сколько же километров они могут покрыть за ночь, чтобы утром их не обнаружили наблюдатели? А если начнется шторм?.. Обо всем этом я не стал говорить Коле Урбановичу, а при встрече с Коржом скажу.
   Свой побег, о котором непрерывно думал, я намеревался осуществить только самолетом, если представится возможность захватить его на аэродроме. Вокруг идеи похищения самолета я и должен объединить некоторых людей, чтобы с их помощью претворить ее в жизнь
   * * *
   Погода на острове Узедом в это время была жестокая. Она мучила нас холодом, сыростью, пронизывающей до костей. На берегу моря после штормов мы находили куски янтаря и выброшенную рыбу, вероятно, оглушенную где-то минами или бомбами. Рыбу мы, конечно, съедали, а из янтаря мастера делали разные красивые безделушки и на них выменивали у стражников что-нибудь из еды. Некоторые заключенные, особенно итальянцы, за янтарь отдавали нашим ребятам паек своего хлеба, а потом у своих же земляков, получавших посылки из дому, выменивали значительно больше.
   Когда я впервые увидел, как один итальянец отдал за кусок янтаря свой дневной паек хлеба, меня это удивило:
   - А что же сами будете есть? - спросил я его.
   - Хлеб, - ответил он. - У вахмана выменяю.
   На другой день я встретил этого же итальянца с подбитым лицом.
   - Выменял? - поинтересовался я, будто не заметил синяков на его лице.
   - Отобрал, паразит! - гневно промолвил итальянец.