Страница:
Линяев вернул завлиту Маше экземпляр и, охнув и перекрестясь, шагнул на сцену, словно в воду. Сказав:
– Я начинаю, – тут же начал:
«Где я, и почему меня тошнит? Где все?.. Нет никого, одна вода кругом и ветер. И мерзкие, как будто хохот ведьм, крики чаек… Я мерзну – это значит, что я жив. Куда меня несет?»
Мовчун увидел краем глаза: Таня Брумберг, до этих пор вязавшая крючком подобье распашонки, заснула, уронив с колен вязанье на пол; Шамаев спит, Русецкий борется со сном, массируя лицо ладонью, – нехорошо, Линяев обидчив, но, что поделать, на дворе глухая ночь. Мовчун на всякий случай поощрительно кивнул Линяеву; тот, благодарно повышая голос, продолжал:
«…Достойный эпилог карьеры шоумена. С недавних пор меня так стали называть, и я не возражал, но здесь, меж небом и водой, наедине с собой, я, как и прежде, массовик-затейник. Я славно вас развлек и, развлекая, изучил. Вот почему ни капельки не страшно. Плыву пока – но на земле меня ничто не держит. Не хочется ступать на эту твердь – не столь она тверда… Итак, друзья, последняя игра. Призов не будет, главный приз вы получили. Нуте-с, красавица—невеста, первый вопрос – к вам. На что рассчитывал недавний ваш любовник, когда напрашивался к вам на свадьбу тамадой?.. Вас, видите ли, подразнить? Ответ неверный… Кто мне ответит? Вы, жених?.. Войти в доверие к вам, потом наставить вам рога?.. Ответ неверный, хотя, не утони он вместе с вами, рога бы вам, пожалуй, и наставил… А что нам скажет наш влиятельнейший Гость?.. Подсесть при случае к вам и подольститься… Ответ неверный и смешной: похоже, бонза, вы и впрямь решили, будто свадьбу затеяли ради вашего присутствия… Вы, гость, торгующий оружием, – ваша версия?.. Да что вы говорите! По-вашему выходит, тамада был офицер спецслужб, на свадьбу напросился лишь затем, чтобы следить за вами? Вот это правильный ответ! Аплодисменты! Все аплодируем из преисподней! Браво… Вопрос второй, к невестиной подруге… »
Невестина подруга Таня Брумберг вмиг проснулась и, охнув, подобрала с полу шерсть. Мовчун невольно огляделся. Шамаев и Русецкий, как и прежде, тихо спали. Тиша Балтин уронил свою лысеющую голову на плечико завлита, и Маша, чтобы не уснуть, бездумно перелистывала пьесу. Все прочие: Охрипьева и Серебрянский, Обрадова, и Некипелова, и Иванов, и Селезнюк – успели незаметно покинуть зал; должно быть, тоже спали в креслах и на диванах полутемного фойе… Один лишь Шабашов, чтоб не дремать, прохаживался меж рядами кресел, вздев гордо голову, скрестивши руки на груди и силясь вслушиваться в монолог, который точно нужно было сократить: глумливая игра Массовика с погибшей свадьбой явно затянулась.
Мовчун, однако, не перебивал и слушал, сам прикрыв глаза, как если б задремал вслед остальным. Линяев, хоть и понимал, что режиссер не спит, все же невольно перешел на крик:
«…Я не хочу, чтоб высыхали воды и обнажили то, что спрятали, стыдясь за блядский облик мира…» – тут он осекся, сбитый с толку шумом из фойе. И все, кто спал, проснулись.
Кто-то кричал: «Оставь, кому сказал, пусти, сказал! Эй, руки убери!». Упало, грохнув, кресло, секунду было тихо, потом раздался голосок Обрадовой: «Да прекратите же, мужчины, прекратите!». Дверь распахнулась, в зал ввалился Черепахин, на полусогнутых ногах, к тому ж согнутый пополам. Охранник вел его, вывернув руку, как на дыбе, и сопел. За ними в зал вернулись Селезнюк, Охрипьева и Иванов, Обрадова и Некипелова. Вошел с ухмылкой Серебрянский.
– Пустите же его, – испуганно велел Мовчун. Охранник, чуть подумав, отпустил. – Ты, Черепахин, извини, но ему приказано никого из посторонних не пускать во время репетиции. Тем более ночью. А ты к тому ж не в форме и в пижаме.
– Я еще подумаю, – сказал с угрозой, выпрямляясь, Черепахин, – я, может, извиню, а может, нет.
Охранник, между тем, невозмутимо покинул зал.
– У нас работа, Черепахин… – с досадою начал Мовчун, но Черепахин перебил его:
– Какая, к свиньям, работа? Тут полные кранты, а ты – «работа»!
– Какие, к свиньям, могут быть кранты в два часа ночи? – не выдержал Мовчун. – Жена вернулась из Парамарибу?
– Не в два часа, а вечером еще, наверное, около девяти. Я телевизор не включал до десяти. Я новости обычно в десять вечера смотрю… Сказали: в конце первого отделения. Вот и считай: если спектакль начался в семь, то, думаю, что где-то около девяти…
– Эй, Черепахин, что тебе приснилось?
– Короче, так, – ответил Черепахин, – духи с оружием и бомбами захватили весь спектакль: все здание, артистов, зрителей, а там их тыща… Грозят поубивать, если не уйдем из Чечни.
– Какой спектакль?
– Сейчас скажу. «Зюйд-Вест».
– «Норд-Ост», – со сцены подсказал Линяев, и Брумберг выговорила, охнув:
– Серафима.
– Ты дашь мобильник? – не сразу попросил Мовчун у Черепахина.
Тот отмахнулся:
– Он у меня сел: я, пока ехал, всех обзванивал.
– Ты отвезешь меня в Москву?
– Как можно? Я же пьяный!.. Да и чего тебе – в Москву?
Мовчун, не отозвавшись, вышел вон.
– У него жена там, на спектакле, – объяснила Брумберг Черепахину.
– Разве Егор женат? – удивился Шабашов.
– Можно подумать, вы не знали, – сказала Брумберг. – Мовчун женат на Серафиме.
– Они, конечно, не расписаны и не афишируют, – вставил Шамаев, – но не хотел бы я сейчас быть на его месте.
Маша заплакала. Тиша подумал и спросил:
– Скажите, Черепахин, вы не лопухнулись? Быть может, вы, поддав, включили там какой-то сериал?
… Навек уйти из павильона, так; но прежде надо бы унять тахикардию, избавиться от онемения едва ль не в каждой мышце; потом решить, куда уйти и как жить дальше… Забившись меж холстов и досок в кромешной тьме кармана для хранения декораций, он, тем не менее, не пил валокордин – докуривал остатки «Примы»; и даже едкий ее дым не мог перебороть угрюмый запах пыли и засохшей краски. Ну, вот и все, ну, вот и все, твердил себе, едва ль не напевая, Шабашов, и это заунывное «ну, вот и все», к чему, не очень ясно было, относилось. Да, к жизни, – но к своей иль к юной жизни Серафимы, он устыдился б самого себя спросить. И, чтоб не спрашивать, он оборвал свое мужское причитание и обратился мысленно к несчастному сейчас, а все ж счастливцу, к Мовчуну: «Что ты ей дал, кроме работы на тебя? Пустил раз в жизни поразвлечься – я б разве отпустил ее одну? Да будь я режиссером – я б отменил ко всем чертям любую репетицию и, пусть она идет с подругой, пошел бы третьим, вместе бы пошел… Да знал бы я, что встречу в жизни Фимочку, я б непременно выучился на режиссера, и вот сейчас ее рука была б в моей руке. Я был бы с ней сейчас, и ей, я знаю, было б легче каждый жуткий миг от мысли: рядом я, ее любимый человек, ее мужчина, черт меня дери! Я б точно знал, что ей сказать, как обнадежить, как утешить. Я бы нашел слова. Я бы нашел, как на нее смотреть, как ее руку, пожимая чуть, держать в своей – да, так уверенно и ласково держать, чтобы она могла немного успокоиться и, может быть, даже заснуть… Подруга! Про подругу я забыл; нехорошо. Я бы нашел слова и для подруги», – мечтательная мысль тут разыгралась так, что Шабашову стало ярко в темноте и сразу же неловко, стыдно стало; он затянулся глубже сигаретой, потрогал недовольно пульс и строго осадил себя: «Другое дело, я, конечно, старый человек. И – да, не невозможно храбрый. Страх ни при чем, я думал бы не о себе, я свое пожил, но от волнения за Фимочку мой организм, конечно, мог бы дать и сбой. Он здесь, вдали от Фимочки, и то дал сбой: моя тахикардия не стихает, все мускулы мои, как вата, и, нате вам, теперь еще и давит горло изнутри… Да, надобно быть честным: сил моих на Фиму и подругу, возможно, не хватило б. Прихватит сердце – что б тогда там делала со мною Фимочка? Просила бы убийц, чтобы они порылись в патронташах и раздобыли для меня, беспомощного старика, таблетку нитроглицерина?.. Я был бы счастлив оказаться с ней сейчас – но хуже нет судьбы, чем оказаться для нее сейчас еще одним кошмаром. Выходит, для нее я всюду лишний: и в этой жизни, и в другой, которая, мечтай о ней я – не мечтай, но не случилась…». Тяжелый кашель вынудил его согнуться пополам. С трудом уняв его, он выпрямился, погасил вслепую ногтем сигарету и затоптал упавшие на доски пола искры. Раздвинул пыльные холсты и вышел из кармана.
Ему вдруг вспомнилось, что он по возрасту в театре самый старший, Мовчун ему годится в сыновья, и это, видимо, обязывает сказать ему отечески слова надежды. Он шел сквозь зал искать исчезнувшего Мовчуна, не в силах сам себе признаться, что Мовчуну он точно ни к чему. Его тянуло к Мовчуну, поскольку Мовчуна любила Серафима, и потому ему никто сейчас на свете не был ближе, чем Мовчун.
Оставив за своей спиной без всякого внимания нервическую перебранку Брумберг с Серебрянским («Бомбить их надо было сразу всех – ковровыми, Татьяна, именно ковровыми!» – «Ты думай, что ты произносишь! Думай». – «А я не думаю; я знаю; я служил! Ковровыми, Танюш, и сверху чем-нибудь присыпать!» – «Нет, я согласна, требуются меры, но ты подумай, прежде чем такое говорить!») и вторящий их вздорным голосам храп спящего на стульях Черепахина, – протиснувшись меж креслами сквозь скопище актеров, что-то шепчущих, но больше слушающих, что им шепчет Тиша Балтин, – Шабашов направился из зала прочь, в фойе. Мовчун был там, сидел в высоком кресле, в самом углу, и рядом с ним сидела, держа его в молчании под локоть, зав. литчастью Маша. Шабашов направился к Мовчуну. Маша сразу же вспорхнула и, всхлипнув, поспешила в зал. Во тьме фойе лицо Мовчуна не было видно, лишь дальний отсвет лампы на столе охранника, как при проявке фотографии, выхватывал отдельные, тяжелые и резкие черты его лица. Не зная, что еще сказать, с чего начать, Шабашов сел в то же кресло, где сидела Маша, и, повздыхав, спросил:
– Откуда этот тип в пижаме, Черепахин?
– Приблудный, – отозвался Мовчун. – Потенциальный меценат, как он себя все время аттестует, да врет, я думаю. Ему бы лишь бы пообщаться. У него особняк за железной дорогой, но ему там скучно. Там нет клуба, нет ресторана, вороны только, галки да охрана. А здесь – актеры, жизнь…
– Пожалуй…
– Я знаю, Дед, вы называете меня «метрдотель», – заговорил Мовчун, не поворачиваясь к Шабашову, но страстно, как о самом важном в этот миг, – еще смеетесь над моей привычкой в этом слове проглатывать звук «д». Мне донесли, вы можете не отпираться… Я в детстве сильно заикался – и каждый приступ начинался при попытке произнести звук «д». Потом прошло – остался страх перед звуком «д». Чтоб внятно из себя его извлечь, мне всякий раз нужно усилие, и потому всем кажется, что у меня хронический насморк. Такая аномалия. Из-за нее мне путь в актеры был закрыт. Пришлось стать режиссером. Несчастье, согласитесь.
– Пожалуй, – сконфузился и даже от растерянности хмыкнул Шабашов.
Мовчун продолжил, словно и не слышал:
– Я дорого бы дал за то, чтоб быть сейчас метрдотелем в классном ресторане. И чтобы все вы были там. Тепло, уютно, все спокойны, еда, хорошее вино. Свечи на столиках, и музыка звучит – негромко и не нагло. Снаружи холодно и нервно, как всегда, но там, у входа, – настоящая охрана и подозрительных не пустит: а нету, говорит, свободных столиков. И мне не нужно думать ни о чем, кроме того, чтоб каждый из вас был на своем месте. От вас не требовалось бы ничего иного, кроме как быть на месте. Еще и аккуратность, вот и все. Будь я сейчас метрдотель, мы бы не знали горя… Есть одна вещь, которую, Дед, вы не поймете. Если из жизни вынуть Серафиму, что без нее во мне останется? А ничего, одна лишь шелуха.
– Да и во мне, – похолодев от смелости, решил признаться Шабашов.
– Вот-вот! – не слушая его, одним лишь краем уха слыша, обрадованно подхватил Мовчун. – Во мне, и в вас, да и во всех, кто там сейчас базарит в зале, еще того не понимая, что поняли мы с вами. Все, все здесь без нее одна лишь шелуха, папье-маше под гримом… Будь я метрдотель, я б ни за что ее не отпустил – в хорошем ресторане не отпросишься. Там все должно быть строго. Будь я метрдотель, она была б жива.
– Она жива!
– Ах, Дед, поймите: шансов нет! Как это тошно, Дед, если б вы знали: слепо надеяться, но зряче понимать, что шансов нет… Вы там хоть раз бывали? Я про Дворец культуры этого завода говорю.
– Не приходилось.
– Я бывал. Еще студентом я там подрабатывал на елках. «Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты…» Там, Дед, не то что самолет – аэродром поместится. Там одним махом – не прихлопнешь. Если повсюду бомбы, если рука на кнопке – кто там успеет помешать?.. Их, Дед, не остановишь.
– Наверное, ведут переговоры, – заметил Шабашов.
– Они ж не денег требуют!.. С тем же успехом можно требовать, чтобы зимой не падал снег! Ах, дело даже и не в этом. Вы можете назвать мне двух, хотя бы двух людей в России, которые, окрысясь друг на друга, могли б договориться? И без подлянки, не нагадив, разойтись? Тем более людей вооруженных. Тем более – пустивших крови друг у друга. Не знаю, Дед, как вы, а я таких людей в отечестве не знаю.
– Да отчего ж? Должны же быть такие люди, – смутился Шабашов. – Мне кажется сейчас, что я таких людей встречал.
– Вот как? – сказал Мовчун и поднялся из кресла. – Идемте репетировать. Другого нам не остается – уж сколько нас в нас ни осталось.
– И все-таки, Егор, вы верьте, не сдавайтесь, – сказал ему вдогонку Шабашов. – Всегда есть третий вариант.
– Какой же? – обернулся на ходу Мовчун.
– Не знаю, и никто не может знать, – уверенно ответил Шабашов. – На то, Егор, и третий вариант, что предсказать его нельзя.
В чужом пальто поверх пижамы сидел в седьмом ряду, посередине, Черепахин, дрожал, не в силах отогреться, и тщетно ждал, когда уймется препирательство и наконец начнется творчество. А препираться стали сразу, как только, разбудив его своим унылым и, будто филин, ухающим голосом, пришел Мовчун и предложил продолжить репетицию. Актриса, что учила роль Невесты, едва лишь была вызвана на сцену, сразу принялась кричать, что текст – поганый и что ей стыдно вслух произносить такой поганый текст.
– Где, покажите, где – поганый? – взвился, взлетев на сцену, драматург и выхватил из рук актрисы экземпляр.
– Где, точно не скажу, но помню, что поганый.
– Да просто вы не выучили текст, – пролепетал, страдая, драматург и обратился с авансцены к Мовчуну: – Егор, она не выучила текст!
Мовчун молчал, и это, чувствовал продрогший Черепахин, всех их подстегивает, и всех несет вразнос. Укутавшись поглуше в полупальто из стертой каракульчи, которое дала ему артистка Брумберг (ему неловко сразу стало, что он такой артистки и не помнит), он ждал: Мовчун позволит всем им наораться и, только выдохнутся, сразу всех построит, и каждый вспомнит о работе, но Мовчун молчал, и вот уж Селезнюк (его-то Черепахин помнил – по фильму «Ты отвянь, браток…») вдруг возопил – не басом, как это с ним бывало на экране, но тонким, жестким стеклорезом-голоском:
– Вы, Тиша, лучше к нам не лезьте, кто тут что выучил, а кто чего не выучил! Я бы вообще на вашем месте Невесту сделал сиротой, зато оставил бы в живых! Тогда б Невеста получилась бы не сука, как у вас, а всех бы, кто пришел на свадьбу, полюбила как свою новую семью и будущих друзей! Все б утонули, а она бы всех могла оплакать на волнах!
– И это говорит Боб Селезнюк, кому доверено исполнить роль отца Невесты? – расхохотался Серебрянский, своей косичкой и лицом знакомый Черепахину по телешоу «На просвет». – Ты хоть одной извилиной подумай: если Невеста – сирота, то ты у нас – без роли.
– Я-то подумал; я, в отличие от тех, которым уж давно по барабану, какую роль играть: вы только им подайте роль, любую роль, – внимательно читаю роли. И лучше б мне остаться здесь без роли, чем этой, я скажу, ненужной ролью испортить, – тут я с Леночкой Охрипьевой не соглашусь, талантливую пьесу… Егор, вы слышите, я в принципе готов и вовсе не играть, но пьесу нужно переделать. Невесту нужно срочно сделать сиротой.
– Боб, помолчите! – сорвалась обычно тихая заведующая литературной частью Маша. – Иначе я вас, может быть, вдруг стукну, и сиротами станут ваши дети.
– Я понимаю ваши отношения, но мы здесь не о личном говорим, – презрительно произнесла Охрипьева со сцены, – и никого не задеваем; мы решаем здесь рабочие вопросы, и вам неплохо б вспомнить о работе.
– Какие отношения? – перепугалась Маша.
– Должно быть, ваши, – подсказал ей Селезнюк, – с нашим уважаемым автором, и мои дети, извините, Маша, совершенно ни при чем.
– Егор! – воззвал со сцены Тиша Балтин. – Ты хочешь, чтоб я здесь умом попятился?
– Была б здесь Серафима, она бы сразу пресекла это бардак, – негромко, но и так, чтоб все услышали, сказал вдруг Черепахину Шамаев.
– В том-то и дело, – поддержал его Линяев.
Мовчун молчал. Сидел, ссутулившись, пожевывая нижнюю губу, и все теперь молчали. Только Обрадова и Некипелова, сидевшие бок о бок в заднем ряду с краю, без остановки что-то быстро бормотали, прикрыв глаза и чуть раскачиваясь в такт бормотанию.
Черепахин встал с кресла и сказал:
– Все слушайте меня. Во-первых, здесь совсем не топят, и это просто невозможно. А во-вторых, уже четыре часа утра… Идемте все ко мне. Точнее, так: я женщин погружу в машину, все прочие – пешком; недалеко. Не знаю, что на это скажет режиссер, но я скажу: коль дело нервное, то лучше нервничать в тепле. У вас, я погляжу, здесь даже нету телевизора!
Мовчун поднялся, вытер рукавом губу, проговорил:
– Пошли.
Когда все подались на выход, немой охранник проводил их сонным, равнодушным взглядом. Умолкнув, перед ними расступились пятеро парней в таком же, как и у немого, камуфляже. Затем продолжили свой тихий разговор, вновь сбившись кучкой на крыльце.
Прошелестев светящейся змеей перед глазами Черепахина, пассажирский поезд освободил пути. Черепахин миновал переезд. Не слушая просьб сдавленных друг другом женщин убавить жар печи и звук динамиков, погнал, как если б гнал по автобану, вдогонку свету своих фар, по тесной и извилистой аллее, легонько тормознув лишь раз, когда навстречу выскочила кошка и, ослепив его мгновенной галогенной вспышкой глаз, исчезла прочь с дороги. Возле шлагбаума, на въезде в свой поселок, он долго без толку сигналил. Никто не отозвался. Он вынужден был выйти из машины и сам поднять шлагбаум. Заглянул в будку охраны. Там горел свет, но было пусто. Сказав: «Пора их всех уволить», – вновь сел в машину и заскучал под музыку в пятнадцатиминутном ожидании пеших мужчин. Как только очертания их проявились в темноте аллеи, он тронул с места грохочущую «Мамбой № 5» «акуру», уже на первой скорости прополз по узкому проезду меж темных и пустых громад и встал возле подобья крепостной пятиэтажной башни, вверху которой, под крытыми черепицей кирпичными зубцами, горело лишь одно окно.
– Никита! – выйдя, крикнул Черепахин, и вновь никто не отозвался. – Ну и дела, – сказал он озадаченно гостям, трезвея и не слишком ловко отпирая дверь: – Охрана разбежалась.
Вошел, пошарил пальцами по притолоке, и сразу вспыхнуло повсюду электричество. Повел наверх, на каждом повороте отдыхая, одышливо прося прощения за крутизну лестницы, за голь стен, за неуютное зияние зал, почти пустых – какие-то лежанки с табуретками смотрелись в них как бросовые, и оттого весь дом глядел чуланом:
– Все некогда обставить толком, по-человечески украсить… Вы не поверите: три года строил, строил, строил; а как построился, с гостями начал приезжать – мы внутрь вообще не заходили. На газончике водки попьем, шашлык сожрем – и по машинам… Всю жизнь по коммуналкам да общагам; мечтал о вилле – а куда мне виллу? Что мне делать с виллой? Я в курительной живу.
Диваны, кресла и кровать в курительной, составленные так, что между ними было не протиснуться, вмиг были заняты гостями; Тиша спросил про Интернет; Черепахин включил попеременно компьютер, телевизор и электрочайник; Тиша приник к монитору; Мовчун подался к телефону и, краем глаза глядя на экран, стал набирать номер собственной квартиры.
– Вы все-таки позвоните домой: вдруг Серафима Сергеевна опоздала на спектакль или раздумала идти, – подсказал ему Шабашов, оглядывая помимо своей воли ряды бутылок в баре, – это бывает; я знаю много таких примеров.
– Я так и делаю, – зло процедил Мовчун.
– Да тише вы все, тише! – заволновались женщины. – Или включите громче телевизор.
Квартира Мовчуна не отвечала. Заложница Школьникова просила во спасение людей выполнить требования террористов, дать им гарантии безопасности. Часы Мовчуна показывали четыре часа тридцать семь минут. Он вертел, раздумывая, трубку в руках.
– Вы позвоните ей еще, вдруг она все же дома, только спит, – опять встрял Шабашов, – в такое время сон глубок – и не добудишься.
– Дед, выпейте, если хотите выпить. Если хозяин вам позволит, – как мог спокойно отозвался Мовчун. – Я – разрешаю.
– А я не собирался пить, – ответил Шабашов с обидой.
Черепахин, спохватившись, открыл со стуком створки бара, стал разливать напитки по стаканам.
Квартира Мовчуна не отвечала. Он знал, что нужно сейчас сделать, но ему страшно стало это сделать, как страшно было б самому вдруг оказаться под прицелом автомата… Он держал палец на рычажке телефона до тех пор, пока иной, совсем нелепый страх не пересилил – ему вдруг стало страшно, что снова встрянет Шабашов – вслух посоветует именно это непременно и немедля сделать… И, весь заныв внутри, Мовчун набрал, касаясь кнопок так, словно они могли обжечь, одиннадцать привычных цифр – номер мобильника Серафимы.
Там поначалу было тихо. На экране странно освещенное и окруженное тенями здание ДК завода шарикоподшипников сменилось вдруг телеведущей, напомнившей, что полчаса назад президент отменил свою поездку в Германию и Португалию. Мовчун прислушался к телеведущей, собравшейся повторить новости последних часов, но в ухо ему вдруг отчетливый и мерный женский голос произнес:
– Абонент не отвечает или временно недоступен. Попробуйте позвонить позже…
Мовчун не понял. Он с изумлением глядел в лицо телеведущей, на малый миг решив: это она ему сказала «недоступен»; но нет, она лишь продолжала говорить о том, что в половине четвертого утра террористы освободили пятнадцать детей и что готовится эвакуация жителей соседних домов… Мовчун опять, уже смелее и нетерпеливее, набрал знакомые одиннадцать цифр. И вновь – молчание вначале, затем раздался женский голос:
– Абонент не отвечает или временно недоступен. Попробуйте позвонить позже…
Мовчун нажал повтор набора номера, но передумал, предположив, что мог и ошибиться при наборе – и вновь старательно, за цифрой цифру, вызвал мобильник Серафимы. И вновь – молчание вначале, на этот раз, как показалось Мовчуну, необычайно долгое. Пережидая его, Мовчун прислушивался к звяканью бутылок о стаканы, к таинственному бормотанию Обрадовой и Некипеловой, забившихся в обнимку в уголок дивана, и считывал с экрана, на фоне странно освещенного захваченного здания, бегущую строку: для помощи родственникам заложников действует пункт психологической реабилитации…
Вновь женский голос в трубке произнес:
– Абонент не отвечает или временно недоступен. Попробуйте позвонить позже…
Тут голос подала Охрипьева: «Нам тоже нужно позвонить», ее сварливым шепотом сейчас же пристыдила Брумберг; не слушая их и никого не слыша, Мовчун опять набрал одиннадцать знакомых цифр, опять прослушал до последнего словечка:
– Абонент не отвечает или временно недоступен…
– Дед, – тихо попросил Мовчун, не выпуская трубки из руки. – Налейте мне, пожалуйста, чего-нибудь и подойдите на секунду.
Как только Шабашов приблизился к нему со стаканом виски, Мовчун забрал стакан, без слов дал Шабашову трубку и вновь набрал одиннадцать заветных цифр. Покуда Шабашов, кивая головой зачем-то, все ждал и ждал соединения, Мовчун глядел на него с каким-то робким напряжением, и Шабашова это так смущало, что голос в трубке он услышал лишь вполуха. Но смысл сказанного понял.
– Ну? – тихо спросил Мовчун.
– Абонент не отвечает, – вздохнул Шабашов, возвращая трубку, но Мовчун ее не взял. Он молча, тем же новым, напряженно-робким взглядом призвал Шабашова к полному вниманию и вновь набрал злосчастный номер.
– Опять сказали: недоступен, – сказал, опять послушав, Шабашов.
Мовчун спросил:
– Это не кажется вам странным?
– Нет, так бывает часто, – сказал Шабашов. – Вообще, я вам скажу, мобильная связь – не самая надежная…
– Я не про то. В голосе, который говорит, ничто вам странным не показалось?
Шабашов молчал, не понимая. Мовчун молчал и ждал, когда его поймут. Не выдержав, признался:
– Мне показалось, это Серафима.
– Нет! – испугался Шабашов.
– Я не уверен, но мне кажется… Мне кажется, что интонация меняется, что каждый раз она мне говорит по-разному… Вы понимаете, о чем я?
– Не понимаю, – признался Шабашов.
– Она мне что-то хочет объяснить, но, видимо, не может… Она пытается мне что-то важное сказать, но ей мешают – и она…
– Вы о мобильниках? – вдруг подал голос Тиша Балтин, не отрывая глаз от монитора. – Я тут прочел, их отобрали. Сначала разрешали говорить, потом отняли.
– Вот видите, вам показалось, – сказал Мовчуну Шабашов. – Мобильники все отобрали, теперь они не отвечают. Вы лучше выпейте, если решили выпить.
– Я начинаю, – тут же начал:
«Где я, и почему меня тошнит? Где все?.. Нет никого, одна вода кругом и ветер. И мерзкие, как будто хохот ведьм, крики чаек… Я мерзну – это значит, что я жив. Куда меня несет?»
Мовчун увидел краем глаза: Таня Брумберг, до этих пор вязавшая крючком подобье распашонки, заснула, уронив с колен вязанье на пол; Шамаев спит, Русецкий борется со сном, массируя лицо ладонью, – нехорошо, Линяев обидчив, но, что поделать, на дворе глухая ночь. Мовчун на всякий случай поощрительно кивнул Линяеву; тот, благодарно повышая голос, продолжал:
«…Достойный эпилог карьеры шоумена. С недавних пор меня так стали называть, и я не возражал, но здесь, меж небом и водой, наедине с собой, я, как и прежде, массовик-затейник. Я славно вас развлек и, развлекая, изучил. Вот почему ни капельки не страшно. Плыву пока – но на земле меня ничто не держит. Не хочется ступать на эту твердь – не столь она тверда… Итак, друзья, последняя игра. Призов не будет, главный приз вы получили. Нуте-с, красавица—невеста, первый вопрос – к вам. На что рассчитывал недавний ваш любовник, когда напрашивался к вам на свадьбу тамадой?.. Вас, видите ли, подразнить? Ответ неверный… Кто мне ответит? Вы, жених?.. Войти в доверие к вам, потом наставить вам рога?.. Ответ неверный, хотя, не утони он вместе с вами, рога бы вам, пожалуй, и наставил… А что нам скажет наш влиятельнейший Гость?.. Подсесть при случае к вам и подольститься… Ответ неверный и смешной: похоже, бонза, вы и впрямь решили, будто свадьбу затеяли ради вашего присутствия… Вы, гость, торгующий оружием, – ваша версия?.. Да что вы говорите! По-вашему выходит, тамада был офицер спецслужб, на свадьбу напросился лишь затем, чтобы следить за вами? Вот это правильный ответ! Аплодисменты! Все аплодируем из преисподней! Браво… Вопрос второй, к невестиной подруге… »
Невестина подруга Таня Брумберг вмиг проснулась и, охнув, подобрала с полу шерсть. Мовчун невольно огляделся. Шамаев и Русецкий, как и прежде, тихо спали. Тиша Балтин уронил свою лысеющую голову на плечико завлита, и Маша, чтобы не уснуть, бездумно перелистывала пьесу. Все прочие: Охрипьева и Серебрянский, Обрадова, и Некипелова, и Иванов, и Селезнюк – успели незаметно покинуть зал; должно быть, тоже спали в креслах и на диванах полутемного фойе… Один лишь Шабашов, чтоб не дремать, прохаживался меж рядами кресел, вздев гордо голову, скрестивши руки на груди и силясь вслушиваться в монолог, который точно нужно было сократить: глумливая игра Массовика с погибшей свадьбой явно затянулась.
Мовчун, однако, не перебивал и слушал, сам прикрыв глаза, как если б задремал вслед остальным. Линяев, хоть и понимал, что режиссер не спит, все же невольно перешел на крик:
«…Я не хочу, чтоб высыхали воды и обнажили то, что спрятали, стыдясь за блядский облик мира…» – тут он осекся, сбитый с толку шумом из фойе. И все, кто спал, проснулись.
Кто-то кричал: «Оставь, кому сказал, пусти, сказал! Эй, руки убери!». Упало, грохнув, кресло, секунду было тихо, потом раздался голосок Обрадовой: «Да прекратите же, мужчины, прекратите!». Дверь распахнулась, в зал ввалился Черепахин, на полусогнутых ногах, к тому ж согнутый пополам. Охранник вел его, вывернув руку, как на дыбе, и сопел. За ними в зал вернулись Селезнюк, Охрипьева и Иванов, Обрадова и Некипелова. Вошел с ухмылкой Серебрянский.
– Пустите же его, – испуганно велел Мовчун. Охранник, чуть подумав, отпустил. – Ты, Черепахин, извини, но ему приказано никого из посторонних не пускать во время репетиции. Тем более ночью. А ты к тому ж не в форме и в пижаме.
– Я еще подумаю, – сказал с угрозой, выпрямляясь, Черепахин, – я, может, извиню, а может, нет.
Охранник, между тем, невозмутимо покинул зал.
– У нас работа, Черепахин… – с досадою начал Мовчун, но Черепахин перебил его:
– Какая, к свиньям, работа? Тут полные кранты, а ты – «работа»!
– Какие, к свиньям, могут быть кранты в два часа ночи? – не выдержал Мовчун. – Жена вернулась из Парамарибу?
– Не в два часа, а вечером еще, наверное, около девяти. Я телевизор не включал до десяти. Я новости обычно в десять вечера смотрю… Сказали: в конце первого отделения. Вот и считай: если спектакль начался в семь, то, думаю, что где-то около девяти…
– Эй, Черепахин, что тебе приснилось?
– Короче, так, – ответил Черепахин, – духи с оружием и бомбами захватили весь спектакль: все здание, артистов, зрителей, а там их тыща… Грозят поубивать, если не уйдем из Чечни.
– Какой спектакль?
– Сейчас скажу. «Зюйд-Вест».
– «Норд-Ост», – со сцены подсказал Линяев, и Брумберг выговорила, охнув:
– Серафима.
– Ты дашь мобильник? – не сразу попросил Мовчун у Черепахина.
Тот отмахнулся:
– Он у меня сел: я, пока ехал, всех обзванивал.
– Ты отвезешь меня в Москву?
– Как можно? Я же пьяный!.. Да и чего тебе – в Москву?
Мовчун, не отозвавшись, вышел вон.
– У него жена там, на спектакле, – объяснила Брумберг Черепахину.
– Разве Егор женат? – удивился Шабашов.
– Можно подумать, вы не знали, – сказала Брумберг. – Мовчун женат на Серафиме.
– Они, конечно, не расписаны и не афишируют, – вставил Шамаев, – но не хотел бы я сейчас быть на его месте.
Маша заплакала. Тиша подумал и спросил:
– Скажите, Черепахин, вы не лопухнулись? Быть может, вы, поддав, включили там какой-то сериал?
… Навек уйти из павильона, так; но прежде надо бы унять тахикардию, избавиться от онемения едва ль не в каждой мышце; потом решить, куда уйти и как жить дальше… Забившись меж холстов и досок в кромешной тьме кармана для хранения декораций, он, тем не менее, не пил валокордин – докуривал остатки «Примы»; и даже едкий ее дым не мог перебороть угрюмый запах пыли и засохшей краски. Ну, вот и все, ну, вот и все, твердил себе, едва ль не напевая, Шабашов, и это заунывное «ну, вот и все», к чему, не очень ясно было, относилось. Да, к жизни, – но к своей иль к юной жизни Серафимы, он устыдился б самого себя спросить. И, чтоб не спрашивать, он оборвал свое мужское причитание и обратился мысленно к несчастному сейчас, а все ж счастливцу, к Мовчуну: «Что ты ей дал, кроме работы на тебя? Пустил раз в жизни поразвлечься – я б разве отпустил ее одну? Да будь я режиссером – я б отменил ко всем чертям любую репетицию и, пусть она идет с подругой, пошел бы третьим, вместе бы пошел… Да знал бы я, что встречу в жизни Фимочку, я б непременно выучился на режиссера, и вот сейчас ее рука была б в моей руке. Я был бы с ней сейчас, и ей, я знаю, было б легче каждый жуткий миг от мысли: рядом я, ее любимый человек, ее мужчина, черт меня дери! Я б точно знал, что ей сказать, как обнадежить, как утешить. Я бы нашел слова. Я бы нашел, как на нее смотреть, как ее руку, пожимая чуть, держать в своей – да, так уверенно и ласково держать, чтобы она могла немного успокоиться и, может быть, даже заснуть… Подруга! Про подругу я забыл; нехорошо. Я бы нашел слова и для подруги», – мечтательная мысль тут разыгралась так, что Шабашову стало ярко в темноте и сразу же неловко, стыдно стало; он затянулся глубже сигаретой, потрогал недовольно пульс и строго осадил себя: «Другое дело, я, конечно, старый человек. И – да, не невозможно храбрый. Страх ни при чем, я думал бы не о себе, я свое пожил, но от волнения за Фимочку мой организм, конечно, мог бы дать и сбой. Он здесь, вдали от Фимочки, и то дал сбой: моя тахикардия не стихает, все мускулы мои, как вата, и, нате вам, теперь еще и давит горло изнутри… Да, надобно быть честным: сил моих на Фиму и подругу, возможно, не хватило б. Прихватит сердце – что б тогда там делала со мною Фимочка? Просила бы убийц, чтобы они порылись в патронташах и раздобыли для меня, беспомощного старика, таблетку нитроглицерина?.. Я был бы счастлив оказаться с ней сейчас – но хуже нет судьбы, чем оказаться для нее сейчас еще одним кошмаром. Выходит, для нее я всюду лишний: и в этой жизни, и в другой, которая, мечтай о ней я – не мечтай, но не случилась…». Тяжелый кашель вынудил его согнуться пополам. С трудом уняв его, он выпрямился, погасил вслепую ногтем сигарету и затоптал упавшие на доски пола искры. Раздвинул пыльные холсты и вышел из кармана.
Ему вдруг вспомнилось, что он по возрасту в театре самый старший, Мовчун ему годится в сыновья, и это, видимо, обязывает сказать ему отечески слова надежды. Он шел сквозь зал искать исчезнувшего Мовчуна, не в силах сам себе признаться, что Мовчуну он точно ни к чему. Его тянуло к Мовчуну, поскольку Мовчуна любила Серафима, и потому ему никто сейчас на свете не был ближе, чем Мовчун.
Оставив за своей спиной без всякого внимания нервическую перебранку Брумберг с Серебрянским («Бомбить их надо было сразу всех – ковровыми, Татьяна, именно ковровыми!» – «Ты думай, что ты произносишь! Думай». – «А я не думаю; я знаю; я служил! Ковровыми, Танюш, и сверху чем-нибудь присыпать!» – «Нет, я согласна, требуются меры, но ты подумай, прежде чем такое говорить!») и вторящий их вздорным голосам храп спящего на стульях Черепахина, – протиснувшись меж креслами сквозь скопище актеров, что-то шепчущих, но больше слушающих, что им шепчет Тиша Балтин, – Шабашов направился из зала прочь, в фойе. Мовчун был там, сидел в высоком кресле, в самом углу, и рядом с ним сидела, держа его в молчании под локоть, зав. литчастью Маша. Шабашов направился к Мовчуну. Маша сразу же вспорхнула и, всхлипнув, поспешила в зал. Во тьме фойе лицо Мовчуна не было видно, лишь дальний отсвет лампы на столе охранника, как при проявке фотографии, выхватывал отдельные, тяжелые и резкие черты его лица. Не зная, что еще сказать, с чего начать, Шабашов сел в то же кресло, где сидела Маша, и, повздыхав, спросил:
– Откуда этот тип в пижаме, Черепахин?
– Приблудный, – отозвался Мовчун. – Потенциальный меценат, как он себя все время аттестует, да врет, я думаю. Ему бы лишь бы пообщаться. У него особняк за железной дорогой, но ему там скучно. Там нет клуба, нет ресторана, вороны только, галки да охрана. А здесь – актеры, жизнь…
– Пожалуй…
– Я знаю, Дед, вы называете меня «метрдотель», – заговорил Мовчун, не поворачиваясь к Шабашову, но страстно, как о самом важном в этот миг, – еще смеетесь над моей привычкой в этом слове проглатывать звук «д». Мне донесли, вы можете не отпираться… Я в детстве сильно заикался – и каждый приступ начинался при попытке произнести звук «д». Потом прошло – остался страх перед звуком «д». Чтоб внятно из себя его извлечь, мне всякий раз нужно усилие, и потому всем кажется, что у меня хронический насморк. Такая аномалия. Из-за нее мне путь в актеры был закрыт. Пришлось стать режиссером. Несчастье, согласитесь.
– Пожалуй, – сконфузился и даже от растерянности хмыкнул Шабашов.
Мовчун продолжил, словно и не слышал:
– Я дорого бы дал за то, чтоб быть сейчас метрдотелем в классном ресторане. И чтобы все вы были там. Тепло, уютно, все спокойны, еда, хорошее вино. Свечи на столиках, и музыка звучит – негромко и не нагло. Снаружи холодно и нервно, как всегда, но там, у входа, – настоящая охрана и подозрительных не пустит: а нету, говорит, свободных столиков. И мне не нужно думать ни о чем, кроме того, чтоб каждый из вас был на своем месте. От вас не требовалось бы ничего иного, кроме как быть на месте. Еще и аккуратность, вот и все. Будь я сейчас метрдотель, мы бы не знали горя… Есть одна вещь, которую, Дед, вы не поймете. Если из жизни вынуть Серафиму, что без нее во мне останется? А ничего, одна лишь шелуха.
– Да и во мне, – похолодев от смелости, решил признаться Шабашов.
– Вот-вот! – не слушая его, одним лишь краем уха слыша, обрадованно подхватил Мовчун. – Во мне, и в вас, да и во всех, кто там сейчас базарит в зале, еще того не понимая, что поняли мы с вами. Все, все здесь без нее одна лишь шелуха, папье-маше под гримом… Будь я метрдотель, я б ни за что ее не отпустил – в хорошем ресторане не отпросишься. Там все должно быть строго. Будь я метрдотель, она была б жива.
– Она жива!
– Ах, Дед, поймите: шансов нет! Как это тошно, Дед, если б вы знали: слепо надеяться, но зряче понимать, что шансов нет… Вы там хоть раз бывали? Я про Дворец культуры этого завода говорю.
– Не приходилось.
– Я бывал. Еще студентом я там подрабатывал на елках. «Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты…» Там, Дед, не то что самолет – аэродром поместится. Там одним махом – не прихлопнешь. Если повсюду бомбы, если рука на кнопке – кто там успеет помешать?.. Их, Дед, не остановишь.
– Наверное, ведут переговоры, – заметил Шабашов.
– Они ж не денег требуют!.. С тем же успехом можно требовать, чтобы зимой не падал снег! Ах, дело даже и не в этом. Вы можете назвать мне двух, хотя бы двух людей в России, которые, окрысясь друг на друга, могли б договориться? И без подлянки, не нагадив, разойтись? Тем более людей вооруженных. Тем более – пустивших крови друг у друга. Не знаю, Дед, как вы, а я таких людей в отечестве не знаю.
– Да отчего ж? Должны же быть такие люди, – смутился Шабашов. – Мне кажется сейчас, что я таких людей встречал.
– Вот как? – сказал Мовчун и поднялся из кресла. – Идемте репетировать. Другого нам не остается – уж сколько нас в нас ни осталось.
– И все-таки, Егор, вы верьте, не сдавайтесь, – сказал ему вдогонку Шабашов. – Всегда есть третий вариант.
– Какой же? – обернулся на ходу Мовчун.
– Не знаю, и никто не может знать, – уверенно ответил Шабашов. – На то, Егор, и третий вариант, что предсказать его нельзя.
В чужом пальто поверх пижамы сидел в седьмом ряду, посередине, Черепахин, дрожал, не в силах отогреться, и тщетно ждал, когда уймется препирательство и наконец начнется творчество. А препираться стали сразу, как только, разбудив его своим унылым и, будто филин, ухающим голосом, пришел Мовчун и предложил продолжить репетицию. Актриса, что учила роль Невесты, едва лишь была вызвана на сцену, сразу принялась кричать, что текст – поганый и что ей стыдно вслух произносить такой поганый текст.
– Где, покажите, где – поганый? – взвился, взлетев на сцену, драматург и выхватил из рук актрисы экземпляр.
– Где, точно не скажу, но помню, что поганый.
– Да просто вы не выучили текст, – пролепетал, страдая, драматург и обратился с авансцены к Мовчуну: – Егор, она не выучила текст!
Мовчун молчал, и это, чувствовал продрогший Черепахин, всех их подстегивает, и всех несет вразнос. Укутавшись поглуше в полупальто из стертой каракульчи, которое дала ему артистка Брумберг (ему неловко сразу стало, что он такой артистки и не помнит), он ждал: Мовчун позволит всем им наораться и, только выдохнутся, сразу всех построит, и каждый вспомнит о работе, но Мовчун молчал, и вот уж Селезнюк (его-то Черепахин помнил – по фильму «Ты отвянь, браток…») вдруг возопил – не басом, как это с ним бывало на экране, но тонким, жестким стеклорезом-голоском:
– Вы, Тиша, лучше к нам не лезьте, кто тут что выучил, а кто чего не выучил! Я бы вообще на вашем месте Невесту сделал сиротой, зато оставил бы в живых! Тогда б Невеста получилась бы не сука, как у вас, а всех бы, кто пришел на свадьбу, полюбила как свою новую семью и будущих друзей! Все б утонули, а она бы всех могла оплакать на волнах!
– И это говорит Боб Селезнюк, кому доверено исполнить роль отца Невесты? – расхохотался Серебрянский, своей косичкой и лицом знакомый Черепахину по телешоу «На просвет». – Ты хоть одной извилиной подумай: если Невеста – сирота, то ты у нас – без роли.
– Я-то подумал; я, в отличие от тех, которым уж давно по барабану, какую роль играть: вы только им подайте роль, любую роль, – внимательно читаю роли. И лучше б мне остаться здесь без роли, чем этой, я скажу, ненужной ролью испортить, – тут я с Леночкой Охрипьевой не соглашусь, талантливую пьесу… Егор, вы слышите, я в принципе готов и вовсе не играть, но пьесу нужно переделать. Невесту нужно срочно сделать сиротой.
– Боб, помолчите! – сорвалась обычно тихая заведующая литературной частью Маша. – Иначе я вас, может быть, вдруг стукну, и сиротами станут ваши дети.
– Я понимаю ваши отношения, но мы здесь не о личном говорим, – презрительно произнесла Охрипьева со сцены, – и никого не задеваем; мы решаем здесь рабочие вопросы, и вам неплохо б вспомнить о работе.
– Какие отношения? – перепугалась Маша.
– Должно быть, ваши, – подсказал ей Селезнюк, – с нашим уважаемым автором, и мои дети, извините, Маша, совершенно ни при чем.
– Егор! – воззвал со сцены Тиша Балтин. – Ты хочешь, чтоб я здесь умом попятился?
– Была б здесь Серафима, она бы сразу пресекла это бардак, – негромко, но и так, чтоб все услышали, сказал вдруг Черепахину Шамаев.
– В том-то и дело, – поддержал его Линяев.
Мовчун молчал. Сидел, ссутулившись, пожевывая нижнюю губу, и все теперь молчали. Только Обрадова и Некипелова, сидевшие бок о бок в заднем ряду с краю, без остановки что-то быстро бормотали, прикрыв глаза и чуть раскачиваясь в такт бормотанию.
Черепахин встал с кресла и сказал:
– Все слушайте меня. Во-первых, здесь совсем не топят, и это просто невозможно. А во-вторых, уже четыре часа утра… Идемте все ко мне. Точнее, так: я женщин погружу в машину, все прочие – пешком; недалеко. Не знаю, что на это скажет режиссер, но я скажу: коль дело нервное, то лучше нервничать в тепле. У вас, я погляжу, здесь даже нету телевизора!
Мовчун поднялся, вытер рукавом губу, проговорил:
– Пошли.
Когда все подались на выход, немой охранник проводил их сонным, равнодушным взглядом. Умолкнув, перед ними расступились пятеро парней в таком же, как и у немого, камуфляже. Затем продолжили свой тихий разговор, вновь сбившись кучкой на крыльце.
Прошелестев светящейся змеей перед глазами Черепахина, пассажирский поезд освободил пути. Черепахин миновал переезд. Не слушая просьб сдавленных друг другом женщин убавить жар печи и звук динамиков, погнал, как если б гнал по автобану, вдогонку свету своих фар, по тесной и извилистой аллее, легонько тормознув лишь раз, когда навстречу выскочила кошка и, ослепив его мгновенной галогенной вспышкой глаз, исчезла прочь с дороги. Возле шлагбаума, на въезде в свой поселок, он долго без толку сигналил. Никто не отозвался. Он вынужден был выйти из машины и сам поднять шлагбаум. Заглянул в будку охраны. Там горел свет, но было пусто. Сказав: «Пора их всех уволить», – вновь сел в машину и заскучал под музыку в пятнадцатиминутном ожидании пеших мужчин. Как только очертания их проявились в темноте аллеи, он тронул с места грохочущую «Мамбой № 5» «акуру», уже на первой скорости прополз по узкому проезду меж темных и пустых громад и встал возле подобья крепостной пятиэтажной башни, вверху которой, под крытыми черепицей кирпичными зубцами, горело лишь одно окно.
– Никита! – выйдя, крикнул Черепахин, и вновь никто не отозвался. – Ну и дела, – сказал он озадаченно гостям, трезвея и не слишком ловко отпирая дверь: – Охрана разбежалась.
Вошел, пошарил пальцами по притолоке, и сразу вспыхнуло повсюду электричество. Повел наверх, на каждом повороте отдыхая, одышливо прося прощения за крутизну лестницы, за голь стен, за неуютное зияние зал, почти пустых – какие-то лежанки с табуретками смотрелись в них как бросовые, и оттого весь дом глядел чуланом:
– Все некогда обставить толком, по-человечески украсить… Вы не поверите: три года строил, строил, строил; а как построился, с гостями начал приезжать – мы внутрь вообще не заходили. На газончике водки попьем, шашлык сожрем – и по машинам… Всю жизнь по коммуналкам да общагам; мечтал о вилле – а куда мне виллу? Что мне делать с виллой? Я в курительной живу.
Диваны, кресла и кровать в курительной, составленные так, что между ними было не протиснуться, вмиг были заняты гостями; Тиша спросил про Интернет; Черепахин включил попеременно компьютер, телевизор и электрочайник; Тиша приник к монитору; Мовчун подался к телефону и, краем глаза глядя на экран, стал набирать номер собственной квартиры.
– Вы все-таки позвоните домой: вдруг Серафима Сергеевна опоздала на спектакль или раздумала идти, – подсказал ему Шабашов, оглядывая помимо своей воли ряды бутылок в баре, – это бывает; я знаю много таких примеров.
– Я так и делаю, – зло процедил Мовчун.
– Да тише вы все, тише! – заволновались женщины. – Или включите громче телевизор.
Квартира Мовчуна не отвечала. Заложница Школьникова просила во спасение людей выполнить требования террористов, дать им гарантии безопасности. Часы Мовчуна показывали четыре часа тридцать семь минут. Он вертел, раздумывая, трубку в руках.
– Вы позвоните ей еще, вдруг она все же дома, только спит, – опять встрял Шабашов, – в такое время сон глубок – и не добудишься.
– Дед, выпейте, если хотите выпить. Если хозяин вам позволит, – как мог спокойно отозвался Мовчун. – Я – разрешаю.
– А я не собирался пить, – ответил Шабашов с обидой.
Черепахин, спохватившись, открыл со стуком створки бара, стал разливать напитки по стаканам.
Квартира Мовчуна не отвечала. Он знал, что нужно сейчас сделать, но ему страшно стало это сделать, как страшно было б самому вдруг оказаться под прицелом автомата… Он держал палец на рычажке телефона до тех пор, пока иной, совсем нелепый страх не пересилил – ему вдруг стало страшно, что снова встрянет Шабашов – вслух посоветует именно это непременно и немедля сделать… И, весь заныв внутри, Мовчун набрал, касаясь кнопок так, словно они могли обжечь, одиннадцать привычных цифр – номер мобильника Серафимы.
Там поначалу было тихо. На экране странно освещенное и окруженное тенями здание ДК завода шарикоподшипников сменилось вдруг телеведущей, напомнившей, что полчаса назад президент отменил свою поездку в Германию и Португалию. Мовчун прислушался к телеведущей, собравшейся повторить новости последних часов, но в ухо ему вдруг отчетливый и мерный женский голос произнес:
– Абонент не отвечает или временно недоступен. Попробуйте позвонить позже…
Мовчун не понял. Он с изумлением глядел в лицо телеведущей, на малый миг решив: это она ему сказала «недоступен»; но нет, она лишь продолжала говорить о том, что в половине четвертого утра террористы освободили пятнадцать детей и что готовится эвакуация жителей соседних домов… Мовчун опять, уже смелее и нетерпеливее, набрал знакомые одиннадцать цифр. И вновь – молчание вначале, затем раздался женский голос:
– Абонент не отвечает или временно недоступен. Попробуйте позвонить позже…
Мовчун нажал повтор набора номера, но передумал, предположив, что мог и ошибиться при наборе – и вновь старательно, за цифрой цифру, вызвал мобильник Серафимы. И вновь – молчание вначале, на этот раз, как показалось Мовчуну, необычайно долгое. Пережидая его, Мовчун прислушивался к звяканью бутылок о стаканы, к таинственному бормотанию Обрадовой и Некипеловой, забившихся в обнимку в уголок дивана, и считывал с экрана, на фоне странно освещенного захваченного здания, бегущую строку: для помощи родственникам заложников действует пункт психологической реабилитации…
Вновь женский голос в трубке произнес:
– Абонент не отвечает или временно недоступен. Попробуйте позвонить позже…
Тут голос подала Охрипьева: «Нам тоже нужно позвонить», ее сварливым шепотом сейчас же пристыдила Брумберг; не слушая их и никого не слыша, Мовчун опять набрал одиннадцать знакомых цифр, опять прослушал до последнего словечка:
– Абонент не отвечает или временно недоступен…
– Дед, – тихо попросил Мовчун, не выпуская трубки из руки. – Налейте мне, пожалуйста, чего-нибудь и подойдите на секунду.
Как только Шабашов приблизился к нему со стаканом виски, Мовчун забрал стакан, без слов дал Шабашову трубку и вновь набрал одиннадцать заветных цифр. Покуда Шабашов, кивая головой зачем-то, все ждал и ждал соединения, Мовчун глядел на него с каким-то робким напряжением, и Шабашова это так смущало, что голос в трубке он услышал лишь вполуха. Но смысл сказанного понял.
– Ну? – тихо спросил Мовчун.
– Абонент не отвечает, – вздохнул Шабашов, возвращая трубку, но Мовчун ее не взял. Он молча, тем же новым, напряженно-робким взглядом призвал Шабашова к полному вниманию и вновь набрал злосчастный номер.
– Опять сказали: недоступен, – сказал, опять послушав, Шабашов.
Мовчун спросил:
– Это не кажется вам странным?
– Нет, так бывает часто, – сказал Шабашов. – Вообще, я вам скажу, мобильная связь – не самая надежная…
– Я не про то. В голосе, который говорит, ничто вам странным не показалось?
Шабашов молчал, не понимая. Мовчун молчал и ждал, когда его поймут. Не выдержав, признался:
– Мне показалось, это Серафима.
– Нет! – испугался Шабашов.
– Я не уверен, но мне кажется… Мне кажется, что интонация меняется, что каждый раз она мне говорит по-разному… Вы понимаете, о чем я?
– Не понимаю, – признался Шабашов.
– Она мне что-то хочет объяснить, но, видимо, не может… Она пытается мне что-то важное сказать, но ей мешают – и она…
– Вы о мобильниках? – вдруг подал голос Тиша Балтин, не отрывая глаз от монитора. – Я тут прочел, их отобрали. Сначала разрешали говорить, потом отняли.
– Вот видите, вам показалось, – сказал Мовчуну Шабашов. – Мобильники все отобрали, теперь они не отвечают. Вы лучше выпейте, если решили выпить.