Дольд-Михайлик Юрий Петрович. У Черных рыцарей

   Это, может, и затрудняло взаимопонимание, но делало беседу весёлой, непринуждённой.
   Вскоре к разговору Фреда и хозяйки присоединился и Воронов. Он ругал мадридский климат, а заодно и испанцев, которые выбрали для своей столицы столь неудачное место, противопоставлял Мадриду Рим, где ещё в молодости прожил несколько лет, старался вовлечь в спор с Агнессой падре Антонио и Нунке.
   Однако падре и начальник школы были озабочены собственным спором. О чём шла речь, Фред не понимал — они сидели в противоположном углу комнаты и разговаривали вполголоса. Но лица у обоих были недовольные, в тоне чувствовалась неприязнь.
   — Уважаемая патронесса, — указал на них глазами генерал. — Эти двое опять что-то не поделили. Ещё недавно были друзьями, а теперь… Что между ними произошло?
   — Просто они очень разные. Падре превыше всего ставит потребности духа и поэтому считает, что все дела в мире должна вершить наша святая церковь. А Нунке противник этого. Он утверждает, что заповеди теперь пишут не апостолы и святые, а воины… Сеньор генерал, разве так может быть? Ведь они написаны раз и навсегда. Они едины и вечны, как солнце над землёй!
   — Солнце тоже не вечно, милая патронесса! А написанное человеком и подавно. Не стоит ломать голову над разными теологическими тонкостями. Поэтому я предлагаю…
   — Тео… логическими? Что это значит, сеньор генерал? — Лицо молодой женщины, недавно такое оживгенное, теперь стало серьёзным, глаза глядели вопросительно и чуть растерянно.
   — Пусть вам объясняет это ваш духовник, иначе Шульц подумает, что в этом доме угощают лишь разговорами. А я ведь обещал ему стакан хорошего вина. Если к этому вы добавите и…
   — Господин Воронов, прошу вас!.. — остановил его Фред.
   — Нет, нет, сеньор генерал прав. Я мигом! Простите, герр Шульц, вы сами были немного виноваты, заговорив о Мадриде…
   Быстро поднявшись, Агнесса вышла из комнаты. В коридоре застучали её каблучки, потом послышалось, как она звала:
   — Пепита! Пепита!
   Склонив голову набок, Воронов с явным удовольствием прислушивался к переливам её голоса.
   — Прирождённая певица! Вы только вслушайтесь: слышите, как музыкально звучит каждый слог, словно вздымается вверх, а потом спадает округлая волна. Вот вам и «вобла»! Что скажете теперь?
   — Красивая и, кажется, очень милая женщина. Просто не верится, что она занимается политикой.
   — Агнесса и политика? — генерал рассмеялся. Да она так же далека от неё, как самая далёкая звезда от нашей грешной земли…
   — Чем же тогда объяснить её роль в школе?
   — Овечка, которая, спасая своего ягнёнка, неосторожно выскочила из кошары и попала к волкам.
   — А что, если с эзоповского языка перевести на обычный, общепринятый?
   — Расскажу когда-нибудь наедине. Сейчас не время и не место. — Воронов тяжело поднялся и прошёлся по комнате.
   Теперь, когда Агнесса ушла и разговор между ней, Фредом и генералом оборвался, голоса Нунке и падре стали слышнее.
   — А я вам говорю, что честолюбие в сутане самый страшный вид честолюбия, — сердито доказывал Нунке. — Ведь человек светский находит развлечение в женщинах, вине, картах, увлекается спортом или охотой… Ему есть куда направить излишек своей энергии. Для особы же духовного сана…
   — Нам тоже есть куда направить свою энергию и силы. Например, на дела милосердия и просветительства. К тому же припомните, следом за завоевателями всегда шли миссионеры. Они закрепляли добытое, завоёванное. И разве не естественно, не законно, если они требуют своей доли?
   — Доля может быть разной.
   — Эта доля должна быть достаточной для того, чтобы приумножить славу церкви и её возможности.
   — Славу церкви или славу её служителей?
   — А разве у вас, светских, не успехи полководцев прославляют армию?
   — Хватит об этом! Повторяю ещё раз: сейчас школа не имеет возможности удовлетворить ваши требования.
   Нунке поднялся и открыл дверь на веранду. Солнце уже склонялось к горизонту. Из сада повеяло едва ощутимой прохладой. Сильнее запахли цветы, раскрывая свернувшиеся за день лепестки.
   — Может быть, спустимся в сад? — предложил падре. — Наш гость ещё не знает, какой прекрасный вид открывается из беседки.
   — Вы идите, а меня воротит от всех этих пейзажей. — Воронов уселся в соломенное кресло на веранде. — Намозолили они мне глаза за всю жизнь. Все эти ваши ландшафты я бы променял на вывеску первой попавшейся корчмы в самом грязном закоулке города.
   Нунке вздохнул.
   — Я тоже лучше посижу. Моему сердцу милы лишь типично немецкие пейзажи.
   Фред и падре спустились в сад. Он был небольшой, немного запущенный. Но повсюду множество цветов, у дома — садовых, дальше в траве — диких.
   — Это единственная радость нашей маленькой больной, — пояснил падре.
   — А что с девочкой?
   — Вряд ли когда-нибудь она встанет на ноги, — печально покачал головой падре, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.
   Вообще разговор не клеился. На вопросы Фреда падре отвечал коротко и невнимательно, видно было, что у него из головы не выходит спор с Нунке.
   Когда они вернулись с прогулки, на веранде ухе никого не было, а в комнате гостей ждал сервированный к ужину стол. Вокруг него суетилась старенькая служанка, расставляя блюда, и медленно похаживала Агнесса, что-то передвигая и переставляя.
   — А почему вы меня не познакомите с нашим гостем? — прозвучал сбоку нетерпеливый детский голос.
   Только теперь Фред заметил, что чуть в стороне, в уютном уголке, отгороженном вьющимися комнатными цветами и небольшим экраном, в специальном медицинском кресле-коляске сидит девочка. Несмотря на летний вечер, её светло-серое, украшенное тонкими кружевами платье было застёгнуто до самого горла, а ноги плотно укутаны клетчатым пледом, край которого нервно теребили длинные детские пальчики. Нетерпение оживило её до прозрачности бледное личико, обрамлённое пушистыми белокурыми волосами. Не заплетённые в косы, а только перевязанные лентой, они длинными прядями ниспадали на грудь. Глаза девочки, такие же большие, как у матери, но более светлые, смотрели требовательно, даже чуть сердито.
   — Если никто не догадался нас познакомить, давайте сделаем это сами, — серьёзно предложил Фред, подходя к больной. — Как хорошо, что и вы говорите по-итальянски! Вас зовут Иренэ?
   — Угу! Только не пожимайте мне руку так крепко, как дедушка Воронов, а то я и с вами начну ссориться.
   — О, этого мне бы хотелось меньше всего!
   — Почему?
   — Потому что у меня нет здесь друзей.
   — Вы думаете, что я… что мы… — девочка смутилась и исподлобья недоверчиво взглянула на Фреда.
   — Мне хочется на это надеяться…
   Иренэ откинулась на подушку, закрыла глаза, но через минуту окинула Фреда благодарным, сияющим взглядом.
   — Тогда говорите мне «ты», а я буду называть вас просто Фред.
   — С большим удовольствием…
   — Ну… а где же ваше «ты»?
   — Это не так-то легко сразу, — рассмеялся Фред, опускаясь на маленькую скамеечку рядом с девочкой. — Прежде всего скажи: ты тоже была в Италии?
   — Да! Но мы уехали оттуда, когда я была совсем маленькой…
   — Откуда же ты знаешь язык?
   Иренэ немного наклонилась вперёд, подав Фреду знак сделать то же самое.
   — Это страшная тайна, я о ней никому не говорила… Только вам скажу. Вы обещаете, что никому, ни единой душе?.. — прошептала девочка, наклоняясь ещё ниже. — Осенью я поеду на богомолье в Ватикан, вот как!
   — И только ради этого ты учила язык?
   — Конечно! Как же я стану разговаривать с папой, если не по-итальянски! Латыни я ведь совсем не знаю.
   — Иренэ, о чём ты там шепчешься с Фредом? Я сейчас покажу тебе, как заводить от меня секреты! шутя крикнул Воронов с другого конца комнаты.
   — Вот сейчас он подойдёт, и я не спрошу вас о самом главном! — ещё быстрее зашептала Иренэ. — Если папа хорошенечко помолится обо мне, как вы думаете, я смогу ходить?
   Фред осторожно положил руку на пальчики девочки и почувствовал, как они дрожат от волнения. Верно, нздрагивали и губы, потому что Иренэ прикусила их зубками.
   — Ну, почему же вы не отвечаете? — требовательно и нетерпеливо спросила она, внимательно всматриваясь в лицо своего нового друга, словно хотела прочитать его мысли.
   «Солгать, поддержать наивную веру в выздоровление? Ведь самовнушение иногда действует лучше всяких лекарств… Но тогда девочка будет уповать только на святейшего папу и его молитвы, — колебался Фред — Сказать „нет“ — значит отнять у неё ту горячую надежду, которой она сейчас живёт?»
   — Я верю, поездка в Италию тебе поможет, — заявил Фред убеждённо. — Но ты знаешь, ведь бог помогает только тем, кто сам приложит силы, чтобы достичь цели. Сама рассуди: как он может потакать лентяям? Один сидит, пальцем не шевельнёт, чтобы добитъся своего, только уповает на небо: смилуйся-де, дорогой боженька, помоги! А другой — ищет, борется, бьётся, готов все сделать и все вытерпеть. Кому, потвоему, надо помочь раньше?
   — Второму!
   — Вот видишь! Так и с тобой…
   Иренэ притихла, поражённая новым толкованием небесного милосердия. Губы её плотно сжались, в уголках рта залегли горькие складочки. Личико девочки сразу как бы постарело.
   — Почему у нас нахмурены брови? — к коляске подошёл Вронов и тяжело плюхнулся в ближайшее кресло. — Фред, вы плохо развлекаете вашу юную даму! И за это вам придётся платить штраф Иренэ, что мы для него придумаем? Погоди, нашёл! Давай поставим живые шарады, например, такая фраза… Дай ушко! Ладно? Так вот, Фреда мы заставим сыграть роль ДонКихота, а я буду Санчо Панса.
   — А Нунке пусть изобразит Россинанта! — воскликнула Иренэ с вызовом.
   Генерал хмыкнул.
   — Знаешь, оставь его в покое! Вряд ли он согласится напялить на себя шкуру коня, даже аллегорически.
   — Я так хочу! Герр Нунке, идите сюда! — позвала Иренэ.
   Нунке, который в другом конце комнаты разговаривал с падре Антонио, недовольно поморщился.
   — Одну минуточку… — бросил он небрежно.
   — Иренэ, не мешай взрослым! У них важные дела. — Агнесса подошла к дочке и положила ей руку на лоб. — У тебя головка горячая, тебе пора в кровать, обеспокоенно сказала она.
   — А у меня тоже важное дело! — девочка сердито дёрнула головой, освобождаясь от материнской руки. — Я хочу, чтобы он подошёл сейчас же! Падре Антонио, и вы идите сюда!
   Пожав плечами, Нунке подошёл к Иренэ.
   — Ты, как всегда, капризничаешь, — проговорил он холодно. — Хорошо воспитанные девочки так себя не ведут
   — Простите её, она сегодня с утра нервничает, вступилась за дочку Агнесса.
   — Это он должен просить у меня прощения!
   — Нельзя говорить «он» о человеке, который находится здесь же, — вмешался падре — Одиннадцатилетней девочке пора бы это знать.
   — А обманывать можно? — голос Иренэ звенел от гнева. — Так поступать, как он поступил, можно?
   — Может быть, ты объяснишь, в чём дело? — не скрывая раздражения, спросил Нунке.
   — Вот тебе и на! — развёл руками Воронов. — Речь шла о шарадах, а обернулось..
   — Какие ещё шарады и при чём здесь я? Может быть, хоть вы, Фред, объясните?
   — Думаю, что уже не стоит.
   — Стоит! Стоит! Стоит! — Иренэ застучала кулачками по подлокотникам коляски. — В нашей шараде вы должны сыграть роль коня Россинанта!
   — Что за нелепость!
   — Только кто же пустит ему пулю в лоб? — Иренэ подалась вперёд, на её бледных щёчках заиграл румянец, глаза заблестели.
   — В конце концов всему есть предел! Донья Агнесса, я попросил бы вас вмешаться!
   — Иренэ, умоляю тебя, успокойся! И сейчас же, сию минуту попроси у герра Нунке прощения.
   — За то, что он застрелил Россинанта? А потом ещё обманул меня, сказав, что его опоили?
   — А-а, вон по какому поводу эта истерика! Да, я убил клячу, которую ты окрестила таким поэтическим именем. И считаю, что поступил правильно.
   Глаза девочки изумлённо расширились.
   — Правильно? — прошептала она — Да чем же он вам мешал?
   — Тем, что не приносил пользы. Старые и слабые не нужны на земле, они только мешают остальным, злобно отрубил Нунке, делая ударение на слове «слабые».
   Фред увидел, как побледнела Агнесса — даже губы стали белыми. Воронов засопел и сжал кулаки. Иренэ отшатнулась, словно от удара. Падре Антонио забежал за коляску и схватился за её спинку.
   — Я отвезу Иренэ в её комнату, — глухо сказал он, — ей нехорошо…
   Но девочка снова выпрямилась. Теперь она выглядела более спокойной.
   — Почему же вы не застрелите и меня? Я тоже слабая! — звонко прозвучало в комнате.
   Нунке было смутился, но тотчас овладел собой
   — Кажется, сейчас мы говорили о лошади, а не о тебе, — сказал он с недоброй улыбкой, снова нажимая на слове «сейчас».
   Девочка с минуту глядела на Нунке, жалобно улыбаясь, потом подбородок её мелко задрожал, она вскрикнула и закрыла личико руками.
   — Мама, увези меня отсюда… Скорее увези меня отсюда… — захлёбываясь слезами, прошептала она.
   Отстранив падре Антонио, Агнесса взялась за коляску и покатила её. Фред забежал вперёд и распахнул дверь.
   — Может, вам помочь? — спросил он взволнованно.
   Молодая женщина на миг остановилась и подняла опущенные глаза. Фреду показалось, что на него взглянуло само горе. Невольно он схватил Агнессу за руку и крепко пожал её.
   — Мне так неприятно, поверьте, так неприятно… Я хотел бы быть вам полезен… и передайте завтра Иренэ…
   Он не закончил фразу — коляска покатилась дальше.
   — Уведите его! — бросила через плечо Агнесса.
   Прикрыв дверь, Фред повернулся лицом к присутствующим. Их словно буря разметала по разным углам. Воронов стоял у окна, всматриваясь в темноту вечернего неба, падре прохаживался вдоль стены, заученным движением пальцев перебирая чётки, Нунке развалился в кресле, вытянув ноги.
   «Подойти и дать ему пощёчину?» Мысль эта была настолько соблазнительна, что у Фреда даже руки зачесались. Сдерживая бешенство, он подошёл к Нунке.
   — Мы находимся в частном доме, поэтому я разговариваю с вами не как подчинённый с начальником, а как офицер с офицером, — прищурившись, сказал Фред. — Вы били лежачего. Более того — ребёнка! Это мерзко! Запомните, в моём присутствии это больше не повторится!
   — Вы сошли с ума! Вы все сегодня сошли с ума! Нунке вскочил.
   Воронов быстро отвернулся от окна и шагнул вперёд. Падре, оставив чётки в покое, застыл на месте.
   — И в моём тоже! — раздельно произнёс Воронов. — То, что вы сделали, хуже убийства.
   — Генерал Воронов! Вы понимаете, что одного моего слова достаточно, чтобы вы… — Нунке сделал красноречивое движение коленом. — Отвечайте, вы поняли меня?
   — Я… я… — Воронов под взглядом Нунке сразу сник. — Возможно, я сгоряча… Но согласитесь, что и вы… Э, да что там говорить! Что я могу сделать? Подонок, старая галоша! — и, безнадёжно махнув рукой, генерал пошёл к двери.

ПОЕДИНОК

   — Послушайте, Сомов! Какого чёрта вас тогда прислали?
   — Меня не спрашивали, хочу я попасть сюда или нет. Так же, впрочем, как и вас наверняка не спросили, нравится вам моя компания или не нравится.
   — Предупреждаю: я здесь начальник группы! Понимаете? И если я приказываю…
   — Плевал я на ваши приказы!
   — Что-о?
   Протопопов вскочил так стремительно, будто внутри у него выпрямилась туго скрученная пружина. Кулаками, крепко сжимавшими костяшки домино, он опёрся о стол, подавшись вперёд всей своей приземистой крепкой фигурой. Маленькие чёрные глазки, глубоко сидящие под широким выпуклым лбом, впились в новичка, желваки на скулах выпятились и стали перекатываться под кожей, словно Протопопов силился разгрызть два больших ореха. Его противник спокойно курил сигарету и, чуть улыбаясь, посматривал на него.
   Три партнёра Протопопова с интересом глядели на того, кто помешал им играть, а теперь так дерзко себя ведёт. Да ещё с кем? С бывшим заместителем начальника разведки одной из власовских дивизий, который и здесь сумел стать главарём! Его бешеный нрав был хорошо известен многим. Даже высшие чины держались теперь перед ним ниже травы, тише воды. Куда уж этому желторотому, бывшему лейтенанту гренадерского полка гитлеровской армии…
   — Да знаешь ли ты…
   — Прошу не тыкать! Мы с вами вместе свиней не пасли!
   Сомов говорил спокойно-небрежным тоном. Он отлично понимал: Протопопов совершил ошибку, начав разговор в присутствии партнёров и тем самым поставив на карту свой авторитет руководителя. Значит, надо вести себя так, чтобы как можно сильнее пошатнуть этот авторитет. От произведённого сейчас впечатления зависит многое…
   Нарочно не глядя на Протопопова, Сомов весёлым взглядом окинул присутствующих, но краем ока заметил, как тот, побледнев и прикусив губу, оторвался от стола и медленно, слегка раскачиваясь, стал приближаться к нему.
   Сокрушённо покачав головой и пожав плечами, Сомов швырнул в угол рюкзак и тоже поднялся.
   Теперь соперников уже не разделял стол — они стояли лицом к лицу. Точнее, стоял Сомов, а Протопопов, все так же раскачиваясь и слегка шаркая подошвами, приближался.
   Сейчас всего каких-нибудь пять шагов отделяли их друг от друга. Присутствующие удивлённо переглянулись. Почему этот юноша не становится в боевую позицию? Думает, Протопопов шутит? Но ведь всем ясно, что он идёт на таран!
   И действительно, сделав ещё два медленных шага, Протопопов пригнул голову и, словно бык, ринулся вперёд.
   Всё, что произошло вслед за тем, присутствующие осознали только спустя минуту — так короток был этот бой и так неожидан его результат. Они успели заметить только отдельные кадры: Сомов, чуть подавшийся в сторону… ладонь руки, ребром падающая на шею их начальника пониже затылка… тело его, неуклюже распластавшееся на полу.
   Протопопов рухнул как подкошенный, даже не вскрикнув. Все ещё ждали продолжения боя. Казалось, сейчас начальник вскочит и вцепится в противника. Потом стало жутко и страшно — так неподвижно было его тело. Партнёры опустились на колени и перевернули Протопопова на спину. Падая, он разбил нос, и кровь теперь заливала все его лицо.
   — Доктора! — крикнул кто-то.
   — Не стоит, — спокойно раскуривая сигарету, остановил Сомов. — От такого удара не умирают. Плесните на него водой, через пять минут очнётся…
   И впрямь через несколько минут Протопопов открыл глаза, очумелым взглядом обвёл присутствэвощих. Увидав Сомова, рванулся, чтобы подняться, но руки тотчас подломились в локтях, голова откинулась назад и глухо стукнулась о мокрый пол.
   — Положите его на диван и подложите что-нибудь под голову! — спокойно приказал Сомов, и недавние партнёры Протопопова молча подчинились властным интонациям, прозвучавшим в его голосе.
   Подойдя к столу, Сомов, словно невзначай, опусшлся на стул, на котором перед стычкой сидел начальник группы.
   — Так вы, оказывается, мастер драться! — не скрывая восторга, прошептал белокурый юноша с погонами старшего лейтенанта на довольно потрёпанном мундире.
   — Приходилось! — небрежно бросил Сомов.
   Протопопов снова открыл глаза и часто-часто заморгал, словно стараясь разорвать тонкую пелену, мешавшую видеть. Но вот взгляд его остановился на Сомове. Пристальный, полный ненависти. Заметив, что Протопопов старается сесть, присутствующие затаили дыхание. Не может быть, чтобы начальник примирился с поражением, не требуя немедленного реванша! Напрасно Сомов так равнодушно перебирает косточки домино, выкладывая какой-то сложный узор.
   Но, ко всеобщему удивлению, Протопопов не спешил расквитаться.
   — Пошли ко мне! — неожиданно приказал он двоим из группы — майору и капитану.
   Все трое вышли.
   Молоденький лейтенант придвинулся к Сомову. Ему не терпелось удовлетворить любопытство и поближе познакомиться с новичком, который держится так независимо, нет, просто дерзко.
   — Здорово у вас получилось! — рубанул он ладонью воздух. — Только теперь берегитесь — такого наш Протопопов не простит. Он отца родного убьёт, если тот станет поперёк дороги.
   — А я не из пугливых.
   — Ещё бы! Так обработать! Только вот не пойму: вы нарочно дразнили его или действительно хотите вернуться в Россию?
   — Может быть, раньше познакомимся?
   — Охотно! Домантович, Михаил Данилович.
   Сомов назвал себя.
   — Вас интересует, действительно ли я решил вернуться? Обязательно!
   — Ну и ну! Это всё равно, что самому полезть в петлю! Проще сделать это здесь. Меньше хлопот и моментальный эффект!
   — А я собираюсь ещё пожить!
   — Не пойму, честное слово, не пойму! Полное отсутствие всякой логики! Хотите пожить, а сознательно нарываетесь на опасность. Зачем?
   — Там у меня жена, родители, а тут — никого!
   — Да вы им и предсмертного поцелуя не пошлёте. Вас расстреляют в первый же день по приезде в Россию. Служба в немецкой армии — и с этим вы хотите вернуться домой?
   — Но ведь это служба по принуждению! Меня, полурусского-полунемца, гитлеровцы силой взяли из лагеря военнопленных, чтобы напялить мундир солдата немецкой армии. И воевал я преимущественно на Западном фронте…
   — Думаете, вам поверят? Не поверят, а проверять не станут. Если уж своих людей, вернувшихся из плена, посылают в лагеря… — Домантович безнадёжно махнул рукой и через минуту добавил: — Эх, что там ни говори, нам с вами возврата нет!
   — А я рассчитываю на психологический момент, возразил Сомов. — Победа рождает у победителя великодушие. Особенно в первые часы после победы. Я не питаю иллюзий, что меня встретят с распростёртыми объятиями, Я виновен, и, конечно, меня накажут. Возможно, на несколько лет лишат свободы. Я даже уверен в этом. Но все это лучше, чем всю жизнь мыкаться на чужбине.
   — Почему мыкаться? Наш лагерь посещали представители различных благотворительных и иных обществ Они обещают помощь, работу…
   — Святая наивность!
   — То вы слишком большой оптимист, то завзятый скептик!
   — Нельзя мерить одной меркой различные вещи. А тут… Мне пришлось побывать в Париже, повидать эмигрантов, бежавших из России в начале революции. Им так же, как нам сейчас, обещали поддержку и приют. А чем кончилось? Бывшие графини моют посуду в ресторанах, великие князья служат лакеями. А ведь это же «элита» дореволюционного русского общества, по крайней мере, с точки зрения правящих классов тех стран, где они обрели убежище… Ради чего же цацкаться с нами? В лучшем случае загонят куда-либо на плантации или на шахты в Африку, например.
   Сказанное Сомовым, очевидно, подействовало на Домантовича. Он впился глазами в листочек, на котором механически вычерчивал квадратики и треугольники, и рука его замерла.
   — Ваша группа поголовно отказалась вернуться домой. Или есть такие, кто хочет вернуться, да боится сказать об этом?
   Сомов внимательно следил за выражением лица собеседника, но тот, тряхнув головой, словно отгоняя печальные мысли, снова принялся упражняться в рисовании.
   — В чужую душу не влезешь… — сказал он, помолчав минуту.
   — А вы сами?
   — Как говорится: рада бы душа в рай, да грехи не пускают.
   — И большие грехи?
   — Немалые! Перед тем как податься к Власову, я служил в харьковской полиции.
   — Вон как!
   — Понятно, приходилось принимать участие в различных акциях…
   — Может быть, в карательных?
   — Всякое бывало… Эх, что уж вспоминать! Лучше не будем об этом. Домой мне возврата нет. Вы знаете, где ваша кровать в казарме?
   — Ничего не успел. Вы же видели, чем закончилась моя беседа с Протопоповым.
   — Бурно, что и говорить! Пожалуй, лучше бы попридержать карты, а не раскрывать сразу, как сделали вы.
   — Все равно рано или поздно этот разговор состоялся бы. По крайней мере будет теперь знать: я не из тех, кто позволяет собой помыкать.
   — Все это верно, но… Впрочем, на эту тему мы ещё поговорим. А сейчас пошли, я покажу вам койку. Здесь много свободных.
   — Ожидается новое пополнение?
   — Чёрт его знает! Нас здесь так содержат, что и носа из казармы не высунешь. Сами сейчас увидите.
   Двор казармы, куда они вышли, напоминал большой каменный колодец. Его стенами служили четыре одинаковых пятиэтажных дома, составлявших единое архитектурное сооружение. С внешним миром двор соединялся лишь высокими воротами, обшитыми железом, а теперь крепко запертыми. Наглухо была закрыта и арка со стороны улицы, расположенная на северной стороне, прямо напротив ворот. В подъезд арки выхолило несколько дверей, очевидно недавно и наспех сделанных.
   На асфальтированном дворе не было ни деревца, ни кустика. Лишь в центре на маленькой круглой площадке, пестрели клумбы, над которыми зонтиком раскинулся туго натянутый тент.
   — Место развлечений и отдыха? — улыбнувшись, спросил Сомов.
   — Парильня! — скривился Домантович. — От казармы пышет жаром, сверху припекает, сунешься сюда днём — чувствуешь себя как карась на сковородке… Вон единственное место, где можно отдохнуть душой. — Он кивнул головой в сторону подъезда.
   — А что там?
   — Во-первых, и самое главное — небольшой бар. А вообще целый комбинат бытового обслуживания: лавчонка, парикмахерская, чистильщик обуви, он же сапожник.
   — А вы неплохой чичероне
   — А я здесь на манер квартирмейстера. Сопровождаю всех новичков.
   Комната, в которую Домантович привёл Сомова, производила странное впечатление. Большая и длинная, в два света: вверху, под самым потолком, четыре узких оконца напротив двери и два обычных окна на левой стене.