Диккенс Чарльз. Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы I-XXVI)

   - Садитесь, мистер Пинч, - сказал Пексниф. - Садитесь, пожалуйста. Как шли дела в наше отсутствие, мистер Пинч?
   - Вы... вы будете очень довольны планом начальной школы, сэр, - сказал мистер Пинч. - Он почти закончен.
   - Если вы хотите оказать мне любезность, мистер Пинч, - заметил Пексниф, махнув рукой и улыбнувшись, - мы с вами сейчас не будем касаться ничего такого, что стоит в связи с этим вопросом. Что делали вы, Томас, а?
   Том, все время переводивший взгляд с учителя на ученика, а с ученика опять на учителя, до того потерялся и расстроился, что не сразу нашелся что ответить. Во время наступившей неловкой паузы мистер Пексниф (отлично знавший, что Мартин упорно на него смотрит, хотя сам ни разу не взглянул в том направлении) прилежно мешал в камине, а когда мешать стало нечего, принялся за чай.
   - Ну, мистер Пексниф, - наконец сказал Мартин, не повышая голоса, если вы достаточно отдохнули и освежились, я буду очень рад услышать, что означает ваше обращение со мной.
   - Так что же, - вопросил мистер Пексниф, глядя на Тома еще более кротко и безмятежно, чем прежде, - так что же делали вы, Томас, а?
   Повторив этот вопрос, он оглядел стены, словно желая удостовериться, не осталось ли в них случайно старых гвоздей.
   Том совершенно потерял голову и, не зная, что сказать, даже сделал движение рукой, словно обращая внимание мистера Пекснифа на того джентльмена, который только что к нему адресовался, когда Мартин избавил его от дальнейших хлопот, заговорив сам.
   - Мистер Пексниф! - сказал он, раза два или три негромко стукнув по столу и сделав шаг вперед, так что теперь он мог бы дотронуться до Пекснифа, - вы слышали, что я сказал сейчас. Пожалуйста, потрудитесь мне ответить. Я спрашиваю вас, - тут он слегка повысил голос, - что это значит?
   - Я поговорю с вами, сударь, в скором времени, - сурово отвечал мистер Пексниф, в первый раз удостаивая Мартина взглядом.
   - Вы очень любезны, - возразил Мартин, - в скором времени мне не подходит. Я прошу вас поговорить со мной сейчас.
   Мистер Пексниф сделал вид, будто глубоко заинтересован своей записной книжкой, однако руки у него так дрожали, что книжка подскакивала в них.
   - Сейчас, - повторил Мартин, снова стуча по столу, - сейчас. "В скором времени" мне не подходит. Сейчас!
   - Вы угрожаете мне, сударь! - воскликнул мистер Пексниф.
   Мартин посмотрел на него и ничего не ответил, однако любопытный наблюдатель мог бы заметить, что рот у него зловеще перекосился, а правая рука непроизвольно дернулась по направлению к галстуку мистера Пекснифа.
   - Как это ни грустно, я вынужден сказать, сударь, - продолжал мистер Пексниф, - что угрозы были бы в полном соответствии с вашей репутацией. Вы обманули меня. Вы воспользовались известной вам простотой и доверчивостью моего характера. Вы проникли в этот дом, - продолжал мистер Пексниф, вставая, - обманным образом, под ложным предлогом.
   - Продолжайте, - сказал Мартин, презрительно улыбаясь. - Теперь я вас понимаю. Еще что?
   - Вот что еще, сударь! - воскликнул мистер Пексниф, дрожа с головы до ног и потирая руки, словно от холода. - Вот что еще, если вы принуждаете меня оглашать ваш позор перед третьим лицом, чего я не желал и не имел намерения делать. Эту скромную обитель, сударь, не должно осквернять присутствие человека, который обманул, и жестоко обманул, почтенного, всеми любимого и уважаемого старца и который умышленно скрыл этот обман от меня, когда искал моего покровительства и зашиты, зная, что я, при всем моем смирении, человек честный и стараюсь выполнить свой долг на этой грешной земле, воюя с пороком и вероломством. Я оплакиваю вашу развращенность, сударь, - произнес мистер Пексниф, - я скорблю о вашем падении, я сожалею о вашем добровольном удалении с путей добродетели и мира, усыпанных, цветами, - тут он ударил себя по груди, этому вертограду добродетели, - но я не могу терпеть в своем доме змею и ехидну. Ступайте, молодой человек, - произнес мистер Пексниф, простирая руку, - ступайте! Я отрекаюсь от вас, как и все, кто вас знает!
   Трудно сказать, для чего Мартин при этих словах сделал шаг вперед. Довольно нам знать, что Том Пинч удержал его в своих объятиях и что мистер Пексниф так поспешно попятился, что оступился, споткнулся о стул и с размаху сел на пол, где и остался недвижим, не делая попытки подняться и уткнувшись головой в угол, - быть может потому, что считал это место самым безопасным.
   - Пустите меня, Пинч! - кричал Мартин, вырываясь. - Для чего вы меня держите! Неужели вы думаете, что от одной оплеухи этому негодяю что-нибудь сделается? Неужели вы думаете, что, если я плюну ему в лицо, это может его хоть сколько-нибудь унизить? Взгляните на него, взгляните на него, Пинч!
   Мистер Пинч невольно взглянул. Нельзя сказать, чтобы мистер Пексниф, несколько помятый и весьма непрезентабельный после дороги, сидя, как мы уже говорили, на ковре и упираясь головой в острый угол панели, являл собой образец привлекательности и человеческого достоинства. И все же это был Пексниф; никак нельзя было отнять у него это единственное и неотразимое, с точки зрения Тома, преимущество. Он ответил Тому взглядом, как бы говоря: "Да, мистер Пинч, взгляните на меня! Вот он я! Вы знаете, что поэт сказал о честном человеке: честный человек есть одно из великих созданий природы, которые можно видеть даром! Взгляните же на меня!"
   - Вот он перед вами во всей красе, - продолжал Мартин, - опозоренный, продажный, ни на что больше не годный, тряпка для грязных рук, подстилка для грязных ног, лживый, подлый, виляющий хвостом пес, самый последний, самый гнусный из проходимцев на земле! Попомните мои слова, Пинч! Придет день, он это знает, это и сейчас видно по его лицу, - когда даже вы его раскусите и поймете, как понимаю я! Он отрекается от меня! Запечатлейте в памяти образ отступника, Пинч, и пусть воспоминание о нем поможет вам прозреть!
   При этих словах он указал на Пекснифа с невыразимым презрением и, нахлобучив шляпу на голову, вышел из комнаты, а там и из дому. Он шел так быстро, что уже миновал последние дома в селении, когда услышал, что Том Пинч, задыхаясь, окликает его издали.
   - Ну, в чем дело? - спросил Мартин, когда Том подошел ближе.
   - Боже мой, боже мой! - воскликнул Том. - Вы уходите?
   - Ухожу! - отозвался он эхом. - Ухожу!
   - Я не про это, но как же, вы уходите так сразу, в такую погоду, пешком, без вещей, без денег?
   - Да, - ответил Мартин непреклонно, - вот так и ухожу.
   - Но куда? - воскликнул Том. - Куда вы денетесь?
   - Не знаю, - сказал он. - Впрочем, знаю: я уеду в Америку!
   - Нет, нет! - воскликнул Том с грустью. - Не уезжайте туда! Пожалуйста! Одумайтесь! Пожалейте себя. Не уезжайте в Америку!
   - Я уже решил, - сказал Мартин. - Ваш друг был прав. Я уеду в Америку. Спасибо вам, Пинч!
   - Возьмите это! - сказал Том, в сильном волнении протягивая ему книгу. - Мне нужно поскорей домой, и я никак не могу сказать всего, что хотел. Господь с вами! Взгляните на листок, который я загнул. Прощайте же, прощайте!
   Простая душа, он со слезами на глазах пожал Мартину руку, и, торопливо попрощавшись, они пошли каждый своей дорогой.
   ГЛАВА XIII
   повествует о том, к чему привело Мартина его безрассудное решение, после того как он покинул дом мистера Пекснифа; с кем он повстречался; какие тревоги пережил и какие новости услышал
   Машинально зажав книгу Тома Пинча под мышкой и даже не застегнув пальто в защиту от проливного дождя. Мартин упрямо шел вперед все тем же быстрым шагом, пока не миновал придорожного столба и не свернул на большую дорогу в Лондон. Но даже и тут он почти не замедлил шага, хотя уже начинал думать и смотреть по сторонам, мало-помалу высвобождаясь из тисков гнева и негодования, до того времени державших его в плену.
   Надо сказать, что в эту минуту ничто вокруг не радовало его глаз и не отвлекало от грустных размышлений. День занимался на востоке бледной полосой водянистого света и гнал перед собой мрачные тучи, из которых густой и влажной пеленой падал дождь. Он струился с каждой ветки, с каждой колючки в живой изгороди, прокладывал водостоки на тропе, бороздил дорогу сотнями ручейков, пробивал бесчисленные дырки на поверхности каждого пруда и каждой лужи. Он падал в траву, хлюпая и чмокая, и превращал каждую борозду на вспаханном поле в грязную канаву. Нигде не видно было ни одной живой души. Пейзаж не мог бы казаться более унылым, даже если бы вся одушевленная природа растворилась в воде и снова пролилась дождем на землю.
   Перспективы одинокого путника были так же безрадостны, как и окружавшие его виды. Без друзей и без денег, взбешенный до последней степени, глубоко уязвленный в своем самолюбии и гордости, он лелеял в душе множество независимых замыслов и терзался сознанием невозможности их осуществить, поистине, даже самый мстительный враг был бы доволен размерами его несчастий. Вдобавок ко всем остальным бедам, он только теперь почувствовал, что вымок насквозь и продрог до костей.
   В этом плачевном положении он вспомнил о книге мистера Пинча, скорее оттого, что ее было не слишком удобно нести, чем в надежде извлечь утешение из этого прощального дара. Он взглянул на полустертые буквы на корешке и, увидев, что это был случайный томик "Бакалавра из Саламанки" * на французском языке, раз двадцать послал к черту Тома Пинча с его чудачеством. Раздосадованный и сильно не в духе, он уже собирался зашвырнуть книжку подальше, как вдруг припомнил, что Том просил его посмотреть загнутый лист, и, раскрыв книгу на этой странице, для того чтобы иметь еще одну причину подосадовать на Тома за предположение, будто какие-то прокисшие остатки премудрости "Бакалавра" могут его ободрить в таких обстоятельствах, нашел...
   Ну что ж! Немного - но все, что имел Том. Те самые полсоверена. Том наспех завернул деньги в бумажку и приколол к странице. На обороте были нацарапаны карандашом следующие слова: "Мне они, право, не нужны. Я бы не знал, куда их девать". Бывает такая ложь, Том, которая возносит человека к небесам, словно светлые крылья. И бывает такая правда, холодная, горькая, язвительная правда, до тонкости известная нашим ученым, которая приковывает к земле свинцовыми цепями. Кто не предпочел бы в свой смертный час легчайшее перо лжи, такой, как твоя, Том, всем иглам, вырванным с начала времен из колючего дикобраза горькой правды!
   Мартин был очень чувствителен ко всему, что касалось его лично, и это доброе дело Тома сильно его взволновало. Уже через несколько минут у него значительно повысилось настроение, и он вспомнил, что еще не совсем обнищал, так как оставил у Пекснифа порядочный запас платья, а в кармане у него лежат золотые часы с крышкой. Мартин испытывал также немалое удовольствие при мысли о том, какой он, должно быть, обаятельный молодой человек, если произвел такое впечатление на Тома, а также - насколько он выше Тома во всех отношениях и насколько у него больше шансов выйти в люди. Воодушевленный этими мыслями и еще более укрепившись в своем намерении добиться счастья за рубежом, он решил, не теряя времени, отправиться к Лондон, чтобы по возможности собраться со средствами.
   В добрых десяти милях от селения, замечательного тем, что в нем обитал мистер Пексниф, он остановился позавтракать в маленькой придорожной харчевне и, усевшись перед очагом на скамью с высокой спинкой, стянул с себя мокрое пальто и повесил его сушиться перед весело пылающим огнем. Эта харчевня была совсем не похожа на ту гостиницу, где он пировал прошлый раз; она не могла похвастаться никакими особенными удобствами, разве только кухней с кирпичным полом; но дух так скоро приспособляется к нуждам тела, что этот бедный постоялый двор, которым Мартин пренебрег бы еще вчера, показался ему теперь лучше всякой гостиницы, а яичницу с салом и кружку пива он отнюдь не счел грубой пищей, вполне соглашаясь с надписью на оконном ставне, объявлявшей эти яства "Лучшим угощением для путешественников".
   Он отодвинул от себя пустую тарелку и, в то время как вторая кружка пива грелась для него на очаге, глядел, задумавшись, на огонь, пока не заболели глаза. Потом стал рассматривать ярко раскрашенные картинки из священного писания в узеньких, как на дешевых зеркальцах для бритья, черных рамках, где волхвы, похожие друг на друга, как родные братья, поклонялись младенцу в розовых яслях; где блудный сын в красных лохмотьях возвращался к лиловому отцу и уже предвкушал мысленно заклание зеленого, как морская волна, тельца. Мартин посмотрел в окно на косой дождь, струйками стекавший с вывески на столбе напротив дома, на переполненную колоду для водопоя, а потом снова перевел глаза на огонь, казалось различая среди горящих поленьев отражение далекого Лондона.
   Он много раз повторил этот осмотр в одном и том же порядке, как будто это было необходимое дело, когда шум колес за окном привлек его внимание и нарушил этот порядок. Выглянув во двор, он увидел крытый фургон, запряженный четверкой лошадей и груженный, насколько можно было разглядеть, зерном и соломой. Возчик, который приехал один, остановился перед харчевней напоить свою четверку и скоро вошел в общую комнату, топая ногами и стряхивая воду со шляпы и куртки.
   Это был краснощекий и дюжий молодой парень, щеголь в своем роде и с добродушной физиономией. Подойдя к огню, он в знак приветствия поднес ко лбу указательный палец жесткой кожаной перчатки и заметил (без особенной надобности), что погода нынче из ряду вон дождливая.
   - Да, очень дождливая, - сказал Мартин.
   - Что-то я и не запомню такого ливня.
   - Мне еще не приходилось под таким мокнуть, - сказал Мартин.
   Возчик взглянул на забрызганное грязью платье Мартина, на мокрые рукава его рубашки, на пальто, сохнущее перед огнем, и после некоторого молчания сказал, грея руки:
   - Попали под дождик, сэр?
   - Да, - коротко ответил Мартин.
   - Верхом ехали, должно быть? - спросил возчик.
   - Ехал бы, если бы у меня была лошадь, - ответил Мартин.
   - Плохо дело, - сказал возчик.
   - Бывает и хуже, - сказал Мартин.
   Возчик сказал "плохо дело" не столько потому, что у Мартина не было лошади, сколько потому, что в его ответе слышался бесшабашный вызов своему положению, заставляя предполагать многое. Ответив возчику, Мартин засунул руки в карманы и засвистал, давая этим понять, что он нисколько не интересуется фортуной и вовсе не желает прикидываться ее любимчиком, когда этого нет в действительности, и что ему нет ровно никакого дела до нее, до возчика и вообще ни до кого на свете.
   С минуту возчик глядел на него украдкой, а затем стал греться у огня, время от времени прерывая это занятие свистом. Наконец он спросил, указывая большим пальцем на дорогу:
   - Туда или обратно?
   - Куда это "туда"? - спросил Мартин.
   - В Лондон, разумеется, - сказал возчик.
   - Значит, туда, - ответил Мартин. После чего он небрежно кивнул головой, словно говоря: "Теперь вам все известно", - и, засунув руки глубже в карманы, засвистал громче прежнего, но уже на другой мотив.
   - И я туда, - заметил возчик. - В Хаунсло, десять миль не доезжая Лондона.
   - Вот как? - отозвался Мартин и, перестав свистать, взглянул на него.
   Возчик стряхнул над огнем мокрую шляпу, так что зашипело в очаге, и ответил:
   - Ну, разумеется.
   - Тогда, - сказал Мартин, - я буду с вами откровенен. Судя по моему платью, вы, может быть, думаете, что у меня много лишних денег. У меня их нет. Я не могу заплатить за проезд больше кроны, потому что их у меня всего две. Если вы можете довезти меня за эту цену да еще за мой жилет или вот этот шелковый платок - пожалуйста. Если нет - не надо.
   - Коротко и ясно, - заметил возчик.
   - Вы хотите больше? - сказал Мартин. - Ну так больше у меня не найдется, и взять мне неоткуда; значит, разговор кончен. - И тут он опять засвистал.
   - Разве я говорил, что мне надо больше? - спросил возчик с некоторым даже возмущением.
   - Вы не сказали, что с вас этого довольно, - возразил Мартин.
   - Да как же я мог, когда вы не даете слова вымолвить? Насчет жилета, сказать по правде, я его и даром не возьму, а уж господский жилет мне и вовсе не нужен; шелковый платок другое дело: ежели останетесь довольны, когда доедем до Хаунсло, я не откажусь от такого подарка.
   - Значит, по рукам? - спросил Мартин.
   - По рукам, - отвечал возчик.
   - Тогда допейте это пиво, - сказал Мартин, подавая ему кружку и с большой готовностью натягивая пальто, - и давайте поедем как можно скорей.
   Через какие-нибудь две минуты он заплатил по счету - что-то около шиллинга, растянулся во весь рост на охапке соломы на самом верху воза, слегка приподняв брезент впереди, чтобы удобнее было разговаривать с новым приятелем, и покатил в нужном ему направлении так лихо и весело, что это было одно удовольствие.
   Возчика звали Вильям Симмонс, как он вскоре сообщил Мартину, а более известен он был под именем Билла, и его щеголеватая наружность объяснялась причастностью к большой конторе дилижансов в Хаунсло, куда он вез солому и зерно с одной фермы в Вильтшире, принадлежавшей этой конторе. По его словам, он часто ездил туда и обратно с такими поручениями, а также приглядывал за больными и сменными лошадьми, и об этих животных у него нашлось что порассказать, причем рассказ отнял довольно много времени. Он мечтал о постоянной должности возчика и надеялся ее получить, как только откроется вакансия. Кроме того, он был любителем музыки и носил в кармане маленький корнет-а-пистон, на котором, как только умолкал разговор, наигрывал начало множества мотивов, непременно сбиваясь в конце.
   - Эх! - сказал Билл со вздохом, вытерев губы ладонью и укладывая свой инструмент в карман, после того как отвинтил и прочистил мундштук. Молодчина Нэд, кондуктор Скорого Солсберийского, вот это так мастер был играть. Вот это был кондуктор. Можно сказать, ангел, а не кондуктор!
   - Разве он умер? - спросил Мартин.
   - Умер! - пренебрежительно ответил возчик. - Как бы не так! Попробуйте-ка его уморить. Не выйдет. Не так-то он глуп.
   - Вы говорили о нем в прошедшем времени, - заметил Мартин, - оттого я и подумал, что его больше нет на свете.
   - Его больше нет в Англии, если вы это имеете в виду, - сказал Билл. Он уехал в Америку.
   - В Америку? - спросил Мартин, вдруг заинтересовавшись. - Давно ли?
   - Лет пять назад или около того, - сказал Билл. - Он тут завел было трактир, только запутался в долгах и в один прекрасный день взял да и сбежал в Ливерпуль, не сказав никому ни слова, а там отплыл в Америку.
   - Ну и что же? - спросил Мартин.
   - Ну и что же! А когда он высадился на берег без гроша в кармане, в Соединенных Штатах ему, конечно, очень обрадовались.
   - Что вы этим хотите сказать? - с раздражением спросил Мартин.
   - Что хочу сказать? - ответил Билл. - Да вот что. В Соединенных Штатах все люди равны, верно? Там, говорят, совсем неважно, есть у человека тысяча фунтов или нет ничего, особенно в Нью-Йорке, куда попал Нэд.
   - В Нью-Йорке, да? - спросил Мартин в раздумье.
   - Да, - сказал Билл, - в Нью-Йорке. Я потому это знаю, что он писал домой, будто в Нью-Йорке ему все время вспоминается Старый Йорк *, просто как живой, - оттого, должно быть, что нисколько на него не похож. По какой части Нэд там пристроился, этого я, право, не знаю, только он писал домой, что все время распевает с приятелями "Здравствуй, Колумбия!" * да бранит президента; так что, мне думается, это опять что-нибудь по Трактирной части, а может, клуб какой-нибудь. Как бы там ни было, капитал он нажил.
   - Не может быть! - воскликнул Мартин.
   - Да, нажил, - сказал Билл. - Я это знаю, потому что он тут же все потерял, когда лопнуло разом двадцать шесть банков. Удостоверившись, что платить по ним ничего не будут, он переписал много бумаг на имя отца и послал домой вместе с почтительным письмом. Их показывали у нас во дворе, когда делали сбор в пользу старика, чтобы ему было на что побаловаться табачком в работном доме.
   - Почему же он не берег деньги, пока они были? - сказал Мартин с негодованием.
   - Ваша правда, - сказал Билл, - тем более что все они были в бумагах, так что и беречь их ничего не стоило, надо было только сложить помельче.
   Мартин ничего ему не ответил, но вскоре после этого задремал и проспал целый час или более того. Проснувшись и увидев, что дождь перестал, он перебрался на козлы к вознице и стал задавать ему разного рода вопросы: сколько времени счастливый кондуктор Скорого Солсберийского дилижанса плыл через Атлантический океан; в какое время года он отправился в плавание; как назывался корабль, на котором он ехал; сколько он заплатил за билет; сильно ли страдал от морской болезни, и так далее. Но обо всех этих обстоятельствах его приятелю не было известно ровно ничего или очень мало, и он отвечал на вопросы либо явно наобум, либо признавался, что ничего на этот счет не слыхал или позабыл; и хотя Мартин не раз возвращался к этой теме, он так и не мог добиться толкового ответа насчет всех этих существенных подробностей.
   Они тащились целый день и останавливались так часто - то закусить, то переменить лошадей, то сменить или захватить с собой упряжь, то по одному, то по другому делу, связанному с движением дилижансов по этой дороге, - что была уже полночь, когда они добрались до Хаунсло. Не доезжая конюшни, куда направлялся фургон, Мартин сошел, уплатил крону, заставил своего честного приятеля взять шелковый платок, несмотря на все отговорки, которым явно противоречило жадное выражение его разгоревшихся глаз. После этого они распрощались, и когда фургон въехал во двор и ворота за ним заперли, Мартин остался на темной улице и с особенной силой почувствовал, что он изгнан без возврата и одинок в этом страшном мире.
   Однако и в эту минуту уныния и нередко впоследствии воспоминание о мистере Пекснифе, подобно горькому лекарству, поддерживало его силы, пробуждая в нем негодование, которое действовало очень благотворно, заставляя его упрямо держаться и терпеть. Под влиянием этого жгучего чувства он без дальнейших проволочек отправился в Лондон. Добравшись туда в середине ночи и не зная, где искать еще не запертую харчевню, он вынужден был до самого утра ходить по улицам и площадям.
   3а час до рассвета он очутился в той части города, близ театра Аделфи *, где дома победней, и, обратившись к человеку в меховой шапке, который снимал ставни с окон дрянного трактира, сообщил ему, что он приезжий, и спросил, нельзя ли получить здесь ночлег. На его счастье оказалось, что можно. Постель, хотя и не из роскошных, была довольно чистая, и Мартин, забравшись в нее, радовался теплу, покою и возможности забыться.
   Был уже поздний день, когда он проснулся. И пока он умылся, оделся и позавтракал, опять уже начало темнеть. Это вышло даже к лучшему, ибо Мартину было совершенно необходимо расстаться со своими часами, заложив их какому-нибудь услужливому ростовщику. Он все равно стал бы дожидаться наступления темноты, даже если бы это был самый длинный день в году и с утра ему не пришлось бы позавтракать.
   Он миновал больше золотых шаров, чем нашлось бы у всех жонглеров Европы вместе взятых, прежде чем решился отдать предпочтение какой-нибудь из ссудных касс, которым эти символические изображения служили вывеской. В конце концов он вернулся к одной из первых лавок, какие видел по дороге, и, войдя через боковую дверь, где три золотых шара вместе с надписью "Денежные ссуды" отражались туманно и призрачно в тусклом стекле, вошел в один из чуланчиков, или отдельных клеток, отгороженных для удобства более робких и неопытных клиентов. Он юркнул туда, достал из кармана часы и положил их на прилавок.
   - Клянусь душой и жизнью, - говорил закладчику в соседнем отделении чей-то негромкий голос, - вам следовало бы дать больше, хоть немножко больше! Право, следовало бы! Не мешало бы скинуть хоть четверть унции с вашего фунта мяса, мой любезный Шейлок *, пускай уж будет два шиллинга шесть пенсов.
   Мартин невольно отступил назад, сразу узнав этот голос.
   - Вы все шутите, - вполне деловым тоном сказал приемщик; он свернул заклад (очень похожий на рубашку) и теперь чинил гусиное перо на прилавке.
   - Мне не, до шуток, пока я сюда хожу, - сказал мистер Тигг. - Ха-ха! Недурно сказано! Пусть будет два шиллинга шесть пенсов, дорогой друг, только для этого случая. Полкроны - дивная монета. Два шиллинга шесть! Идет за два шиллинга шесть! В последний раз - за два шиллинга шесть пенсов!
   - Последний раз будет, когда совсем износится, - отвечал приемщик. - И так она вся пожелтела на службе.
   - Ее хозяин пожелтел на службе, если вы это имели в виду, мой друг, сказал мистер Тигг, - на службе неблагодарной родине. Так вы дадите два шиллинга шесть?
   - Дам, как всегда давал, - возразил приемщик, - два шиллинга. Фамилия, полагаю, все та же?
   - Все та же, - сказал мистер Тигг, - моя претензия на титул пэра пока еще не утверждена палатой лордов.
   - Адрес прежний?
   - Ничего подобного, - сказал мистер Тигг. - Я перенес мою городскую резиденцию из номера тридцать восьмого, Мэйфер, в номер тысяча пятьсот сорок второй, Парк-лейи *.
   - Ну, знаете ли, этого я записывать не стану, - усмехнувшись, сказал закладчик.
   - Можете записать все, что вам угодно, мой друг, - произнес мистер Тигг. - Факт остается фактом. Помещение для второго дворецкого и пятого лакея оказалось до неприличия мизерным и непрезентабельным, и я был вынужден из уважения к их чувствам, которые делают им большую честь, снять на семь лет, на четырнадцать лет или на двадцать один год, с возобновлением аренды по желанию съемщика, элегантный особняк со всеми удобствами, номер тысяча пятьсот сорок два, Парк-лейн. Давайте два шиллинга шесть пенсов и приходите ко мне в гости.