Диккенс Чарльз. Рождественские повести

   Тот, что держал на вилке кусок рубца, окликнул первого джентльмена по фамилии - Файлер, - и оба подошли поближе. Мистер Файлер, будучи подслеповат, так близко пригнулся к остаткам обеда Тоби, чтобы разглядеть их, что Тоби порядком струхнул. Однако мистер Файлер не съел их.
   - Этот вид животной пищи, олдермен, - сказал Файлер, тыкая в мясо карандашом, - известен среди рабочего населения нашей страны под названием рубцов.
   Олдермен рассмеялся и подмигнул: он был весельчак, этот олдермен Кьют. И к тому же хитрец! Тонкая штучка! Себе на уме. Такого не проведешь. Видел людей насквозь. Знал их как свои пять пальцев. Уж вы мне поверьте!
   - Но кто ест рубцы? - вопросил Файлер, оглядываясь по сторонам. - Рубцы - это безусловно наименее экономичный и наиболее разорительный предмет потребления из всех, какие можно встретить на рынках нашей страны. Установлено, что при варке потеря с одного фунта рубцов на семь восьмых одной пятой больше, чем с фунта любого иного животного продукта. Так что, собственно говоря, рубцы стоят дороже, нежели тепличные ананасы. Если взять число домашних животных, которых ежегодно забивают на мясо только в Лондоне и его окрестностях, и очень скромную цифру количества рубцов, какое дают туши этих животных, должным образом разделанные, находим, что той частью этих рубцов, которая непроизводительно расходуется при варке, можно было бы прокормить гарнизон из пятисот солдат в течение пяти месяцев по тридцати одному дню в каждом, да еще один февраль. Какой непроизводительный расход!
   У Трухти от ужаса даже поджилки задрожали. Выходит, что он собственноручно уморил с голоду гарнизон из пятисот солдат!
   - Кто ест рубцы? - повторил мистер Файлер, повышая голос. - Кто ест рубцы? Трухти конфузливо поклонился.
   - Это вы едите рубцы? - спросил мистер Файлер. - Ну, так слушайте, что я вам скажу. Вы, мой друг, отнимаете эти рубцы у вдов и сирот.
   - Боже упаси, сэр, - робко возразил Трухти. - Я бы лучше сам с голоду умер.
   - Если разделить вышеупомянутое количество рубцов на точно подсчитанное число вдов и сирот, - сказал мистер Файлер, повернувшись к олдермену, - то на каждого придется ровно столько рубцов, сколько можно купить за пенни. Для этого человека не останется ни одного грана. Следовательно, он - грабитель.
   Трухти был так ошеломлен, что даже не огорчился, увидев, что олдермен сам доел его рубцы. Теперь ему и смотреть на них было тошно.
   - А вы что скажете? - ухмыляясь, обратился олдермен Кьют к краснолицему джентльмену в синем сюртуке. - Вы слышали мнение нашего друга Файлера. Ну, а вы что скажете?
   - Что мне сказать? - отвечал джентльмен. - Что тут можно сказать? Кому в наше развращенное время вообще интересны такие субъекты, - он говорил о Тоби. - Вы только посмотрите на него! Что за чучело! Эх, старое время, доброе старое время, славное старое время! То было время крепкого крестьянства и прочего в этом роде. Да что там, то было время чего угодно в любом роде. Теперь ничего не осталось. Э~эх! - вздохнул краснолицый джентльмен. - Доброе старое время!
   Он не уточнил, какое именно время имел в виду; осталось также неясным, не был ли его приговор нашему времени подсказан нелицеприятным сознанием, что оно отнюдь не совершило подвига, произведя на свет его самого.
   - Доброе старое время, доброе старое время, - твердил джентльмен. - Ах, что это было за время! Единственное время, когда стоило жить. Что уж толковать о других временах или о том, каковы стали люди в наше время. Да можно ли вообще назвать его временем? По-моему- нет. Загляните в "Костюмы" Стратта *, и вы увидите, как выглядел рассыльный при любом из добрых старых английских королей.
   - Даже в самые счастливые дни у него не бывало ни рубахи, ни чулок, сказал мистер Файлер, - а так как в Англии даже овощей почти не было, то и питаться ему было нечем. Я могу это доказать, с цифрами в руках.
   Но краснолицый джентльмен продолжал восхвалять старое время, доброе старое время, славное старое время. Что бы ни говорили другие, он все кружился на месте, снова и снова повторяя все те же слова; так несчастная белка кружится в колесе, устройство которого она, вероятно, представляет себе не более отчетливо, чем сей краснолицый джентльмен - свой канувший в прошлое золотой век.
   Возможно, что вера бедного Тоби в это туманное старое время не окончательно рухнула, так как в голове у него вообще стоял туман. Одно, впрочем, было ему ясно, несмотря на его смятение; а именно, что как бы ни расходились взгляды этих джентльменов в мелочах, все же для тревоги, терзавшей его в то утро, да и не только в то утро, имелись веские основания. "Да, да. Мы всегда не правы, и оправдать нас нечем, - в отчаянии думал Трухти. - Ничего хорошего в нас нет. Мы так и родимся дурными!"
   Но в груди у Трухти билось отцовское сердце, неведомо как попавшее туда вопреки высказанному им выше убеждению; и он очень боялся, как бы эти умные джентльмены не вздумали предсказывать будущее Мэг сейчас, в короткую пору ее девичьего счастья. "Храни ее бог, - думал бедный Трухти, - она и так узнает все скорее, чем нужно".
   Поэтому он стал знаками показывать молодому кузнецу, что ее нужно поскорее увести. Но тот беседовал с нею вполголоса, стоя поодаль, и так увлекся, что заметил эти знаки лишь одновременно с олдерменом Кьютом. А ведь олдермен еще не сказал своего слова, и так как он тоже был философ - только практический, о, весьма практический! - то, не желая лишиться слушателей, он крикнул: "Погодите!"
   - Вам, разумеется, известно, - начал олдермен, обращаясь к обоим своим приятелям со свойственной ему самодовольной усмешкой, - что я человек прямой, человек практический; и ко всякому делу я подхожу прямо и практически. Так уж у меня заведено. В обхождении с этими людьми нет никакой трудности, и никакого секрета, если только понимаешь их и умеешь говорить с ними на их языке. Эй, вы, рассыльный! Не пробуйте, мой друг, уверять меня, или еще кого-нибудь, что вы не всегда едите досыта, и притом отменно вкусно; я-то лучше знаю. Я отведал ваших рубцов, и меня вам не "околпачить". Вы понимаете, что значит "околпачить", а? Правильное я употребил слово? Ха-ха-ха!
   - Ей-же-ей, - добавил джентльмен, снова обращаясь к своим приятелям, надлежащее обхождение с этими людьми - самое легкое дело, если только их понимаешь.
   Здорово он наловчился говорить с простолюдинами, Этот олдермен Кьют! И никогда-то он не терял терпения! Не гордый, веселый, обходительный джентльмен, и очень себе на уме!
   - Видите ли, мой друг, - продолжал олдермен, - сейчас болтают много вздора о бедности - "нужда заела", так ведь говорится? Ха-ха-ха! - и я намерен все это упразднить. Сейчас в моде всякие жалкие слова насчет недоедания, и я твердо решил это упразднить. Вот и все. Ей-же-ей, - добавил джентльмен, снова обращаясь к своим приятелям, - можно упразднить что угодно среди этих людей, нужно только взяться умеючи.
   Тоби, действуя как бы бессознательно, взял руку Мэг и продел ее себе под локоть.
   - Дочка ваша, а? - спросил олдермен и фамильярно потрепал ее по щеке.
   Уж он-то всегда был обходителен с рабочими людьми, Этот олдермен Кьют! Он знал, чем им угодить. И высокомерия - ни капли!
   - Где ее мать? - спросил сей достойный муж.
   - Умерла, - сказал Тоби. - Ее мать брала белье в стирку, а как дочка родилась, господь призвал ее к себе в рай.
   - Но не для того, чтобы брать там белье в стирку? - заметил олдермен с приятной улыбкой.
   Трудно сказать, мог ли Тоби представить себе свою жену в раю без ее привычных занятий. Но вот что интересно: если бы в рай отправилась супруга олдермена Кьюта, стал бы он отпускать шутки насчет того, какое положение она там занимает?
   - А вы за ней ухаживаете, так? - повернулся Кьют к молодому кузнецу.
   - Да, - быстро ответил Ричард, задетый за живое этим вопросом. - И на Новый год мы поженимся.
   - Что? - вскричал Файлер. - Вы хотите пожениться?
   - Да, уважаемый, есть у нас такое намерение, - сказал Ричард. - Мы даже, понимаете ли, спешим, а то боимся, как бы и это не упразднили.
   - О! - простонал Файлер. - Если вы это упраздните, олдермен, вы поистине сделаете доброе дело. Жениться! Жениться!! Боже мой, эти люди проявляют такое незнание первооснов политической экономии, такое легкомыслие, такую испорченность, что, честное слово... Нет, вы только посмотрите на эту пару!
   Ну что же! Посмотреть на них стоило. И казалось, ничего более разумного, чем пожениться, они не могли и придумать.
   - Вы можете прожить Мафусаилов век, - сказал мистер Файлер, - и всю жизнь не покладая рук трудиться для таких вот людей; копить факты и цифры, факты и цифры, накопить горы фактов и цифр; и все равно у вас будет не больше шансов убедить их в том, что они не имеют права жениться, чем в том, что они не имели права родиться на свет. А уж что такого права они не имели, нам доподлинно известно. Мы давно доказали это с математической точностью.
   Олдермен совсем развеселился. Он прижал указательный палец правой руки к носу, точно говоря обоим своим приятелям: "Глядите на меня! Слушайте, что скажет человек практический!" - и поманил к себе Мэг.
   - Подойдите-ка сюда, милая, - сказал олдермен Кьют.
   Молодая кровь ее жениха уже давно кипела от гнева, и ему очень не хотелось пускать ее. Он, правда, сдержал себя, но когда Мэг приблизилась, он тоже шагнул вперед и стал рядом с ней, взяв ее за руку. Тоби по-прежнему держал другую ее руку и обводил всех по очереди растерянным взглядом, точно видел сон наяву.
   - Ну вот, моя милая, теперь я преподам вам несколько полезных советов, - сказал олдермен, как всегда просто и приветливо. - Давать советы - это, знаете ли, входит в мои обязанности, потому что я - судья. Вам ведь известно, что я судья?
   Мэг несмело ответила "да". Впрочем, то, что олдермен Кьют - судья, было известно всем. И притом какой деятельный судья! Был ли когда в глазу общества сучок зеленее и краше Кьюта!
   - Вы говорите, что собираетесь вступить в брак, - продолжал олдермен. Весьма нескромный и предосудительный шаг для молодой девицы. Но оставим это в стороне. Сразу после свадьбы вы начнете ссориться с мужем, и в конце концов он вас бросит. Вы думаете, что этого не будет; но это будет, я-то знаю. Так вот, предупреждаю вас, что я решил упразднить брошенных жен. Поэтому не пробуйте подавать мне жалобу. У вас будут дети, мальчишки. Эти мальчишки будут расти на улице, босые, без всякого надзора и, конечно, вырастут преступниками. Так имейте в виду, мой юный друг, я их засужу всех до единого, потому что я поставил себе цель упразднить босоногих мальчишек. Возможно (даже весьма вероятно), что ваш муж умрет молодым и оставит вас с младенцем на руках. В таком случае вас сгонят с квартиры и вы будете бродить по улицам. Только не бродите, милая, возле моего дома, потому что я твердо намерен упразднить бродячих матерей; вернее - всех молодых матерей, без разбора. Не вздумайте приводить в свое оправдание болезнь; или приводить в свое оправдание младенцев; потому что всех страждущих и малых сих (надеюсь, вы помните церковную службу, хотя боюсь, что нет) я намерен упразднить. А если вы попытаетесь - если вы безрассудно и неблагодарно, нечестиво и коварно попытаетесь утопиться, или повеситься, не ждите от меня жалости, потому что я твердо решил упразднить всяческие самоубийства! Если можно сказать, - произнес олдермен со своей самодовольной улыбкой, - что какое-нибудь решение я принял особенно твердо, так это решение упразднить самоубийства. Так что смотрите мне, без фокусов. Так ведь у вас говорится? Ха-ха! Теперь мы понимаем друг друга.
   Тоби не знал, ужасаться ему или радоваться, видя, что Мэг побелела как платок и выпустила руку своего жениха.
   - А вы, тупица несчастный, - совсем уже весело и игриво обратился олдермен к молодому кузнецу, - что это вам взбрело в голову жениться? Зачем вам жениться, глупый вы человек! Будь я таким видным, ладным да молодым, я бы постыдился цепляться за женскую юбку, как сопляк какой-нибудь. Да она станет старухой, когда вы еще будете мужчина в полном соку. Вот тогда я на вас посмотрю - как за вами будет всюду таскаться чумичка-жена и орава скулящих детишек!
   Да, он умел шутить с простонародьем, этот олдермен Кьют!
   - Ну, отправляйтесь восвояси, - сказал олдермен, - и кайтесь в своих грехах. Да не смешите вы людей, не женитесь на Новый год. Задолго следующего Нового года вы об этом пожалеете - такой-то бравый молодец, на которого все девушки заглядываются! Ну, отправляйтесь восвояси.
   Они отправились восвояси. Не под руку, не держась за руки, не обмениваясь нежными взглядами; она - в слезах, он - угрюмо глядя в землю. Куда девалась радость, от которой еще так недавно взыграло сердце приунывшего было старого Тоби? Олдермен (благослови его бог!) упразднил и ее.
   - Раз уж вы здесь, - сказал олдермен Тоби Вэку, - я поручу вам отнести письмо. Только быстро. Вы это можете? Ведь вы старик.
   Тоби, отупело глядевший вслед дочери, очнулся и кое-как пробормотал, что он очень быстрый и очень сильный.
   - Сколько вам лет? - спросил олдермен.
   - Седьмой десяток пошел, сэр, - отвечал Тоби.
   - О! Это намного выше средней цифры! - неожиданно вскричал мистер Файлер, как бы желая сказать, что он, конечно, человек терпеливый, но, право же, всему есть предел.
   - Я и сам чувствую, что я лишний, сэр, - сказал Тоби. - Я... я еще нынче утром это подозревал. Ах ты горе какое!
   Олдермен оборвал его речь, дав ему письмо, которое достал из кармана; Тоби получил бы кроме того и шиллинг; но поскольку мистер Файлер всем своим видом показывал, что в этом случае он ограбил бы какое-то число людей на девять с половиной пенсов каждого, он получил всего шесть пенсов и еще подумал, что ему здорово повезло.
   Затем олдермен взял обоих своих приятелей под руки и отбыл в наилучшем расположении духа; но тут же, словно вспомнив что-то, он поспешно вернулся, уже один.
   - Рассыльный! - сказал олдермен.
   - Сэр? - откликнулся Тоби.
   - Хорошенько смотрите за дочкой. Слишком она у вас красивая.
   "Даже красота ее, наверно, у кого-нибудь украдена, - подумал Тоби, глядя на монету, лежавшую у него в ладони, и вспоминая рубцы. - Очень даже просто: взяла и ограбила пятьсот знатных леди, каждую понемножку. Вот ужас-то!"
   - Слишком она у вас красивая, любезный, - повторил олдермен. - Такая добром не кончит, это ясно как день. Послушайте моего совета. Смотрите за ней хорошенько! - С этими словами он поспешил прочь.
   - Виноваты. Кругом виноваты! - сказал Тоби, разводя руками. - Дурными родились. Не имеем права жить на свете.
   И тут на него обрушился звон колоколов. Полный, громкий, звучный, но не было в нем утешения. Ни капли.
   - Песня-то изменилась! - воскликнул старик, прислушавшись. - Ни слова не осталось прежнего. Да и немудрено. Нет у меня права ни на новый год, ни на старый. Лучше умереть!
   А колокола все заливались, даже воздух дрожал от их звона. "Упразднить, упразднить! Доброе время, старое время! Факты-цифры, факты-цифры! Упразднить, упразднить!" Вот что' они твердили, и притом так упорно и долго, что у Тоби круги пошли перед глазами.
   Он сжал руками свою бедную голову, как будто боялся, что она разлетится вдребезги. Движение это оказалось весьма своевременным, ибо, обнаружив у себя в руке письмо и, следовательно, вспомнив о поручении, он машинально двинулся с места обычной своей трусцою и затрусил прочь.
   ВТОРАЯ ЧЕТВЕРТЬ
   Письмо, которое вверил Тоби олдермен Кьют, было адресовано некоей блистательной особе, проживавшей в некоем блистательном квартале Лондона. В самом блистательном его квартале. Это без сомнения был самый блистательный квартал, потому что те, кто в нем жил, именовали его "светом".
   Тоби положительно казалось, что никогда еще он не держал в руке такого тяжелого письма. Не оттого, что олдермен запечатал его огромной печатью с гербом и не пожалел сургуча, - нет, очень уж большой вес имело самое имя, написанное на конверте, и груды золота и серебра, с которыми оно связывалось.
   "Как непохоже на нас! - подумал Тоби в простоте души, озабоченно перечитывая адрес. - Разделите всех морских черепах в Лондоне и его окрестностях на число важных господ, которым они по карману. Чью долю они забирают себе, кроме своей собственной? А чтобы отнимать у кого-нибудь рубцы - да они нипочем до этого не унизятся!"
   И Тоби, бессознательно отдавая дань уважения такому благородству, бережно прихватил письмо уголком фартука.
   - Их дети, - сказал Тоби, и глаза его застлало туманом, - их дочери... им-то не заказано любить знатных джентльменов и выходить за них замуж; им можно становиться счастливыми женами и матерями; можно быть такими же красавицами, как моя Мэ...
   Выговорить ее имя ему не удалось. Последняя буква застряла в горле, точно стала величиною с весь алфавит.
   "Ну ничего, - подумал Тоби. - Я-то знаю, что я хотел сказать. А большего мне и не требуется", - и с этой утешительной мыслью он затрусил дальше.
   В тот день крепко морозило. Воздух был чистый, бодрящий, ядреный. Зимнее солнце, хоть и не могло дать тепла, весело глядело сверху на лед, который оно было бессильно растопить, и зажигало на нем яркие блестки.
   В другое время Тоби, возможно, усмотрел бы в зимнем солнце поучение для бедняков; но сейчас ему было не до этого.
   В тот день старый год доживал свои последние часы. Он покорно претерпел упреки и наветы клеветников и честно выполнил свою работу. Весна, лето, осень, зима. Он совершил положенный круг и теперь склонил усталую голову на вечный покой. Сам он не знал ни надежд, ни высоких порывов, ни прочного счастья, но, провозвестник многих радостей для тех, кто придет ему на смену, он взывал перед смертью о том, чтобы труд и терпение его не были забыты и чтобы ему умереть спокойно. Тоби, возможно, прочел бы в умирании года притчу для бедняков; но сейчас ему было не до этого.
   И только ли ему? Или уже семьдесят сменявших друг друга лет обращалось с тем же призывом к английским труженикам и все напрасно!
   На улицах царила суета, лавки были весело разукрашены. Новому году, как младенцу, имеющему унаследовать весь мир, готовили радостную встречу с приветствиями и подарками. Для нового года были припасены игрушки и книги, сверкающие безделушки, нарядные платья, хитрые планы обогащения; и новые изобретения, чтобы ему не соскучиться. Его жизнь была размечена в календарях и альманахах; фазы луны и движение звезд, приливы и отливы, все было заранее известно до одной минуты; продолжительность каждого его дня и каждой ночи была вычислена с такой же точностью, с какой мистер Файлер решал свои задачки про мужчин и женщин.
   Новый год, новый год. Повсюду новый год! На старый год уже смотрели как на покойника; имущество его распродавалось по дешевке, как пожитки утонувшего матроса на корабле. Он еще дышал, а моды его уже стали прошлогодними и шли за бесценок. Сокровища его стали трухой по сравнению с богатствами его нерожденного преемника.
   Тоби Вэку, по его мнению, нечего было ждать ни от старого года, ни от нового.
   "Упразднить, упразднить! Факты-цифры, факты-цифры! Доброе время, старое время! Упразднить, упразднить", - он трусил и трусил под этот напев, и никакого другого его ноги не желали слушаться.
   Но и этот напев, как ни был он печален, привел его в надлежащее время к цели. К особняку сэра Джозефа Баули, члена парламента.
   Дверь отворил швейцар. И какой швейцар! Толстый, надутый, в ливрее! Бляха на груди у Тоби сразу потускнела рядом с его позументами.
   Швейцар этот долго отдувался, раньше чем заговорить, - он задохнулся, так как опрометчиво встал со стула, не успев собраться с мыслями. Когда он обрел голос - а случилось это не скоро, потому что голос был глубоко упрятан под слоями жира и мяса, - то произнес сиплым шепотом:
   - От кого?
   Тоби ответил.
   - Передайте сами вот туда, - сказал швейцар, указывая на дверь в конце длинного коридора. - Сегодня все доставляется прямо туда. Еще немножко - и вы бы опоздали: карета подана, а они и приезжали-то в город всего на несколько часов, нарочно для этого дела.
   Тоби старательно вытер ноги (и без того уже сухие) и двинулся в указанном ему направлении, примечая по дороге, что дом этот страх какой богатый, но весь затянутый чехлами и молчаливый - видно, хозяева и впрямь живут в деревне. Постучав в дверь, он услышал "войдите", а войдя, очутился в просторном кабинете, где за столом, заваленном бумагами и папками, сидели важная леди в капоре и не ахти какой важный джентльмен в черном, писавший под ее диктовку; в то время как другой джентльмен, постарше и гораздо поважнее, чья трость и шляпа лежали на столе, шагал из угла в угол, заложив руку за борт сюртука и поглядывая на висевший над камином портрет, который изображал его самого во весь рост, а роста он был немалого.
   - В чем дело? - спросил этот джентльмен. - Мистер Фиш, будьте добры, займитесь.
   Мистер Фиш извинился перед леди и, взяв у Тоби письмо, почтительно вручил его по назначению.
   - От олдермена Кьюта, сэр Джозеф.
   - Это все? Больше у вас ничего нет, рассыльный? - осведомился сэр Джозеф.
   Тоби ответил отрицательно.
   - Ни от кого никаких векселей, никаких претензий ко мне? Мое имя Баули, сэр Джозеф Баули. Если таковые имеются, предъявите их. Возле мистера Фиша лежит чековая книжка. Я ничего не откладываю на будущий год. В этом доме по всем решительно счетам расплачиваются в конце старого года. Так, чтобы, если безвременная... э-э...
   - Смерть, - подсказал мистер Фиш.
   - Кончина, сэр, - надменно поправил его сэр Джозеф, - пресечет нить моей жизни, я мог надеяться, что дела мои окажутся в полном порядке.
   - Дорогой мой сэр Джозеф! - воскликнула леди, бывшая много моложе своего супруга. - Как можно упоминать о таких ужасах!
   - Миледи Баули! - заговорил сэр Джозеф, время от времени начиная беспомощно барахтаться, когда мысли его достигали особенно большой глубины, - в эту пору года нам следует подумать о... э-э... о себе. Нам следует заглянуть в свою... э-э... свою счетную книгу. Всякий раз, с наступлением этого дня, столь знаменательного в делах человеческих, нам следует помнить, что в этот день происходит серьезный разговор между человеком и его... э-э... его банкиром.
   Сэр Джозеф произнес эту речь так, словно хорошо сознавал заключенную в ней нравственную ценность и хотел даже Тоби Вэку предоставить возможность извлечь из нее пользу. Кто знает, не этим ли намерением объяснялось и то обстоятельство, что он все еще не распечатывал письма и велел Тоби подождать минутку.
   - Вы просили мистера Фиша написать, миледи... - начал сэр Джозеф.
   - Мистер Фиш, по-моему, уже написал это, - перебила его супруга, бросив взгляд на упомянутого джентльмена. - Но в самом деле, сэр Джозеф, я, кажется, не отошлю это письмо. Очень уж выходит дорого.
   - Что именно дорого? - осведомился сэр Джозеф.
   - Да это благотворительное общество. Они дают нам только два голоса при подписке на пять фунтов *. Просто чудовищно!
   - Миледи Баули, - возразил сэр Джозеф, - вы меня удивляете. Разве наши чувства должны быть соразмерны числу голосов? Не вернее ли сказать, что, для человека разумного, они должны быть соразмерны числу подписчиков и тому здоровому состоянию духа, в какое их приводит столь полезная деятельность? Разве не чистейшая радость - иметь в своем распоряжении два голоса на пятьдесят человек?
   - Для меня, признаюсь, нет, - отвечала леди. - Мне это досадно. К тому же, нельзя оказать любезность знакомым. Но вы ведь друг бедняков, сэр Джозеф. Вы смотрите на это иначе.
   - Да, я друг бедняков, - подтвердил сэр Джозеф, взглянув на бедняка, при сем присутствующего. - Как такового меня можно язвить. Как такового меня не однажды язвили. Но мне не нужно иного звания.
   "Какой достойный джентльмен, храни его бог!" - подумал Тоби.
   - Я, например, не согласен с Кьютом, - продолжал сэр Джозеф, помахивая письмом. - Я не согласен с партией Файлера. Я не согласен ни с какой вообще партией. Моему другу бедняку нет дела до всех этих господ, и всем этим господам нет дела до моего друга бедняка. Мой друг бедняк, в моем округе, это мое дело. Никто, ни в одиночку, ни совместно, не вправе становиться между моим другом и мной. Вот как я на это смотрю. По отношению к бедняку я беру на себя... э-э... отеческую заботу. Я ему говорю: "Милейший, я буду обходиться с тобой по-отечески".
   Тоби слушал очень внимательно, и понемногу на душе у него становилось легче.
   - Тебе, милейший, - продолжал сэр Джозеф, задержавшись рассеянным взглядом на Тоби, - тебе нужно иметь дело только со мной. Не трудись думать о чем бы то ни было. Я сам буду за тебя думать. Я знаю, что для тебя хорошо; я твой родитель до гроба. Такова воля всемогущего провидения. Твое же назначение в жизни - не в том, чтобы пьянствовать, обжираться и все свои радости по-скотски сводить к еде, - Тоби со стыдом вспомнил рубцы, - а в том, чтобы чувствовать, как благороден труд. Бодро выходи с утра на свежий воздух и... э-э... и оставайся там. Проявляй усердие и умеренность, будь почтителен, умей во всем себе отказывать, расти детей на медные гроши, плати за квартиру в срок и ни минутой позже, будь точен в денежных: делах (бери пример с меня; перед мистером Фишем, моим доверенным секретарем, всегда стоит шкатулка с деньгами) - и можешь рассчитывать на то, что я буду тебе Другом и Отцом.
   - Хороши же у вас детки, сэр Джозеф! - сказала леди и вся передернулась. - Сплошь ревматизм, лихорадка, кривые ноги, кашель, вообще всякие гадости!
   - И тем не менее, миледи, - торжественно отвечал сэр Джозеф, - я для бедного человека Друг и Отец. Тем не менее я всегда готов его подбодрить. В конце каждого квартала он будет иметь доступ к мистеру Фишу. В день Нового года я и мои друзья всегда будем пить за его здоровье. Раз в год я и мои друзья будем обращаться к нему с прочувствованной речью. Один раз в своей жизни он, возможно, даже получит - публично, в присутствии господ небольшое вспомоществование. А когда все эти средства, а также мысль о благородстве труда перестанут ему помогать и он навеки успокоится в могиле, тогда, миледи, - тут сэр Джозеф громко высморкался, - тогда я буду... на тех же условиях... Другом и Отцом... для его детей.