Диксон Гордон. Лалангамена (сборник)

   И снова, как много раз за последнее время, в голове у него пронеслись завершающие строки древней поэмы Роберта Фроста:
   Зароки выполнить осталось,
   И веки смежит мне усталость.
   Он обещал, что вернется домой, и он выполнит это обещание. Несмотря на саму смерть, он вернется на Землю.
   «Это исключено, — говорили ему врачи. — Вы никогда не вернетесь на Землю. Вы умрете в космосе».
   И убедительно показали, как это все произойдет. Они вычислили все до последней секунды: когда перестанет биться сердце, когда перестанет дышать грудь. Болезнь, подхваченная им в чужих мирах, неизлечима. Роберт Мёрдок был обречен.
   Но он сказал им, что все равно вернется домой, что намерен лететь на Землю. И они выслушали его план.
   Теперь, когда жизни оставалось не более получаса Мердок шел по длинному коридору корабля; неестественно громко звенели его шаги по металлу узких безмолвных проходов. Он был готов сдержать свое слово.
   Перед одной дверью Мёрдок остановился, повернул маленький рычажок, и дверь в камеру плавно скользнула в сторону. В темноте неподвижно стоял высокий мужчина. Мёрдок быстро произвел настройку.
   — Пора? — спросил мужчина.
   — Да, — ответил Роберт Мёрдок. — Пора.
   Через миг высокий мужчина мягко ступил в коридор; осветились глубоко посаженные глаза, почти спрятанные под выдающимися вперед надбровными дугами. Его тяжелое, с квадратным подбородком лицо казалось высеченным из камня.
   — Вот видишь, — улыбнулся он. — Я безупречен.
   — Да, это так, — отозвался Мёрдок. «Но в конце концов, — мелькнула мысль, — все зависит от безупречности. Не должно быть ни единого изъяна, сколь угодно малого. Ни единого».
   — Меня зовут Роберт Мёрдок, — сказал высокий подтянутый мужчина в форме космонавта. — Мне сорок один год; здоров телом и духом. Два десятка лет я провел в космосе и сейчас возвращаюсь домой.
   Мёрдок чуть заметно вздохнул, и напряженная победная улыбка скользнула по его усталому лицу.
   — Сколько еще? — спросил мужчина.
   — Десять минут, — медленно произнес Мёрдок. — Может быть, двумя-тремя секундами больше. Мне сказали, что это будет безболезненно.
   — В таком случае… — Мужчина замолчал и после недолгой паузы добавил: — Мне жаль.
   Мёрдок снова улыбнулся. Он знал, что машина, какой бы безупречной она ни была, не может испытывать сожаления, и все же от этих слов ему стало легче.
   «Все будет хорошо, — одобрительно подумал Мёрдок. — Он займет мое место, и родители никогда не заподозрят, что сын не вернулся домой. А через месяц, как условлено, машина обратится к представителям компании на Земле. Да, — подумал Мёрдок, — все будет хорошо».
   — Помни, — сказал он. — Когда настанет пора уходить, они должны поверить, что ты опять улетаешь в космос.
   — Разумеется, — ответила машина. И собственный голос Мердока продолжал объяснение: — Когда истечет месяц, они увидят, как я поднимаюсь в ракету и улетаю с Земли, и будут знать, что я не вернусь еще двадцать лет. Они примут как должное, что их сын обязан вернуться на корабль, ведь космонавт, если только он здоров, покидает службу не раньше, чем в шестьдесят лет. Будь уверен, все выйдет, как ты хочешь.
   «Да, — сказал себе Мердок, — все должно получиться; недаром каждая мельчайшая деталь продумана и учтена. У андроида мои воспоминания, мой голос, мои привычки. А когда он покинет отца и мать, якобы возвращаясь к звездам, заранее записанные мной ленты будут продолжать разговаривать с ними из космоса совсем как прежде. До самой их смерти. Они так и не узнают, что меня нет в живых!»
   — Теперь ты готов? — мягко спросил мужчина.
   — Да, — кивнул Мердок. — Я готов.
   И они медленно пошли по длинному коридору.
   Роберт Мёрдок вспоминал, как гордились его родители, когда его взяли на Космическую Службу. Одного во всем городе Тайервилле. О, то был великий день! Играл местный оркестр, мэр — старый мистер Харкнесс с вечно спадающими маленькими очками — произнес речь о том, как гордится Тайервилль своим избранным сыном… По щекам матери текли слезы радости.
   Но в конечном итоге это только справедливо. Другие мальчишки, не выдержавшие конкурса, не жили, подобно ему, одной мечтой о космосе. Он знал, что станет космонавтом и в один прекрасный день отправится к звездам. С того самого холодного декабрьского дня, когда он, двенадцатилетним сорванцом, наблюдал, как плавит и выжигает черную землю ракета с Луны, он грезил лишь о космосе, о звездах, о безграничных горизонтах и удивительных мирах.
   Мало кто мог пожертвовать всем ради космоса. Даже сейчас, спустя два десятилетия, в его ушах звучал голос Джулии: «Да, я уверена, ты любишь меня, Боб, но недостаточно. Недостаточно, чтобы отказаться от своей мечты». И она покинула его, ушла из его жизни, потому что знала, что там нет места для нее. Там был лишь один космос — глубокий космос, и ракетные корабли, и пылающие звезды. И больше ничего.
   Он вспоминал последнюю ночь на Земле, двадцать лет назад, когда, лежа в постели, он ощутил огромную тяжесть сомкнувшейся вокруг него Вселенной. Ему вспомнились бессонные часы перед рассветом, когда он почувствовал нарастающее напряжение внутри маленького белого дома, внутри его самого, лежащего в накаленном безмолвии комнаты. Он вспоминал предутренний дождь, барабанящий по крыше, и гром, сотрясающий канзасское небо. А затем каким-то образом гром слился с мощным ревом атомных двигателей ракеты, уносящей его от Земли, все дальше к звездам… все дальше.
   Дальше…
   Высокий мужчина в аккуратной форме космонавта закрыл внешний люк и взглядом проводил мертвое тело в темноту. Корабль и андроид были единым целым; пара сложных — и безупречных машин, выполняющих свою работу.
   Роберт Мёрдок завершил свой жизненный путь.
   Теперь он будет спать вечным сном в холодном космосе.
   Корабль приземлился солнечным июльским утром. Яркое солнце Канзаса согревало толпы радостных людей, выкрикивающих имя космонавта, оркестр гремел медью, представители городских властей повторяли про себя тщательно подготовленные речи, размахивали флажками дети. Но вот людское море смолкло. Атомные двигатели стихли, и медленно откатилась дверь люка.
   Высокий и мужественный, в великолепной одежде, тысячами бликов отбрасывающей солнечные лучи, появился Роберт Мёрдок. Он улыбнулся и взмахнул рукой, и толпа снова взорвалась приветственными криками и аплодисментами.
   А на самом краю толпы ждали две фигуры: сгорбленный старик, трясущийся над палочкой, и старая, морщинистая женщина с растрепавшимися на ветру седыми волосами. Ее глаза сияли.
   Когда высокий мужчина наконец достиг их, проложив себе дорогу сквозь плотное кольцо восторженных сограждан, они обняли его и лихорадочно к нему приникли.
   Так они и шли: космонавт в центре, родители, не спуская с него затуманенных глаз, по бокам.
   Их дорогой сын вернулся. Роберт Мёрдок наконец пришел со звезд домой.
   — Ну вот, — сказал стоявший поодаль человек. — Вот они идут.
   Его товарищ вздохнул и покачал головой.
   — И все же, мне кажется это нечестным.
   — Но ведь они этого хотели, не так ли? — возразил первый. — Такова была их воля. Чтобы дома не встречала сына смерть. Все равно через месяц он снова улетит на двадцать лет. — Мужчина замолчал и показал рукой на две фигуры неподалеку. — И ведь они действительно безупречны? Он ничего не заметит.
   — Пожалуй, ты прав, — отозвался второй. — Не заметит.
   Он провожал взглядом обнявшиеся фигуры, пока те не скрылись из виду.

Дональд Уэстлейк
Победитель ^[14]

   Уордмен стоял у окна и видел, как Ревелл вышел за пределы разрешенной территории.
   — Подойдите, — предложил он журналисту. — Сейчас вы увидите Охранника в действии.
   Журналист обошел стол и встал рядом у окна.
   — Один из них?
   — Да, — в предвкушении улыбнулся Уордмен. — Вам повезло, это редкий случай. Как будто специально ради вас.
   — Разве он не знает, что будет? — тревожно спросил журналист.
   — Конечно, знает. Некоторые, правда, не верят, пока не убедятся сами. Смотрите.
   Ревелл не спеша шел по направлению к лесу. Отойдя от края лагеря метров на двести, он начал сгибаться, зажимая живот руками, споткнулся, застыл, затем, шатаясь, медленно двинулся вперед. Преодолевая боль, он продолжал идти, но, не дойдя до леса, свалился на землю и замер.
   У Уордмена пропала всякая охота смотреть, что будет дальше, — откровенно говоря, он был скорее теоретиком и грубая действительность его отпугивала. Повернувшись к столу, он включил селектор:
   — Носилки для Ревелла к лесу.
   Услышав имя, журналист обернулся.
   — Ревелл? Это который? Поэт?
   — Если его кропания можно назвать поэзией. — Губы Уордмена в отвращении скривились. Он читал кое-какие произведения Ревелла: дрянь, дрянь.
   Журналист снова посмотрел в окно.
   — Я слышал, что его арестовали, — задумчиво проговорил он.
   Через плечо посетителя Уордмен видел, как Ревелл приподнялся и на коленях медленно пополз к лесу. К нему подбежали люди с носилками, подхватили сраженное болью тело и понесли к лагерю. Когда они скрылись из виду, журналист спросил:
   — Он поправится?
   — Денек-другой полежит в изоляторе и придет в себя. Небольшое растяжение связок. Журналист отвернулся от окна.
   — Очень наглядно, — осторожно сказал он.
   — Вы — первый посторонний, наблюдавший эту картину, — с удовлетворением произнес Уордмен. К нему вновь вернулось хорошее настроение. — Сенсация, не правда ли?
   — Да, — согласился журналист, садясь в кресло. — Сенсация.
   Они вернулись к интервью.
   Уордмен уже сбился со счета, в который раз за этот год ему приходилось объяснять, что делал Охранник и в чем его великое значение для общества.
   Сердцем Охранника была миниатюрная черная коробка, крошечный радиоприемник, вживленный в тело заключенного. В центре лагеря устанавливался передатчик. Пока заключенный находился в пределах 150-метровой зоны действия передатчика, все шло хорошо. Но стоило ему отойти, как черная коробка начинала посылать импульсы боли в его нервную систему. Боль усиливалась по мере удаления от передатчика и в своем пике буквально парализовывала.
   — Понимаете, заключенный не может скрыться, — продолжал Уордмен. — Даже если бы Ревелл добрался до леса, мы бы его нашли — он неминуемо выдал бы себя криками.
   Идею Охранника первоначально предложил сам Уордмен, в ту пору младший надзиратель федеральной исправительной тюрьмы. На протяжении нескольких лет ее внедрению мешали всякого рода сентиментальные возражения, но сейчас наконец Уордмена поставили во главе опытного проекта с испытательным сроком в пять лет.
   — Если результаты окажутся хорошими, а я в этом убежден, — сказал Уордмен, — то все тюрьмы Федеральной системы возьмут на вооружение новый метод.
   И в самом деле, Охранник исключал всякую возможность побега, позволял легко справляться с беспорядками — достаточно было на минуту-другую выключить передатчик — и упрощал саму систему охраны тюрем.
   — У нас здесь охрана, как таковая, отсутствует, — продолжал Уордмен. — Только несколько человек на экстренный случай и для работы в изоляторе.
   Опытный проект был рассчитан исключительно на государственных преступников.
   Уордмен улыбнулся:
   — Можно сказать, что в нашей тюрьме собралась нелояльная оппозиция.
   — Иными словами, политические заключенные, — сказал журналист.
   — Мы не употребляем такой формулировки, — сухо произнес Уордмен.
   Журналист принес свои извинения и поторопился закончить интервью. Уордмен, вновь обретя благодушный вид, проводил его до выхода из тюрьмы.
   — Взгляните. — Он взмахнул рукой. — Никаких стен, никаких пулеметов на вышках. Вот наконец идеальная тюрьма!
   Журналист еще раз поблагодарил его за интервью и направился к машине. Уордмен подождал, пока он уедет, после чего пошел в изолятор взглянуть на Ревелла. Но тому сделали укол, и сейчас он спал.
   Ревелл лежал на спине, уставясь в потолок. Одна и та же мысль неотступно ворочалась в голове: «Я не знал, что это будет так больно. Я не знал, что это будет так больно». Он мысленно взял большую кисть и вывел черной краской на безукоризненно белом потолке: «Я не знал, что это будет так больно».
   — Ревелл!
   Он повернул голову и увидел стоявшего у постели Уордмена, но не произнес ни слова в ответ.
   — Мне сказали, что вы очнулись.
   Ревелл молчал.
   — Я предупреждал вас, — напомнил Уордмен. — Я говорил, что бежать бессмысленно.
   Ревелл открыл рот и сказал:
   — Все в порядке, не беспокойтесь. Вы делаете свое дело, я — свое.
   — Не беспокойтесь?! — вытаращился на него Уордмен. — С чего это я стану беспокоиться?
   Ревелл поднял глаза к потолку. Слова, начертанные минуту назад, уже исчезли. Если бы у него были бумага и карандаш… Слова утекают, их надо задержать…
   — Могу я попросить бумагу и карандаш?
   — Чтобы писать новые непристойности? Разумеется, нет!
   — Разумеется, нет… — повторил Ревелл.
   Он закрыл глаза и стал наблюдать за утекающими словами. У человека не хватает времени и на запоминание и на изобретение; человек должен выбирать. Ревелл давным-давно выбрал изобретение. Но сейчас у него не было средств, чтобы запечатлеть свои изобретения на бумаге, и они, словно вода, просачивались сквозь мозг и бесследно исчезали во внешнем мире.
   — Боль пройдет, — заверил Уордмен. — Вы лежите три дня. Уже должно пройти.
   — Но она вернется, — сказал Ревелл. Он открыл глаза и снова написал слова на потолке. — Она вернется.
   — Не глупите, — возразил Уордмен. — Она ушла навсегда и не вернется, если только вы не вздумаете бежать еще раз.
   Ревелл молчал.
   Уордмен смотрел на него с полуулыбкой, потом нахмурился.
   — Вы же не собираетесь…
   Ревелл взглянул на него с некоторым удивлением.
   — Конечно, собираюсь. Разве вы в этом сомневались?
   — Никто не осмеливается на побег вторично.
   — Я никогда не перестану быть самим собой. Я никогда не перестану верить, что я тот, кем должен быть. Вы должны это знать!
   — Значит, снова побежите? — Уордмен не сводил с Ревелла глаз.
   — Снова и снова.
   — Чушь! — Уордмен сердито погрозил пальцем. — Конечно, если вы хотите умереть, я предоставлю вам такую возможность. Неужели вы не знаете, что, если мы не принесем вас назад, вы там умрете?
   — Это тоже побег, — сказал Ревелл.
   — Что ж, если вы этого хотите, отправляйтесь, я обещаю никого за вами не присылать.
   — Тогда вы проиграли. — Ревелл наконец перевел взгляд на злое лицо Уордмена. — Вы проиграли по вашим же собственным правилам. Вы заявляете, что черная коробка заставит меня сдаться, а это значит, что она заставит меня перестать быть самим собой. А я утверждаю, что, пока я ухожу, вы проигрываете. И если черная коробка убьет меня, вы проиграли окончательно.
   Взмахнув руками, Уордмен закричал:
   — Вы полагаете, что это игра?
   — Конечно, — ответил Ревелл. — Именно потому вы и изобрели ее.
   — Вы сошли с ума, — сказал Уордмен, отступая назад. Ваше место не здесь, а в сумасшедшем доме!
   — Это тоже проигрыш! — закричал Ревелл в захлопнувшуюся дверь.
   Ревелл опустил голову на подушку. Оставшись один, он вновь оказался во власти пережитого ужаса. Он страшился черной коробки, особенно теперь, когда знал, что это такое. При мысли об Охраннике ему становилось дурно от страха. Но с не меньшей силой он боялся потерять себя, потерять свою сущность. И этот абстрактный страх был ничуть не слабее, нет, сильнее страха боли, ибо понуждал его еще и еще раз повторять попытку к бегству.
   — Но я не знал, что это будет так больно, — прошептал он и снова вывел эти слова на потолке. Теперь уже красной краской.
   Уордмену сказали, когда Ревелл выйдет из изолятора, и он поджидал его у дверей. Ревелл, казалось, похудел и состарился. Он заслонил глаза от яркого солнечного света и взглянул на Уордмена.
   — До свидания, Уордмен, — сказал он и пошел на восток, к лесу.
   — Вы берете меня на пушку, — проговорил Уордмен, словно не в силах поверить.
   Не удостоив его ответом, Ревелл продолжал упрямо идти к лесу.
   Уордмен не помнил, когда испытывал такой гнев. Ему хотелось догнать Ревелла и задушить своими руками. Он сжал кулаки, повторяя про себя: но я же человек разумный, здравомыслящий, я человек не жестокий. Как и Охранник, который тоже был разумным, здравомыслящим, не жестоким. Единственное, чего он требовал, — повиновения. И Уордмен добивался только повиновения. Охранник наказывал лишь такой бесцельный вызов, какой бросал тюрьме Ревелл. И он, Уордмен, поступал так же. Ревелл был антиобщественной, стремящейся к самоуничтожению личностью. Его следовало проучить. Для его же собственной пользы, равно как и для блага общества, Ревелла следовало хорошенько проучить.
   — Чего ты этим добиваешься? — закричал Уордмен, не сводя горящего взгляда со спины Ревелла, который, не сбавляя шага, молча шел вперед. — Я никого не пришлю за тобой! Ты приползешь сам!
   Согнувшись пополам, на заплетающихся ногах Ревелл тащился по полю к деревьям. Уордмен сжал зубы и вернулся в кабинет составлять отчет. Всего две попытки к бегству за истекший месяц.
   Два или три раза на протяжении дня он выглядывал в окно. В первый раз он увидел, как Ревелл на четвереньках ползет к деревьям. Потом Ревелла уже не стало видно, но слышны были его крики. Уордмен с большим трудом сосредоточил внимание на отчете.
   Вечером он вышел наружу. Из леса по-прежнему раздавались крики Ревелла, слабые, но регулярные. Немного позже к Уордмену подошел главный врач:
   — Мистер Уордмен, его необходимо вернуть.
   Уордмен кивнул.
   — Я хочу убедиться, что он получил урок сполна.
   — Да вы только послушайте!
   — Хорошо, идите, — мрачно согласился Уордмен.
   В этот момент крики прекратились. Уордмен и врач повернули головы, прислушались — тишина. Доктор побежал к изолятору.
   Ревелл лежал и кричал. Боль не давала ему думать, но иногда, после особенно громкого крика, она на долю секунды отступала, и в эти мгновения он продолжал по миллиметрам ползти прочь от тюрьмы. За последние несколько часов он продвинулся на два с небольшим метра. Теперь его голова и правая рука были видны с проселочной дороги, проходящей по лесу.
   С одной стороны, Ревелл не воспринимал ничего, кроме боли и собственных криков. С другой стороны, с какой-то неестественной, кристальной ясностью он отмечал про себя все окружающее: травинки у глаз, неподвижность леса, ветки деревьев далеко наверху. И маленький грузовик, остановившийся на дороге.
   Человек, который выскочил из грузовичка и склонился над Ревеллом, был одет в простую одежду фермера. У него было усталое, изборожденное морщинами лицо.
   — Что с тобой, приятель?
   — А-а-а. — закричал Ревелл.
   — Я отвезу тебя к врачу. — Фермер сунул в рот Ревеллу кусок материи. — Прикуси. Тебе станет легче.
   Легче не стало, но материя заглушила крики. Ревелл еще был в состоянии испытывать благодарность — он стеснялся их.
   Он был в сознании и все помнил: поездку в сгущающихся сумерках, врача, короткий разговор между ним и фермером. Потом фермер ушел, а врач вернулся к Ревеллу. Он был молод, бледен и зол.
   — Вы из тюрьмы?
   Ревелл кричал сквозь материю. Голова судорожно тряслась. Его резали ледяными ножами, терли шею наждаком, в желудке кипела кислота. Суставы словно кто-то выворачивал — так человек за столом отрывает крылышко цыпленка. Кожу содрали, обнаженные нервы кололи иглами и жгли на огне, по натянутым мышцам били молотом, грубые пальцы выдавливали глаза изнутри. И все же гениальная мысль, вложенная в эту боль, не позволяла ему потерять сознание, погрузиться в забытье. Спастись от муки было невозможно.
   — Какие звери… — пробормотал врач. — Я попытаюсь извлечь из вас эту коробку… Не знаю, что из этого получится, ее устройство хранится в тайне, но я попытаюсь…
   Он ушел и вернулся со шприцем.
   — Сейчас вы уснете…
   — Его нигде нет.
   Уордмен в ярости глядел на врача, но понимал, что тот говорит правду.
   — Так. Значит, кто-то его забрал. У него был помощник, который помог ему бежать.
   — Никто бы не осмелился, — заметил врач.
   — И тем не менее, — сказал Уордмен. — Я извещу полицию.
   Через два часа полиция, опросив местных жителей, нашла фермера, подобравшего раненого человека и доставившего его к доктору Аллину в Бунстаун. Полиция была убеждена, что фермер действовал по неведению.
   — Но не доктор, — мрачно заявил Уордмен. — Он наверняка сразу же все понял.
   — Да, сэр, вероятно.
   — И не доложил.
   — Нет, сэр.
   — Я поеду с вами. Подождите меня.
   — Слушаюсь, сэр.
   Они приехали без сирены, вошли в операционную и застали доктора Аллина моющим в раковине инструменты.
   Аллин окинул их спокойным взглядом и сказал:
   — Я вас ждал.
   Уордмен указал на человека, лежащего без сознания на столе.
   — А вот Ревелл.
   — Ревелл? — удивился Аллин. — Поэт?
   — А вы не знали? Так почему же вы помогли ему?
   Вместо ответа Аллин пристально оглядел его и спросил:
   — Вы, очевидно, сам Уордмен?
   — Да, это я.
   — Тогда, полагаю, это ваше, — сказал Аллин и вложил в руку Уордмена окровавленную черную коробку.
   Потолок был пуст и бел. Ревелл писал на нем слова, но боль не проходила. Кто-то вошел в комнату и остановился у постели. Ревелл медленно открыл глаза и увидел Уордмена.
   — Как вы себя чувствуете, Ревелл?
   — Я думал о забвении, — проговорил Ревелл. — О поэме на эту тему.
   Он посмотрел на потолок, но тот был пуст.
   — Однажды вы просили бумагу и карандаш… Мы решили вам их дать.
   Ревелл почувствовал внезапную надежду, затем понял.
   — А, — произнес он, — а, вот что.
   Уордмен нахмурился.
   — В чем дело? Я могу дать вам бумагу и карандаш.
   — Если пообещаю не бежать.
   — Ну так что же? Вам не уйти; пора уже смириться.
   — То есть я не могу выиграть. Но я не проиграю. Это ваша игра, ваши правила, ваше поле. Мне достаточно ничьей.
   — Вы все еще думаете, что это игра… Хотите взглянуть, чего вы добились? — Уордмен открыл дверь, дал знак, и в комнату ввели доктора Аллина. — Вы помните этого человека?
   — Да, — сказал Ревелл.
   — Через час в нем будет черная коробка. Вы довольны? Вы гордитесь, Ревелл?
   — Простите, — взглянув на Аллина, промолвил Ревелл.
   Аллин улыбнулся и покачал головой.
   — Не надо извиняться. Я тешил себя надеждой, что гласный суд поможет нам избавиться от такого зверства. — Его улыбка потухла. — Увы, гласности не было…
   — Вы двое слеплены из одного теста, — с презрением сказал Уордмен. — Эмоции толпы — вот о чем вы только и можете думать. Ревелл — в своих так называемых поэмах, а вы — в своей речи на суде.
   — О, вы произнесли речь? — Ревелл улыбнулся. — Жаль, что я ее не слышал.
   — Речь получилась не блестящая, — сказал Аллин. — У меня не было времени подготовиться. Я не знал, что процесс будет продолжаться всего один день.
   — Ну что ж, достаточно, — оборвал Уордмен. — Вы еще наговоритесь за долгие годы.
   У дверей Аллин обернулся:
   — Пожалуйста, подождите меня. Операция скоро кончится.
   — Пойдете со мной? — спросил Ревелл.
   — Ну разумеется, — сказал Аллин.

Боб Шоу
Схватка на рассвете

   Какой-то серебристый блеск примерно в миле впереди вывел Грегга из раздумья. Он натянул поводья, остановил лошадь и достал из кармана куртки, лежащей рядом на повозке, маленькую подзорную трубу в кожаном чехле. Грегг выдвинул ее секции и поднес к глазу, сморщившись от тупой боли в суставах. Только-только рассвело, и, несмотря на жару, в руках еще сохранялась ночная окоченелость.
   Почва уже начала раскаляться, приводя нижние слои воздуха в колышущееся движение, и подзорная труба показала расплывчатую мерцающую фигуру молодой женщины, возможно мексиканки, в серебристом платье. Грегг опустил трубу, отер пот со лба и попытался осмыслить увиденное. Одетая подобным образом женщина будет редким зрелищем где угодно, даже в самых роскошных сапунах Сакраменто. Но увидеть ее на тропе, в трех милях к северу от Коппер-Кросс — к такому событию Грегг был совершенно не подготовлен. Другой любопытный факт заключался в том, что пять минут назад, глядя с гребня горы, он готов был поклясться, что впереди никого нет.
   Он снова посмотрел в подзорную трубу. Женщина стояла на месте и потерянно озиралась по сторонам. Это тоже весьма озадачило Грегга. Посторонний легко мог сбиться с пути в прериях южной Аризоны, но осознать, что она заблудилась, ей следовало задолго до окрестностей Коппер-Кросс. Вряд ли сейчас есть толк внимательно изучать монотонный ландшафт, словно при виде чего-то нового.
   Грегг повел трубой, пытаясь обнаружить повозку или убежавшую лошадь — словом, то, что могло объяснить присутствие женщины. Но разглядел только пятнышко пыли вокруг едва заметных точек в виде двух всадников, скачущих по боковой тропе к ранчо Портфилда. Сперва он решил, что тайна наконец прояснилась. Джош Портфилд иногда привозил девиц из своих вылазок на ту сторону границы, и в его характере попросту вышвырнуть потом неугодившую или надоевшую гостью. Но более внимательный взгляд на всадников показал, что они приближаются к основной тропе и, вероятно, пока не догадываются о присутствии женщины. Однако именно их появление заставило Грегга призадуматься, ибо скорее всего его ожидала неприятная встреча.