Диккенс Чарльз. Холодный дом (главы I-XXX)

   Что-то вроде гневной улыбки промелькнуло по лицу миледи.
   - Засим случилось одно весьма странное стечение обстоятельств, ваша милость, - говорит мистер Гаппи, - впрочем, с подобными случаями нам, юристам, иной раз приходится сталкиваться, - а я имею право называть себя юристом, ибо, хотя еще не утвержден, но Кендж и Карбой преподнесли мне свидетельство об окончании обучения, а моя мамаша взяла из своего маленького капитала и внесла деньги на гербовую марку, что обошлось недешево, повторяю, произошло весьма странное стечение обстоятельств, а именно: я случайно встретил одну особу, жившую в услужении у некоей леди, которая воспитывала мисс Саммерсон, прежде чем мистер Джарндис взял ее на свое попечение. Эту леди звали мисс Барбери, ваша милость.
   Быть может, лицо миледи кажется мертвенным оттого, что она, забывшись, подняла руку и недвижно держит перед собой экран, а он обтянут шелком зеленого цвета; а может быть, миледи внезапно побледнела как смерть?
   - Ваша милость, - продолжает мистер Гаппи, -- вы когда-нибудь изволили слыхать о мисс Барбери?
   - Не помню. Кажется, слышала. Да.
   - Мисс Барбери была в родстве с семейством вашей милости?
   Губы миледи шевелятся, но, не издав ни звука, она качает головой.
   - Не была в родстве? - говорит мистер Гаппи. - Вот как! Но, может, ваша милость об этом не осведомлены? Ага! Значит, возможно, что и была? Так, так. - После каждого из этих вопросов миледи наклоняла голову. - Прекрасно! Далее, эта мисс Барбери была особой чрезвычайно замкнутой... судя по всему, необыкновенно замкнутой для женщины, - ведь женщины (во всяком случае не знатные) обычно не прочь посудачить, - так что моя свидетельница не знает, были ли у мисс Барбери родственники. Раз, но только раз, она как будто доверилась моей свидетельнице в одном-единственном вопросе и тогда сказала ей, что по-настоящему девочку нужно бы называть не Эстер Саммерсон, но Эстер Хоудон.
   - Боже!
   Мистер Гаппи широко раскрывает глаза. Леди Дед-лок, пронизывая его взглядом, сидит перед ним, все такая же мрачная, в той же самой позе, так же стиснув пальцами ручку экрана, чуть приоткрыв рот и слегка сдвинув брови, но - как мертвая. Всего лишь миг спустя он видит, как возвращается к ней сознание: видит, как трепет пробегает по ее телу, словно рябь по воде; видит, как дрожат ее губы и как она сжимает их огромным усилием воли; видит, как она заставляет себя вновь осознать его присутствие и понять его слова. Она овладела собой мгновенно, а ее восклицание и обморок были, но сгинули, как труп, который сохранялся очень долго, а как только разрыли могилу и его коснулся воздух, рассыпался в прах.
   - Вашей милости знакома фамилия Хоудон?
   - Я слышала ее когда-то.
   - Это фамилия какой-нибудь боковой или отдаленной ветви вашего рода?
   - Нет.
   - А теперь, ваша милость, - говорит мистер Гаппи, - я перехожу к последнему пункту этого дела, насколько я его расследовал. Дело подвигается, и я скоро докопаюсь до сути. Да будет известно вашей милости, - а может, вашей милости почему-либо уже известно, - что некоторое время тому назад в доме некоего Крука, проживающего близ Канцлерской улицы, нашли мертвым одного переписчика юридических документов, почти нищего. О смерти упомянутого переписчика производилось дознание, и оказалось, что упомянутый переписчик носил вымышленное имя, а настоящее его имя осталось неизвестным. Но я, ваша милость, на днях разузнал, что фамилия переписчика - Хоудон.
   - Но какое мне дело до этого?
   - Да, ваша милость, в том-то и весь вопрос! Засим, ваша милость, после смерти этого человека произошло странное событие. Какая-то леди... переодетая леди, ваша милость, пошла посмотреть на место происшествия, а также на могилу переписчика. Она наняла мальчишку-метельщика, чтобы тот ей все это показал. Если ваша милость желает, чтобы мальчишку привели сюда для подтверждения моих слов, я когда угодно его отыщу.
   Бедный мальчишка ни капельки не интересует миледи, и она ничуть не желает, чтобы его приводили.
   - Да, ваша милость, все это действительно чересчур странно, - говорит мистер Гаппи. - Послушали бы вы, как мальчишка рассказывал про кольца, что засверкали у нее на пальцах, когда она сняла перчатку, подумали бы - роман, да и только!
   На руке, в которой миледи держит экран, поблескивают бриллианты. Она обмахивается экраном, и бриллианты блестят еще ослепительней; а у нее опять такое лицо, что, живи они оба в другие времена, большой опасности подвергся бы молодой человек, некий Гаппи.
   - Считалось, ваша милость, что покойник не оставил после себя ни клочка, ни обрывка бумаги, по которым можно было бы установить его личность. Однако он все же оставил кое-что. Пачку старых писем.
   Экран колеблется по-прежнему. За все это время миледи ни на миг не отводила глаз от мистера Гаппи.
   - Письма были взяты и спрятаны. А завтра вечером, ваша милость, они попадут в мои руки.
   - Я спрашиваю вас еще раз, какое мне дело до всего этого?
   - Сейчас объясню, ваша милость, и этим закончу наш разговор. - Мистер Гаппи встает. - Если вы полагаете, что цепь всех этих обстоятельств, сопоставленных одно с другим, а именно: бесспорное разительное сходство этой молодой леди с вашей милостью, что для присяжных служит положительным доказательством; воспитание молодой леди у мисс Барбери; признание мисс Барбери, что по-настоящему молодая леди должна была бы носить фамилию Хоудон, а не Саммерсон; то обстоятельство, что вашей милости очень хорошо известны обе эти фамилии, а также условия, в каких умер Хоудон, - повторяю, если вы полагаете, что цепь этих обстоятельств требует дальнейшего расследования дела в семейных интересах вашей милости, я принесу документы сюда. Я не знаю их содержания, знаю только, что это старые письма. Они еще не были у меня в руках. Я принесу их сюда, как только достану, и здесь впервые просмотрю их вместе с вашей милостью. Я уже говорил вашей милости, к какой цели стремлюсь. Я говорил вашей милости, что попаду в прескверное положение, если на меня поступит жалоба, так что все это - строго конфиденциально.
   Полностью ли раскрыл свои планы молодой человек, некий Гаппи, или он преследует какую-то другую цель? Выражают ли его слова всю глубину, длину и ширину его намерений и подозрений, побудивших его прийти сюда; а если нет, так о чем же он умолчал? Сейчас он достойный противник миледи. Конечно, она вольна впиться в него глазами, зато он волен вперить свой взор в стол, не допуская, чтобы его свидетельская физиономия выразила хоть что-нибудь.
   - Можете принести письма, - говорит миледи, - если уж вам так хочется.
   - Честное слово, ваша милость, не очень-то вы меня поощряете, отзывается мистер Гаппи, немного обиженный.
   - Можете принести письма, - повторяет миледи тем же тоном, - если... вам не трудно.
   - Слушаюсь. Желаю вашей милости всего наилучшего.
   На столе под рукой у миледи стоит роскошная шкатулочка, обитая металлическими полосками и запертая на замок, - старинный денежный сундук в миниатюре. Миледи, не отрывая глаз от посетителя, подвигает ее к себе и отпирает.
   - Нет, подобные мотивы мне чужды, уверяю вас, ваша милость, протестует мистер Гаппи, - ничего такого я принять не могу. Желаю вашей милости всего наилучшего и очень вам признателен.
   Итак, молодой человек откланивается и спускается по лестнице в вестибюль, где надменный Меркурий не считает себя обязанным покинуть свой Олимп у камина, чтобы проводить молодого человека вон из дома.
   Сэр Лестер нежится в своей библиотеке и дремлет над газетой; но нет ли в доме такой силы, которая может заставить его содрогнуться... больше того заставить даже деревья в Чесни-Уолде всплеснуть узловатыми ветвями, даже портреты нахмуриться, даже доспехи пошевельнуться?
   Нет. Слова, рыдания, крики - только колебания воздуха, а воздух в лондонском доме так основательно отгорожен от воздуха улицы, что звуки в комнате миледи поистине должны бы стать трубными звуками, чтобы слабый их отголосок достиг ушей сэра Лестера; и все-таки в доме раздается крик, летящий к небу, и это стонет в отчаянье женщина, упавшая на колени:
   - О дитя мое, дочь моя! Значит, не умерла она в первые же часы своей жизни; значит, обманула меня жестокая моя сестра, что отреклась от меня и моего имени и так сурово воспитывала мое дитя! О дитя мое, дочь моя!
   ГЛАВА XXX
   Повесть Эстер
   Вскоре после отъезда Ричарда к нам на несколько дней приехала гостья. Это была пожилая дама. Это была миссис Вудкорт, - она приехала из Уэльса, чтобы погостить у миссис Бейхем Беджер, и написала опекуну, "по просьбе своего сына Аллена", что получила от него письмо и что он здоров и "передает сердечный привет" всем нам, а в ответ на это опекун пригласил ее пожить в Холодном доме. Она пробыла у нас недели три. Ко мне она относилась очень хорошо и была чрезвычайно откровенна со мною - настолько, что я этим иногда тяготилась. Я прекрасно понимала, что не имею никаких оснований тяготиться ее откровенностью, понимала, что это просто глупо, и все же, как ни старалась, не могла себя побороть.
   Очень уж она была догадливая старушка, к тому же, разговаривая со мной, она всегда сидела сложив руки и смотрела на меня до того пристально, что, может быть, это-то меня и раздражало. А может быть, мне не нравилось, что она держится слишком прямо и вся такая подобранная; но нет, вряд ли; это мне как раз нравилось, казалось очень милым и своеобразным. Не могло мне не нравиться и выражение ее лица, очень живого и красивого для пожилой женщины. Не знаю, что было мне неприятно в ней. Точнее - знаю теперь, но тогда думала, что не знаю. Еще точнее... впрочем, это неважно.
   По вечерам, когда я поднималась в свою комнату, чтобы лечь спать, она приглашала меня к себе, усаживалась перед камином в огромное кресло и - боже ты мой! - принималась рассказывать мне о Моргане-ап-Керриге, да так многословно, что просто наводила на меня тоску! Иногда она декламировала мне несколько строф из Крамлинуоллинуэра и Мьюлинуиллинуодда (если только я правильно пишу эти названия, что весьма сомнительно) и неизменно загоралась чувствами, которые были выражены в этих произведениях. Я ничего не понимала (она декламировала на уэльском языке) и догадывалась только, что в этих стихах превозносится древнее происхождение Моргана-ап-Керрига.
   - Вот видите, мисс Саммерсон, - говорила она мне с важным, торжественным видом, - это и есть - богатство, доставшееся в наследство моему сыну. Куда бы мой сын ни поехал, он может гордиться своим кровным родством с Ап-Керригом. Пусть у него нет денег, у него всегда будет то, что куда лучше денег, - родовитость, милая моя.
   Я сомневалась, чтобы в Индии или Китае так уж глубоко уважали Моргана-ап-Керрига, но, конечно, не говорила этого, а соглашалась, что иметь столь великих предков очень важно.
   - Очень важно, милая моя, - подчеркивала миссис Вудкорт. - Конечно, тут есть свои минусы; так, например, это сужает выбор невесты для моего сына, но когда вступают в брак члены королевской семьи, выбор невест для них ограничен примерно так же.
   И она слегка похлопывала меня по плечу и разглаживала мое платье, видимо желая показать, что, хотя нас и разделяет огромное расстояние, она все-таки хорошего мнения обо мне.
   - Покойный мистер Вудкорт, милая моя, - говорила она не без волнения, ибо, несмотря на ее древнюю родословную, сердце у нее было любящее, происходил из знатного шотландского рода Мак-Куртов из Мак-Курта. Он служил королю и отечеству - был офицером Королевского полка шотландских горцев и пал на поле брани. Мой сын - один из последних представителей двух старинных родов. Даст бог, он восстановит их прежнее положение и соединит их узами брака с другим древним родом.
   Тщетно пыталась я переменить тему разговора, а я пыталась, хотя бы из желания услышать что-нибудь новое, и даже, может быть, затем... впрочем, не стоит останавливаться на таких подробностях. Но миссис Вудкорт никогда не позволяла мне поговорить о чем-нибудь другом.
   - Милая моя, - обратилась она ко мне как-то вечером, - у вас столько здравого смысла, и вы смотрите на жизнь гораздо более трезво, чем девушки ваших лет; вот почему мне приятно разговаривать с вами о своих семейных делах. Вы не очень близко познакомились с моим сыном, милая моя, но все-таки довольно хорошо его знаете и, надеюсь, помните, правда?
   - Да, сударыня. Я его помню.
   - Прекрасно. Так вот, милая моя, я считаю, что вы правильно судите о людях, и мне хочется, чтобы вы сказали мне, какого вы мнения о моем сыне.
   - Но, миссис Вудкорт, - отозвалась я, - это так трудно.
   - Отчего же трудно, милая моя? - возразила она. - По-моему, ничуть.
   - Сказать, какого я мнения...
   - О столь мало знакомом вам человеке, милая моя? Да, вы правы, это действительно трудно.
   Я совсем не то хотела сказать - ведь мистер Вудкорт часто бывал у нас и очень подружился с опекуном. Так я и сказала, добавив, что мистер Вудкорт прекрасно знает свое дело, как считали мы все... а к мисс Флайт он относился с такой добротой и мягкостью, что это было выше всяких похвал.
   - Вы отдаете ему должное! - сказала миссис Вудкорт, пожимая мне руку. Вы правильно его оцениваете. Аллен славный малый, и работает он безупречно. Это я всегда говорю, хоть он и мой сын. И все-таки, моя прелесть, я вижу, что и у него есть недостатки.
   - У кого их нет? - заметила я.
   - Конечно! Но свои недостатки он может и должен исправить, проговорила догадливая старушка, покачивая головой с догадливым видом. - Я так привязана к вам, милая моя, что могу вам довериться, как третьему совершенно беспристрастному лицу: мой сын - воплощенное легкомыслие.
   Я сказала, что, судя по его репутации, вряд ли можно допустить, что он не любит своей профессии и работает не добросовестно.
   - И тут вы правы, милая моя, - согласилась старушка, - но я говорю не о его профессии, заметьте себе.
   - Вот как! - проговорила я.
   - Да, - отозвалась она. - Я, милая моя, говорю о его поведении в обществе. Он любит слегка поухаживать за молодыми девицами, всегда любил - с восемнадцати лет. Но, милая моя, он ни к одной из них никогда не питал истинного чувства и не имел никаких серьезных намерений; ухаживал просто так - из вежливости и любезности, считая, что в этом ничего дурного нет. А все-таки это, знаете ли, нехорошо; ведь правда?
   - Конечно, - сказал я, потому что старушка, по-видимому, ждала утвердительного ответа.
   - И это, милая моя, знаете ли, может подать повод к необоснованным надеждам.
   Я сказала, что, вероятно, может.
   - Поэтому я не раз говорила ему, что он обязан вести себя поосторожнее и ради самого себя и ради других. А у него один ответ: "Матушка, я буду вести себя осторожнее; но кому же и знать меня, как не вам, а вы знаете, что в подобных случаях у меня нет никаких дурных намерений... Короче говоря вообще никаких намерений!" И все это очень верно, милая моя, но это не оправдание. Так ли, этак ли, но раз уж он теперь уехал за тридевять земель и бог знает как долго пробудет в чужих краях, где ему представятся всякие блестящие возможности и удастся завести знакомства, значит можно считать, что с прошлым покончено. Ну, а вы, милая моя, - сказала вдруг старушка, расплываясь в улыбке и кивая головой, - что вы скажете о себе, моя прелесть?
   - О себе, миссис Вудкорт?
   - Нельзя же мне быть такой эгоистичной - вечно болтать о сыне, который уехал искать свою долю и найти себе жену... вот я и спрашиваю: вы-то сами, когда же вы собираетесь искать свою долю и найти себе мужа, мисс Саммерсон? Эх, смотрите-ка! Вот вы и покраснели!
   Вряд ли я покраснела, - во всяком случае, если и покраснела, то это не имеет никакого значения, - но я сказала, что моя теперешняя доля вполне удовлетворяет меня, и я вовсе не хочу ее менять.
   - Хотите, я скажу, чтО именно я всегда думаю о вас и о той доле, которая вас ждет, прелесть моя? - спросила миссис Вудкорт.
   - Пожалуйста, если вы считаете себя хорошим пророком, - ответила я.
   - Так вот: вы выйдете замуж за человека очень богатого и очень достойного, гораздо старше вас, - лет этак на двадцать пять. И будете прекрасной женой, глубоко любимой и очень счастливой.
   - Что ж, это действительно счастливая доля, - промолвила я. - Но почему она должна быть моей?
   - Милая моя, - ответила она, - это к вам так подходит - ведь вы такая деловитая, такая аккуратная, и у вас такое своеобразное положение, что это самое для вас подходящее; и это сбудется. И никто, прелесть моя, не поздравит вас с таким замужеством искреннее, чем я.
   От этого разговора у меня остался какой-то неприятный осадок; как ни странно, но, кажется, так оно и было. Наверное так. В ту ночь я заснула не сразу, и мне было очень не по себе. Я так стыдилась своей глупости, что мне не хотелось сознаться в ней даже Аде; но тем больше мне было не по себе. Все что угодно я отдала бы за то, чтобы эта умная старушка была менее откровенной со мною, но я никак не могла избежать ее откровенности. Поэтому я то и дело меняла свое мнение о миссис Вудкорт. То я думала, что она любит фантазировать, то - что она воплощение правдивости. Иной раз подозревала, что она очень хитрая, но в ту же секунду уверяла себя, что ее честное уэльское сердце совершенно невинно и простодушно. Впрочем, какое это имеет значение для меня, думала я, и почему это все-таки имеет значение? Почему бы мне, когда я перед сном поднимаюсь к себе, забрав корзиночку с ключами, самой не зайти к старушке, не посидеть с нею перед камином, не поболтать немножко о том, что интересует ее, - ведь я же умею так говорить с любым другим человеком, - и почему не могу я не огорчаться теми безобидными пустяками, о которых она рассказывает мне? Если меня влечет к ней, - думала я, - а меня, конечно, влечет, так как мне очень хочется ей понравиться и я рада, что нравлюсь ей, - почему же я с душевной болью, с отчаянием вдумываюсь в каждое слово, которое она произносит, и все вновь и вновь взвешиваю его на двадцати весах? Почему меня так тревожит, что она живет у нас в доме и каждый вечер разговаривает со мной по душам, если я чувствую, что для меня лучше и спокойнее, чтобы она жила у нас, а не где-нибудь в другом месте? Все это были недоумения и противоречия, в которых я не могла разобраться. То есть, может быть, и могла бы, но... впрочем, я вскоре расскажу и об этом, а сейчас это не к месту.
   Когда миссис Вудкорт уехала, мне было жаль расставаться с нею, и все-таки я почувствовала облегчение. А потом к нам приехала Кедди Джеллиби и привезла с собой такую кучу семейных новостей, что они поглотили все наше внимание.
   Кедди прежде всего заговорила о том (и на первых порах только о том и твердила), что лучшей советчицы, чем я, во всем мире не сыщешь. "Ну, это не новость", - сказала моя Ада, на что я, понятно, ответила: "Чепуха!" Потом Кедди объявила, что выйдет замуж через месяц, и если мы с Адой согласимся быть подружками у нее на свадьбе, она будет счастливейшей девушкой на свете. Вот это действительно была новость, и я думала, что мы никогда не кончим говорить о ней - так много нам хотелось сказать Кедди, а Кедди так много хотелось сказать нам.
   Оказалось, что бедный отец Кедди был объявлен не злостным банкротом он "прошел через газету" *, как выразилась Кедди, точно газета - это нечто вроде туннеля, а кредиторы отнеслись к нему мягко и сострадательно, поэтому он, к счастью, выпутался, - хотя так и не сумел разобраться в своих делах, отдал все, что имел (очевидно, не так уж это было много, судя по его домашней обстановке), и убедил всех заинтересованных лиц в том, что ничего больше сделать не может, бедняга. Ну, его отпустили с миром, честь его не пострадала, и он поступил на службу, чтобы начать жизнь заново. Что это была за служба, я так никогда и не узнала. Кедди говорила, что теперь он "таможенный и общий агент"; я же поняла только то, что, когда ему были особенно нужны деньги, он уходил добывать их куда-то в доки, но ему, кажется, никогда не удавалось ничего добыть.
   Как только отец Кедди примирился с тем, что его остригли как овцу, и вся семья переехала в меблированную квартиру на Хэттон-гарден (в которой я, зайдя туда впоследствии, увидела, как дети выдергивают из кресел конский волос, жуют его и давятся), Кедди познакомила отца с мистером Тарвидропом-старшим, и бедный мистер Джеллиби, человек донельзя застенчивый и кроткий, так покорно поддался влиянию хорошего тона мистера Тарвидропа, что старики прямо-таки подружились. Мало-помалу мистер Тарвидроп-старший свыкся с мыслью о женитьбе своего сына и, настроив свои родительские чувства на высокий лад, согласился на то, чтобы знаменательное событие совершилось в ближайшее время, а жениху и невесте милостиво разрешил обзавестись хозяйством в танцевальной академии на Ньюмен-стрит, когда им будет угодно.
   - А ваш папа, Кедди? Что сказал он?
   - Ах, бедный папа, - ответила Кедди, - он только заплакал и выразил надежду, что мы с Принцем поладим лучше, чем ладил он с мамой. Он сказал это, когда Принца не было, - только мне одной. И еще он сказал: "Бедная моя девочка, плохо тебя учили вить уютное гнездо для мужа, но если ты сама не стремишься к этому всем сердцем, лучше тебе убить своего жениха, чем выйти за него замуж... если только ты искренне любишь его".
   - И как же вы его успокоили, Кедди?
   - Вы понимаете, мне было очень тяжело видеть папу таким расстроенным и слышать от него такие страшные вещи; ну, и я тоже не удержалась от слез. Но я сказала ему, что, право же, всем сердцем стремлюсь свить уютное гнездо, а когда он будет приходить к нам по вечерам, ему будет хорошо у нас и я постараюсь заботиться о нем лучше, чем заботилась в своем родном доме. Потом я обещала взять Пищика к себе, а папа опять прослезился и сказал, что дети у него - индейцы.
   - Индейцы, Кедди?
   - Да, - подтвердила Кедди. - Дикие индейцы. А еще папа сказал, - и тут она всхлипнула, бедняжка, а это уж вовсе не подобало "самой счастливой девушке на свете", - а еще сказал, что для них будет лучше, если их всех зарубят томагавками.
   Ада заметила, что на этот счет можно не беспокоиться - мистер Джеллиби, очевидно, не всерьез высказал столь кровожадное пожелание.
   - Конечно, я знаю, что папе вовсе не хочется видеть родных детей в лужах их собственной крови, - согласилась Кедди, - но он хотел сказать, что им очень не повезло с такой матерью, а ему очень не повезло с такой женой, и это, бесспорно, правда, хоть мне, как дочери, и не следует этого говорить.
   Я спросила Кедди, известно ли миссис Джеллиби, что день свадьбы ее дочери уже назначен.
   - Ах, Эстер, вы же знаете маму, - ответила она. - Разве можно сказать, известно ей что-нибудь или нет? Я ей не раз говорила, но сколько ни говори, она только бросит на меня равнодушный взгляд, словно я... не знаю что... какая-нибудь отдаленная колокольня, - внезапно придумала Кедди сравнение, а потом покачает головой и скажет: "Ах, Кедди, Кедди, какая ты надоедливая!" - и опять примется за свои бориобульские письма.
   - А платьев у вас достаточно, Кедди? - спросила я. Я считала себя вправе задать этот вопрос потому, что она всегда откровенно говорила с нами обо всем.
   - Что вам на это сказать, дорогая Эстер? - ответила она, вытирая слезы. - Буду всячески стараться одеться поприличнее и хочу верить, что мой милый Принц никогда не попрекнет меня тем, что я вошла в его дом такой замарашкой. Если б меня снаряжали в Бориобулу, мама отлично бы знала, что надо делать, и пришла бы в полный восторг. А в приданом она ничего не понимает, да и не интересуется такими вещами.
   Кедди любила мать, но говорила она все это со слезами, как горькую правду, и вовсе не преувеличивала. Мы так жалели бедняжку, так восхищались тем, что она осталась хорошей девушкой, несмотря на подобное невнимание, что обе (то есть Ада и я) сразу же предложили ей небольшой план действий, которому она очень обрадовалась. А именно: она прогостит у нас три недели, потом я поживу с неделю у нее, и мы втроем будем придумывать фасоны, кроить, переделывать, шить, чинить и всячески постараемся, чтобы приданое у нее было как можно лучше. Опекун не менее самой Кедди обрадовался нашей выдумке, и мы на другой же день отвезли девушку домой, чтобы все устроить, а потом торжественно привезли ее назад вместе с ее сундуками и всеми покупками, какие только можно было выжать из десятифунтовой бумажки, которую мистер Джеллиби, быть может, добыл где-то в доках, а может быть, и не в доках, но так или иначе подарил дочери. Чего только не надарил бы ей опекун, если бы мы ему не помешали, сказать трудно, но мы уговорили его купить ей только подвенечное платье и шляпу. Он согласился на этот компромисс, и тот день, когда Кедди села за шитье, был, пожалуй, самым счастливым в ее жизни.
   Бедняжка не умела держать иголку в руках и колола себе пальцы так же часто, как, бывало, пачкала их чернилами. Время от времени она слегка краснела, то ли от боли, то ли от досады, что шитье у нее не ладилось, но это скоро прошло, и она быстро начала делать успехи. Итак, все мы - Кедди, Ада, моя маленькая горничная Чарли, портниха из города и я - день за днем усердно работали в самом радостном настроении.
   Однако больше всего Кедди стремилась "выучиться домоводству", как она выражалась. Но, господи твоя воля! Одна лишь мысль о том, чтоб учиться домоводству у столь опытной хозяйки, как я, показалась мне такой нелепостью, что, когда Кедди завела об этом разговор, я рассмеялась, покраснела и смутилась самым комичным образом. Тем не менее я сказала: