Страница:
— По радио или по кабелю?
— По радиорелейной линии.
Андров кивнул головой и затем обратился ко мне:
— Вот смотрите, как это делается. Сюда поступает импульсно-кодовая информация, в которой зашифрованы координаты каждой точки передаваемого объекта, а также цвет материала, из которого изготовлен объект, и его конструктивные детали — толщина, длина и так далее. После усиления импульсы поступают в дешифратор. После разделения по каналам они то включают, то выключают реле, управляющее механической и химической частями устройства.
Мы возвратились к машине в большом павильоне и подошли к широкой зеркальной витрине в центре. Андров включил свет, и внутренняя камера ярко засияла. В ней стоял какой-то бесформенный предмет, которого со всех сторон касались тонкие металлические иглы.
— Свертывание информации в модель объекта происходит здесь. Это тонкие иглы, вроде тех, которые применяются для внутримышечной инъекции. Сквозь них мелкими толчками выдавливается тонкая струя пластмассы, которая для остывания обдувается холодным воздухом. Иглы двигаются синхронно с ультразвуковыми иглами, которые сейчас в Риме ощупывают реальный объект… Так, капля за каплей, от точки к точке, тоненькая струйка пластмассы строит модель. Этими рычагами можно регулировать размер модели, делать ее то больше, то меньше оригинала…
— А как же цвет?
— Это очень просто. В первоначальном виде смола бесцветна. Фотокалориметр, в соответствии с информацией о цвете, вводит в нее нужное количество того или иного красителя…
— Так, значит, здесь-то и родилась Пурпурная мумия? — спросил я.
Андров кивнул головой.
— Кстати, я все же не понимаю, почему она пурпурная. Если все так, как вы говорите, она должна быть, так сказать, телесного цвета…
— Об этом на конференции было много споров. Мне кажется правдоподобным объяснение одного физика. Вы знаете, что такое эффект Допплера?
— Это когда длина волны света увеличивается, если источник излучения удаляется от наблюдателя.
— Вот именно. Например, вы можете удаляться с такой колоссальной скоростью, что для неподвижного наблюдателя цвет вашего тела будет казаться красным. Я думаю, что цвет мумии свидетельствует о том, что Антиземля удаляется от нас с колоссальной скоростью…
В это время из-за стеклянной перегородки послышался голос девушки:
— Товарищ Андров, вас к телефону!
Андров покинул меня, а я остался смотреть, как иглы с вытекающей из них пластической массой «рисовали» объемную модель предмета, находящегося на расстоянии десятка тысяч километров. Я старался представить себе волнение ученых, когда эти же иглы рисовали объемное изображение человеческого тела, находящегося на расстоянии, представить которое неспособно сознание.
Андров буквально бросился на меня и сильно дернул за плечо.
— Едемте!
— Куда? — удивился я.
— Обратно и немедленно! В анатомический театр…
Ничего не соображая, я помчался за ним. Мы взлетели вверх на линию гироплана и только здесь остановились.
— Что случилось? — спросил я.
— Когда вы разговаривали со своей женой последний раз?
— То есть…
— Когда вы разговаривали последний раз со своей женой? — повторил он снова вопрос, не сводя с меня своих глубоких черных глаз.
Подлетел гироплан. Андров втащил меня внутрь, затем открыл иллюминатор. Из него подула сильная струя воздуха.
— Берите радиотелефон и немедленно связывайтесь с вашей женой.
Я извлек аппарат из кармана.
— Покажите. Ага, он с ферритовой антенной. Плохо… Впрочем, попробуйте высунуть его слегка в иллюминатор и говорите. Корпус гироплана металлический и охраняет ваш прибор от радиоизлучения.
Прильнув всем телом к иллюминатору, я набрал номер Ленинска. Сердце учащенно билось. В чем дело?
— Ну?
— Не отвечает…
— Попробуйте высунуть аппарат наружу еще больше. Я снова набрал номер.
— Не отвечает… — сказал я хрипло.
— Давайте я буду держать его на вытянутой руке, а вы слушайте.
Андров взял у меня радиотелефон и высунул в иллюминатор руку по локоть. Но в это время на спуске канатной дороги скорость гироплана резко увеличилась, что-то сильно дернуло, и телефон вырвался у меня из рук.
— Ах, черт! Все погибло!
Мой аппарат сдуло мощным потоком воздуха. От удара о край иллюминатора рука Андрова начала кровоточить чуть-чуть ниже локтя.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. В его глазах я прочитал ужас.
— Что с ней случилось, с моей женой? — наконец прошептал я.
— Не знаю… Сейчас узнаем… Вспомните с точностью до одного дня, сколько лет вашей жене или сколько времени прошло со дня смерти Филлио.
В голове творилось черт знает что, и простая арифметика у меня путалась. Кроме того, я не понимал смысла его требований. Наконец я сказал:
— Моей жене двадцать три года, четыре месяца и шесть дней… Филлио умер три месяца и три дня назад…
— Вы учли високосные годы?
— Нет.
— Хорошо. Давайте это сделаю я. Назовите день, месяц и год рождения… Впрочем, лучше назовите дату смерти Филлио.
Гироплан мягко остановился. Андров за руку поволок меня к выходу, что-то бормоча про себя.
До самой секционной в анатомическом театре мы молчали. Я забыл число и день, в который родилась Майя. Я не помнил, когда умер Филлио.
В коридоре нас встретил какой-то врач, который радостно улыбался. В руках он сжимал большой ком пурпурно-оранжевой пластической массы. Андров приложил указательный палец к губам, но тот не обратил на это никакого внимания.
— Я вас почти поздравляю, почти поздравляю! — воскликнул доктор. — Сейчас нам нужно только установить, от чего умерла наша земная жительница! В отношении Пурпурной мумии все ясно. Смотрите! — Он протянул Андрову комок пластмассы. — Лимфосаркома! Изумительная пластмассовая модель опухоли!
Я попятился назад, охваченный ужасом.
— Что вы говорите?! — воскликнул Андров.
— Ничего особенного. Я удивляюсь, что там, на вашей Антиземле, не могут лечить такую ерунду. Они научились по радио передавать трупы своих жителей, а до лечения опухолей они не додумались! Безобразие.
Доктор скривил пренебрежительную гримасу и повернулся к секционной. Он шел медленно, с достоинством, а я еле передвигал ноги, усиленно думая, что с Майей. Расстояние до Ленинска в пять тысяч километров стало превращаться в космическое. Сердце сжималось…
— В каком возрасте она умерла? Я имею в виду мумию, — спросил Андров.
— Это вам сейчас скажет Кугель. Кстати, я не понимаю, неужели и у нас не смогли вылечить эту женщину? Впрочем, часто новообразования не дают о себе знать до самого последнего момента. Легкое недомогание, и все. Знаете нашу молодежь? Подумаешь, недомогание. Плевать нам на медицину. Вот вам и результат…
Доктор говорил громким и резким голосом, как скверный радиорепродуктор.
Мы вошли в секционную. У мраморного стола сидел пожилой мужчина без халата и делал в тетради какие-то вычисления.
— Кугель, сколько, по-вашему, прожила больная? — спросил наш провожатый. Он указал пальцем на растерзанное чучело из пластмассы.
— Восемь тысяч пятьсот двадцать три с половиной дня. За половину я не ручаюсь, — ответил Кугель, продолжая вычисления.
— Доктор, — обратился к нему Андров, — вот ее муж…
Андров легонько толкнул меня к доктору.
— Муж? Вот этого? — показал он на пурпурные лохмотья из пластмассы. — Замечательно! Он нам и скажет точно день, когда умерла его жена. Вы помните?
В это время я вспомнил совсем другое. Я вспомнил слова французского радиоинженера Сюжи о том, что объемная развертка организма возможна лишь после его смерти. Я вспомнил, что интервал между приемом из космоса бюста Филлио и Пурпурной мумии равнялся трем месяцам… Я также вспомнил, что где-то сейчас, может быть сегодня, исполняется три месяца со дня смерти Филлио…
Доктор повторил вопрос искусственно ласковым тоном, как будто бы обращался к больному. Я отрицательно покачал головой.
— Не помните? Не помните, когда умерла ваша жена? — удивленно спросил доктор.
Я потерял дар речи. За меня ответил Андров:
— Может быть, она и не умерла. Два часа назад он говорил с ней по радиотелефону…
— Не умерла? Этого не может быть! — категорически заявил доктор. — Я бесконечно верю в вашу теорию антимира, товарищ Андров, и поэтому она, то есть его жена, должна умереть. Иначе мы никак не докажем существования Антиземли и наших антикопий там, — он поднял глаза вверх, — во Вселенной…
У меня перехватило от гнева горло. Я грозно двинулся на увлекшегося патологоанатома.
— Замолчите, вы! Плевать мне на теорию антимиров, слышите! Она не умерла. А если она больна, то ее немедленно нужно лечить!
Андров бросился ко мне:
— Успокойтесь, успокойтесь. Прошу вас. Через минуту мы свяжемся с Ленинском. Идемте.
Как во сне, я шел по каким-то коридорам, плыл по каким-то улицам, поднимался в лифтах, слышал чьи-то голоса…
— На какой волне вы работали для связи с женой? — услышал я голос.
— Не знаю…
— А номер вашего абонента?
— Не помню…
— Ваша фамилия?
Я сказал.
— Сядьте здесь.
Андров сел рядом со мной, положив свою руку на мою.
— Они сейчас ее разыщут…
Я кивнул головой. Кругом царила глухая тишина. Огромные часы с маятником медленно тикали прямо передо мной. И еще я запомнил большую пальму в деревянной кадке, а справа от нее бюст Ленина на фоне стены из красного мрамора. А часы все цокали, цокали, очень медленно.
После мне сказали:
— Идите в третью кабину.
Я продолжал сидеть окаменевший, бесчувственный, бездумный…
— Идите в третью кабину, — повторил голос.
— Идите. Связь установлена, — дернул меня за рукав Андров.
Я пошел. Вот кабина номер три. Вот телефонная трубка. Снимаю.
Молчу. Голос телефонистки:
— Говорите.
— Майя, — шепчу я.
— Алло, алло, Москва? — слышу я где-то, совсем рядом.
— Майя! — кричу я не своим голосом,
— Да! Это ты, Вадим?
— Майя, ты жива?
— Что?
— Ты жи-ва-а-а!!!
— Да перестань кричать! Я ничего не понимаю. Почему ты без радиотелефона?
Вдруг мое сознание стало кристально чистым. Я знал, что нужно делать!
— Майя, слушай меня внимательно, — начал я раздельно. — Ты больна. Очень серьезно, понимаешь, очень. Немедленно иди в клинику и скажи, есть подозрение, что у тебя лимфосаркома. Немедленно, дорогая. Дай слово, что ты сейчас же пойдешь!
В телефоне послышался веселый, беззаботный смех моей жены.
— Удивительно! — сказала она наконец. — Мы прожили всего четыре года вместе, а думаем одинаково. Даже когда между нами расстояние пять тысяч километров!
— Не-мед-лен-но иди к врачу! — закричал я.
— Я зво-ню те-бе от вра-ча! — ответила Майя.
Под ложечкой у меня неприятно заныло. А она продолжала весело болтать:
— Понимаешь, я вчера почувствовала себя не очень хорошо. Какое-то легкое недомогание. Сегодня пришла в клинику. Сделала все анализы. И что ты думаешь? Когда стали делать просвечивание, нашли, что лимфатические узлы где-то в поджелудочной области у меня чуть-чуть увеличены. Доктор Эйтров на меня так накричал, так накричал. Вы, говорит, культурная женщина, а приходите на обследование так редко, и вот, говорит, лимфатические узлы у вас увеличены на два процента. Как тебе это нравится?
— Нравится, — прошептал я. — Продолжай, Майя…
— Ну, а дальше все очень просто. Мне ввели на всякий случай сыворотку и для гарантии приказали явиться через полгода для повторной инъекции! Правда, интересно?
— Правда, Майя… — сказал я.
— Да что ты там такое бормочешь! Как дела с Пурпурной мумией?
— Она умерла… То есть ее порезали на части. Копии в подвалах.
— А теория Андрова подтвердилась?
— Н-не знаю. Приеду — расскажу.
— Да, да, милый, приезжай скорее, я так скучаю!..
— Завтра буду дома!
— Жду! До встречи!
— До встречи.
Лицо Андрова сияло, когда я вышел из кабины. Он обнял меня и крепко прижал к себе.
Я почему-то рассмеялся.
— А чему вы радуетесь? То, что у Майи на два процента увеличены лимфатические узлы, еще не доказывает вашу теорию существования антимиров и антикопий наших людей.
— Это неважно. Главное, ваша жена здорова. Я так волновался…
— Неужели вы так верите в существование антимиров, в существование зеркальной копии нашего мира? — спросил я его серьезно.
— Вы тоже, кажется, в нее поверили, — ответил он уклончиво, — иначе вы бы не приняли так близко к сердцу судьбу Пурпурной мумии…
Я смущенно улыбнулся. Действительно, почему я так боялся за Майю? Моя жена и ее зеркальное изображение, принятое по радио из космоса, — что между ними могло быть общего? Конечно, ничего!
— Если вы верите в существование антимиров, тогда продолжайте ловить и расшифровывать эти чудесные сигналы из глубин Вселенной… Ищите… Может быть, вы найдете не совсем то, на что надеетесь, но все равно это будет важно…
— Я обязательно буду это делать, — задумчиво сказал Андров. — И не только я. Но сейчас меня поразила мысль доктора, который препарировал Пурпурную мумию.
— Какая?
— Там, во Вселенной, знают, как по радио передавать объемную развертку, но не знают, как лечить лимфосаркому…
— Ну, и что же?
— Нужно послать им информацию, как лечить лимфосаркому. Обязательно. Для них это очень важно…
— Для кого и где?
— Для тех, кто передал по радио Пурпурную мумию.
— Так ведь сигналы шли миллионы световых лет! — возразил я.
Андров нахмурился и потер лоб…
КОГДА ЗАДАЮТ ВОПРОСЫ
Эти ежегодные встречи мы называли «капустниками» в память о далеких призрачных временах, когда мы были студентами. Уже стоит на Ленинских горах шпилястый университет, и еще пятиэтажный ковчег физфака давно обжит новыми поколениями будущих Ломоносовых и Эйнштейнов, физики и лирики давно спорят в благоустроенном зале со звуконепроницаемыми стенками, а мы не можем забыть сводчатые подвальчики под старым клубом МГУ на улице Герцена. И каждый год мы собираемся здесь, смотрим друг на друга и ведем учет, кто есть, а кого уже нет. Здесь мы разговариваем про жизнь и про науку. Как и тогда, давным-давно…
Так было и на этот раз, но только разговор почему-то не клеился. Никто не высказал ни одной интересной идеи, никто не возразил тому, что было высказано, и мы вдруг почувствовали, что последняя интересная встреча состоялась в прошлом году и что теперь мы можем только повторяться.
— Мы вступили в тот прекрасный возраст, когда идеи и взгляды наконец обрели законченную форму и законченное содержание, — с горькой иронией объявил Федя Егорьев, доктор наук, член-корреспондент академии.
— Веселенькая история, — заметил Вовка Мигай — директор одного «хитрого» института. — А что ты называешь законченным содержанием?
— Это когда к тому, что есть, уже ничего нельзя прибавить, — мрачно пояснил Федя. — Дальше начнется естественная убыль, а вот прибавления никакого. Интеллектуальная жизнь человека имеет ярко выраженный максимум. Где-то в районе сорока пяти…
— Можешь не пояснять, знаем без твоих лекций. А вообще-то, ребята, я просто не могу поверить в то, что уже не способен воспринять ничего нового, ни одной новой теории, ни одной новой науки. Просто ужас!
Леонид Самозванцев, кругленький маленький физик с уникальной манерой говорить быстро, проглатывая окончания и целые слова, вовсе не походил на сорокапятилетнего мужчину. При всяком удобном случае ему об этом напоминали.
— Тебе, Ляля, жутко повезло. Ты был болезненным ребенком с затяжным инфантилизмом. Ты еще можешь не только выдумать новую теорию пространства-времени, но даже выучить старую.
Все засмеялись, вспомнив, что Ляля, то бишь Леня, сдавал «относительность» четыре раза.
Самозванцев быстро отхлебнул из своей рюмки и улыбнулся.
— Не беспокойтесь, никаких новых теорий не будет.
— Это почему же? — спросил Мигай.
— Не то время и не то воспитание.
— Что-то не понятно.
— Я не совсем правильно выразился, — начал пояснять Ляля. — Конечно, новые теории будут, но, так сказать, в плане уточнения старых теорий. Вроде как вычисление еще одного десятичного знака числа «пи» или прибавление к сумме еще одного члена бесконечной прогрессии. А чтобы создать что-то совершенно новое — ни-ни…
Самозванцев сделал значительное ударение на слове «совершенно»…
Услышав, что у нас завязывается разговор, к нам начали подходить ребята с разных углов низенькой, но широкой комнаты.
— Тогда определи, что ты называешь «совершенно новой теорией».
— Ну, например, электромагнитная теория света по отношению к эфирной теории.
— Ха-ха! — как бы очнувшись от дремоты, громыхнул Георгий Сычев. Он поднял алюминиевый костыль — грустный сувенир войны — и, ткнув им Лялю в бок, обратился ко всем сразу: — Этот физико-гегель хочет сказать, что Максвелл не есть следующий член бесконечной прогрессии после Юнга. Ха-ха, батенька! Давай новый пример, а то я усну.
— Ладно. Возьмем Фарадея. Он открыл электромагнитную индукцию…
— Ну и что?
— А то, что это открытие было революционным, оно сразу объединило электричество и магнетизм, на нем возникла электротехника.
— Ну и что? — продолжал настаивать Сычев. Как большинство безногих, он был склонен к полноте. Сейчас он был просто толстым, с рыхлым, сильно состарившимся лицом.
— А то, что Фарадей не имел никакого понятия о твоем Юнге и его упругом эфире. И ни о каком Максвелле. Это Максвелл толкал Фарадея в свои уравнения.
Сычев закинул голову и неестественно захохотал.
— Перестань, Жорка, — прикрикнул на него Мигай. — Что-то в Лялиных словах есть. Говори дальше, Ляля, не обращай на него внимания.
— Я уверен, если бы Фарадей был умным, ну, хотя бы таким как мы…
Ребята вокруг весело загалдели.
— Не смейтесь. Если бы он был таким умным, он бы не сделал ни одного открытия…
Все мгновенно утихли и уставились на Самозванцева. Его глаза растерянно перебегали с одного на другого.
— У нас в институте работает целая группа толковых парней и девчат. Они никогда не лезут в журналы, для того чтобы найти там намек на решение задачи. Они просто пробуют. Делают и так и сяк, как попало. Вроде Фарадея.
— Вот видишь! У них что-нибудь получается?
— Представьте себе, да. И, нужно сказать, самые оригинальные решения получаются именно у них…
Наш членкор не выдержал.
— Сейчас вы начнете доказывать, что научной работой лучше всего заниматься, ничего не зная. У физиков всегда есть склонность поиграть в парадоксы. Но сейчас не тот возраст…
— Надоел ты со своим возрастом. Пусть говорит Ляля. Значит, Фарадей, говоришь, работал «методом тыка»?
— Конечно. Он был просто любознательным парнем. А что будет, если по магниту стукнуть молотком? А что будет, если магнит нагреть докрасна? А будут ли светиться у кошки глаза, если ее подержать голодной? И так далее. Самые нелепые «а что будет, если…». И вот, задавая себе кучу вопросов, он отвечал на них при помощи эксперимента. Поэтому он и наоткрывал тьму всяких явлений и эффектов, которые дальше оформили новые теории. А вот нам, умным, кажется, что больше не существует никаких «а что будет, если…». У нас теория на первом плане…
— Н-да, — неопределенно промычал членкор и отошел в сторону. За ним пошло еще несколько человек.
— Есть очень простой способ обнаружить Фарадея, — вмешался в разговор Николай Завойский, наш выдающийся теоретик, тоже доктор и тоже членкор. Мы всегда его недолюбливали за его чересчур аристократические манеры.
— Ну-ка выкладывай твой способ выявить Фарадея.
— Нужно объявить всесоюзный конкурс на наибольшее и наилучшее количество «а что будет, если…». Участники конкурса сами себе задают вопросы и сами отвечают. Конечно, при помощи эксперимента.
— Недурно. В твоем предложении есть изюминка. Но вся беда в том, что на многие «а что будет, если…» можно ответить и не ставя эксперименты.
— Так вот, «фарадеевским» вопросом будет тот, на который современная теория ответа дать не может.
Эта идея всем понравилась. Физики оживились и начали «играть в Фарадея». «А что будет, если…» послышалось с разных концов зала, а после народ собрался вместе, и игра приняла бурный и веселый характер. Сами задавали самые дикие вопросы и сами же на них отвечали.
— А что будет, если кашалоту надеть очки?
— А что будет, если в коровьем молоке сварить метеор?
— А что будет, если сквозь человека пропустить импульс тока в миллион ампер за миллионную долю секунды?
— А что будет, если…
Вопросы сыпались непрерывно. Отвечали на них все сразу. Пошли вычисления, уравнения, ссылки на источники, в общем, был привлечен весь арсенал физических знаний, и вскоре выяснилось, что задать «фарадеевский» вопрос очень трудно, но можно. И, черт возьми, таким вопросом почти всегда оказывался тот, над решением которого как раз и билась современная физика. Ляля Самозванцев, заваривший эту кутерьму, разочарованно вздохнул:
— А я — то думал, что мы войдем в ходатайство в президиум академии о создании НИИ фарадеевских исследований.
— Ребята, а вы помните Алешку Монина? Ведь мы его на курсе так и называли — Фарадей!
Мы стихли. Все взоры обратились на Шуру Корневу — главного организатора нынешнего «капустника». Рыжая, веснушчатая, она никогда не пыталась казаться красивой.
— Шуренок, почему среди нас нет Алика?
— Ребята, сегодня он не может.
— Почему?
— У него ночное дежурство в клинике… Кроме того, он сказал…
— Что?
— Он сказал, что ему неловко посещать наши вечера. Там, говорит, собираются академики, в крайнем случае, кандидаты, а я… В общем, понимаете…
В общем, мы понимали. Мы считали, что Монину крупно не повезло и виноват он в этом сам. Достаточно было посмотреть, как он выполнял лабораторные работы по физике, чтобы убедиться, что ничего путного из него не получится. Вместо того чтобы, как положено, снять частотную характеристику генератора, он усаживался у осциллографа и часами любовался дикими фигурами, которые выписывал электронный луч. «Алик, заэкранируй провода, иначе ничего не выйдет…» — «Это и дурак знает, что если заэкранировать провода, то все получится. А вот что будет, если они не заэкранированы?» — «Чудак, обыкновенные наводки. Сетевой ток, рентгеновская установка в соседней лаборатории…»
Алик таинственно улыбался и экранировал провода. Фигуры на экране изменялись, но оставались такими же дикими. «Ты плохо заэкранировал. Закрой крышку прибора». Он закрывал, но положение нисколько не улучшалось. «Заземли корпус». Он заземлял, и картина становилась еще хуже. Ни у кого другого не получалось так, как у Алика. Вместо того чтобы найти характеристику генератора, он исписывал толстенную клеенчатую тетрадь. Его отчет о проделанной работе читался как фантастическая повесть о странном поведении генератора, когда он заэкранирован, когда не заэкранирован, когда усилительную лампу обдувает воздух от вентилятора и когда на ней лежит мокрая тряпка. В конце концов, все окончательно запутывалось, и ему ставили очередной «незачет».
У нас в общежитии на Стромынке всегда была проблема умыться побыстрее. Студенты любили поспать и в семь утра мчались к умывальникам все сразу. Там начиналась жуткая толчея. Однажды Монин стал организатором коллективного опоздания на лекции. Стояла большая очередь к умывальнику, а он склонился над раковиной и что-то колдовал.
«Фарадей, ты что, уснул?»
«Нет. Вот посмотри…»
Раковина засорилась, в ней почти до краев стояла мутная вода. Алик бросил на воду щепотку зубного порошка, и комочки быстро разбежались по сторонам.
«Подумаешь! Поверхностное натяжение… Отойди…»
Алик и не думал отходить.
«А вот смотри теперь…»
Он снова бросил в воду щепотку порошка, но на этот раз частички бросились навстречу друг другу и собрались кучкой. Мы остолбенели.
«А ну сделай еще…»
Он повторил опыт. Оказывается, если сбрасывать порошок с одной высоты, то он разбегался, если с другой — собирался в кучу.
Физики от первого до пятого курсов позатыкали в раковинах трубы и стали сыпать на воду зубной порошок. Будущий членкор Федя Егорьев экспериментировал с табаком, вытряхнутым из папиросной гильзы. Элегантный теоретик Завойский принес три сорта пудры. Притащили толченый сахар, соль, серу от спичек, порошки от головной боли и еще черт знает что. В туалете водворилась напряженная исследовательская атмосфера. Порошки вели себя самым чудовищным образом. На поверхности воды они собирались в комки, разбегались по краям раковины, тонули, после вновь всплывали, кружились на месте, образовывали туманности и планетные системы, бегали по прямой линии и даже подпрыгивали. И все это зависело от высоты, с которой их сбрасывали, от того, как их сбрасывали, от уровня воды в раковине, есть ли в воде мыло или нет, и бросали ли раньше в воду другие порошки. Все, что знали физики о поверхностном натяжении еще со второго курса, рухнуло, как карточный домик, здесь, в туалетной комнате, и виновным в этом был Алешка Монин.
— Жаль, что его здесь нет. Любопытный парень, — вздохнул Федя Егорьев. — Настоящий Фарадей. Только неудавшийся.
— Наверное, задавал себе не те вопросы…
— По радиорелейной линии.
Андров кивнул головой и затем обратился ко мне:
— Вот смотрите, как это делается. Сюда поступает импульсно-кодовая информация, в которой зашифрованы координаты каждой точки передаваемого объекта, а также цвет материала, из которого изготовлен объект, и его конструктивные детали — толщина, длина и так далее. После усиления импульсы поступают в дешифратор. После разделения по каналам они то включают, то выключают реле, управляющее механической и химической частями устройства.
Мы возвратились к машине в большом павильоне и подошли к широкой зеркальной витрине в центре. Андров включил свет, и внутренняя камера ярко засияла. В ней стоял какой-то бесформенный предмет, которого со всех сторон касались тонкие металлические иглы.
— Свертывание информации в модель объекта происходит здесь. Это тонкие иглы, вроде тех, которые применяются для внутримышечной инъекции. Сквозь них мелкими толчками выдавливается тонкая струя пластмассы, которая для остывания обдувается холодным воздухом. Иглы двигаются синхронно с ультразвуковыми иглами, которые сейчас в Риме ощупывают реальный объект… Так, капля за каплей, от точки к точке, тоненькая струйка пластмассы строит модель. Этими рычагами можно регулировать размер модели, делать ее то больше, то меньше оригинала…
— А как же цвет?
— Это очень просто. В первоначальном виде смола бесцветна. Фотокалориметр, в соответствии с информацией о цвете, вводит в нее нужное количество того или иного красителя…
— Так, значит, здесь-то и родилась Пурпурная мумия? — спросил я.
Андров кивнул головой.
— Кстати, я все же не понимаю, почему она пурпурная. Если все так, как вы говорите, она должна быть, так сказать, телесного цвета…
— Об этом на конференции было много споров. Мне кажется правдоподобным объяснение одного физика. Вы знаете, что такое эффект Допплера?
— Это когда длина волны света увеличивается, если источник излучения удаляется от наблюдателя.
— Вот именно. Например, вы можете удаляться с такой колоссальной скоростью, что для неподвижного наблюдателя цвет вашего тела будет казаться красным. Я думаю, что цвет мумии свидетельствует о том, что Антиземля удаляется от нас с колоссальной скоростью…
В это время из-за стеклянной перегородки послышался голос девушки:
— Товарищ Андров, вас к телефону!
Андров покинул меня, а я остался смотреть, как иглы с вытекающей из них пластической массой «рисовали» объемную модель предмета, находящегося на расстоянии десятка тысяч километров. Я старался представить себе волнение ученых, когда эти же иглы рисовали объемное изображение человеческого тела, находящегося на расстоянии, представить которое неспособно сознание.
Андров буквально бросился на меня и сильно дернул за плечо.
— Едемте!
— Куда? — удивился я.
— Обратно и немедленно! В анатомический театр…
Ничего не соображая, я помчался за ним. Мы взлетели вверх на линию гироплана и только здесь остановились.
— Что случилось? — спросил я.
— Когда вы разговаривали со своей женой последний раз?
— То есть…
— Когда вы разговаривали последний раз со своей женой? — повторил он снова вопрос, не сводя с меня своих глубоких черных глаз.
Подлетел гироплан. Андров втащил меня внутрь, затем открыл иллюминатор. Из него подула сильная струя воздуха.
— Берите радиотелефон и немедленно связывайтесь с вашей женой.
Я извлек аппарат из кармана.
— Покажите. Ага, он с ферритовой антенной. Плохо… Впрочем, попробуйте высунуть его слегка в иллюминатор и говорите. Корпус гироплана металлический и охраняет ваш прибор от радиоизлучения.
Прильнув всем телом к иллюминатору, я набрал номер Ленинска. Сердце учащенно билось. В чем дело?
— Ну?
— Не отвечает…
— Попробуйте высунуть аппарат наружу еще больше. Я снова набрал номер.
— Не отвечает… — сказал я хрипло.
— Давайте я буду держать его на вытянутой руке, а вы слушайте.
Андров взял у меня радиотелефон и высунул в иллюминатор руку по локоть. Но в это время на спуске канатной дороги скорость гироплана резко увеличилась, что-то сильно дернуло, и телефон вырвался у меня из рук.
— Ах, черт! Все погибло!
Мой аппарат сдуло мощным потоком воздуха. От удара о край иллюминатора рука Андрова начала кровоточить чуть-чуть ниже локтя.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. В его глазах я прочитал ужас.
— Что с ней случилось, с моей женой? — наконец прошептал я.
— Не знаю… Сейчас узнаем… Вспомните с точностью до одного дня, сколько лет вашей жене или сколько времени прошло со дня смерти Филлио.
В голове творилось черт знает что, и простая арифметика у меня путалась. Кроме того, я не понимал смысла его требований. Наконец я сказал:
— Моей жене двадцать три года, четыре месяца и шесть дней… Филлио умер три месяца и три дня назад…
— Вы учли високосные годы?
— Нет.
— Хорошо. Давайте это сделаю я. Назовите день, месяц и год рождения… Впрочем, лучше назовите дату смерти Филлио.
Гироплан мягко остановился. Андров за руку поволок меня к выходу, что-то бормоча про себя.
До самой секционной в анатомическом театре мы молчали. Я забыл число и день, в который родилась Майя. Я не помнил, когда умер Филлио.
В коридоре нас встретил какой-то врач, который радостно улыбался. В руках он сжимал большой ком пурпурно-оранжевой пластической массы. Андров приложил указательный палец к губам, но тот не обратил на это никакого внимания.
— Я вас почти поздравляю, почти поздравляю! — воскликнул доктор. — Сейчас нам нужно только установить, от чего умерла наша земная жительница! В отношении Пурпурной мумии все ясно. Смотрите! — Он протянул Андрову комок пластмассы. — Лимфосаркома! Изумительная пластмассовая модель опухоли!
Я попятился назад, охваченный ужасом.
— Что вы говорите?! — воскликнул Андров.
— Ничего особенного. Я удивляюсь, что там, на вашей Антиземле, не могут лечить такую ерунду. Они научились по радио передавать трупы своих жителей, а до лечения опухолей они не додумались! Безобразие.
Доктор скривил пренебрежительную гримасу и повернулся к секционной. Он шел медленно, с достоинством, а я еле передвигал ноги, усиленно думая, что с Майей. Расстояние до Ленинска в пять тысяч километров стало превращаться в космическое. Сердце сжималось…
— В каком возрасте она умерла? Я имею в виду мумию, — спросил Андров.
— Это вам сейчас скажет Кугель. Кстати, я не понимаю, неужели и у нас не смогли вылечить эту женщину? Впрочем, часто новообразования не дают о себе знать до самого последнего момента. Легкое недомогание, и все. Знаете нашу молодежь? Подумаешь, недомогание. Плевать нам на медицину. Вот вам и результат…
Доктор говорил громким и резким голосом, как скверный радиорепродуктор.
Мы вошли в секционную. У мраморного стола сидел пожилой мужчина без халата и делал в тетради какие-то вычисления.
— Кугель, сколько, по-вашему, прожила больная? — спросил наш провожатый. Он указал пальцем на растерзанное чучело из пластмассы.
— Восемь тысяч пятьсот двадцать три с половиной дня. За половину я не ручаюсь, — ответил Кугель, продолжая вычисления.
— Доктор, — обратился к нему Андров, — вот ее муж…
Андров легонько толкнул меня к доктору.
— Муж? Вот этого? — показал он на пурпурные лохмотья из пластмассы. — Замечательно! Он нам и скажет точно день, когда умерла его жена. Вы помните?
В это время я вспомнил совсем другое. Я вспомнил слова французского радиоинженера Сюжи о том, что объемная развертка организма возможна лишь после его смерти. Я вспомнил, что интервал между приемом из космоса бюста Филлио и Пурпурной мумии равнялся трем месяцам… Я также вспомнил, что где-то сейчас, может быть сегодня, исполняется три месяца со дня смерти Филлио…
Доктор повторил вопрос искусственно ласковым тоном, как будто бы обращался к больному. Я отрицательно покачал головой.
— Не помните? Не помните, когда умерла ваша жена? — удивленно спросил доктор.
Я потерял дар речи. За меня ответил Андров:
— Может быть, она и не умерла. Два часа назад он говорил с ней по радиотелефону…
— Не умерла? Этого не может быть! — категорически заявил доктор. — Я бесконечно верю в вашу теорию антимира, товарищ Андров, и поэтому она, то есть его жена, должна умереть. Иначе мы никак не докажем существования Антиземли и наших антикопий там, — он поднял глаза вверх, — во Вселенной…
У меня перехватило от гнева горло. Я грозно двинулся на увлекшегося патологоанатома.
— Замолчите, вы! Плевать мне на теорию антимиров, слышите! Она не умерла. А если она больна, то ее немедленно нужно лечить!
Андров бросился ко мне:
— Успокойтесь, успокойтесь. Прошу вас. Через минуту мы свяжемся с Ленинском. Идемте.
Как во сне, я шел по каким-то коридорам, плыл по каким-то улицам, поднимался в лифтах, слышал чьи-то голоса…
— На какой волне вы работали для связи с женой? — услышал я голос.
— Не знаю…
— А номер вашего абонента?
— Не помню…
— Ваша фамилия?
Я сказал.
— Сядьте здесь.
Андров сел рядом со мной, положив свою руку на мою.
— Они сейчас ее разыщут…
Я кивнул головой. Кругом царила глухая тишина. Огромные часы с маятником медленно тикали прямо передо мной. И еще я запомнил большую пальму в деревянной кадке, а справа от нее бюст Ленина на фоне стены из красного мрамора. А часы все цокали, цокали, очень медленно.
После мне сказали:
— Идите в третью кабину.
Я продолжал сидеть окаменевший, бесчувственный, бездумный…
— Идите в третью кабину, — повторил голос.
— Идите. Связь установлена, — дернул меня за рукав Андров.
Я пошел. Вот кабина номер три. Вот телефонная трубка. Снимаю.
Молчу. Голос телефонистки:
— Говорите.
— Майя, — шепчу я.
— Алло, алло, Москва? — слышу я где-то, совсем рядом.
— Майя! — кричу я не своим голосом,
— Да! Это ты, Вадим?
— Майя, ты жива?
— Что?
— Ты жи-ва-а-а!!!
— Да перестань кричать! Я ничего не понимаю. Почему ты без радиотелефона?
Вдруг мое сознание стало кристально чистым. Я знал, что нужно делать!
— Майя, слушай меня внимательно, — начал я раздельно. — Ты больна. Очень серьезно, понимаешь, очень. Немедленно иди в клинику и скажи, есть подозрение, что у тебя лимфосаркома. Немедленно, дорогая. Дай слово, что ты сейчас же пойдешь!
В телефоне послышался веселый, беззаботный смех моей жены.
— Удивительно! — сказала она наконец. — Мы прожили всего четыре года вместе, а думаем одинаково. Даже когда между нами расстояние пять тысяч километров!
— Не-мед-лен-но иди к врачу! — закричал я.
— Я зво-ню те-бе от вра-ча! — ответила Майя.
Под ложечкой у меня неприятно заныло. А она продолжала весело болтать:
— Понимаешь, я вчера почувствовала себя не очень хорошо. Какое-то легкое недомогание. Сегодня пришла в клинику. Сделала все анализы. И что ты думаешь? Когда стали делать просвечивание, нашли, что лимфатические узлы где-то в поджелудочной области у меня чуть-чуть увеличены. Доктор Эйтров на меня так накричал, так накричал. Вы, говорит, культурная женщина, а приходите на обследование так редко, и вот, говорит, лимфатические узлы у вас увеличены на два процента. Как тебе это нравится?
— Нравится, — прошептал я. — Продолжай, Майя…
— Ну, а дальше все очень просто. Мне ввели на всякий случай сыворотку и для гарантии приказали явиться через полгода для повторной инъекции! Правда, интересно?
— Правда, Майя… — сказал я.
— Да что ты там такое бормочешь! Как дела с Пурпурной мумией?
— Она умерла… То есть ее порезали на части. Копии в подвалах.
— А теория Андрова подтвердилась?
— Н-не знаю. Приеду — расскажу.
— Да, да, милый, приезжай скорее, я так скучаю!..
— Завтра буду дома!
— Жду! До встречи!
— До встречи.
Лицо Андрова сияло, когда я вышел из кабины. Он обнял меня и крепко прижал к себе.
Я почему-то рассмеялся.
— А чему вы радуетесь? То, что у Майи на два процента увеличены лимфатические узлы, еще не доказывает вашу теорию существования антимиров и антикопий наших людей.
— Это неважно. Главное, ваша жена здорова. Я так волновался…
— Неужели вы так верите в существование антимиров, в существование зеркальной копии нашего мира? — спросил я его серьезно.
— Вы тоже, кажется, в нее поверили, — ответил он уклончиво, — иначе вы бы не приняли так близко к сердцу судьбу Пурпурной мумии…
Я смущенно улыбнулся. Действительно, почему я так боялся за Майю? Моя жена и ее зеркальное изображение, принятое по радио из космоса, — что между ними могло быть общего? Конечно, ничего!
— Если вы верите в существование антимиров, тогда продолжайте ловить и расшифровывать эти чудесные сигналы из глубин Вселенной… Ищите… Может быть, вы найдете не совсем то, на что надеетесь, но все равно это будет важно…
— Я обязательно буду это делать, — задумчиво сказал Андров. — И не только я. Но сейчас меня поразила мысль доктора, который препарировал Пурпурную мумию.
— Какая?
— Там, во Вселенной, знают, как по радио передавать объемную развертку, но не знают, как лечить лимфосаркому…
— Ну, и что же?
— Нужно послать им информацию, как лечить лимфосаркому. Обязательно. Для них это очень важно…
— Для кого и где?
— Для тех, кто передал по радио Пурпурную мумию.
— Так ведь сигналы шли миллионы световых лет! — возразил я.
Андров нахмурился и потер лоб…
КОГДА ЗАДАЮТ ВОПРОСЫ
Эти ежегодные встречи мы называли «капустниками» в память о далеких призрачных временах, когда мы были студентами. Уже стоит на Ленинских горах шпилястый университет, и еще пятиэтажный ковчег физфака давно обжит новыми поколениями будущих Ломоносовых и Эйнштейнов, физики и лирики давно спорят в благоустроенном зале со звуконепроницаемыми стенками, а мы не можем забыть сводчатые подвальчики под старым клубом МГУ на улице Герцена. И каждый год мы собираемся здесь, смотрим друг на друга и ведем учет, кто есть, а кого уже нет. Здесь мы разговариваем про жизнь и про науку. Как и тогда, давным-давно…
Так было и на этот раз, но только разговор почему-то не клеился. Никто не высказал ни одной интересной идеи, никто не возразил тому, что было высказано, и мы вдруг почувствовали, что последняя интересная встреча состоялась в прошлом году и что теперь мы можем только повторяться.
— Мы вступили в тот прекрасный возраст, когда идеи и взгляды наконец обрели законченную форму и законченное содержание, — с горькой иронией объявил Федя Егорьев, доктор наук, член-корреспондент академии.
— Веселенькая история, — заметил Вовка Мигай — директор одного «хитрого» института. — А что ты называешь законченным содержанием?
— Это когда к тому, что есть, уже ничего нельзя прибавить, — мрачно пояснил Федя. — Дальше начнется естественная убыль, а вот прибавления никакого. Интеллектуальная жизнь человека имеет ярко выраженный максимум. Где-то в районе сорока пяти…
— Можешь не пояснять, знаем без твоих лекций. А вообще-то, ребята, я просто не могу поверить в то, что уже не способен воспринять ничего нового, ни одной новой теории, ни одной новой науки. Просто ужас!
Леонид Самозванцев, кругленький маленький физик с уникальной манерой говорить быстро, проглатывая окончания и целые слова, вовсе не походил на сорокапятилетнего мужчину. При всяком удобном случае ему об этом напоминали.
— Тебе, Ляля, жутко повезло. Ты был болезненным ребенком с затяжным инфантилизмом. Ты еще можешь не только выдумать новую теорию пространства-времени, но даже выучить старую.
Все засмеялись, вспомнив, что Ляля, то бишь Леня, сдавал «относительность» четыре раза.
Самозванцев быстро отхлебнул из своей рюмки и улыбнулся.
— Не беспокойтесь, никаких новых теорий не будет.
— Это почему же? — спросил Мигай.
— Не то время и не то воспитание.
— Что-то не понятно.
— Я не совсем правильно выразился, — начал пояснять Ляля. — Конечно, новые теории будут, но, так сказать, в плане уточнения старых теорий. Вроде как вычисление еще одного десятичного знака числа «пи» или прибавление к сумме еще одного члена бесконечной прогрессии. А чтобы создать что-то совершенно новое — ни-ни…
Самозванцев сделал значительное ударение на слове «совершенно»…
Услышав, что у нас завязывается разговор, к нам начали подходить ребята с разных углов низенькой, но широкой комнаты.
— Тогда определи, что ты называешь «совершенно новой теорией».
— Ну, например, электромагнитная теория света по отношению к эфирной теории.
— Ха-ха! — как бы очнувшись от дремоты, громыхнул Георгий Сычев. Он поднял алюминиевый костыль — грустный сувенир войны — и, ткнув им Лялю в бок, обратился ко всем сразу: — Этот физико-гегель хочет сказать, что Максвелл не есть следующий член бесконечной прогрессии после Юнга. Ха-ха, батенька! Давай новый пример, а то я усну.
— Ладно. Возьмем Фарадея. Он открыл электромагнитную индукцию…
— Ну и что?
— А то, что это открытие было революционным, оно сразу объединило электричество и магнетизм, на нем возникла электротехника.
— Ну и что? — продолжал настаивать Сычев. Как большинство безногих, он был склонен к полноте. Сейчас он был просто толстым, с рыхлым, сильно состарившимся лицом.
— А то, что Фарадей не имел никакого понятия о твоем Юнге и его упругом эфире. И ни о каком Максвелле. Это Максвелл толкал Фарадея в свои уравнения.
Сычев закинул голову и неестественно захохотал.
— Перестань, Жорка, — прикрикнул на него Мигай. — Что-то в Лялиных словах есть. Говори дальше, Ляля, не обращай на него внимания.
— Я уверен, если бы Фарадей был умным, ну, хотя бы таким как мы…
Ребята вокруг весело загалдели.
— Не смейтесь. Если бы он был таким умным, он бы не сделал ни одного открытия…
Все мгновенно утихли и уставились на Самозванцева. Его глаза растерянно перебегали с одного на другого.
— У нас в институте работает целая группа толковых парней и девчат. Они никогда не лезут в журналы, для того чтобы найти там намек на решение задачи. Они просто пробуют. Делают и так и сяк, как попало. Вроде Фарадея.
— Вот видишь! У них что-нибудь получается?
— Представьте себе, да. И, нужно сказать, самые оригинальные решения получаются именно у них…
Наш членкор не выдержал.
— Сейчас вы начнете доказывать, что научной работой лучше всего заниматься, ничего не зная. У физиков всегда есть склонность поиграть в парадоксы. Но сейчас не тот возраст…
— Надоел ты со своим возрастом. Пусть говорит Ляля. Значит, Фарадей, говоришь, работал «методом тыка»?
— Конечно. Он был просто любознательным парнем. А что будет, если по магниту стукнуть молотком? А что будет, если магнит нагреть докрасна? А будут ли светиться у кошки глаза, если ее подержать голодной? И так далее. Самые нелепые «а что будет, если…». И вот, задавая себе кучу вопросов, он отвечал на них при помощи эксперимента. Поэтому он и наоткрывал тьму всяких явлений и эффектов, которые дальше оформили новые теории. А вот нам, умным, кажется, что больше не существует никаких «а что будет, если…». У нас теория на первом плане…
— Н-да, — неопределенно промычал членкор и отошел в сторону. За ним пошло еще несколько человек.
— Есть очень простой способ обнаружить Фарадея, — вмешался в разговор Николай Завойский, наш выдающийся теоретик, тоже доктор и тоже членкор. Мы всегда его недолюбливали за его чересчур аристократические манеры.
— Ну-ка выкладывай твой способ выявить Фарадея.
— Нужно объявить всесоюзный конкурс на наибольшее и наилучшее количество «а что будет, если…». Участники конкурса сами себе задают вопросы и сами отвечают. Конечно, при помощи эксперимента.
— Недурно. В твоем предложении есть изюминка. Но вся беда в том, что на многие «а что будет, если…» можно ответить и не ставя эксперименты.
— Так вот, «фарадеевским» вопросом будет тот, на который современная теория ответа дать не может.
Эта идея всем понравилась. Физики оживились и начали «играть в Фарадея». «А что будет, если…» послышалось с разных концов зала, а после народ собрался вместе, и игра приняла бурный и веселый характер. Сами задавали самые дикие вопросы и сами же на них отвечали.
— А что будет, если кашалоту надеть очки?
— А что будет, если в коровьем молоке сварить метеор?
— А что будет, если сквозь человека пропустить импульс тока в миллион ампер за миллионную долю секунды?
— А что будет, если…
Вопросы сыпались непрерывно. Отвечали на них все сразу. Пошли вычисления, уравнения, ссылки на источники, в общем, был привлечен весь арсенал физических знаний, и вскоре выяснилось, что задать «фарадеевский» вопрос очень трудно, но можно. И, черт возьми, таким вопросом почти всегда оказывался тот, над решением которого как раз и билась современная физика. Ляля Самозванцев, заваривший эту кутерьму, разочарованно вздохнул:
— А я — то думал, что мы войдем в ходатайство в президиум академии о создании НИИ фарадеевских исследований.
— Ребята, а вы помните Алешку Монина? Ведь мы его на курсе так и называли — Фарадей!
Мы стихли. Все взоры обратились на Шуру Корневу — главного организатора нынешнего «капустника». Рыжая, веснушчатая, она никогда не пыталась казаться красивой.
— Шуренок, почему среди нас нет Алика?
— Ребята, сегодня он не может.
— Почему?
— У него ночное дежурство в клинике… Кроме того, он сказал…
— Что?
— Он сказал, что ему неловко посещать наши вечера. Там, говорит, собираются академики, в крайнем случае, кандидаты, а я… В общем, понимаете…
В общем, мы понимали. Мы считали, что Монину крупно не повезло и виноват он в этом сам. Достаточно было посмотреть, как он выполнял лабораторные работы по физике, чтобы убедиться, что ничего путного из него не получится. Вместо того чтобы, как положено, снять частотную характеристику генератора, он усаживался у осциллографа и часами любовался дикими фигурами, которые выписывал электронный луч. «Алик, заэкранируй провода, иначе ничего не выйдет…» — «Это и дурак знает, что если заэкранировать провода, то все получится. А вот что будет, если они не заэкранированы?» — «Чудак, обыкновенные наводки. Сетевой ток, рентгеновская установка в соседней лаборатории…»
Алик таинственно улыбался и экранировал провода. Фигуры на экране изменялись, но оставались такими же дикими. «Ты плохо заэкранировал. Закрой крышку прибора». Он закрывал, но положение нисколько не улучшалось. «Заземли корпус». Он заземлял, и картина становилась еще хуже. Ни у кого другого не получалось так, как у Алика. Вместо того чтобы найти характеристику генератора, он исписывал толстенную клеенчатую тетрадь. Его отчет о проделанной работе читался как фантастическая повесть о странном поведении генератора, когда он заэкранирован, когда не заэкранирован, когда усилительную лампу обдувает воздух от вентилятора и когда на ней лежит мокрая тряпка. В конце концов, все окончательно запутывалось, и ему ставили очередной «незачет».
У нас в общежитии на Стромынке всегда была проблема умыться побыстрее. Студенты любили поспать и в семь утра мчались к умывальникам все сразу. Там начиналась жуткая толчея. Однажды Монин стал организатором коллективного опоздания на лекции. Стояла большая очередь к умывальнику, а он склонился над раковиной и что-то колдовал.
«Фарадей, ты что, уснул?»
«Нет. Вот посмотри…»
Раковина засорилась, в ней почти до краев стояла мутная вода. Алик бросил на воду щепотку зубного порошка, и комочки быстро разбежались по сторонам.
«Подумаешь! Поверхностное натяжение… Отойди…»
Алик и не думал отходить.
«А вот смотри теперь…»
Он снова бросил в воду щепотку порошка, но на этот раз частички бросились навстречу друг другу и собрались кучкой. Мы остолбенели.
«А ну сделай еще…»
Он повторил опыт. Оказывается, если сбрасывать порошок с одной высоты, то он разбегался, если с другой — собирался в кучу.
Физики от первого до пятого курсов позатыкали в раковинах трубы и стали сыпать на воду зубной порошок. Будущий членкор Федя Егорьев экспериментировал с табаком, вытряхнутым из папиросной гильзы. Элегантный теоретик Завойский принес три сорта пудры. Притащили толченый сахар, соль, серу от спичек, порошки от головной боли и еще черт знает что. В туалете водворилась напряженная исследовательская атмосфера. Порошки вели себя самым чудовищным образом. На поверхности воды они собирались в комки, разбегались по краям раковины, тонули, после вновь всплывали, кружились на месте, образовывали туманности и планетные системы, бегали по прямой линии и даже подпрыгивали. И все это зависело от высоты, с которой их сбрасывали, от того, как их сбрасывали, от уровня воды в раковине, есть ли в воде мыло или нет, и бросали ли раньше в воду другие порошки. Все, что знали физики о поверхностном натяжении еще со второго курса, рухнуло, как карточный домик, здесь, в туалетной комнате, и виновным в этом был Алешка Монин.
— Жаль, что его здесь нет. Любопытный парень, — вздохнул Федя Егорьев. — Настоящий Фарадей. Только неудавшийся.
— Наверное, задавал себе не те вопросы…