Девятаев Михаил. Полет к солнцу

   - По рабочим командам, марш!
   Все. Стопудовый камень свалился с плеч. Теперь - на аэродром.
   На аэродром!
   Люди сразу перемешались, забурлили, отыскивая свои команды.
   Расталкивая толпу, ни на что не обращая внимания, я направляюсь к Соколову.
   К нему, к нему! Там уже все. Там защитят товарищи. Там наша сила.
   * * *
   Команды ежедневно создавались произвольно, и часто в наши две пятерки становились люди, которых мы совсем не знали, и они не знали нас, да и сами заключенные иногда не придавали значения тому, в какой команде они оказались. Сегодня нам, как никогда, было важно пройти на аэродром той группой, которая давно сложилась. Ведь каждый из нас имел свои нерушимые обязанности. Кроме того, ненадежный человек мог бы завалить весь наш план. Потому-то за десять-пятнадцать минут, когда формировались бригады и отправлялись из лагеря, нам необходимо было устроить все надлежащим образом. Главное - проделать работу Соколову и Немченко. Это они могли выхватить человека из строя и послать его в другую группу, а на его место привести и поставить нужного.
   Первая большая бригада в 45 человек собралась, пошла к воротам. Началась проверка по списку, отсчет, передача рабочей силы под власть охраны. Четыре эсэсовца заняли места спереди, сзади и по бокам, и команда отправилась на свой объект. Мы, две пятерки, должны были выходить за ними, и потому так пристально следили за этой процедурой. Вероятно, Соколов был уверен, что в нашей бригаде только свои люди, так как осложнение обнаружилось в последнюю минуту. В нашу бригаду затесалось несколько "чужаков". Рядом с Урбановичем стоял какой-то иностранец.
   Наступило замешательство. В таком составе нам выходить за ворота нельзя. Кто-то окликнул Соколова, который уже подался вперед, кто-то самочинно вытолкал одного, позвал из толпы своего, кто-то огрызнулся, замахал руками. Но вот Немченко и Соколов оттиснули непокорных, пригрозили, а в средину втолкнули Диму, Адамова, Емеца. "Шагом марш!", и мы уже в воротах.
   - Айн, цвай, драй, фир, - пересчитывает часовой, ударяя каждого в грудь, в спину, и, когда он пропустил меня, показалось, что я перешагнул через пропасть.
   За нашей небольшой группой стоял уже знакомый нам высокий рыжий, горбоносый эсэсовец. Запомнился он тем, что за малейшую провинность сразу бил куда попало прикладом винтовки. Ненависть к заклятому гитлеровцу сплачивала нашу команду.
   Пройдя ворота, вахман, как обычно, передал свою сумку, в которой был противогаз, котелок, ложка, чтобы кто-то из заключенных нес этот груз до места работы. Там, на аэродроме, после обеда несший сумку имел право выскрести, что осталось в миске или котелке, и пойти помыть посуду. Несколько дней подряд мои товарищи передавали мне сумку "Камрада" и рыжего, чтобы я немного подкреплялся. И сегодня она дошла до меня. Взял ее машинальным движением. Я знал, что сегодня ее хозяину-извергу придет конец.
   - Не буду нести! Не буду служить ему, палачу! - сказал я и бросил сумку на землю.
   Хлопцы всполошились. Кто-то подхватил сумку, Соколов поравнялся, накричал на меня.
   При входе на аэродром снова задержались для проверки. Местная охрана осматривала кое-как, но сегодня мы опасались ее особенно. На работу мы всегда брали с собой охапку сухих дровишек, дощечек или хвороста, чтобы разжечь костер для вахмана. Эсэсовец ведь иногда и нам позволял подойти к огню на время. Охапка дров... Но в ней сегодня была припрятана железка.
   Пропустили. Нужно было подождать мастера. В те дни, когда мы занимались ремонтом капониров, с нами шел старичок мастер, который осуществлял технический надзор за работами. Этот человек веселил нас своим внешним видом и своими наставлениями. Он являлся на службу в тоненьком пальто с бархатным узеньким воротничком, в кепи с наушниками, в модных осенних ботинках. Пальто он подпоясывал офицерским ремнем, на котором висел в кобуре большой парабеллум - все, кто имел дело с заключенными, должны быть вооруженными. Мастер был низкого роста, подслеповатый, прост в обхождении и наивно доверчив. Вот мы, например, вкапываем столб. Берем трамбовку и бьем под одну сторону - столб наклоняется в противоположную. Мастер отходит на некоторое расстояние, присматривается и говорит, что мы слишком подали влево. Мы стоим и разводим руками. "Как он мог наклониться?" Мастер подбегает к нам, успокаивает и детально объясняет, как можно исправить: бейте теперь слева. Несколько кольев трамбуют слева - и столб наклоняется вправо. Но мастера сейчас нет, он побежал куда-то: к ангарам или в столовую погреться. Приходит - столб снова стоит неровно. Старичок, видимо, забыл, какие он давал нам советы, страшно удивлен тем, что столб так намного подался вправо, и снова дает указание. При этом он сочувствует нам, что приходится столько возиться, а мы вздыхаем и беремся за дело: нам выгодно топтаться на месте.
   Мастер на ходу застегивает свой ремень. Он и сегодня одет очень легко значит, чаще будет бегать греться, хотя при разговорах о побеге мы никогда не принимали во внимание нашего мастера.
   Рассветало. Темными силуэтами обозначились сооружения, самолеты. Уже срывался ветерок, по небу плыли высокие облачка, но сплошной рев моторов, короткое мигание фар бензозаправщиков, бомбовозов, прожекторов - все говорило о том, что сегодня, после нескольких дней скованной жизни, будет напряженная боевая работа крупной авиационной базы. Я прислушивался ко всем звукам, присматривался к движению, и меня все вдохновляло к действию. Полеты нам нисколько не мешали, наоборот, способствовали осуществлению нашего плана. Среди поднимающихся самолетов, подруливающих к стоянкам, и постоянного гула моторов легче проскользнуть к "нашему". Важно, чтобы наш "хейнкель" был на своем месте. Тучки, снежок нисколько не волновали меня лететь можно!
   Мы остановились, мастер подозвал Немченко и Соколова и долго втолковывал им, как мы должны засыпать и утрамбовать воронки, потом показал им куда-то рукой, и они повели команду к месту работы. Оглядываясь и разъясняя что-то жестами, мастер удалился.
   Бригадир провел нас мимо истребителей, у них почти у всех крутились воздушные винты. Он остановил бригаду вблизи грохотавших моторами "юнкерсов". Между двумя капонирами чернело несколько свежих воронок, некоторые из них были прямо на дорожках, по которым, обходя ямы, рулили к старту самолеты.
   - Будем засыпать, - сказал Соколов и тут же на немецком языке объяснил вахману полученное задание.
   Мы переглянулись между собой - никто не пропустил этого сигнала готовности - и взялись за лопаты. Я забрасывал яму землей, перемешанной со снегом, посматривая на удалявшуюся фигуру мастера.
   Когда выровняли землю, Немченко приказал передвинуться на другое место. Мы выстроились и направились к новым воронкам. Уже совсем рассвело, как на ладони видно все, что делалось на аэродроме. "Юнкерсы", нагруженные бомбами, один за другим подкатывали к выметенному струями воздуха месту старта, где немка в темной военной форме флажками подевала команды. Сюда же подрулили истребители "фокке-вульфы" и, задерживаясь на несколько минут, парами взлетали.
   Все происходило как и на наших аэродромах, и все было мне понятным. Вот мотористы сопровождают до стартовой площадки, придерживая за крыло свой бомбардировщик. Как же нам быть? Но тут же подрулил "юнкерс" без сопровождения, он развернулся, стал против ветра и пошел в разбег. Я перестал следить за остальными.
   Воронок было много. Соколов и Немченко понимали, что нам нельзя уходить на другой конец летного поля, далеко от того капонира, где стоял прогретый наш "хейнкель", и потому задерживали нас на этом участке. Работали мы медленно, кое-как. Вахман, увидев, что тут немало дел, приказал разжечь ему костер.
   Добыть сухих дубовых или березовых веточек, соломки для растопки - это каждый из нас выполнял с показной старательностью, так как делалось это по сути дела для бригады: глядишь, вахман позволит и нам погреться, а хороший костер делает его добрее.
   Прислонив к плечу винтовку, вахман сидел возле костра и грел руки. Мы швыряли в воронки землю со снегом и не спускали с неге глаз. Если бы с нами был сегодня добрый наш "Камрад", он бы, конечно, подозвал нас к себе и немного поговорил с нами. Мы уговорили бы его повести нас прямо к капониру "хейнкеля" и поступили бы с ним так, как он того заслуживал: связали бы его. Этот же вахман бдительно реагировал на каждый наш взгляд, на каждый шаг, не подпускал никого близко к себе, а между тем решающим для осуществления нашего плана было именно это - избавиться от охранника, вооруженного винтовкой.
   "Грейся, - думал я, - утешай себя тем, что вот и еще один день твоей службы кончится благополучно, тебе выплатят за него деньги, и ты возвратишься домой, вкусно поешь, мягко поспишь. Грейся. Час твой уже пробил..." Кто-то приблизился к охраннику с дровами и тот предупреждающе выставил перед собой винтовку.
   Напряжение нарастало. Решающие минуты приближались.
   Землю мы не утрамбовывали - пусть она через несколько дней осядет, и снова пошлют кого-то по нашему следу. Но в эту здоровенную воронку, возле которой мы топтались, я полез на дно первым. Хоть вахман и был от нас на некотором расстоянии, все-таки с разговорами между собой нужно было быть очень осторожными. Соколов спрыгнул ко мне.
   - Пора, - сказал я.
   Произнес я это слово почти беззвучно, одним выдохом.
   - Может, сегодня не будем? Много людей на аэродроме, - услышал я в ответ.
   Я зажал ему рот ладонью:
   - Вот! - выхватил я из своего кармана давно припасенный нож. - Это мне сделали наши ребята. Они ждут сигнала. Если вы с Немченко будете тянуть, я сам убью немца, захвачу самолет и убегу, а вам завтра смерть!
   Соколов окликнул Немченко, тот сполз в воронку, и мы принялись живо утаптывать землю. Немченко понимал, что его позвали сюда не для этого, он работал и ждал.
   - Веди к крайнему капониру, - приказал ему Соколов. Тот испуганно посмотрел на него, готовый возразить или, может, выслушать какое-то разъяснение. Соколов добавил: - Что у моря.
   Мы выкарабкались из ямы. К Соколову подошел Кривоногов. Он догадался, что мы советовались, ждал приказа.
   - Идем к морю. Там...
   Наспех кое-как засыпали воронку, и Немченко выстроил команду, объяснил, куда идти. Вахман покинул свой костер.
   Сколько планов мы обсуждали и вдруг начали действовать совершенно неожиданно. Шли к морю, туда где за крайним капониром тоже могли быть воронки, чтобы там, в глухом месте, избавиться от охранника. Шагаем к морю, сгибаясь против ветра. Иван Кривоногов прячет за пазухой железку, я - нож. А в мешке кусок металла. Товарищи догадываются, почему вдруг нас так спешно перебрасывают с одного конца на другой, покорно идут, торопятся. Скорее бы, скорее покончить с такой мукой! Возврата нет.
   Вахман послушно идет за нами.
   Некоторое время мы шли мимо стоянок самолетов. Возле них встречались люди. Вдруг я увидел один капонир свободный - возможно, сюда "юнкерс" не возвратился несколько дней тому назад, так как там не было никаких следов его пребывания. Рядом, метрах в десяти, механики готовили бомбардировщик к вылету: они прогревали моторы, укладывали в люки бомбы. Идем дальше. Вижу капонир и самолет с запущенными моторами, людей мало.., В моей голове молниеносно рождается совершенно неожиданный план. От внезапно осенившей меня мысли я чуть не вскрикнул, и приказал немедленно остановиться.
   Приблизясь к Соколову, я говорю:
   - Захватываем этот самолет!
   Вероятно, все услышали мои слова: группа сбилась теснее, ждала, что скажу дальше. Я не советовал, а приказывал:
   - Возле "юнкерса" летчиков нет, только техники. Видите, в кабине один, второй на крыле. Ваня, ты - в кабину, я с Немченко - на крыло! Кутергин, тебе переодеваться не нужно.
   Все услышали мои слова, и команда без приказа сама повернула к капониру.
   Я неотрывно слежу за "юнкерсом", так как готовность самолета сейчас самое важное для нас. Судьба охранника уже не волновала меня: мы спрячемся за высокими валами, и грохот моторов заглушит все...
   * * *
   Заревел еще один мотор. У четвертого медленно прокручивается винт, вот-вот заработает во всю силу. Мы подходим к капониру. Еще несколько шагов, и мой условный сигнал превратит покорных рабов в отважных бойцов. Я прикован взглядом к самолету. Только бы там было все в порядке... Но что это? Я не вижу одного элерона. Отцепили его...
   - Машина непригодна, не полетит! - я говорю это громко, чтобы все услышали и поняли, что не следует начинать.
   И все, словно натолкнувшись на незримую преграду, остановились.
   А куда же, для чего идти дальше? Вахман понял, что произошло - команда самовольно приблизилась к самолету с работающими моторами, - гаркнул: "Хальт!" Мы стояли на одном месте, запыхавшиеся, уставшие и растерянные. Что же будет? Куда мы забрели и для чего? Я чувствовал себя беспомощным, уничтоженным. Что было бы, если мы убили бы вахмана? Как я не заметил раньше этого "общипанного" крыла? Почему не догадался, что раз здесь нет летчиков, с машиной не все в порядке?
   Снова раскаяние, самобичевание, гнетущая виновность, снова укоризненные взгляды товарищей, глухое, разочарование, угнетенность. Это уже было, такое знакомо нам, но поправима ли ошибка? Не погубит ли она и нашу идею, и нас?..
   Мы еще стояли, словно вросли в землю, смотрели на самолет, который жестоко подвел нас, как вдруг сзади заорал вахман:
   - Почему шли сюда? Зачем так близко подошли к самолету? Какую работу должны были выполнять? Свиньи! Идиоты! Дубины!..
   У самолета техники услышали голос охранника и тоже панически заметались. Немецкие авиатехники, вероятно, и впрямь еще никогда не видели, чтобы заключенные целой группой так близко подходили к машине. Схватив лопаты, техники выскочили нам навстречу, чтобы защищать себя и машину.
   - Цурюк!
   Ну, конечно, нам путь только назад, только поворот на сто восемьдесят градусов. Охранник озверел. Он сердится на самого себя за свою оплошность. А то, что у нас была попытка подойти к боевому самолету и сделать что-то недопустимое, на этот счет у него, видимо, не было сомнения. Он наскочил на крайних и, ругаясь, выкрикивая оскорбления, начал бить людей по спинам, по головам прикладом винтовки.
   - Шнель! Шнель!
   Мы уже шли, но он требовал бежать. И мы налегли на ноги, так как нас настигали техники со своим оружием. Кому-нибудь да рассекут голову.
   Вахман приказал остановиться. Он подозвал Соколова и скомандовал вести бригаду бегом к ангарам. Мы услышали это распоряжение, и всем стало ясно: пригонят туда, где много немцев, охранников, и кто-то из нас поплатится своей жизнью.
   Как спасти дело? Как исправить ошибку?
   Соколов, тяжело дыша, бежит рядом со мной - он не в строю, но, вижу, старается держаться рядом. Он, как и все, в отчаянии. Не знает, как смягчить гнев эсэсовца. Может, он ждет совета от меня? Может, пристраивался что-то сказать мне в упрек? Я искоса поглядываю на него, смотрю себе под ноги. Неужели это все, на что мы способны? Что, что делать?!
   Володька бежит со мной плечо в плечо. "Ну, что же дальше? Что?" - это я слышу в его надрывном дыхании. Слышу в ритмичном шарканье по земле тяжелых деревяшек. Сколько еще бежать? Разрывается грудь...
   - К ангарам не веди, - бросаю Соколову. - Пожалуется - расстреляют... тебя первого.
   Соколов как-то больно посмотрел на меня и еще несколько минут бежал молча. И вдруг - упал на мокрый снег, прямо в грязь. Это вызвало какой-то сдавленный стон. Всем было жаль товарища, но никто ничем не мог помочь ему: приказано бежать. Будучи крайним в строю, я успел оглянуться и увидел, как на Соколова едва не наступил охранник.
   Соколов поднялся на руках и, лежа, громко взмолился, обращаясь к вахману:
   - Герр ефрейтор, нам же приказали привести в порядок покинутый капонир. За что же вы нас?
   Вахман заколебался.
   - Хальт! - крикнул он, и все сразу остановились. Мы старались отдышаться, оглядывались и прислушивались к тому, что говорил Соколов:
   - Герр ефрейтор, нам же нужно ремонтировать капонир. Я же договорился, герр ефрейтор, что сюда привезут обед и вам, и нам.
   Охранник не имел основания не верить заместителю бригадира, обращавшемуся к нему по-немецки так искренне. Он, видимо, почувствовал себя в некоторой степени виноватым за то, что ему почудилось, и за то, что прогнал нас почти с километр форсированным маршем. Теперь он все взвесит и примет свое решение. Он еще немного подумает. Не обманывают ли его? Конечно же, нет, ведь это помощник капо так умоляюще смотрит ему в глаза, лежа на земле, погрузив руки в грязь. Да и откуда такая подозрительность, когда команда просто шла к намеченному объекту? Пусть возвращаются, пусть работают. Там в затишье можно будет разжечь костер, подогреть суп, пообедать. Почему техники подняли такой галдеж? Зачем узникам их "юнкерс"?.!
   И вот мы возвращаемся к пустому капониру. Острые, тревожные и решительные взгляды, взгляды-сигналы передавались от одного к другому. Сердца снова неудержимо бились предчувствием свободы.
   * * *
   Вахман уступил нам, привел туда, куда мы просились, поверил, но в душе его, надо полагать, еще бродила настороженность, предчувствие недоброго. Мы так набросились на работу, бессмысленную и никому не нужную, что над капониром поднялся снежный вихрь. Размели сугроб, добрались до опор и стали их выравнивать и утрамбовывать, стуча и мотаясь вокруг столба, словно на пожаре.
   Нам необходимо было убедить вахмана, что мы трудимся на совесть. Но, вероятно, наши старания не производили на него должного впечатления: он остановился метрах в тридцати и настороженно наблюдал. Никто уже не посматривал в его сторону, мы прикидывались занятыми делом, равнодушными к целому свету, не то, что к охраннику, хотя я, например, все время следил за поведением вахмана, за каждым его движением. С ним прежде всего была связана теперь наша судьба...
   Промерз, наконец, вахман, заложил руки в рукава, придерживая на животе винтовку, заходил, затанцевал. Достает из кармана портсигар, чиркнув зажигалкой, закуривает. Но винтовку на плечо не вешает, держит ее перед собой наготове.
   А время идет неумолимо. Скоро обеденный перерыв. Кто-то из хлопцев, взобравшись на вал, сообщил:
   - На "хейнкеле" зачехляют моторы!
   Значит, вот-вот техники покинут стоянки. Если сейчас мы не добьемся своего... Земля, казалось, жгла ноги, небосвод наполнялся все нарастающим тревожным звоном.
   - Соберите дровишек... Напомните ему о костре, - посоветовал я.
   Прямо на входе в капонир выросла горка сухого хвороста, который нужно было только поджечь.
   Нашу хитрость вахман не разгадал и бросил нам свою зажигалку. Запрыгало над кучей дров пламя, запахло дымом...
   Огонь должен служить доброму настроению, но вахман накричал на нас, чтобы отошли от костра. Кто-то из наших товарищей приник к теплу, не успел вовремя отскочить, и немец немилосердно ударил его прикладом:
   - Вег!
   Видеть, как бьют прикладом в висок за то, что человек протягивал руки к пламени, нам не впервые. Но я обрадовался этому жестокому толчку. Этот удар вахмана был смертным приговором ему самому.
   Мы сгрудились в углу, далеко от охранника и я сказал Соколову:
   - Выгляни, нет ли кого поблизости.
   Соколов умел хитрить и в такие напряженные моменты. Он не стал карабкаться вверх, а обратился к вахману:
   - Герр ефрейтор, разрешите взглянуть, не везут ли нам обед.
   - О, я! - вахман был почти вежлив.
   Соколов, стоя на валу, подал мне знак: нет никого. Я моргнул Кривоногову: "Заходи". Ваня держал свою железку наготове и направился вдоль ограды, чтобы подойти к вахману с тыла.
   Кто из нашей группы знал, что убийство - это освобождение, тот волновался, ждал решительной, победной минуты. Но среди нас были и неосведомленные - те вытаращились на Кривоногова.
   Он уже стоял позади ефрейтора, который сидел на корточках возле огня и грел руки. Иван сжимал в руках железный прут, глаза его пылали. И в такую минуту Иван владел собой и не торопился в своем мужественном и святом деле. Он словно спрашивал меня взглядом: "Бить?" Я прочел этот вопрос в его сверхчеловеческой, неслыханной выдержке, в сверкающих гневом, широко раскрытых глазах.
   Я стоял точно напротив Кривоногова, впереди вахмана, на некотором расстоянии от него и пошел прямо на вахмана. Боялся, что тот оглянется, увидит за собой Кривоногова и успеет пальнуть из винтовки. Нужно было отвлечь его внимание на себя. Но видя Кривоногова, готового размозжить голову эсэсовцу, по виду полного решимости мстителя, я сам озверел. Вахман смотрел на меня и не мог понять, что со мной творится. Почему я надвигаюсь на него с голыми руками?
   Я сделал еще несколько шагов. Чувствуя невыразимую, радость оттого, что враг уже в наших руках, и все-таки не крикнул, а только кивнул: "Бей!"
   Кривоногов выждал, определил для удара место и его удар был сокрушительным.
   В последний миг вахман посмотрел мне в глаза - первый и последний раз. Его глаза были полны страха, ужаса.
   Он повалился на землю, а к Кривоногову бросились несколько наших товарищей с кулаками, с перекошенными от испуга лицами. Убийство немца смерть всем. Для чего он это сделал?
   Я схватил винтовку, лежавшую на земле, щелкнул затвором:
   - Назад! Кто тронет Кривоногова - пуля в лоб! Мы сейчас полетим на Родину!
   Лица товарищей озарились догадкой. Я отдал винтовку Кривоногову и, потянув за руку Соколова, подался из капонира. Тут каждый знал свои обязанности, а мне нужно пробираться к самолету. Дорога каждая секунда. Скорее, скорее к "хейнкелю"!
   Расчет на немецкую пунктуальность еле не подвел нас в самом начале дела. Мы подкрадываемся к капониру, подползаем по-пластунски, чтобы нас не увидели издали, и вдруг слышим там, за валом, голоса. Падаем лицом в снег. Значит, механики еще не ушли на обед. Нужно лежать, пока они не покинут капонир. Мы лежим как раз против тылового выхода. Если кто-нибудь направится сюда, нам конец. Я слышу, как у меня надрывно бьется сердце. Я боюсь, что оно разорвется, что его стук услышат немцы.
   Мы постепенно дотянулись до краешка маскировочной сетки и заслонились ею. Следим за механиками. Да, они заканчивают работу, уже убирают инструменты, ставят на привычное место стремянку - под крыло. Уходят!
   Мы выждали минутку и кинулись к самолету. Под широкими крыльями "хейнкеля" я вдруг почувствовал страх перед ним. Какой же он огромный! Смогу ли я поднять его в воздух? Такая машина и такие слабые у меня руки, ноги...
   Внизу есть отверстие - лаз, и я стал нажимать, чтобы открыть его, он, оказывается, на замке. Ключа у нас, понятно, нет. Я метнулся к бомболюку тоже не открывается. Соколов стоит рядом, растерянно смотрит на меня, ждет.
   - Подсади, - прошу его, - выберусь на крыло.
   Соколов обхватил меня, я вцепился в крыло. Пальцы скользят по мокрым заклепкам. У Володьки не хватает сил. Я повис и тут же упал на землю. Увидел струбцинку - думал ею ударить по замку, но она слишком легка для этого, нужно что-то потяжелее. Колодка! Это подойдет. Стукнул раз, второй, и дюралюминий подался, провалился. Всунул в отверстие руку, оттянул замок дверца открылась. Вытащил назад - рука поцарапана, кровоточит.
   Фюзеляж, куда я проник, показался мне настоящим домом. Такого я еще не видел. Бросился в кабину. Она была большая, выпуклая, вся из стекла. Высота, на которой я оказался, просторность кабины, огромное количество приборов, кнопок, проводков, сигнальных глазков - все ошеломило меня.
   Передо мной было сиденье пилота, слева скамья, покрытая черным дерматином, наверно, для штурмана. Я опустился на сиденье и провалился в него так, что мои ноги задрались вверх. Летчик под себя непременно подкладывает сложенный в мешок парашют, у меня парашюта не было. Какой-то ящик попался мне на глаза, я швырнул его на сиденье, сел сверху. Достаю ногами до рычагов, руками - до доски приборов, теперь могу опереться спиной о кресло.
   - Снимай чехлы! - это команда Володьке, который стоял на полу, подо мной, и слышал, как я стучал, хозяйничал в пустой, гулкой машине.
   Володька быстро сорвал чехол с одного мотора. Лопасти винта перед глазами, рычаги под ногами, ручка управления в руках - этого для летчика достаточно, чтобы и в таких условиях овладеть собой, сосредоточиться, почувствовать себя сильным. Я нашел насос, несколько раз качнул горючее, потом установил зажигание и, помня, как делал это, рисуясь, немецкий офицер, за которым я наблюдал недавно, нажал на кнопку стартера.
   Никакого движения. Мотор молчит.
   Как же это я забыл, что позади меня есть маленький рубильничек и что именно с его помощью нужно пустить аккумуляторный ток к моторам и приборам? Я обрадовался, что вспомнил это, и, обернувшись, уверенно включил его. Снова нажал на стартер. Ни одна стрелка не пошевельнулась. Тока не было.
   Почему же я не начал с присоединения аккумулятора? Какие примитивные ошибки! Ведь там, за бронеспинкой, стоит целая аккумуляторная батарея, которой пользуются при запуске моторов. Только в этом причина!
   Я бросился к бронеспинке, отклонил ее.
   Там было пусто.
   Клеммы свисали, аккумуляторов не было.
   Мысль о крахе, о провале парализовала меня. Ноги отказались мне служить. Я упал. Память еще зафиксировала момент удара головой о что-то твердое.
   Может, холодное железо, на котором я лежал, может, голоса, а может, неунимающаяся тревога души вместе со всем пробудили меня. Я лежал минуту, пять или десять - не знаю. Но сразу же вспомнил, что случилось.
   Я поднялся на руках, опять увидел пустоту за спинкой сиденья. Подполз к люку. Внизу стояли все мои товарищи. Первым я увидел в полной обмундировке "немецкого солдата" - Петра Кутергина. Возле него - Соколов, Немченко, Дима, Емец, Урбанович, Адамов. Они смотрели через отверстие на меня. Видно, они только что звали меня, потому что, когда я показался, в их глазах, полных смертельного ужаса, промелькнуло радостное, разительное удивление. "Он там что-то делает..."