Я сообщил об этом товарищам. Они начали митинговать.
- Летим до Москвы!
- Только до Москвы!
- Курс на восток!
На маршруте стали появляться облака. Я пришел к выводу, что нужно лететь над морем, на Ленинград. Земля для нас опасна: могут перехватить истребители, могут стрелять зенитки. Время идет быстро, волнение нарастает. Товарищи то и дело подходят ко мне. Знаем, что родная земля с радостью готова принять нас. Но как ей поведать, что на пузатом "хейнкеле" с крестами на крыльях и фашистской свастикой на стабилизаторе летим мы, свои, советские люди? Затем мы приходим к другому выводу: чем дольше будем находиться в воздухе, тем больше можем встретить опасностей. Нужно просто перелететь через линию фронта и сесть.
А где она, линия фронта?
* * *
Мы долго летели на восток, потом повернули на юг, прямо на солнце. Где-то здесь недалеко должна быть земля.
И действительно, вскоре показались ее очертания. Коса... Залив... Лес. Озеро. И земля, земля, земля!
Но для нас земля не вся одинакова. Над какой мы летим? Как распознать? Можно ли ей довериться?
Прежде всего необходимо снизиться, чтобы присмотреться, прочитать все то, что на ней происходит. Мои товарищи помогают мне и руками, и глазами. Я не успеваю реагировать на все увиденное ими. Где-то курится дымок, где-то видны машины. Неопытному с высоты не различить, где наше, где чужое.
Так, все ясно: мы пролетели далеко на север, потом повернули на юг, но расстояние между точками, откуда поднялись и где находимся сейчас, всего каких-то триста-четыреста километров на восток. Очень мало. Мы пролетаем сейчас над вражеской территорией. Фашистские войска отступают на запад.
К чему же "привязаться"? Что есть на карте из того, что проплывает под крыльями самолета? Ничего узнать не могу.
Внизу - широкая полоса местности, затянутая дымом. Сквозь него поблескивают огоньки артиллерийских выстрелов. Эти приметы линии фронта мне хорошо знакомы. И только я хотел сказать об этом товарищам, как они подбежали ко мне:
- "Фокке-вульф"!
Истребитель подошел к нам совсем близко. Я увидел в кабине летчика в знакомом шлеме, с лямками парашюта на плечах. На фюзеляже и стабилизаторе машины крест и свастика. Наш "хейнкель" не реагирует на соседство истребителя. Но мы летели с выпущенными шасси в сторону советских войск и на малой высоте. Возможно, это заинтриговало немецкого летчика. А, может, он уже получил приказ сбить одинокий "хейнкель"? Но пока он только "изучал" нас.
В эти минуты по нам и истребителю ударили зенитки. "Фокке-вульф" круто повернул назад, показав нам желтое брюхо. Значит, летим над расположением наших войск. Мы уже дома.
Но необходимо маневрировать, как-то защищаться от своих. Я стал снижаться, чтобы "прижаться" к земле. Не успел. Наш самолет подбросило, будто что-то толкнуло его снизу. Кто-то из экипажа страшно закричал, как от боли.
- Горим!
Я услышал это в тот же миг, как увидел пробоину. Пламя вырвалось из-под мотора.
В третий раз я летел на подожженной машине. Дважды - на истребителе, когда был с парашютом и находился в кабине один. Теперь со мной люди, я без каких-либо средств спасения. Раздумывать долго некогда. Самолет резко бросаю вниз со скольжением.
Так сбивают пламя на истребителе - легкой, чуткой к эволюциям машине. Таким же образом повалил я в падение тяжелый, громоздкий бомбардировщик. Что будет, то будет. Выровнял его над самыми верхушками деревьев. Пламени не стало.
Вот она, земля. Речка, мостик, дорога. Бегут грузовики. Та самая дорога, на которой мы видели войска, отступавшие на запад.
А тут спокойно, машины видны лишь изредка.
- Наши!
- Смотрите - наши!
Так низко лететь опасно - одна меткая пулеметная очередь по нас, и разобьемся вдребезги. Но мы должны убедиться, что здесь действительно наши.
Немецкие солдаты, увидев кресты на крыльях, не бросались бы к кюветам.
За лесом начиналось чистое ровное поле. Там изредка белеют клочки снега. Можно приземляться.
И снова вспоминается инструктор авиашколы, слышится его спокойный голос: "Не спеши, не горячись, Михаил. Последовательность - самое главное. Перекрой краны горючего, выключи зажигание, выпусти шасси". Но шасси у "хейнкеля" и не убиралось. Сейчас его нужно сломать на лету и посадить машину на живот. Мокрая, разбухшая земля немного смягчит удар.
Моторы затихли. Винты крутятся от встречного потока воздуха. Брюхо самолета едва не касается верхушек деревьев.
Земля неизвестная, не будь жестокой к нам. Мы искали эту поляну очень долго, мы летели сюда через море. Мы, чьи жизни держатся только на надежде, доверились тебе, поле.
Я оглянулся на товарищей: держитесь! Еще один решающий миг. Они упали, прижались к полу машины, готовые ко всему.
Треск! Удар!
Самолет будто оттолкнулся и снова грохнулся. Звон стекла кабины. Холодный ветер, грязь, снег. Тишина. Прислушиваюсь: что-то шипит. Кто-то стонет. Пытаюсь подняться, раскрываю глаза. Темно. Почему же темно? Это дым или пар? Неужели горим?
Поднялся. Товарищи живые, барахтаются в земле и снегу, засыпавших кабину. Нужно вылезти наружу. Через нижний люк невозможно. Я выбрался через кабину. Самолет зарылся в землю, лопасти винтов погнуты. Откуда-то бьет горячий пар.
Ко мне добрался один, второй, третий. Мы - на свободе! Обнимаемся, прижимаемся друг к другу грязными лицами. Не замечаем ни холода, ни того, что все мокрые, полураздетые.
Нет на свете большей радости, чем наша. Мы выкрикиваем имена друг друга, снова обнимаемся, плачем. Кто-то запел. Топчемся на большом кресте крыла.
А вокруг тихо, безлюдно. Это начинало тревожить. Не выбегут ли из лесу гитлеровские солдаты?
- А где же Кутергин?
Петра среди нас не было. Может, где-то выпал? Нет, его видели в фюзеляже перед посадкой. Где же он?
Разрыли грязь, нашли полуживого, потерявшего сознание. Вынесли на крыло, обмыли снегом лицо. Оно изрезано стеклом, кровоточит.
Соколов не может встать на ноги, и хлопцы растирают ему снегом лоб, виски.
- Мы дома? - простонал Володя и потерял сознание.
Мы отхаживаем немощных. Но всем хочется поскорее кого-то увидеть, узнать, где мы сели.
- Нужно бежать в лес, - предлагает Кривоногов, держа в руках винтовку.
Все соглашаются с ним: в лесу не так холодно и можно отыскать жилье.
Слезаем с крыла на землю.
- Где часы? - спрашиваю у товарищей.
Немченко расправляет пальцы, и на его ладони, в грязи лежат часы. Я взял их, положил на крыло, попросил винтовку и прикладом разбил вдребезги. Никто на это не отозвался ни словом. Нам они больше не нужны.
- Если встретим гитлеровцев, будем обороняться. Снимайте пулемет! приказываю я.
Адамов принес с самолета пулемет и коробку с патронами. Прошли десяток метров - люди начали падать. Грязь понабивалась в деревянные башмаки и они стали еще тяжелее, не вытащишь. Самых слабых пронесли немного на себе и совершенно выбились из сил.
На пригорке дыркнул автомат. Мы остановились.
- Назад! К самолету! - крикнул я.
Бежим к "хейнкелю", как к своему родному дому. Он - наша крепость. Отсюда нас никто не выбьет. У нас пулемет, пушка, винтовка и много патронов. Оружие придало сил, и мы рассредоточились по фюзеляжу, заняв места у иллюминаторов.
Я принимаю командование "гарнизоном", даю приказ стрелять только по сигналу. Если нас будут окружать фашисты - подпустить поближе, биться до конца. Последние патроны - для самих себя.
Низко плывут тучи, кругом заснеженная земля, черный лес, пропаханная борозда, распластанный в грязи самолет.
Щемит израненное тело. Неужели и эта поляна - еще не свобода?
* * *
Мастер мчался к капонирам, возле которых оставил свою команду. Он бы и не спешил, если бы не эта суета на аэродроме: в небе никто не появлялся, а зенитки стреляли, истребители взлетали прямо с мерзлой земли, поднимая пыль, все куда-то бежали.
В капонире, куда заглянул мастер, людей не было, и он намеревался броситься к другому, соседнему, но увидел лопаты, тлеющий костер. Инструменты были брошены как попало. Что за беспорядок? Мастер не мог понять, куда без лопат ушла его команда? И вдруг увидел на земле кровь.
Он бросился прочь, чтобы не стать первым свидетелем уголовного дела. Но только оказался за капониром, как ему навстречу выбежали механик и моторист улетевшего "хейнкеля". Они с криком и бранью напали на прораба:
- Кто разрешил подводить пленных к самолетам? Головы рубить вам, гражданские слизняки!
Сюда уже мчались машины, полные вооруженных солдат и собак.
Да, яма, куда сбросили убитого вахмана, была заготовлена и прикрыта уже давно. Железка, "груша", какой-то примитивный тесак. Вон какая организация! В капонире все переворачивали, собирали вещественные доказательства для следствия. Техники и летчики "хейнкеля" смотрели на это полными ужаса глазами.
Комендант лагеря подъехал с целым отрядом охраны. Офицер из штаба войск СС, увидев запыхавшегося, посиневшего от холода коменданта, гаркнул:
- Кто выкрал "хейнкель"?
Комендант онемел, он почувствовал, как у него дергается нижняя челюсть:
- У ме... у меня среди заключенных летчиков не было.
- Мешок с трухой! - услышал он в ответ.
А спустя некоторое время - наш самолет в эту пору уже приземлялся - в лагере ударили сбор, заключенных вывели на аппельплац.
Охранники бегом гнали свои команды с работы, выталкивали прикладами из помещений немощных и больных. Все должны стоять в шеренгах.
Зарудный и Владимир пришли на плац вместе со всеми сапожниками, портными, стиральщиками. Большинство из них знали Девятаева и его товарищей и уже догадывались, почему стреляли зенитки.
Тысячная толпа волновалась, клокотала, гудела, сжималась в клубок от холода. Из уст в уста передавались подробности виденного на аэродроме. Побег на "хейнкеле" стал известен каждому заключенному.
Приказали строиться в ряды. Кто-то пустил слух, что будут расстреливать каждого десятого, поднялась паника. Никто не хотел быть в шеренге десятым. Толпа никак не разбиралась в ряды. Комендант приказал стрелять прямо в нее.
Упали убитые и раненые, их оттащили с плаца. Началась проверка.
А в бараках шел обыск. Грохот, пылища, беспорядок во всех блоках. Искали оружие, бумаги, следы заговора. Охранники вспарывали матрацы, подушки, разбивали ящики от посылок, ковырялись в каждом закоулке.
После этого было приказано переселить заключенных так, чтобы ни у кого не было старого соседа. Если во дворе будут стоять или идти трое или даже двое вместе, по ним стрелять из пулеметов.
Загнаны в бараки люди, закрыты все окна и двери. В лагерь прибывает высокое начальство.
Владимир, Зарудный, Лупов, которого вытащили с перебинтованным лицом, сидели каждый отдельно в своих бараках, и им казалось, что на дворе ночь. Ждали, что вот-вот наша авиация ударит с неба по этому острову-лагерю, и стены, проволока, ограждение упадут и наступит свобода.
Охранные войска боялись какой-либо неожиданности, связанной с побегом большой группы советских военнопленных. Боялись расплаты.
Эта расплата придет позже, после великой победы. А пока коменданту и военным аэродрома достанется от рейхсмаршала Геринга. Он приехал на остров Узедом без предупреждения, примчался сразу, как только доложили ему о побеге советских военнопленных.
Черный лимузин "мерседес" зло зашипел своими жесткими шинами по бетонке подъездных дорожек аэродрома.
Командир части предстал перед маршалом с бледным, обескровленным лицом и, вытянув на "хайль" руку, начал быстро рапортовать. Геринг ответил ему небрежным жестом и, подойдя к нему вплотную, схватил за отвороты френча. Притянув к себе, закричал истерически:
- Вы дурак! Кто вам позволил брать советских летчиков в команду аэродромного обслуживания?!
Гарнизон ждал наказаний. Но маршал пока что угрожал только кулаками и словами, Придя к летчикам, он смотрел им в глаза - для этого он и разъезжал по аэродромам, чтобы "смотреть в глаза", и плевал словами:
- Вы - поганцы! У вас из-под носа пленные угнали бомбардировщик. Вшивые пленные! Вы за это все поплатитесь.
Геринг неистовствовал, не позволял никому рта раскрыть в свое оправдание.
- Попридержите свой язык за зубами! Все вы - пособники беглецов! - и снова к командиру части: - С этой минуты вы, майор, лишены своего поста и разжалованы в рядового. Вы и ваши никчемные летчики еще почувствуете мою руку. Прежде чем зайдет солнце, все вы будете расстреляны. Я сам проведу над вами военный суд...
И действительно, началось немедленное расследование обстоятельств побега. Высший офицер эсэсовских войск, группенфюрер Булер, прибывший с маршалом, допрашивал сам. Он сорвал с плеч коменданта лагеря погоны, орденские колодки и объявил его отданным под суд военного трибунала. То же самое досталось нескольким солдатам из охраны лагеря и части.
Всех арестованных посадили в автобус, которым перевозили заключенных. На командира наложили домашний арест.
Помилован был только один летчик с "фокке-вульфа", который догнал "хейнкеля" над морем. Истребителю нечем было стрелять по "хейнкелю", он погнался за ним сразу после возвращения с боевого задания. На "фокке-вульфе" не было ни одного патрона...
Провалившись в свой "мерседес", рейхсмаршал крикнул шоферу:
- Гони! Вези меня подальше от этой навозной ямы!
На следующий день военный трибунал вынес приговор коменданту лагеря: "Расстрел!" Машина с решетками на окнах повезла его в "неизвестном направлении" так быстро, как возила пленных.
* * *
По мелькавшим вдали среди деревьев фигурам мы поняли, что вокруг нашего самолета что-то происходит. На дороге остановилась автомашина, из нее выпрыгнули солдаты и рассыпались по местности.
Мы уже приготовились к последнему бою. Но где враг? Пусть подходит!
Еще раз стукнул автомат в лесу. Вот-вот начнется...
Ожидание и холод сковывают руки и ноги. Ждем.
Кто-то предлагает написать о перелете записку.
Все согласились. Развернули карту и на ее обороте под диктовку всех один из нас написал: "Мы, десять советских граждан, находясь в плену на немецком острове Узедом, подготовили побег и 8 февраля 1945 года убили вахмана, переодели в его форму нашего товарища и захватили немецкий самолет, поднялись на нем с аэродрома, нас обстреливали и преследовали. Посадили самолет в неизвестном месте. Если нас будут окружать немцы, будем сражаться до последнего патрона. Прощай, Родина! Наши адреса и документы убитого вахмана при этом прилагаем".
Все расписались. Письмо с документами спрятали под крылом "хейнкеля".
Я возвратился к пулемету в кабину стрелка-радиста. Отсюда мне было видно далеко, и я стал замечать, что какие-то люди бегут к самолету. Они приближались и не стреляли. Наши? Мы не были уверены в этом. Но если они по нас не стреляют, то зачем же я держу пулемет, нацеленный на них? Ствол пулемета поднял вверх. Пусть видят, что мы не враги.
- Попробуем сегодня нашего хлеба! - кричит во весь голос Михаил Емец.
- Шапки наши! - закричал Соколов.
- Фуфайки!
Мы ждали.
Вдруг слышим:
- Фашисты, сдавайтесь!
Но пока мы никого не видим.
Я высовываюсь рядом с пулеметом до пояса. Товарищи пролезают через раму кабины.
- Мы не фашисты! - громко кричу я.
- Мы из плена! Советские! - выкрикивают товарищи. Совсем рядом с самолетом вырастает фигура с автоматом.
- Давай один на переговоры, если вы наши!
Родной голос, родное слово, родные люди... Они растопили в наших душах лед отчаяния. Мы.спустились на землю, побежали навстречу воинам. Наш вид и наша одежда все сказали за нас. Почти все из экипажа попадали, не добежав до солдат.
Наши сердца переполняла беспредельная любовь к родной земле - мы целовали ее. Мы обнимались, мы плакали и прижимались головами к груди товарищей.
Воины взяли нас на руки и понесли. На плечи они нам набрасывали куртки, фуфайки.
Проводили всей толпой в глубь леса, в расположение воинской части. Попали мы прямо к солдатской походной кухне. Там как раз был готов обед, лежал уже нарезанный хлеб. Мы обо всем забыли и направились к столам. Повара и солдаты стали раздавать нам куски жареного мяса, хлеб. Мы хватали его грязными руками, раздирали его, как хищники, запихивали в рот целыми кусками.
Я и некоторые мои товарищи уже успели проглотить кусочки говядины, когда к нам подошла женщина - военный врач. Она без сожаления вырвала мясо из наших рук и приказала:
- Отдайте! Нельзя. Погибните, ребята!
Увидев, что врач отбирает мясо, я закричал:
- Не подходите! - и поднял кусок курицы над головой.
Хохот разнесся по поляне. Но я сказал это не для шутки, а совершенно серьезно. Я уже почувствовал вкус еды. Я раздирал куски пальцами, глотал не жуя.
Прибежали медсестры. Они принялись промывать и перевязывать наши раны. Врач просила:
- Дорогие мои, умрете же, умрете, если не послушаетесь.
Позвали:
- Летчика к командиру!
Офицер сопровождал меня. Мы оказались в обжитой фронтовой землянке.
Командир части, майор, Герой Советского Союза, с минуту молча смотрел на меня.
- Летчик... - наконец выдохнул он.
Я рассказал ему кое-что об острове Узедом, о нашем полете, товарищах.
Майор достал флягу, стаканы.
- Выпьешь? - спросил сердечно, по-братски.
- Выпью, - ответил я на радостях.
Майор налил мне и себе. Мы подняли стаканы, чокнулись.
Я сделал глоток, и водка огнем разлилась по телу, хотел передохнуть и не смог. Мир для меня померк.
Очнувшись через два или три дня, я вместе с другими, тяжело больными, был транспортирован в госпиталь на большом возу. Дорога была топкая, длинная. Нас тепло укутала провожавшая медсестра.
Открывая глаза, я ловил на себе встревоженный ее взгляд.
- Кто же из вас вел самолет? - спросила она. - Кто летчик?
- Он, - указали на меня.
- Да, - ответил я.
- Ой, ой, какой же ты!.. Откуда у тебя сила взялась подняться в небо?
Я смотрел на ее молодое лицо, мне хотелось сказать "спасибо" за признание нашего подвига, но у меня не было сил произнести даже одно слово.
Эпилог
Прошло несколько недель... "Хейнкель", верно послуживший нам, еще лежал посреди поля в вязкой земле, а семь товарищей из нашего экипажа, поправившись на армейских харчах, отправлялись на фронт. Недавние муки звали к мести, стремление к новому подвигу зажигало сердца.
Как-то в конце марта в палату госпиталя, где лечились Кривоногов, Емец и я, веселой толпой ввалилось целое отделение солдат, снаряженных к походу. По их свежим лицам не сразу можно было узнать Соколова, Кутергина, Урбановича, Сердюкова, Олейника, Адамова, Немченко.
Отрапортовал Соколов:
- Товарищ командир экипажа, группа участников побега в количестве семи человек отбывает на фронт.
Вперед выступил высокий, с повязкой на глазу Немченко, представился по-военному:
- Санитар стрелковой роты. С трудом допросился, чтобы взяли.
Волнующим было прощание побратимов. Люди шли в бой...
Преодолев самое трудное и самое страшное, каждый из них теперь мечтал не только о жизни, но и о победе.
Но пули не спрашивали, в кого попадать. Ко многим из этих необычных солдат судьба была слишком жестокой.
Первым перестал присылать мне свои "треугольнички" тот, кто больше всех отдавался делу побега, - бесстрашный Володя Соколов. Смертельно раненный при форсировании Одера, пошел солдат на дно чужой реки. Вскоре второе известие: не стало Коли Урбановича. Четверо остальных товарищей со своим полком прошли до Берлина. Бывшие узники фашистских застенков увидели его руины и пожары, услышали гром расплаты. Но в столице фашистской Германии снаряды и мины рвались очень густо. Тут и пали в бою Петр Кутергин, Тима (его настоящее имя, как потом установили, было Тимофей) Сердюков, Владимир Немченко, за несколько дней до победы и мира.
Иван Олейник, сын Кубани, который в первый год войны оказался в окружении и попал в партизанский отряд в Белоруссии, после Берлина побывал на Дальнем Востоке. И там он отличился храбростью в боях против японских захватчиков. Самурайская пуля оборвала его жизнь.
С Великой войны домой возвратился из всей семерки только Федор Адамов. В селе Белая Калитва Ростовской области его встретили дети, жена, вся колхозная семья. Горячо взялся Адамов за милый ему шоферский труд. Вернулись в родные края Иван Кривоногове, Михаил Емец и я.
Полет на "хейнкеле" оказался последним в моей биографии летчика. Признание наших боевых заслуг и награды разыскали всех участников побега.
Из Харькова откликнулся полковник в отставке Владимир Бобров. Из города Горького дал о себе знать Иван! Кривоногов, он работает на заводе. Из Донецка пишет мне! врач-хирург Алексей Воробьев: "Я хорошо помню, как лечил тебе руки и говорил: "Береги руки, береги. Без них тут погибнешь, как муха". Иван Пацула, Аркадий Цоун... Сколько мук выпало на их долю! Теперь Иван лаборант московского института нефти, Аркадий Цоун живет в Сибири.
Долго ничего не было слышно о моем земляке Василии Грачеве. Не приезжал он в свое Торбеево, не подавал о себе вестей. Однажды я прибыл по делам в уральский город Ирбит. Вошел в кабинет заместителя директора завода, а за столом - Василий Грачев. В такие минуты и на глаза мужчин набегают слезы.
Сергей Кравцов - учитель в городе Ейске, Николай Китаев - председатель сельского Совета в Могилевской области, Михаил Шилов - инженер в Москве, Михаил Лупов - в Саратове...
Побратимы с Украины пригласили меня в гости. Немало дней понадобилось, чтобы у всех побывать. Михаил Емец - в селе Бирки на Сумщине, в Киеве Алексей Ворончук, Андрей Зарудный, в Умани - Алексей Федырко. Несколько знакомых встретил я в Макеевке. Здесь, оказывается, работают на заводе и в шахтах бывшие заключенные-подростки, ровестники Урбановича и Сердюкова, которые долго мучились в концлагере на острове Узедом. Фашисты вывезли из Донбасса десятки тысяч юношей и девушек; а возвратилось их очень мало. Владимир Иванцов, Александр Илистратов, Константин Симиненко, Павел Суминков, Николай Дергачев, Николай Булгаков - нынешние шахтеры, машинисты, механики, члены бригад коммунистического труда - помнят, как над ними прошумел крыльями вестник освобождения - "хейнкель".
Новые пути пролегли между нашей страной и демократической Германией. Свежий сильный ветер вымел из городов и сел фашистский мусор. В памяти народа навеки остались имена мужественных борцов против коричневой чумы. Трудящиеся Узедома, Берлина, Ораниенбурга ныне часто приглашают к себе бывших узников концлагерей.
В 1968 году я со своей семьей отдыхал на курорте острова. Теплые пески, ласковые волны, тихие уголки, где проводят лето перелетные лебеди, светлые корпуса санаториев, приветливые дороги, газоны - вот что такое сегодня Узедом.
Теперь я вожу по Волге "ракету". У нее есть тоже крылья, хотя они называются подводными. На капитанском мостике, когда в лицо веет упругий встречный родной ветер, я нередко вспоминаю боевые полеты в далекие грозные годы минувшей войны.
Полеты, полеты... Все я их помню от первого до последнего...
- Летим до Москвы!
- Только до Москвы!
- Курс на восток!
На маршруте стали появляться облака. Я пришел к выводу, что нужно лететь над морем, на Ленинград. Земля для нас опасна: могут перехватить истребители, могут стрелять зенитки. Время идет быстро, волнение нарастает. Товарищи то и дело подходят ко мне. Знаем, что родная земля с радостью готова принять нас. Но как ей поведать, что на пузатом "хейнкеле" с крестами на крыльях и фашистской свастикой на стабилизаторе летим мы, свои, советские люди? Затем мы приходим к другому выводу: чем дольше будем находиться в воздухе, тем больше можем встретить опасностей. Нужно просто перелететь через линию фронта и сесть.
А где она, линия фронта?
* * *
Мы долго летели на восток, потом повернули на юг, прямо на солнце. Где-то здесь недалеко должна быть земля.
И действительно, вскоре показались ее очертания. Коса... Залив... Лес. Озеро. И земля, земля, земля!
Но для нас земля не вся одинакова. Над какой мы летим? Как распознать? Можно ли ей довериться?
Прежде всего необходимо снизиться, чтобы присмотреться, прочитать все то, что на ней происходит. Мои товарищи помогают мне и руками, и глазами. Я не успеваю реагировать на все увиденное ими. Где-то курится дымок, где-то видны машины. Неопытному с высоты не различить, где наше, где чужое.
Так, все ясно: мы пролетели далеко на север, потом повернули на юг, но расстояние между точками, откуда поднялись и где находимся сейчас, всего каких-то триста-четыреста километров на восток. Очень мало. Мы пролетаем сейчас над вражеской территорией. Фашистские войска отступают на запад.
К чему же "привязаться"? Что есть на карте из того, что проплывает под крыльями самолета? Ничего узнать не могу.
Внизу - широкая полоса местности, затянутая дымом. Сквозь него поблескивают огоньки артиллерийских выстрелов. Эти приметы линии фронта мне хорошо знакомы. И только я хотел сказать об этом товарищам, как они подбежали ко мне:
- "Фокке-вульф"!
Истребитель подошел к нам совсем близко. Я увидел в кабине летчика в знакомом шлеме, с лямками парашюта на плечах. На фюзеляже и стабилизаторе машины крест и свастика. Наш "хейнкель" не реагирует на соседство истребителя. Но мы летели с выпущенными шасси в сторону советских войск и на малой высоте. Возможно, это заинтриговало немецкого летчика. А, может, он уже получил приказ сбить одинокий "хейнкель"? Но пока он только "изучал" нас.
В эти минуты по нам и истребителю ударили зенитки. "Фокке-вульф" круто повернул назад, показав нам желтое брюхо. Значит, летим над расположением наших войск. Мы уже дома.
Но необходимо маневрировать, как-то защищаться от своих. Я стал снижаться, чтобы "прижаться" к земле. Не успел. Наш самолет подбросило, будто что-то толкнуло его снизу. Кто-то из экипажа страшно закричал, как от боли.
- Горим!
Я услышал это в тот же миг, как увидел пробоину. Пламя вырвалось из-под мотора.
В третий раз я летел на подожженной машине. Дважды - на истребителе, когда был с парашютом и находился в кабине один. Теперь со мной люди, я без каких-либо средств спасения. Раздумывать долго некогда. Самолет резко бросаю вниз со скольжением.
Так сбивают пламя на истребителе - легкой, чуткой к эволюциям машине. Таким же образом повалил я в падение тяжелый, громоздкий бомбардировщик. Что будет, то будет. Выровнял его над самыми верхушками деревьев. Пламени не стало.
Вот она, земля. Речка, мостик, дорога. Бегут грузовики. Та самая дорога, на которой мы видели войска, отступавшие на запад.
А тут спокойно, машины видны лишь изредка.
- Наши!
- Смотрите - наши!
Так низко лететь опасно - одна меткая пулеметная очередь по нас, и разобьемся вдребезги. Но мы должны убедиться, что здесь действительно наши.
Немецкие солдаты, увидев кресты на крыльях, не бросались бы к кюветам.
За лесом начиналось чистое ровное поле. Там изредка белеют клочки снега. Можно приземляться.
И снова вспоминается инструктор авиашколы, слышится его спокойный голос: "Не спеши, не горячись, Михаил. Последовательность - самое главное. Перекрой краны горючего, выключи зажигание, выпусти шасси". Но шасси у "хейнкеля" и не убиралось. Сейчас его нужно сломать на лету и посадить машину на живот. Мокрая, разбухшая земля немного смягчит удар.
Моторы затихли. Винты крутятся от встречного потока воздуха. Брюхо самолета едва не касается верхушек деревьев.
Земля неизвестная, не будь жестокой к нам. Мы искали эту поляну очень долго, мы летели сюда через море. Мы, чьи жизни держатся только на надежде, доверились тебе, поле.
Я оглянулся на товарищей: держитесь! Еще один решающий миг. Они упали, прижались к полу машины, готовые ко всему.
Треск! Удар!
Самолет будто оттолкнулся и снова грохнулся. Звон стекла кабины. Холодный ветер, грязь, снег. Тишина. Прислушиваюсь: что-то шипит. Кто-то стонет. Пытаюсь подняться, раскрываю глаза. Темно. Почему же темно? Это дым или пар? Неужели горим?
Поднялся. Товарищи живые, барахтаются в земле и снегу, засыпавших кабину. Нужно вылезти наружу. Через нижний люк невозможно. Я выбрался через кабину. Самолет зарылся в землю, лопасти винтов погнуты. Откуда-то бьет горячий пар.
Ко мне добрался один, второй, третий. Мы - на свободе! Обнимаемся, прижимаемся друг к другу грязными лицами. Не замечаем ни холода, ни того, что все мокрые, полураздетые.
Нет на свете большей радости, чем наша. Мы выкрикиваем имена друг друга, снова обнимаемся, плачем. Кто-то запел. Топчемся на большом кресте крыла.
А вокруг тихо, безлюдно. Это начинало тревожить. Не выбегут ли из лесу гитлеровские солдаты?
- А где же Кутергин?
Петра среди нас не было. Может, где-то выпал? Нет, его видели в фюзеляже перед посадкой. Где же он?
Разрыли грязь, нашли полуживого, потерявшего сознание. Вынесли на крыло, обмыли снегом лицо. Оно изрезано стеклом, кровоточит.
Соколов не может встать на ноги, и хлопцы растирают ему снегом лоб, виски.
- Мы дома? - простонал Володя и потерял сознание.
Мы отхаживаем немощных. Но всем хочется поскорее кого-то увидеть, узнать, где мы сели.
- Нужно бежать в лес, - предлагает Кривоногов, держа в руках винтовку.
Все соглашаются с ним: в лесу не так холодно и можно отыскать жилье.
Слезаем с крыла на землю.
- Где часы? - спрашиваю у товарищей.
Немченко расправляет пальцы, и на его ладони, в грязи лежат часы. Я взял их, положил на крыло, попросил винтовку и прикладом разбил вдребезги. Никто на это не отозвался ни словом. Нам они больше не нужны.
- Если встретим гитлеровцев, будем обороняться. Снимайте пулемет! приказываю я.
Адамов принес с самолета пулемет и коробку с патронами. Прошли десяток метров - люди начали падать. Грязь понабивалась в деревянные башмаки и они стали еще тяжелее, не вытащишь. Самых слабых пронесли немного на себе и совершенно выбились из сил.
На пригорке дыркнул автомат. Мы остановились.
- Назад! К самолету! - крикнул я.
Бежим к "хейнкелю", как к своему родному дому. Он - наша крепость. Отсюда нас никто не выбьет. У нас пулемет, пушка, винтовка и много патронов. Оружие придало сил, и мы рассредоточились по фюзеляжу, заняв места у иллюминаторов.
Я принимаю командование "гарнизоном", даю приказ стрелять только по сигналу. Если нас будут окружать фашисты - подпустить поближе, биться до конца. Последние патроны - для самих себя.
Низко плывут тучи, кругом заснеженная земля, черный лес, пропаханная борозда, распластанный в грязи самолет.
Щемит израненное тело. Неужели и эта поляна - еще не свобода?
* * *
Мастер мчался к капонирам, возле которых оставил свою команду. Он бы и не спешил, если бы не эта суета на аэродроме: в небе никто не появлялся, а зенитки стреляли, истребители взлетали прямо с мерзлой земли, поднимая пыль, все куда-то бежали.
В капонире, куда заглянул мастер, людей не было, и он намеревался броситься к другому, соседнему, но увидел лопаты, тлеющий костер. Инструменты были брошены как попало. Что за беспорядок? Мастер не мог понять, куда без лопат ушла его команда? И вдруг увидел на земле кровь.
Он бросился прочь, чтобы не стать первым свидетелем уголовного дела. Но только оказался за капониром, как ему навстречу выбежали механик и моторист улетевшего "хейнкеля". Они с криком и бранью напали на прораба:
- Кто разрешил подводить пленных к самолетам? Головы рубить вам, гражданские слизняки!
Сюда уже мчались машины, полные вооруженных солдат и собак.
Да, яма, куда сбросили убитого вахмана, была заготовлена и прикрыта уже давно. Железка, "груша", какой-то примитивный тесак. Вон какая организация! В капонире все переворачивали, собирали вещественные доказательства для следствия. Техники и летчики "хейнкеля" смотрели на это полными ужаса глазами.
Комендант лагеря подъехал с целым отрядом охраны. Офицер из штаба войск СС, увидев запыхавшегося, посиневшего от холода коменданта, гаркнул:
- Кто выкрал "хейнкель"?
Комендант онемел, он почувствовал, как у него дергается нижняя челюсть:
- У ме... у меня среди заключенных летчиков не было.
- Мешок с трухой! - услышал он в ответ.
А спустя некоторое время - наш самолет в эту пору уже приземлялся - в лагере ударили сбор, заключенных вывели на аппельплац.
Охранники бегом гнали свои команды с работы, выталкивали прикладами из помещений немощных и больных. Все должны стоять в шеренгах.
Зарудный и Владимир пришли на плац вместе со всеми сапожниками, портными, стиральщиками. Большинство из них знали Девятаева и его товарищей и уже догадывались, почему стреляли зенитки.
Тысячная толпа волновалась, клокотала, гудела, сжималась в клубок от холода. Из уст в уста передавались подробности виденного на аэродроме. Побег на "хейнкеле" стал известен каждому заключенному.
Приказали строиться в ряды. Кто-то пустил слух, что будут расстреливать каждого десятого, поднялась паника. Никто не хотел быть в шеренге десятым. Толпа никак не разбиралась в ряды. Комендант приказал стрелять прямо в нее.
Упали убитые и раненые, их оттащили с плаца. Началась проверка.
А в бараках шел обыск. Грохот, пылища, беспорядок во всех блоках. Искали оружие, бумаги, следы заговора. Охранники вспарывали матрацы, подушки, разбивали ящики от посылок, ковырялись в каждом закоулке.
После этого было приказано переселить заключенных так, чтобы ни у кого не было старого соседа. Если во дворе будут стоять или идти трое или даже двое вместе, по ним стрелять из пулеметов.
Загнаны в бараки люди, закрыты все окна и двери. В лагерь прибывает высокое начальство.
Владимир, Зарудный, Лупов, которого вытащили с перебинтованным лицом, сидели каждый отдельно в своих бараках, и им казалось, что на дворе ночь. Ждали, что вот-вот наша авиация ударит с неба по этому острову-лагерю, и стены, проволока, ограждение упадут и наступит свобода.
Охранные войска боялись какой-либо неожиданности, связанной с побегом большой группы советских военнопленных. Боялись расплаты.
Эта расплата придет позже, после великой победы. А пока коменданту и военным аэродрома достанется от рейхсмаршала Геринга. Он приехал на остров Узедом без предупреждения, примчался сразу, как только доложили ему о побеге советских военнопленных.
Черный лимузин "мерседес" зло зашипел своими жесткими шинами по бетонке подъездных дорожек аэродрома.
Командир части предстал перед маршалом с бледным, обескровленным лицом и, вытянув на "хайль" руку, начал быстро рапортовать. Геринг ответил ему небрежным жестом и, подойдя к нему вплотную, схватил за отвороты френча. Притянув к себе, закричал истерически:
- Вы дурак! Кто вам позволил брать советских летчиков в команду аэродромного обслуживания?!
Гарнизон ждал наказаний. Но маршал пока что угрожал только кулаками и словами, Придя к летчикам, он смотрел им в глаза - для этого он и разъезжал по аэродромам, чтобы "смотреть в глаза", и плевал словами:
- Вы - поганцы! У вас из-под носа пленные угнали бомбардировщик. Вшивые пленные! Вы за это все поплатитесь.
Геринг неистовствовал, не позволял никому рта раскрыть в свое оправдание.
- Попридержите свой язык за зубами! Все вы - пособники беглецов! - и снова к командиру части: - С этой минуты вы, майор, лишены своего поста и разжалованы в рядового. Вы и ваши никчемные летчики еще почувствуете мою руку. Прежде чем зайдет солнце, все вы будете расстреляны. Я сам проведу над вами военный суд...
И действительно, началось немедленное расследование обстоятельств побега. Высший офицер эсэсовских войск, группенфюрер Булер, прибывший с маршалом, допрашивал сам. Он сорвал с плеч коменданта лагеря погоны, орденские колодки и объявил его отданным под суд военного трибунала. То же самое досталось нескольким солдатам из охраны лагеря и части.
Всех арестованных посадили в автобус, которым перевозили заключенных. На командира наложили домашний арест.
Помилован был только один летчик с "фокке-вульфа", который догнал "хейнкеля" над морем. Истребителю нечем было стрелять по "хейнкелю", он погнался за ним сразу после возвращения с боевого задания. На "фокке-вульфе" не было ни одного патрона...
Провалившись в свой "мерседес", рейхсмаршал крикнул шоферу:
- Гони! Вези меня подальше от этой навозной ямы!
На следующий день военный трибунал вынес приговор коменданту лагеря: "Расстрел!" Машина с решетками на окнах повезла его в "неизвестном направлении" так быстро, как возила пленных.
* * *
По мелькавшим вдали среди деревьев фигурам мы поняли, что вокруг нашего самолета что-то происходит. На дороге остановилась автомашина, из нее выпрыгнули солдаты и рассыпались по местности.
Мы уже приготовились к последнему бою. Но где враг? Пусть подходит!
Еще раз стукнул автомат в лесу. Вот-вот начнется...
Ожидание и холод сковывают руки и ноги. Ждем.
Кто-то предлагает написать о перелете записку.
Все согласились. Развернули карту и на ее обороте под диктовку всех один из нас написал: "Мы, десять советских граждан, находясь в плену на немецком острове Узедом, подготовили побег и 8 февраля 1945 года убили вахмана, переодели в его форму нашего товарища и захватили немецкий самолет, поднялись на нем с аэродрома, нас обстреливали и преследовали. Посадили самолет в неизвестном месте. Если нас будут окружать немцы, будем сражаться до последнего патрона. Прощай, Родина! Наши адреса и документы убитого вахмана при этом прилагаем".
Все расписались. Письмо с документами спрятали под крылом "хейнкеля".
Я возвратился к пулемету в кабину стрелка-радиста. Отсюда мне было видно далеко, и я стал замечать, что какие-то люди бегут к самолету. Они приближались и не стреляли. Наши? Мы не были уверены в этом. Но если они по нас не стреляют, то зачем же я держу пулемет, нацеленный на них? Ствол пулемета поднял вверх. Пусть видят, что мы не враги.
- Попробуем сегодня нашего хлеба! - кричит во весь голос Михаил Емец.
- Шапки наши! - закричал Соколов.
- Фуфайки!
Мы ждали.
Вдруг слышим:
- Фашисты, сдавайтесь!
Но пока мы никого не видим.
Я высовываюсь рядом с пулеметом до пояса. Товарищи пролезают через раму кабины.
- Мы не фашисты! - громко кричу я.
- Мы из плена! Советские! - выкрикивают товарищи. Совсем рядом с самолетом вырастает фигура с автоматом.
- Давай один на переговоры, если вы наши!
Родной голос, родное слово, родные люди... Они растопили в наших душах лед отчаяния. Мы.спустились на землю, побежали навстречу воинам. Наш вид и наша одежда все сказали за нас. Почти все из экипажа попадали, не добежав до солдат.
Наши сердца переполняла беспредельная любовь к родной земле - мы целовали ее. Мы обнимались, мы плакали и прижимались головами к груди товарищей.
Воины взяли нас на руки и понесли. На плечи они нам набрасывали куртки, фуфайки.
Проводили всей толпой в глубь леса, в расположение воинской части. Попали мы прямо к солдатской походной кухне. Там как раз был готов обед, лежал уже нарезанный хлеб. Мы обо всем забыли и направились к столам. Повара и солдаты стали раздавать нам куски жареного мяса, хлеб. Мы хватали его грязными руками, раздирали его, как хищники, запихивали в рот целыми кусками.
Я и некоторые мои товарищи уже успели проглотить кусочки говядины, когда к нам подошла женщина - военный врач. Она без сожаления вырвала мясо из наших рук и приказала:
- Отдайте! Нельзя. Погибните, ребята!
Увидев, что врач отбирает мясо, я закричал:
- Не подходите! - и поднял кусок курицы над головой.
Хохот разнесся по поляне. Но я сказал это не для шутки, а совершенно серьезно. Я уже почувствовал вкус еды. Я раздирал куски пальцами, глотал не жуя.
Прибежали медсестры. Они принялись промывать и перевязывать наши раны. Врач просила:
- Дорогие мои, умрете же, умрете, если не послушаетесь.
Позвали:
- Летчика к командиру!
Офицер сопровождал меня. Мы оказались в обжитой фронтовой землянке.
Командир части, майор, Герой Советского Союза, с минуту молча смотрел на меня.
- Летчик... - наконец выдохнул он.
Я рассказал ему кое-что об острове Узедом, о нашем полете, товарищах.
Майор достал флягу, стаканы.
- Выпьешь? - спросил сердечно, по-братски.
- Выпью, - ответил я на радостях.
Майор налил мне и себе. Мы подняли стаканы, чокнулись.
Я сделал глоток, и водка огнем разлилась по телу, хотел передохнуть и не смог. Мир для меня померк.
Очнувшись через два или три дня, я вместе с другими, тяжело больными, был транспортирован в госпиталь на большом возу. Дорога была топкая, длинная. Нас тепло укутала провожавшая медсестра.
Открывая глаза, я ловил на себе встревоженный ее взгляд.
- Кто же из вас вел самолет? - спросила она. - Кто летчик?
- Он, - указали на меня.
- Да, - ответил я.
- Ой, ой, какой же ты!.. Откуда у тебя сила взялась подняться в небо?
Я смотрел на ее молодое лицо, мне хотелось сказать "спасибо" за признание нашего подвига, но у меня не было сил произнести даже одно слово.
Эпилог
Прошло несколько недель... "Хейнкель", верно послуживший нам, еще лежал посреди поля в вязкой земле, а семь товарищей из нашего экипажа, поправившись на армейских харчах, отправлялись на фронт. Недавние муки звали к мести, стремление к новому подвигу зажигало сердца.
Как-то в конце марта в палату госпиталя, где лечились Кривоногов, Емец и я, веселой толпой ввалилось целое отделение солдат, снаряженных к походу. По их свежим лицам не сразу можно было узнать Соколова, Кутергина, Урбановича, Сердюкова, Олейника, Адамова, Немченко.
Отрапортовал Соколов:
- Товарищ командир экипажа, группа участников побега в количестве семи человек отбывает на фронт.
Вперед выступил высокий, с повязкой на глазу Немченко, представился по-военному:
- Санитар стрелковой роты. С трудом допросился, чтобы взяли.
Волнующим было прощание побратимов. Люди шли в бой...
Преодолев самое трудное и самое страшное, каждый из них теперь мечтал не только о жизни, но и о победе.
Но пули не спрашивали, в кого попадать. Ко многим из этих необычных солдат судьба была слишком жестокой.
Первым перестал присылать мне свои "треугольнички" тот, кто больше всех отдавался делу побега, - бесстрашный Володя Соколов. Смертельно раненный при форсировании Одера, пошел солдат на дно чужой реки. Вскоре второе известие: не стало Коли Урбановича. Четверо остальных товарищей со своим полком прошли до Берлина. Бывшие узники фашистских застенков увидели его руины и пожары, услышали гром расплаты. Но в столице фашистской Германии снаряды и мины рвались очень густо. Тут и пали в бою Петр Кутергин, Тима (его настоящее имя, как потом установили, было Тимофей) Сердюков, Владимир Немченко, за несколько дней до победы и мира.
Иван Олейник, сын Кубани, который в первый год войны оказался в окружении и попал в партизанский отряд в Белоруссии, после Берлина побывал на Дальнем Востоке. И там он отличился храбростью в боях против японских захватчиков. Самурайская пуля оборвала его жизнь.
С Великой войны домой возвратился из всей семерки только Федор Адамов. В селе Белая Калитва Ростовской области его встретили дети, жена, вся колхозная семья. Горячо взялся Адамов за милый ему шоферский труд. Вернулись в родные края Иван Кривоногове, Михаил Емец и я.
Полет на "хейнкеле" оказался последним в моей биографии летчика. Признание наших боевых заслуг и награды разыскали всех участников побега.
Из Харькова откликнулся полковник в отставке Владимир Бобров. Из города Горького дал о себе знать Иван! Кривоногов, он работает на заводе. Из Донецка пишет мне! врач-хирург Алексей Воробьев: "Я хорошо помню, как лечил тебе руки и говорил: "Береги руки, береги. Без них тут погибнешь, как муха". Иван Пацула, Аркадий Цоун... Сколько мук выпало на их долю! Теперь Иван лаборант московского института нефти, Аркадий Цоун живет в Сибири.
Долго ничего не было слышно о моем земляке Василии Грачеве. Не приезжал он в свое Торбеево, не подавал о себе вестей. Однажды я прибыл по делам в уральский город Ирбит. Вошел в кабинет заместителя директора завода, а за столом - Василий Грачев. В такие минуты и на глаза мужчин набегают слезы.
Сергей Кравцов - учитель в городе Ейске, Николай Китаев - председатель сельского Совета в Могилевской области, Михаил Шилов - инженер в Москве, Михаил Лупов - в Саратове...
Побратимы с Украины пригласили меня в гости. Немало дней понадобилось, чтобы у всех побывать. Михаил Емец - в селе Бирки на Сумщине, в Киеве Алексей Ворончук, Андрей Зарудный, в Умани - Алексей Федырко. Несколько знакомых встретил я в Макеевке. Здесь, оказывается, работают на заводе и в шахтах бывшие заключенные-подростки, ровестники Урбановича и Сердюкова, которые долго мучились в концлагере на острове Узедом. Фашисты вывезли из Донбасса десятки тысяч юношей и девушек; а возвратилось их очень мало. Владимир Иванцов, Александр Илистратов, Константин Симиненко, Павел Суминков, Николай Дергачев, Николай Булгаков - нынешние шахтеры, машинисты, механики, члены бригад коммунистического труда - помнят, как над ними прошумел крыльями вестник освобождения - "хейнкель".
Новые пути пролегли между нашей страной и демократической Германией. Свежий сильный ветер вымел из городов и сел фашистский мусор. В памяти народа навеки остались имена мужественных борцов против коричневой чумы. Трудящиеся Узедома, Берлина, Ораниенбурга ныне часто приглашают к себе бывших узников концлагерей.
В 1968 году я со своей семьей отдыхал на курорте острова. Теплые пески, ласковые волны, тихие уголки, где проводят лето перелетные лебеди, светлые корпуса санаториев, приветливые дороги, газоны - вот что такое сегодня Узедом.
Теперь я вожу по Волге "ракету". У нее есть тоже крылья, хотя они называются подводными. На капитанском мостике, когда в лицо веет упругий встречный родной ветер, я нередко вспоминаю боевые полеты в далекие грозные годы минувшей войны.
Полеты, полеты... Все я их помню от первого до последнего...