Диккенс Чарльз. Рождественские повести

   А каково дожидаться в таком месте в зимнее время, когда тебя просвистывает насквозь, и весь покрываешься гусиной кожей, и нос синеет, а глаза краснеют, и стынут ноги, и зуб на зуб не попадает, - это Тоби Вэк знал как нельзя лучше. Ветер - особенно восточный - налетал из-за угла с такой яростью, словно затем только и принесся с того конца света, чтобы поизмываться над Тоби. И нередко казалось, что он сгоряча проскакивал дальше, чем следует, потому что, выметнувшись из-за угла и миновав Тоби, он круто поворачивал обратно, словно восклицая: "Ах, вот он где!" - и тот же час куцый белый фартук Тоби вскидывало ему на голову (так задирают курточку напроказившему мальчишке), жиденькая тросточка начинала беспомощно трепыхаться в его руке, ноги выписывали самые невероятные кренделя, а всего Тоби, накренившегося к земле, крутило то вправо то влево, и так швыряло и било, и трепало и дергало, и мотало и поднимало в воздух, что еще немножко и показалось бы настоящим чудом, почему он не взлетает под облака - как то бывает иногда со скопищами лягушек, улиток и прочих легковесных тварей - и не проливается дождем, к великому удивлению местных жителей, на какой-нибудь отдаленный уголок земли, где в глаза не видали рассыльных.
   Но ветреные дни, хотя Тоби в эти дни и доставалось так немилосердно, все же были для него почти праздниками. Честное слово. Ему казалось, что в такие дни время идет быстрее и не так долго приходится ждать шестипенсовика; когда он бывал голоден и удручен, необходимость бороться с озорной стихией развлекала его и подбадривала. Мороз или, скажем, снег - это тоже было для него развлечение; он даже считал, что они ему на пользу, хотя в каком именно смысле на пользу, это он вряд ли сумел бы объяснить. Но так или иначе, ветер, мороз и снег, да еще, пожалуй, хороший крупный град приятно разнообразили жизнь Тоби Вэка.
   Мокреть - вот что было хуже всего, - холодная, липкая мокреть, которая окутывала его, точно отсыревшая шинель, - другой шинели у него и не было, а без этой он предпочел бы обойтись! Мокрые дни, когда с неба неспешно и упорно сеял частый дождь, когда улица, так же как Тоби, давилась и захлебывалась туманом; когда от бесчисленных зонтов валил пар и, сталкиваясь на тесном тротуаре, они кружились, точно волчки, прыская во все стороны ледяными струйками; когда вода бурлила в сточных канавах и шумела в переполненных желобах; когда с карнизов и выступов церкви кап-кап-капало на Тоби и тонкая подстилка из соломы, на которой он стоял, мгновенно превращалась в грязное месиво, - вот это были поистине тяжелые дни. Тогда-то, и только тогда, можно было увидеть, как мрачнело и вытягивалось лицо у Тоби, тревожно выглядывавшего из своего укрытия в уголке церковной стены - укрытия до того жалкого, что тень, которую оно летом отбрасывало на залитую солнцем панель, была не шире тросточки. Но стоило Тоби, отойдя от стены, раз десять протрусить взад-вперед по тротуару, чтобы немножко согреться, как он, даже в такие дни, снова веселел и повеселевший возвращался в свое убежище.
   Трухти его прозвали за его любимый аллюр, усвоенный им для большей скорости, хотя и не дававший ее. Шагом он, возможно, передвигался бы быстрее; даже наверно так; но если бы отнять у Тоби его трусцу, он тут же слег бы и умер. Из-за нее он в мокрую погоду бывал весь забрызган грязью; она причиняла ему уйму хлопот; ходить шагом было бы ему несравненно легче; но отчасти поэтому он и трусил рысцой с таким упорством. Щуплый, слабосильный старик, по своим намерениям Тоби был настоящим Геркулесом. Он не любил получать деньги даром. Мысль, что он честно зарабатывает свой хлеб, доставляла ему огромное удовольствие, а отказываться от удовольствий при его бедности было ему не по средствам. Когда в руки ему попадало письмо или пакет, за доставку которого он получал шиллинг, а то и полтора, его мужество, и без того не малое, еще возрастало. Он пускался трусить по улице, покрикивая быстроногим почтальонам, шагавшим впереди, чтобы они посторонились, ибо он свято верил, что непременно, рано или поздно, нагонит их, а потом и обгонит; и столь же твердо было его убеждение - не часто, впрочем, подвергавшееся проверке, - что он может донести любую тяжесть, какую вообще способен поднять человек.
   Итак, даже выбираясь из своею уголка, чтобы погреться в дождливый день, Тоби трусил. Своими дырявыми башмаками прокладывая на слякоти ломаную линию мокрых следов; согнув ноги в коленях, засунув тросточку под мышку, дуя на озябшие руки и крепко их потирая, потому что очень уж плохо защищали их от холода поношенные серые шерстяные рукавицы, в которых отдельная комнатка отведена была только большому пальцу, а остальные помешались в общей зале, Тоби трусил и трусил. И сходя с панели на мостовую, чтобы посмотреть вверх на звонницу, когда заводили свою музыку колокола, Тоби тоже передвигался трусцой.
   Последнее из упомянутых передвижений Тоби совершал по нескольку раз на дню: ведь колокола были его друзьями, и когда он слышал их голоса, ему всегда хотелось взглянуть на их жилище и подумать о том, как их там раскачивают и какие по ним бьют языки. Может, они еще потому его так интересовали, что было между ними и им самим много общего. Они висели на своем месте в любую погоду, под дождем и ветром; окружающие церковь дома они видели только снаружи; никогда не приближались к жаркому огню каминов, бросавшему отблески на оконные стекла и клубами дыма вырывавшемуся из труб; и могли только издали поглядывать на разные вкусные вещи, которые хозяева и мальчики из магазинов знай вручали толстым кухаркам то с парадного хода, то во дворике у кухонной двери. В окнах появлялись и снова исчезали лица иногда красивые лица, молодые, приветливые, иногда наоборот, - но откуда они появляются и куда исчезают, и бывает ли хоть раз в году, чтобы обладатели этих лиц, когда шевелят губами, сказали про него доброе слово, - обо всем этом Тоби (хотя он часто раздумывал о таких пустяках, стоя без дела на улице) знал не больше, чем колокола на своей колокольне.
   Тоби не был казуистом - во всяком случае, не знал за собой такого греха, - и я не хочу сказать, что когда он только заинтересовался колоколами и из редких нитей своего первоначального знакомства с ними стал сплетать более прочную и плотную ткань, то перебрал одно за другим все эти соображения или мысленно устроил им торжественный смотр. А хочу я сказать и сейчас скажу, - что подобно тому как различные части тела Тоби, например, его пищеварительные органы, достигали известной цели самостоятельно, посредством множества действий, о которых он понятия не имел и которые, доведись ему узнать о них, чрезвычайно бы его удивили, - так и мозг Тоби, без его ведома и соучастия, привел в движение все эти пружины и колесики, да еще тысячи других в придачу, и таким образом породил его симпатию к колоколам.
   Я мог бы даже сказать - любовь, и это не было бы оговоркой, хотя далеко не точно определяло бы очень сложное чувство Тоби. Ибо он, будучи сам человеком простым, наделял колокола загадочным и суровым нравом. Они были такие таинственные - слышно их часто, а видеть не видно; так высоко было до них, и так далеко, и такие они таили в себе звучные и мощные напевы, что он чувствовал к ним какой-то благоговейный страх; и порой, глядя вверх на темные стрельчатые окна башни, он бывал готов к тому, что его вот-вот поманит оттуда нечто - не колокол, нет, но то, что ему так часто слышалось в колокольном звоне. И, однако же, Тоби с негодованием отвергал вздорный слух, будто на колокольне водятся привидения, - ведь это значило бы, что колокола сродни всякой нечисти. Словом, они очень часто звучали у него в ушах, и очень часто присутствовали в его мыслях, но всегда были у него на хорошем счету; и очень часто, заглядевшись с разинутым ртом на верхушку колокольни, где они висели, он так сворачивал себе шею, что ему приходилось лишний раз протрусить взад-вперед, чтобы вернуть ее в прежнее положение.
   Этим-то он и занимался однажды, холодным зимним днем, когда отзвук последнего из ударов, только что возвестивших полдень, сонно гудел под сводами башни как огромный музыкальный шмель.
   - Время обедать, - сказал Тоби, труся взад-вперед мимо дверей церкви.
   Нос у Тоби был ярко-красный, и веки ярко-красные, а плечи его находились в очень близком соседстве с ушами, а ноги совсем не желали гнуться, и вообще он, видимо, уже давно забыл, когда ему было тепло.
   - Время обедать, а? - повторил Тоби, пользуясь своей правой рукавицей в качестве, так сказать, боксерской перчатки и колотя собственную грудь за то, что она озябла. - Нда-а.
   После этого он минуты две трусил молча.
   - Нет ничего на свете... - заговорил он снова, но тут же остановился как вкопанный и, выразив на лице неподдельный интерес и некоторую тревогу, стал тщательно, снизу доверху, ощупывать свой нос. Нос был пустячный, и, чтобы ощупать его, не потребовалось много времени.
   - А я уж думал, он куда девался, - сказал Тоби, вновь пускаясь трусить по панели. - Нет, весь тут, сердешный. Да и вздумай он сбежать, я бы, ей-ей, не стал винить его. Служба у него в холодную погоду трудная, и надеяться особенно не на что - я ведь табак не нюхаю. Ему, бедняге, и во всякую-то погоду приходится несладко: если в кои веки и учует вкусный запах, то скорей всего запах чужого обеда, который несут из пекарни.
   Мысль эта напомнила ему про другую, оставшуюся незаконченной.
   - Нет ничего на свете, - сказал Тоби, - столь постоянного, как время обеда, и нет ничего на свете столь непостоянного, как обед. В этом и состоит большое различие между тем и другим. Не сразу я до этого додумался. Интересно знать, может быть какой-нибудь джентльмен решил бы, что такое открытие стоит купить для газетной статьи? Или для парламентской речи?
   Тоби, конечно, шутил, - он тут же устыдился и с укором покачал головой.
   - О, господи, - сказал Тоби, - газеты и без того полным-полны открытий, и парламент тоже. Взять хоть газету от прошлой недели, - он извлек из кармана замызганный листок и поглядел на него, держа в вытянутой руке, полным-полно открытий! Сплошные открытия! Я, как и всякий человек, люблю узнавать новости, - медленно проговорил Тоби, еще раз перегибая листок пополам и засовывая его обратно в карман, - но последнее время газеты читать - одно расстройство. Даже страх берет. Просто не знаю, до чего мы, бедняки, дойдем. Дай бог, чтобы дошли до чего-нибудь хорошего в новом году, благо он наступает!
   - Отец! Да отец же! - произнес ласковый голос у него над ухом.
   Тоби ничего не слышал, он продолжал трусить взад-вперед, погруженный в свои мысли и разговаривая сам с собою.
   - Выходит, будто мы всегда не правы, и оправдать нас нечем, и исправить нас невозможно, - сказал Тоби. - Сам-то я неученый, где уж мне разобраться, имеем мы право жить на земле или нет. Иней раз думается, что какое-никакое, а все-таки имеем, а иной раз думается, что мы здесь лишние. Бывает, до того запутаешься, что даже не можешь понять, есть в нас хоть что-нибудь хорошее, или мы так и родимся дурными. Выходит, будто мы ведем себя ужасно, будто мы всем доставляем кучу хлопот; вечно на нас жалуются, кого-то от нас предостерегают. Так ли, этак ли, а в газетах только о нас и пишут. Опять же новый год, - сказал Тоби сокрушенно. - Вообще-то я могу перенести любую беду не хуже другого, даже лучше, потому что я сильный как лев, а это не про всякого скажешь, - но что если мы и в самом деле не имеем права на новый год... что если мы и в самом деле лишние...
   - Отец! Да отец же! - повторил ласковый голос.
   На этот раз Тоби услышал; вздрогнул; остановился; изменил направление своего взгляда, который перед тем был устремлен куда-то вдаль, словно искал ответа в самом сердце наступающего года, - и тогда оказалось, что он стоит лицом к лицу со своей родной дочерью и смотрит ей прямо в глаза.
   И какие же ясные это были глаза - просто чудо! Глаза, в которые сколько ни гляди, не измерить их глубины. Темные глаза, которые в ответ на любопытный взгляд не сверкали своенравным огнем, но струили тихое, честное, спокойное, терпеливое сияние - сродни тому свету, которому повелел быть творец. Глаза прекрасные, и правдивые, и полные надежды - надежды столь молодой и невинной, столь бодрой, светлой и крепкой (хотя они двадцать лет видели перед собой только труд и бедность), что для Тоби Вэка они превратились в голос и сказали: "По-моему, какое-никакое, а все-таки право жить на земле мы имеем!"
   Тоби поцеловал губы, которые возникли перед ним одновременно с этими глазами, и сжал цветущее личико между ладоней.
   - Голубка моя, - сказал Тоби. - Что случилось? Я не думал, что ты сегодня придешь, Мэг.
   - Я и сама не думала, что приду, отец, - воскликнула девушка, кивая головкой и улыбаясь. - А вот пришла. Да еще и принесла кое-что.
   - Это как же, - начал Тоби, с интересом поглядывая на корзинку с крышкой, которую она держала в руке, - ты хочешь сказать, что ты...
   - Понюхай, милый, - сказала Мэг. - Ты только понюхай!
   Тоби на радостях уже готов был приподнять крышку, но Мэг проворно отвела его руку.
   - Нет, нет, нет, - сказала она, веселясь, как ребенок. - Надо растянуть удовольствие. Я приподниму только краешек, са-амый краешек, - и она так и сделала, очень осторожно, и понизила голос, точно опасаясь, что ее услышат из корзинки. - Вот так. Теперь нюхай. Что это?
   Тоби всего разок шмыгнул носом над корзинкой и воскликнул в упоении:
   - Да оно горячее!
   - Еще какое горячее! - подхватила Мэг. - Ха-ха-ха! С пылу с жару!
   - Ха-ха-ха! - покатился Тоби и даже подрыгал ногой. - С пылу с жару!
   - Ну, а что это, отец? - спросила Мэг. - Ведь ты еще не угадал, что это. А ты должен угадать. Пока не угадаешь, не дам, и не надейся. Ты не спеши! Погоди минутку! Приоткроем еще немножечко. Ну, угадывай.
   Мэг ужасно боялась, как бы он не отгадал слишком быстро; она даже отступила на шаг, протягивая к нему корзинку; и передернула круглыми плечиками; и заткнула пальцами ухо, точно этим могла помешать верному слову сорваться с языка Тоби; и все время тихонько смеялась.
   А Тоби между тем, упершись руками в колени, пригнулся носом к корзинке и глубокомысленно потянул в себя воздух; и тут по морщинистому его лицу расплылась улыбка, словно он вдохнул веселящего газа.
   - Пахнет очень вкусно, - сказал Тоби. - Это не... Это. часом, не кровяная колбаса?
   - Нет, нет, нет! - в восторге закричала Мэг. - Ничего похожего!
   - Нет, - сказал Тоби, снова принюхиваясь. - Пахнет словно бы нежнее, чем кровяная колбаса. Очень хорошо пахнет. С каждой минутой все лучше. Но для бараньих ножек запах слишком крепкий. Верно?
   Мэг ликовала: ничто не могло быть дальше от истины, чем бараньи ножки, - кроме разве кровяной колбасы.
   - Легкое? - сказал Тоби, совещаясь сам с собой. - Нет. Тут чувствуется что-то этакое масляное, что с легким не вяжется. Свиные ножки? Нет, у тех запах слабее. А петушиные головы опять же пахнут пронзительнее. Не сосиски, нет. Я тебе скажу, что это. Это потроха!
   - А вот и нет! - крикнула Мэг, торжествуя. - А вот и нет!
   - Эх! Да что же это я! - сказал Тоби, внезапно выпрямляясь, насколько это было для него возможно. - Я, наверно, скоро собственное имя забуду. Это рубцы!
   Он угадал; и Мэг, сияя от радости, заверила его, что таких замечательных тушеных рубцов еще не бывало на свете, - сейчас он и сам в этом убедится.
   - Расстелем-ка мы скатерть, - сказала Мэг, усердно хлопоча над корзинкой. - Ведь рубцы у меня в миске, а миску я завязала в платок; и если я решила раз в жизни загордиться, и расстелить его вместо скатерти, и назвать его скатертью, никакой закон мне этого не запретит, верно, отец?
   - Словно бы и так, голубка, - отвечал Тоби. - Но они, знаешь ли, то и дело откапывают новые законы.
   - Да, и как сказал тот судья - помнишь, я тебе читала недавно из газеты? - нам, беднякам, все эти законы надлежит знать. Ха-ха-ха! Нужно же такое выдумать! Ой, господи, какими умными они нас считают!
   - Верно, дочка! - воскликнул Тоби. - И если б кто из нас вправду знал все законы, как бы они его жаловали! Такой человек просто разжирел бы, столько у него было бы работы, и все важные господа в округе водили бы с ним знакомство. Право слово!
   - И он бы с аппетитом пообедал, если б от его обеда так вкусно пахло, весело закончила Мэг. - Ты не мешкай, потому что тут есть еще горячая картошка и полпинты пива в бутылке, только что из бочки. Тебе где накрывать, отец? На тумбе или на ступеньках? Фу-ты ну-ты, какие мы важные! Даже выбирать можем.
   - Сегодня на ступеньках, родная, - сказал Тоби. - В сухую погоду - на ступеньках. В мокрую - на тумбе. На ступеньках-то оно удобнее, потому как там можно обедать сидя; но в сырость от них ревматизм разыгрывается.
   - Ну, милости прошу, - хлопая в ладоши, сказала Мэг. - Все готово. Красота, да и только. Иди, отец, иди.
   С тех пор как содержимое корзинки перестало быть тайной, Тоби стоял и смотрел на дочь, да и говорил тоже, с каким-то рассеянным видом, ясно показывающим, что, хоть она и занимала безраздельно его мысли, вытеснив из них даже рубцы, он видел ее не такой, какою она была в это время, но смутно рисовал себе трагическою картину ее будущего. Он уже готов был горестно тряхнуть головой, но вместо этого сам встряхнулся, словно разбуженный ее бодрым окликом, и послушно затрусил к ней. Только он собрался сесть, как зазвонили колокола.
   - Аминь! - сказал Тоби, снимая шляпу и глядя вверх, откуда раздавался звон.
   - Аминь колоколам, отец? - воскликнула Мэг.
   - Это вышло, как молитва перед едой, - сказал Тоби, усаживаясь. - Они, если бы могли, наверняка прочитали бы хорошую молитву. Недаром они со мной так славно разговаривают.
   - Это колокола-то! - рассмеялась Мэг, ставя перед ним миску с ножом и вилкой. - Ну и ну!
   - Так мне кажется, родная, - сказал Трухти, с великим усердием принимаясь за еду. - А разве это не все едино? Раз я их слышу, так ведь неважно, говорят они или нет. Да что там, милая, - продолжал Тоби, указывая вилкой на колокольню и заметно оживляясь под воздействием обеда, - я сколько раз слышал, как они говорят: "Тоби Вэк, Тоби Вэк, не печалься, Тоби! Тоби Вэк, Тоби Bэк, не печалься, Тоби!" Миллион раз? Нет, больше.
   - В жизни такого не слыхивала! - вскричала Мэг.
   Неправда, слыхивала, и очень часто, - ведь у Тоби это была излюбленная тема.
   - Когда дела идут плохо, - сказал Тоби, - то есть совсем плохо, так что хуже некуда, тогда они говорят: "Тоби Вэк, Тоби Вэк, жди, работа будет! Тоби Вэк, Тоби Вэк, жди, работа будет!" Вот так.
   - И в конце концов работа для тебя находится, - сказала Мэг, и в ласковом ее голосе прозвучала грусть.
   - Обязательно, - простодушно подтвердил Тоби. - Не было случая, чтобы не нашлась.
   Пока происходил этот разговор, Тоби прилежно расправлялся с сочным блюдом, стоявшим перед ним, - он резал и ел, резал и пил, резал и жевал, и кидался от рубцов к горячей картошке и от горячей картошки к рубцам с неслабеюшим, почти набожным рвением. Но вот он окинул взглядом улицу - на тот случай, если бы кому-нибудь вздумалось позвать из окна или двери рассыльного, - и на обратном пути взгляд его упал на Мэг, которая сидела напротив него, скрестив руки и наблюдая за ним со счастливой улыбкой.
   - Господи, прости меня! - сказал Тоби, роняя нож и вилку. - Голубка моя! Мэг! Что же ты мне не скажешь, какой я негодяй?
   - О чем ты, отец?
   - Сижу, - стал покаянно объяснять Тоби, - ем, нажираюсь, уплетаю за обе щеки, а ты, моя бедная, и кусочка не проглотила и глядишь, точно тебе и не хочется, а ведь...
   - Да я проглотила, отец, и не один кусочек, - смеясь, перебила его дочь. - Я уже пообедала.
   - Вздор, - отрезал Тоби. - Пообедала и еще мне принесла? Два обеда в один день - этого быть не может. Ты бы еще сказала, что наступят сразу два новых года или что я всю жизнь храню золотой и даже не разменял его.
   - А все-таки, отец, я пообедала, - сказала Мэг, подходя к нему поближе. - И если ты будешь есть, я тебе расскажу, как пообедала, и где; и откуда взялся обед для тебя; и... и еще кое-что в придачу.
   Тоби, казалось, все еще сомневался; но она поглядела на него своими ясными глазами и, положив руку ему на плечо, сделала знак поторопиться, пока мясо не остыло. Тогда он снова взял нож и вилку и принялся за еду. Но ел он теперь гораздо медленнее и покачивал головой, словно был очень собой недоволен.
   - А я, отец, - начала Мэг после минутного колебания, - я обедала... с Ричардом. Его сегодня рано отпустили пообедать, и он, когда зашел навестить меня, принес свой обед с собой, ну мы... мы и пообедали вместе.
   Тоби отпил пива и причмокнул губами. Потом, видя, что она ждет, сказал: "Вот как?"
   - И Ричард говорит, отец... - снова начала Мэг и умолкла.
   - Что же он говорит? - спросил Тоби.
   - Ричард говорит, отец... - Снова молчание.
   - Долгонько Ричард собирается с мыслями, - сказал Тоби.
   - Он говорит, отец, - продолжала Мэг, подняв, наконец, голову и вся дрожа, но уже больше не сбиваясь, - что вот и еще один год прошел, и есть ли смысл ждать год за годом, раз так мало вероятия, что мы когда-нибудь станем богаче? Он говорит, отец, что сейчас мы бедны, и тогда будем бедны, но сейчас мы молоды, а не успеем оглянуться - и станем старые. Он говорит, что если мы - в нашем-то положении - будем ждать до тех пор, пока ясно не увидим свою дорогу, то это окажется очень узкая дорога... общая для всех... дорога к могиле, отец.
   Чтобы отрицать это, потребовалось бы куда больше смелости, чем ее было у Трухти Вэка. Трухти промолчал.
   - А как тяжело, отец, состариться и умереть, и думать перед смертью, что мы могли бы быть друг другу радостью и поддержкой! Как тяжело всю жизнь любить друг друга и порознь горевать, глядя, как другой работает, и меняется год от году, и старится, и седеет. Даже если б я когда-нибудь успокоилась и забыла его (а этого никогда не будет), все равно, отец, как тяжело дожить до того, что любовь, которой сейчас полно мое сердце, уйдет из него, капля за каплей, и не о чем будет даже вспомнить - ни одной счастливой минуты, какие выпадают женщине на долю, чтобы ей в старости утешаться, вспоминая их, и не озлобиться!
   Трухти сидел тихо-тихо. Мэг вытерла глаза и заговорила веселее, то есть когда смеясь, когда плача, а когда смеясь и плача одновременно:
   - Вот Ричард и говорит, отец, что раз он со вчерашнего дня на некоторое время обеспечен работой, и раз я его люблю уже целых три года - на самом-то деле больше, только он этого не знает, - так не пожениться ли нам в день Нового года; он говорит, что это из всего года самый лучший, самый счастливый день, такой день наверняка должен принести нам удачу. Конечно, времени осталось очень мало, но ведь я не знатная леди, отец, мне о приданом не заботиться, подвенечного платья не шить, верно? Это все Ричард сказал, да так серьезно и убедительно, и притом так ласково и хорошо, что я решила пойду поговорю с тобой, отец. А раз мне сегодня утром заплатили за работу (совершенно неожиданно!), а ты всю неделю недоедал, а мне так хотелось, чтобы этот день, такой счастливый и знаменательный для меня, отец, и для тебя тоже стал бы вроде праздника, я и подумала - приготовлю чего-нибудь повкуснее и принесу тебе, сюрпризом.
   - А ему и горя мало, что сюрприз-то остыл! - произнес новый голос.
   Чей голос? Да того самого Ричарда: ни отец, ни дочь не заметили, как он подошел, и теперь он стоял перед ними и поглядывал на них, а лицо у него все светилось, как то железо, по которому он каждый день бил своим тяжелым молотом. Красивый он был парень, ладный и крепкий, глаза сверкающие, как докрасна раскаленные брызги, что летят из горна; черные волосы, кольцами вьющиеся у смуглых висков; а улыбка... увидев эту улыбку, всякий понял бы, почему Мэг так расхваливала его красноречие.
   - Ему и горя мало, что сюрприз остыл! - сказал Ричард. - Мэг, видно, не угадала, чем его порадовать. Где уж ей!
   Трухти немедля протянул Ричарду руку и только хотел обратиться к нему с самым горячим выражением радости, как вдруг дверь у него за спиной распахнулась и высоченный лакей чуть не наступил на рубцы.
   - А ну, дайте дорогу! Непременно вам нужно рассесться на нашем крыльце! Хоть бы разок для смеху пошли к соседям! Уберетесь вы с дороги или нет?
   Последнего вопроса он, в сущности, мог бы и не задавать, - они уже убрались с дороги.
   - Что такое? Что такое? - И джентльмен, ради которого старался лакей, вышел из дому той легко-тяжелой поступью, являющей как бы компромисс между иноходью и шагом, какой и подобает выходить из собственного дома почтенному джентльмену в летах, носящему сапоги со скрипом, часы на цепочке и чистое белье: нисколько не роняя своего достоинства и всем своим видом показывая, что его ждут важные денежные дела. - Что такое? Что такое?
   - Ведь просишь вас по-хорошему, на коленях умоляешь, не суйтесь вы на наше крыльцо, - выговаривал лакей Тоби Вэку. - Так чего же вы сюда суетесь? Неужели нельзя не соваться?
   - Ну, довольно, - сказал джентльмен. - Эй, рассыльный! - И он поманил к себе Тоби Вэка. - Подойдите сюда. Это что? Ваш обед?
   - Да, сэр, - сказал Тоби, успевший между тем поставить миску в уголок у стены.
   - Не прячьте его! -воскликнул джентльмен. - Сюда несите, сюда. Так. Значит, это ваш обед?
   - Да, сэр, - повторил Тоби, облизываясь и сверля глазами кусок рубца, который он оставил себе на закуску как самый аппетитный: джентльмен подцепил его на вилку и поворачивал теперь из стороны в сторону.
   Следом за ним из дому вышли еще два джентльмена. Один был средних лет и хлипкого сложения, с безутешно-унылым лицом, весь какой-то нечищеный и немытый; он все время держал руки в карманах своих кургузых, серых в белую крапинку панталон, - очень больших карманах и порядком обтрепавшихся от этой_ его привычки. Второй джентльмен был крупный, гладкий, цветущий, в синем сюртуке со светлыми пуговицами и белом галстуке. У этого джентльмена лицо было очень красное, как будто чрезмерная доля крови сосредоточилась у него в голове; и, возможно, по этой же причине, от того места, где у него находилось сердце, веяло холодом.