Диккенс Чарльз. Рождественские повести

   - Мэрьон, милая! - проговорила Грейс.
   - Кошечка, - воскликнул отец, - что с тобой?
   Мэрьон коснулась руки которую ей протянула сестра, и продолжала читать, и хотя голос ее по-прежнему срывался и дрожал, она сделала усилие и овладела собой.
   - "Расставаться с ним в любой день жизни между колыбелью и могилой всегда мучительно. О родной дом, столь верный нам, столь часто пренебрегаемый, будь снисходителен к тем, кто отвертывается от тебя, и не преследуй их упреками совести в их заблуждениях! Пусть ни добрые взгляды, ни памятные улыбки не сопутствуют твоему призрачному образу. Пусть ни один луч привязанности, радушия, мягкости, снисходительности, сердечности не изойдет от твоих седин. Пусть ни одно слово былой любви не зазвучит как приговор покинувшему тебя, но если ты можешь принять жесткое и суровое обличье, сделай это из сострадания к кающемуся!"
   - Милая Мэрьон, сегодня не читай больше, - сказала Грейс, потому что Мэрьон расплакалась.
   - Я не могу совладать с собой, - отозвалась Мэрьон и закрыла книгу. Слова эти будто жгут меня.
   Доктора все это забавляло, и он со смехом погладил младшею дочь по голове.
   - Что ты? Так расстраиваться из-за какой то книжки! - сказал доктор Джедлер. - Да ведь это всего только шрифт и бумага! Все это, право же, не стоит внимания. Принимать всерьез шрифт и бумагу так же не умно, как принимать всерьез все прочее. Вытри же глазки, милая, вытри глазки. Героиня, конечно, давным-давно вернулась домой и все обошлось, а если нет, что ж, ведь настоящий дом - это всего лишь четыре стены, а книжный - просто тряпье и чернила... Ну, что там еще?
   - Это я, мистер, - сказала Клеменси, выглянув из-за двери.
   - Так, а с вами что делается? - спросил доктор.
   - Ах, со мной ничего не делается, - ответила Клеменси, и это была правда, если судить по ее начисто промытому лицу, как всегда сиявшему неподдельным добродушием, которое придавало ей, как она ни была неуклюжа, очень привлекательный вид. Правда, царапины на локтях, не в пример родинкам, обычно не считаются украшением женщины, но, проходя через жизнь, лучше повредить себе в этом узком проходе локти, чем испортить характер, а характер у Клеменси был прекрасный, без единой царапинки, не хуже, чем у любой красавицы в Англии.
   - Со мной ничего не делается, мистер, - сказала Клеменси, входя в комнату, - но... Подойдите немножко поближе, мистер.
   Доктор, слегка удивленный, последовал этому приглашению.
   - Вы сказали, что я не должна давать вам это при барышнях, помните? проговорила Клеменси.
   Заметив, как она впилась глазами в доктора и в какой необычный восторг или экстаз пришли ее локти (казалось, она обнимала самое себя), новичок в этой семье мог бы подумать что упомянутое ею "это" - по меньшей мере целомудренный поцелуй. В самом деле, доктор и тот на мгновение встревожился, но быстро успокоился, когда Клеменси, порывшись в обоих своих
   - карманах - сначала в одном, потом в другом, потом снова в первом, вынула письмо, полученное по почте.
   - Бритен ездил верхом по делам, - хихикнула она, протягивая доктору письмо, - увидел, что привезли почту, и подождал. В уголку стоят буквы Э. X. Держу пари, что мистер Элфред едет домой. Быть у нас в доме свадьбе! недаром нынче утром на моем блюдце оказались две чайные ложечки. Ох, господи, да когда же он, наконец, откроет письмо!
   Ей так хотелось поскорее узнать новости, что весь этот монолог она выпалила, постепенно поднимаясь на цыпочках все выше и выше, скручивая штопором свой передник и засовывая его в рот, как в бутылку. Наконец, не выдержав ожидания, - доктор все еще не кончил читать письмо, - она снова стала на всю ступню и в немом отчаянии, не в силах дольше терпеть, накинула передник на голову, как покрывало.
   - Сюда, девочки! - вскричал доктор. - Не могу удержаться: я никогда не умел хранить тайны. Впрочем, много ли найдется таких тайн, которые стоило бы хранить в этой... Ну, ладно, не о том речь! ЭлфреД едет домой, мои милые, на днях приедет!
   - На днях! - воскликнула Мэрьон.
   - Ага! Книжка уже позабыта? - воскликнул доктор, ущипнув ее за щечку. Так я и знал, что эта новость осушит твои глазки. Да. "Пусть это будет сюрпризом", говорит он в письме. Но нет, никаких сюрпризов! Элфреду надо устроить великолепную встречу.
   - На днях! - повторила Мэрьон.
   - Ну, может, и не "на днях", как тебе, нетерпеливой, хочется, - сказал доктор, - но все же очень скоро. Посмотрим. Посмотрим. Сегодня четверг, правда? Так вот, Элфред обещает приехать ровно через месяц.
   - Ровно через месяц! - тихо повторила Мэрьон.
   - Сегодня радостный день и праздник для нас, - весело проговорила Грейс, целуя ее. - Мы долго ждали его, Дорогая, и, наконец, он наступил.
   Мэрьон ответила улыбкой, - печальной улыбкой, но полной сестринской любви. Она смотрела в лицо сестры, слушала ее спокойный голос, когда та говорила о том, как счастливы они будут после возвращения Элфреда, и у самой Мэрьон лицо светилось надеждой и радостью.
   И еще чем-то; чем-то таким, что все ярче и ярче озаряло ее лицо, затмевая все другие душевные движения, и чего я не умею определить. То было не ликование, не торжество, не пылкий восторг. Все это не проявляется так спокойно. То были не только любовь и благодарность, хотя любовь и благодарность примешивались к этому чувству. И возникло оно не из своекорыстных мыслей, ибо такие мысли не освещают чело мерцающим светом, не дрожат на устах, не потрясают души трепетом сострадания, пробегающим по всему телу.
   Доктор Джедлер, вопреки всем своим философским теориям, которые он, кстати сказать, никогда не применял на практике (но так поступали и более знаменитые философы), проявлял такой живой интерес к возвращению своего бывшего подопечного и ученика, как будто в этом событии и впрямь было нечто серьезное. И вот он снова уселся в кресло, снова протянул на коврик ноги в туфлях, снова принялся читать и перечитывать письмо и обсуждать его на все лады.
   - Да, была пора, - говорил доктор, глядя на огонь, - когда во время его каникул он и ты, Грейс, гуляли под ручку, словно две живые куколки. Помнишь?
   - Помню, - ответила она с милым смехом, и в руках у нее быстро замелькала иголка.
   - Ровно через месяц, подумать только! - задумчиво промолвил доктор. - А ведь с тех каникул как будто прошло не больше года. Где же была тогда моя маленькая Мэрьон?
   - Она не отходила от сестры, даже когда была совсем маленькой, - весело проговорила Мэрьон. - Ведь Грейс была для меня всем на свете, хотя сама она тогда была еще ребенком.
   - Верно, кошечка, верно! - согласился доктор. - Она была рассудительной маленькой женщиной, наша Грейс, и хорошей хозяйкой и вообще деловитой, спокойной, ласковой девочкой; терпеливо выносила наши причуды, предупреждала наши желания, постоянно забывая в своих собственных, и все это - уже в раннем детстве. Ты даже в те времена никогда не была настойчивой и упрямой, милая моя Грейс... разве только с одним исключением.
   - Боюсь, что с тех пор я очень изменилась к худшему, - со смехом сказала Грейс, не отрываясь от работы. - Что ж это за исключение, отец?
   - Элфред, конечно! - сказал доктор. - С тобой ничего нельзя было поделать: ты просто требовала, чтобы тебя называли женой Элфреда; ну мы и называли тебя его женой, и как это ни смешно теперь, я уверен, что тебе больше нравилось бы называться женой Элфреда, чем герцогиней, - если бы мы могли присвоить тебе герцогский титул.
   - Неужели? - бесстрастно проговорила Грейс.
   - Как, разве ты не помнишь? - спросил доктор.
   - Кажется, что-то припоминаю, - ответила она, - но смутно. Все это было так давно. - И, продолжая работать, она стала напевать припев одной старинной песенки, которая нравилась доктору.
   - Скоро у Элфреда будет настоящая жена, - сказала она вдруг, - и тогда наступит счастливое время для всех нас. Три года я тебя опекала, Мэрьон, а теперь мое опекунство подходит к концу. Тебя было очень легко опекать. Я скажу Элфреду, когда верну ему тебя, что ты все это время нежно любила его и что ему ни разу не понадобилась моя поддержка. Могу я сказать ему это, милая?
   - Скажи ему, дорогая Грейс, - ответила Мэрьон, - что никто не смог бы опекать меня так великодушно, благородно, неустанно, как ты, и что все это время я все больше и больше любила тебя и, боже! как же я люблю тебя теперь!
   - Нет, - весело промолвила сестра, отвечая на ее объятие, - этого я ему, пожалуй, не скажу; предоставим воображению Элфреда оценить мои заслуги. Оно будет очень щедрым, милая Мэрьон, так же, как и твое.
   Снова Грейс принялась за работу, которую прервала, когда сестра ее заговорила с такой страстностью; и снова Грейс запела старинную песню, которую любил доктор. А доктор по-прежнему покоился в своем кресле, протянув ноги в туфлях на коврик, слушал песню, отбивая такт у себя на колене письмом Элфреда, смотрел на своих дочерей и думал, что из всех многочисленных пустяков нашей пустячной жизни эти пустяки едва ли не самые приятные.
   Между тем Клеменси Ньюком, выполнив свою миссию и задержавшись в комнате до тех пор, пока не узнала всех новостей, спустилась в кухню, где ее сотоварищ мистер Бритен наслаждался отдыхом после ужина, окруженный столь богатой коллекцией сверкающих сотейников, начищенных до блеска кастрюль, полированных столовых приборов, сияющих котелков и других вещественных доказательств трудолюбия Клеменси, развешенных по стенам и расставленных по полкам, что казалось, будто он сидит в центре зеркального зала. Правда, вся эта утварь в большинстве случаев рисовала не очень лестные портреты мистера Бритена и отражала его отнюдь не единодушно: так, в одних "зеркалах" он казался очень длиннолицым, в других - очень широколицым, в некоторых довольно красивым, в других - чрезвычайно некрасивым, ибо все они отражали один и тот же предмет по-разному, так же как люди по-разному воспринимают одно и то же явление. Но все они сходились в одном - посреди них сидел человек, развалившись в кресле, с трубкой во рту и с кувшином пива под рукой, человек, снисходительно кивнувший Клеменси, когда она уселась за тот же стол.
   - Ну, Клемми, - произнес Бритен, - как ты себя чувствуешь и что нового?
   Клеменси сообщила ему новость, которую он принял очень благосклонно. Надо сказать, что Бенджамин с головы до ног переменился к лучшему. Он очень пополнел, очень порозовел, очень оживился и очень повеселел. Казалось, что раньше лицо у него было завязано узлом. а теперь оно развязалось и разгладилось.
   - Опять, видно, будет работка для Сничи и Крегса, - Заметил он, лениво попыхивая трубкой. - А нас с тобой, Клемми, пожалуй, снова заставят быть свидетелями.
   - Ах! - отозвалась его прекрасная соседка, излюбленным движением вывертывая свои излюбленные суставы. - Кабы это со мной было, Бритен!
   - То есть?..
   - Кабы это я выходила замуж, - разъяснила Клеменси.
   Бенджамин вынул трубку изо рта и расхохотался от всей души.
   - Хороша невеста, нечего сказать! - проговорил он. - Бедная Клем!
   Клеменси тоже захохотала, и не менее искренне, чем Бритен, - видимо, ее рассмешила самая мысль о том, что она может выйти замуж!
   - Да, - согласилась она, - невеста я хорошая, правда?
   - Ну, ты-то уж никогда не выйдешь замуж, будь покойна, - сказал мистер Бритен, снова принимаясь за трубку.
   - Ты думаешь, так-таки и не выйду? - спросила Клеменси совершенно серьезно.
   Мистер Бритен покачал головой.
   - Ни малейшего шанса!
   - Подумать только! - воскликнула Клеменси. - Ну что ж! А ты, пожалуй, соберешься когда-нибудь жениться, Бритен, правда?
   Столь прямой вопрос на столь важную тему требовал размышления. Выпустив огромный клуб дыма, мистер Бритен стал рассматривать его, наклоняя голову то вправо, то влево - словно клуб дыма и был вопросом, который предстояло рассмотреть со всех сторон, - и, наконец, ответил, что это ему еще не совсем ясно, но, впрочем... да-а... он полагает, что в конце концов вступит в брак.
   - Желаю ей счастья, кто б она ни была! - вскричала Клеменси.
   - Ну, счастливой она будет, - сказал Бенджамин, - в этом можешь не сомневаться.
   - Но она не была бы такой счастливой, - сказала Клеменси, навалившись на стол, и, вся в мыслях о прошлом, уставилась на свечу, - и не получила бы такого общительного мужа, если бы не... (хоть я и не нарочно старалась тебя расшевелить, все вышло само собой, ей-ей), если бы не мои старанья; ведь правда, Бритен?
   - Конечно, - ответил мистер Бритен, уже достигший того высокого наслаждения трубкой, когда курильщик, разговаривая, едва в состоянии приоткрывать рот и, недвижно блаженствуя в кресле, способен повернуть в сторону соседа одни лишь глаза, и то очень лениво и бесстрастно. - Да, я тебе, знаешь ли, очень обязан, Клем.
   - Приятно слышать! - сказала Клеменси.
   В то же время Клеменси сосредоточила и взоры свои и мысли на свечке и, внезапно вспомнив о целебных свойствах свечного сала, щедро вымазала свой левый локоть этим лекарством.
   - Я, видишь ли, в свое время производил много исследований разного рода, - продолжал мистер Бритен с глубокомыслием мудреца, - ведь у меня всегда был любознательный склад ума - и я прочел множество книг о добре и зле, ибо на заре жизни сам был прикосновенен к литературе.
   - Не может быть! - вскричала Клеменси в восхищении.
   - Да, - сказал мистер Бритен, - два года без малого моей обязанностью было сидеть спрятанным за книжным прилавком, чтобы выскочить оттуда, как только кто-нибудь вздумает прикарманить книжку; а после этого я служил посыльным у одной корсетницы-портнихи, и тут меня заставляли разносить в клеенчатых корзинках одно лишь сплошное надувательство; и это ожесточило мою душу и разрушило мою веру в человеческую натуру; а затем я то и дело слышал споры в этом доме, что опять-таки ожесточило мою душу, и вот в конце концов я решил, что самое верное и приятное средство смягчить эту душу, самый надежный руководитель в жизни, это терка для мускатного ореха.
   Клеменси хотела было сказать что-то, но он помешал ей, предвосхитив ее мысль.
   - В сочетании, - торжественно добавил он, - с наперстком.
   - "Цоступай с другими так, как ты хочешь, чтобы..." и прочее, заметила Клеменси, очень довольная его признанием, и, удовлетворенно сложив руки, похлопала себя по локтям. - Кратко, но ясно, правда?
   - Я не уверен, - сказал мистер Бритен, - можно ли считать эти слова настоящей философией. У меня на этот счет сомнение; но если бы все так поступали, на свете было бы куда меньше воркотни, так что от них большая польза, чего от настоящей философии не всегда можно ожидать.
   - А помнишь, как ты сам ворчал когда-то! - проговорила Клеменси.
   - Да! - согласился мистер Бритен. - Но самое необыкновенное, Клемми, это то, что я исправился благодаря тебе. Вот что странно. Благодаря тебе! А ведь у тебя, наверно, и мысли-то нет ни одной в голове.
   Клеменси, ничуть не обижаясь, покачала этой головой, рассмеялась, крепко сжала себе локти и сказала:
   - Пожалуй, и правда, нет.
   - В этом сомневаться не приходится, - подтвердил мистер Бритен.
   - Ну, конечно, ты прав, - сказала Клеменси. - А я и не говорю, что у меня есть мысли. Да мне они и не нужны.
   Бенджамин вынул трубку изо рта и расхохотался так, что слезы потекли у него по лицу.
   - Какая же ты дурочка, Клемми! - в восторге проговорил он, покачивая головой и вытирая глаза.
   Клеменси, отнюдь не собираясь спорить с ним, тоже покачала головой и расхохоталась так же искренне, как и он.
   - Но все-таки ты мне нравишься, - сказал мистер Бритен, - ты на свой лад предобрая, поэтому жму твою руку, Клем. Что бы ни случилось, я всегда буду тебя помнить и останусь твоим другом.
   - В самом деле? - проговорила Клеменси. - Ну! Это очень мило с твоей стороны.
   - Да, да, - сказал мистер Бритен, передавая ей свою трубку, из которой пора было выбить пепел. - Я буду тебя поддерживать... Хм! Что это за странный шум?
   - Шум? - повторила Клеменси.
   - Шаги в саду. Словно бы кто-то спрыгнул с ограды, - сказал Бритен. - А что, наверху у нас все уже легли спать?
   - Да, сейчас все улеглись, - ответила она.
   - Так ты больше ничего не слыхала?
   - Нет.
   Оба прислушались, но ничего не услышали.
   - Вот что, - произнес Бритен, снимая фонарь, - пойду-ка я погляжу для спокойствия, пока сам спать не лег. Отопри дверь, Клемми, а я зажгу фонарь.
   Клеменси тотчас повиновалась, но, отпирая дверь, твердила, что он прогуляется зря, что все это его выдумки, и тому подобное. Мистер Бритен сказал: "Очень может быть", но тем не менее вооружился кочергой и, выйдя за дверь, стал светить фонарем во все стороны.
   - Тихо, как на кладбище, - проговорила Клеменси, глядя ему вслед, - и почти так же жутко!
   Потом посмотрела назад, в кухню, и вскрикнула в испуге, потому что взгляд ее упал на чью то стройную фигурку.
   - Что такое?
   - Тише! - взволнованно прошептала Мэрьон. - Ты всегда любила меня, правда?
   - Как же не любить, девочка моя! Конечно любила.
   - Я знаю. И я могу тебе довериться, да? (Ведь мне сейчас некому довериться.)
   - Можешь, - сказала Клеменси от всего сердца.
   - Пришел один человек, - промолвила Мэрьон, указывая на дверь. - Я должна с ним увидеться и поговорить сегодня же. Майкл Уордн, уйдите ради бога! Не сейчас!
   Клеменси вздрогнула в тревожном изумлении, - следуя за взглядом Мэрьон, она увидела на пороге темную фигуру.
   - Еще мгновение, и вас увидят, - сказала Мэрьон. - Не сейчас! Спрячьтесь где-нибудь и подождите, если можете. Я скоро приду.
   Он помахал ей рукой и скрылся.
   - Не ложись спать. Подожди меня здесь! - торопливо попросила Мэрьон служанку. - Я целый час искала случая поговорить с тобой. О, не выдавай меня!
   Пылко схватив руку ошеломленной Клеменси, Мэрьон обеими руками прижала ее к груди, - жестом страстной мольбы, более выразительным, чем самые красноречивые слова, - и быстро убежала, а в дверях блеснул свет фонаря.
   - Все тихо и мирно. Никого нет. Должно быть, мне показалось, - сказал мистер Бритен, запирая дверь и задвигая засовы. - Вот что значит иметь живое воображение! Клем, что с тобой?
   Клеменси, не умея скрыть своего изумления и тревоги, бледная сидела в кресле и дрожала всем телом.
   - "Что с тобой"! - передразнила она Бритена, нервно потирая руки и локти и стараясь не смотреть на него. - Вот ты какой, Бритен! Сам же напугал меня до смерти всякими шумами и фонарями и не знаю еще чем, а теперь говоришь "что с тобой"!
   - Если ты до смерти испугалась фонаря, Клемми, - сказал мистер Бритен, хладнокровно задувая фонарь и вешая его на прежнее место, - то от этого "привидения" нетрудно избавиться. Но ты как будто не робкого десятка, добавил он, останавливаясь и внимательно ее разглядывая, - ты не струсила, когда послышался шум и я зажег фонарь. А теперь что тебе взбрело в голову? Неужто какая-нибудь мысль, а?
   Но когда Клеменси почти обычным своим тоном пожелала ему спокойной ночи и начала суетиться, делая вид, что сама собирается немедленно лечь спать, Мало-Бритен процитировал весьма новое и оригинальное изречение на тему о том, что женских причуд не понять, потом в свою очередь пожелал ей спокойной ночи и, взяв свою свечу, уже полусонный отправился на боковую.
   Когда все стихло, Мэрьон вернулась.
   - Отопри дверь, - сказала она, - и стой рядом со мною, пока я буду говорить с ним.
   Казалось, она робеет, но в голосе ее звучала такая твердая и обдуманная решимость, что Клеменси не смогла противиться. Она тихонько отодвинула засовы, но, прежде чем повернуть ключ, оглянулась на девушку, готовую выйти из дому, как только откроется дверь.
   Мэрьон не отвернулась и не опустила головы; она смотрела прямо на Клеменси, сияя молодостью и красотой. Клеменси в простоте души сознавала, как шатка преграда, стоявшая между счастливым домом, где цвела чистая любовь прелестной девушки, и будущим, что грозило горем этому дому и гибелью его самому дорогому сокровищу; и это так остро поразило ее доброе сердце и так переполнило его скорбью и состраданием, что она бросилась на шею Мэрьон, заливаясь слезами.
   - Я мало что знаю, моя милая, - плакала Клеменси, почти ничего! Но я знаю, что этого не должно быть. Подумай, что ты делаешь!
   - Я уже много думала, - мягко проговорила Мэрьон.
   - Подумай еще раз, - умоляла Клеменси. - Подожди до завтра.
   Мэрьон покачала головой.
   - Ради мистера Элфреда, - сказала Клеменси с простодушной серьезностью. - Ведь ты так нежно любила его когда-то!
   Мэрьон на мгновение закрыла лицо руками и повторила "когда-то!" таким тоном, словно это слово разрывало ей сердце.
   - Позволь мне пойти туда, - упрашивала ее Клеменси. - Я передам ему все что хочешь. Не выходи нынче вечером. Ведь ничего хорошего из этого не получится. Ах, в недобрый час попал мистер Уордн сюда! Подумай о своем добром отце, дорогая... о своей сестре.
   - Я думала, - сказала Мэрьон, быстро подняв голову. - Ты не понимаешь, что я делаю. Не понимаешь. Я должна поговорить с ним. Ты отговариваешь меня как мой лучший, самый верный друг, и я очень тронута, но я должна пойти. Ты проводишь меня, Клеменси, - продолжала она, целуя служанку, - или мне идти одной?
   Горюя и недоумевая, Клеменси повернула ключ и открыла дверь. А Мэрьон, держа ее за руку, ушла в простиравшуюся за порогом темную непогожую ночь.
   В темноте ночи Майкл встретился с Мэрьон, и они беседовали серьезно и долго, и рука, так крепко уцепившаяся за руку Клеменси, то дрожала, то мертвенно холодела, то сжимала пальцы спутницы, бессознательно подчеркивая бурные чувства, вызванные этой беседой. Когда они возвращались домой, он проводил девушку до дверей и, остановившись на мгновение, схватил ее другую руку и прижал ее к губам. Потом тихо скрылся.
   Дверь снова заперта, засовы задвинуты, и вот Мэрьон опять под отчим кровом. Совсем еще юная, она, однако, не согнулась под бременем тайны, которую принесла сюда, и на лице ее отражалось чувство, которому я не нашел названия, а глаза сияли сквозь слезы.
   Она вновь и вновь благодарила свою скромную подругу, повторяя, что всецело полагается на нее. Вернувшись в свою комнату, она упала на колени и, несмотря на тайну, тяготившую ее сердце, смогла молиться!
   Спокойная и ясная, смогла встать после молитвы и, склонившись над спящей любимой сестрой, смотреть на ее лицо и улыбаться - печальной улыбкой, - целуя ее в лоб и шепча, что Грейс всегда была матерью для нее и что она, Мэрьон, любит ее, как дочь.
   Смогла, отходя ко сну, обвить рукой спящей сестры свою шею (казалось, что рука Грейс сама обняла ее - нежная и заботливая даже во сне) и прошептать полураскрытыми губами:
   - Благослови ее бог!
   Смогла и сама погрузиться в мирный сон. И лишь в одном сновидении Мэрьон пролепетала невинно и трогательно, что она совсем одна и все близкие забыли ее.
   Месяц проходит быстро, даже когда время идет самым медлительным своим шагом. Тот месяц, что должен был пройти между этой ночью и возвращением Элфреда, был скороходом и пронесся как облачко.
   И вот настал долгожданный день. Непогожий зимний день, с ветром, который временами с такой силой обрушивался на старый дом, что тот, казалось, вздрагивал от его порывов. В такой день родной дом кажется родным вдвойне. В такой день уголок у камина кажется особенно уютным. Отблески пламени тогда ярче алеют на лицах людей, собравшихся у огонька, и любой подобный кружок сплачивается в еще более дружный и тесный союз против разъяренных стихий за стенами. В такой ненастный зимний день хочется получше завесить окна, чтобы мрак ночи не заглянул в комнаты; хочется радоваться жизни; хочется музыки, смеха, танцев, света и веселья!
   Все это доктор припас в изобилии, чтобы отпраздновать возвращение Элфреда- Было известно, что Элфред приедет поздно вечером, и "когда он подъедет, - говорил доктор, - воздух ночной и тот у нас зазвенит. Все старые друзья соберутся встретить его. Ему не придется тщетно искать глазами тех, кого он знал и любил! Нет! Все они будут здесь!"
   Итак, пригласили гостей, наняли музыкантов, накрыли столы, натерли пол для танцев и щедро приготовились встретить гостя как можно радушнее. Дело было на святках, а глаза Элфреда, наверное, отвыкли от яркой зелени английского остролиста, поэтому в зале развесили гирлянды этого растения, и его красные ягоды поблескивали, выглядывая из-под листвы и словно готовясь приветствовать Элфреда на английский лад.
   Это был хлопотливый день для всех домашних и особенно хлопотливый для Грейс, которая весело и несуетливо руководила окружающими и была душой всех приготовлений. Не раз в этот день (да не раз и в течение всего быстро промелькнувшего месяца) Клеменси смотрела на Мэрьон с тревогой, почти со страхом. Девушка была, пожалуй, бледнее обычного, но лицо ее дышало кротким спокойствием, красившим ее еще больше.
   Вечером, когда она уже переоделась и волосы ее украсил венок, которым Грейс с гордостью обвила ее головку (искусственные цветы, составлявшие его, были любимыми цветами Элфреда и это Грейс выбирала их), лицо ее приняло прежнее выражение, задумчивое, почти печальное, но еще более вдохновенное, возвышенное и волнующее, чем раньше.
   - Скоро я опять надену венок на эту прелестную головку, но он уже будет свадебным венком, - сказала Грейс. - Если нет, значит я плохой пророк, дорогая.
   Сестра улыбнулась и обняла ее.
   - Еще минутку, Грейс. Не уходи. Ты уверена, что ничего больше не нужно прибавить к моему наряду?
   Не об этом она заботилась. Она не могла наглядеться на сестру, и глаза ее были с нежностью устремлены на лицо Грейс.
   - Как я ни старайся, - ответила Грейс, - ничем я тебя украсить не смогу: милая моя девочка, ты сейчас так хороша, что краше быть невозможно. Никогда я не видела тебя такой красивой, как сейчас.