Страница:
Таневский стал ждать возражений. Но все молчали.
— Сюсюкать в жизни не приходится. А мы, поляки, так: чуть задели самолюбие — на дыбы. А потом и гонят в три шеи! Не угодно ли с самолюбием клянчить работы под чужими дверями. Я всякие виды видал, меня на мякине не проведешь. Между нами говоря, не вижу повода обижаться. Что говорить — известный государственный деятель, экономический гений, а мы — прошу прощения — мелюзга, мелкая сошка. Кто на жизнь смотрит легко, тот пусть себе «делает выводы», а я службы не оставлю. Председатель — человек толковый, знает что надо. Он нам пилюли не золотит, и это его право. Все!
Водворилась тишина.
— Конечно же, он прав, — отозвался чей-то голос. Вот уж согласился второй, третий, десятый…
— Конечно, прав, — сказал Таневский, снимая мимоходом меховое пальто с вешалки.
Директор винокуренного завода развел руками.
— Поступайте как знаете, а я премного благодарен за такую службу.
Все стали его уговаривать: всё, мол, как-нибудь уладится, найти новое место трудно. Старик только головой качал.
— Нет, господа. Знаю, что трудно, но не привык я к такой работе. Не по мне это. Может быть, вы и правы, ноя слишком стар, мыслю довоенными категориями. Не смогу…
Медленно стали расходиться. Вот уже за последними закрылась дверь. На некрашеных досках пола осталось только множество луж. Снег в этот день был липкий.
ГЛАВА 17
— Сюсюкать в жизни не приходится. А мы, поляки, так: чуть задели самолюбие — на дыбы. А потом и гонят в три шеи! Не угодно ли с самолюбием клянчить работы под чужими дверями. Я всякие виды видал, меня на мякине не проведешь. Между нами говоря, не вижу повода обижаться. Что говорить — известный государственный деятель, экономический гений, а мы — прошу прощения — мелюзга, мелкая сошка. Кто на жизнь смотрит легко, тот пусть себе «делает выводы», а я службы не оставлю. Председатель — человек толковый, знает что надо. Он нам пилюли не золотит, и это его право. Все!
Водворилась тишина.
— Конечно же, он прав, — отозвался чей-то голос. Вот уж согласился второй, третий, десятый…
— Конечно, прав, — сказал Таневский, снимая мимоходом меховое пальто с вешалки.
Директор винокуренного завода развел руками.
— Поступайте как знаете, а я премного благодарен за такую службу.
Все стали его уговаривать: всё, мол, как-нибудь уладится, найти новое место трудно. Старик только головой качал.
— Нет, господа. Знаю, что трудно, но не привык я к такой работе. Не по мне это. Может быть, вы и правы, ноя слишком стар, мыслю довоенными категориями. Не смогу…
Медленно стали расходиться. Вот уже за последними закрылась дверь. На некрашеных досках пола осталось только множество луж. Снег в этот день был липкий.
ГЛАВА 17
Две лучшие комнаты в квартире Пшеленской были отданы в распоряжение дорогой Нинуси. Они напоминали собой две огромные клумбы. Каждый вечер лакей вместе с горничной переносили корзины и горшки с цветами из комнаты в буфетную, чтобы спасти ясновельможную паненку (так велела называть Нину Пшеленская) от неизбежного удушья.
Ежедневно, с полудня, чуть ли не половина высшего света спешила посмотреть на живую сенсацию сезона.
Продолжалось это отдельными порциями в течение недели и было увенчано пышным празднеством: Пшеленская дала бал, чтобы представить обществу свою любимую племянницу.
На бал соблаговолили прибыть даже князь и княгиня Ростоцкие, которых Пшеленская приветствовала с красными пятнами на щеках. Князь и княгиня заявили, что им очень приятно побывать в доме, отмеченном симпатиями председателя Никодима Дызмы.
В гостиных говорили едва ли не во всеуслышание о помолвке Никодима; официально она должна была состояться после расторжения Нининого брака.
Одно только смущало всех и не давало спокойно уснуть дамам, которые привыкли знать обо всем на свете — это вопрос: что случилось с Куницким?
Было только известно, что он уехал за границу и согласился аннулировать брак. Но почему?.. И почему оставил имение Нине?..
Ответить на это могли лишь несколько человек. Но Кшепицкий отделывался улыбкой, а Пшеленская принадлежала к категории женщин, от которых невозможно что-либо узнать против их воли. Спрашивать Нину было неудобно, к Дызме никто не рисковал обратиться с вопросом.
Используя свою близость с Дызмой по ложе Троесветной Звезды, что, как она полагала, давало ей право на некоторую интимность, Ляля Конецпольская попыталась было узнать от Дызмы о Куницком, но, ничего не добившись, жаловалась впоследствии:
— Представьте, он только спросил, нет ли у меня забот поважнее!
Прием удался на славу. Впрочем, царица бала не могла скрыть смущения: Нину стесняло ее нынешнее положение, не давала покоя мысль о том, что она как бы вернулась к тому времени, когда еще не была замужем.
В Варшаве Нину окружала атмосфера симпатии, к которой, впрочем, примешивались и любопытство и почтительность. Этим она была обязана немалой популярности Никодима.
Всякий считал своим священным долгом, упомянув о Дызме, рассыпаться в комплиментах и восхвалениях. Нина неизменно выслушивала это с изумлением. Разумеется, давно уже известно, что Никодим — знаменитость, мудрый государственный деятель, человек больших достоинств. Но все-таки там, в Коборове, он казался ей меньшей величиной. Теперь, когда отовсюду так и сыпались слова восхищения и восторга, она, убедившись, что недооценивала его, стала ощущать по отношению к нему что-то вроде робости.
Жизнь Нины, несмотря на все разнообразие, а может быть, именно благодаря разнообразию, текла монотонно. По утрам она либо гуляла с теткой, либо делала покупки в магазинах. В час возвращалась и неизменно заставала у себя любопытных посетителей. Затем обед — иногда дома, иногда у знакомых, иногда по приглашению Никодима в ресторане. В семь являлся он сам, и оба отправлялись в театр или в кино. Из театра Никодим отвозил ее прямо домой, и они прощались у ворот; кино кончалось значительно раньше, чем театр, и он ехал к ней, чтобы поужинать вместе.
Никодим настойчиво просил Нину посетить его, но та со дня на день все откладывала визит.
В этот день они смотрели какую-то фривольную комедию, и Дызма решил сломить упорство Нины. Когда они подъехали к дому Пшеленской, он отправил автомобиль домой.
— Пойду пешком. Отсюда недалеко, — сказал он шоферу.
Нина хотела уже нажать кнопку звонка, но Дызма схватил ее «а руку.
— Нет, Ниночка, пойдем ко мне.
— Нет, я не пойду к тебе.
— Ты должна пойти ко мне!
— Но это невозможно! Что подумает тетя?
— Пусть думает, что ей угодно. Что тебе до этого?
— Нет, нет! — упорствовала Нина.
— На полчасика, на минуту, — просил он. — Разве тыне любишь меня?
Нина прижалась к нему и прошептала:
— Хорошо, но не сегодня.
— Сегодня.
— Нет. Завтра. Скажем, что пошли в кино.
На лице у Дызмы изобразилась досада, он собрался было настаивать, но Нина позвонила, и под аркой ворот послышались шаги дворника.
Нина торопливо поцеловала Дызму и исчезла за воротами.
Мороз был сильный, и Никодим поднял воротник шубы. Сделав несколько шагов по направлению к дому, он вдруг переменил свое намерение и повернул на Кручую. На Иерусалимской аллее было еще много публики, а Новый Свят просто кишел народом.
Никодим вошел в бар, выпил несколько рюмок водки, съел порядочную порцию ветчины с горошком… За стойкой работала рослая девушка в белом халате.
«Ничего себе баба», — подумал Дызма, и вдруг ему пришло в голову, что он может выйти на улицу и поманить любую.
Он расплатился и, не проверив против обыкновения счета, вышел на улицу.
Выбор действительно был немалый. Через несколько минут он уже облюбовал себе одну. Хотел сперва вести ее к себе, но потом подумал, что лучше заплатить за номер в гостинице. Женщина привела его в какую-то дыру на Хмельной улице.
Был уже четвертый час ночи, когда Никодим стал одеваться. Он вынул двадцать злотых, положил их на столик и, буркнув «до свидания», вышел в грязный коридор, освещенный одной-единственной лампочкой.
Пожилая толстуха, хозяйка гостиницы, как раз привела новую пару, на другом конце коридора кто-то вышел из комнаты.
Никодим по привычке полез в карман за папиросой — и не нашел портсигара. Не заперев двери, он вбежал обратно в комнату.
Женщина забралась с ногами на постель и выщербленным гребнем расчесывала волосы.
— Давай портсигар, сволочь!
— Какой портсигар?
— Какой? Я тебе покажу какой! Лучше отдай сразу, все равно найду — набью тебе харю.
— Чего разорался? Хочешь, чтоб люди сбежались?! Дверь затворить трудно?!
Дызма оглянулся. В самом деле, в темном коридоре кто-то стоял. Когда он повернулся, чтобы закрыть дверь, на его лицо упал луч света. В коридоре кто-то негромко вскрикнул, отбежал в сторону.
Заперев дверь, Никодим спрятал ключ в карман. Подошел к кровати. Женщина как ни в чем не бывало продолжала расчесывать волосы. Он вырвал у нее гребень, швырнул на пол.
— Чего швыряешься, фрайер? — сказала она почти баритоном.
— Отдай портсигар, слышишь!
— Не брала я, — пожала женщина плечами. Дызма ударил ее по лицу с такой силой, что, упав, она стукнулась головой об стену.
— Отдай, сволочь! — И он замахнулся снова.
Женщина заслонила лицо локтем. Дызма стал копаться в ее сумочке. В ней оказалось несколько дешевых безделушек, две-три скомканные ассигнации и грязный носовой платок. Женщина молча смотрела на него.
— У-у… гадина!
Дызма выдернул из-под нее подушку, бросил на пол. Из-под подушки упал, брякнув, портсигар. Он поднял его, осмотрел, спрятал в карман.
— Воровкa, — проворчал он, — сволочь!
— Сам спрятал его туда.
— Врешь! — заорал Дызма.
Женщина молчала. Дызма отворил дверь и вышел. На улице кое-где горели фонари. Извозчиков не было. Пришлось идти пешком. Мороз крепчал, снег хрустел под ногами. Прохожие попадались редко. Никодим спешил. На углу Маршалковской оглянулся. По другой стороне, несколькими домами дальше, шла за ним какая-то девушка.
«И эта не лучше, — подумал Никодим, — нет, не проведешь!»
Он прибавил шагу, девушка едва поспевала. Но, видимо, она решила не отставать, потому что, обернувшись на углу Новогродской улицы, Дызма снова заметил ее. Он остановился, она, к его удивлению, тоже задержалась у неосвещенной витрины. Щупленькая, бедно одетая девушка в черной шляпке.
Никодим сплюнул и продолжал путь. Повернул на Вспульную. Через несколько минут он был уже у ворот. Отворив ему, дворник низко поклонился.
— В котором часу приехал шофер? — спросил Дызма, любивший контролировать своих подчиненных.
— Около одиннадцати, ясновельможный пан.
— Крышу на гараже починили?
— Как же, ясновельможный пан.
Дызма кивнул и поднялся по лестнице. Ни он, ни дворник не заметили девушки, наблюдавшей за ними сквозь решетчатые ворота.
Сердце незнакомки сильно билось.
Она поглядела выше, на фасад здания.
На высоте второго этажа черными буквами было написано:
«ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ХЛЕБНЫЙ БАНК»
— Банк!..
И вдруг для нее все стало ясно. Никодим, ее Никодим, который ее бросил и которого она все еще любит и никак не может забыть, подготовил большое дело. Подкоп, может быть взлом хранилища!.. Во всяком случае, он заодно с дворником: она сама видела, как тот впустил его и они тихо о чем-то сговаривались друг с другом.
Государственный хлебный банк!
Может быть, втерся туда посыльным? Зачем же он тогда пришел ночью?
Сердце тревожно билось.
Она перешла на другую сторону улицы, стала ждать.
Может быть, послышатся тревожные звонки, может быть из-за угла покажется полиция? Тогда она будет знать, что делать: она позвонит и предупредит дворника… Правда, Никодим забыл ее, обманул, не вернулся, но, может быть, еще вернется. Видно, дела у него неплохи — носит шубу… Тот раз он проехал на шикарной машине… Когда он жил у них на Луцкой, ей даже не снилось, что Дызма — такой бедовый парень…
Рассвет уже пробился сквозь низкие, тяжелые тучи, когда она решила уйти. Ей стало холодно. У себя дома, на Луцкой, она обнаружила, что ворота уже открыты, — двадцать грошей экономии.
Утром Манька отправилась на Вспульную. С беспокойством готовилась она к тому, что увидит вокруг банка кордон полиции. Никодим уже арестован; впрочем, может, и скрылся.
Манька вздохнула с облегчением. Вращающаяся дверь не замирала ни на минуту. Входили и выходили посетители, подъезжали автомобили.
Должно быть, подкоп или пролом стены… Рассчитано на несколько дней…
Наконец-то она разыскала его! Теперь он уже не убежит от нее! Манька была уверена, что днем она его тут не увидит, что Никодим явится вечером. Она станет караулить его, встретится лицом к лицу.
И Манька пришла вечером.
Десять, одиннадцать… Манька, нервничая, ходила взад и вперед по противоположной стороне улицы. Падали Пушистые хлопья снега. Если стать под самым фонарем и глядеть вверх, они кажутся черными. Дважды с ней заговаривали прохожие. Один молодой человек был, наверно, при деньгах, но она только мотнула головой.
Беспокойство овладело ею: может быть, он сегодня не придет?
Все-таки она будет ждать! Будет!.. Мужчины всегда таковы: с глаз долой — из сердца вон. Рыжий Владек тоже в конце концов вернулся к Зосе…
И Манька терпеливо ждала, поглядывая то на Маршалковскую, то в противоположную сторону. Внезапно грохот открывшихся ворот привлек ее внимание к банку. Оттуда вышел Никодим с элегантной дамой. Они смеялись.
Манька притаилась за выступом стены. Они перешли улицу. Тротуар был узок, и она могла достать до них рукой, когда они проходили мимо. Совсем рядом послышался голос Дызмы:
— Если хочешь, милая Ниночка, то…
Дальнейшие слова заглушил гудок проезжающего такси. Манька увидела, что он взял даму под руку.
— Вот как!.. — сказала Манька и задумалась. Потом пошла следом.
Ее не удивило, что у нее есть соперница. Разумеется, он не живет без женщины. Испугала, однако, красота этой дамы.
«Он любит ее… Наверняка любит… Но почему, — затеплился у нее огонек надежды, — почему вчера ночью он был в гостинице с другой?..»
Здесь крылась какая-то тайна. Не будь этого, Манька догнала бы их сейчас и крикнула этой женщине прямо в лицо, что у нее давнее право на Никодима, что она любит его.
«Он вернется ко мне, вернется. Скажу ему, что глаза выплакала, что у каждой из нас есть свой дружок, а у меня нет, хоть и лучшие парни набивались… Должен вернуться».
Никодим проводил Нину до дому и повернул обратно. По дороге он все думал о том, что Юрчак, известный в Лыскове знаток по женской части, совсем напрасно утверждал будто только брюнетки страстны. Вдруг его кто-то окликнул.
Никодим обернулся. Перед ним стояла Манька.
— Никодим, — тихо шепнула она.
— Ах, это ты? — буркнул Дызма, не скрывая неудовольствия.
— Ты не забыл меня?
— Чего тебе надо?
Манька смотрела на него широко раскрытыми глазами. Не знала, что и сказать.
— Ну? Чего надо? — спросил Дызма уже с нотой раздражеиия в голосе.
— Вот как ты меня встречаешь! Чего я тебе сделала плохого, Никодим?
— Ни плохого, ни хорошего! Не морочь мне голову. Чего тебе надо?
Манька молчала.
— Говори, черт возьми! Манька продолжала молчать.
Дызма выругался и хотел было уйти, но она схватила его за рукав.
— Пусти!
— Не пущу. Ты должен выслушать меня.
— Ну так говори, черт побери, в чем дело?
— Видишь, Никодим, ты, наверно, не знаешь, как я тосковала по тебе, у меня нет даже любовника. Я все жду тебя… Я искала тебя, все думала — вернешься, думала — не забыл меня…
Никодим пожал плечами.
— Чего мне было помнить, забывать?
— Ты говорил — вернешься.
— Не венчался я с тобой. Мало ли что говорил.
— Знаешь… я тебя люблю.
Дызма расхохотался.
— Велика честь! Ты каждую ночь кого-нибудь любишь.
— Ты меня этим не попрекай! Разве я ради удовольствия такой стала? Голод принудил. Думаешь, не противно?
— Ладно, ладно, только не ври.
— Правду говорю. Никто мне не позавидует. Собачья жизнь!
— Ну, а мне-то какое дело?
— Вернись ко мне!
— Незачем.
— Будешь жить у нас даром. Заплачу за тебя, Дызма прыснул со смеху.
Манька поглядела на него с беспокойством.
— Чего смеешься?
— Смеюсь, потому что ты дура. Выкинь эту блажь из головы.
— Почему ты так говоришь? Разве я тебе больше не нравлюсь?
— Отвяжись ты, Манька, подобру-поздорову.
— Тогда говорил, что вернешься.
— Плевать мне на то, что говорил! Понимаешь? Теперь я женюсь, и всякой шлюхе не позволю себе голову морочить. Не такие у меня теперь женщины.
— Хочешь жениться на той, с которой я тебя только что видела?
— На той или не на той — не суй нос не в свое дело.
— Знаю, что на той. — В Манькином голосе зазвучала ненависть.
— Тебе-то что до этого?
— То, что я тебя люблю! — крикнула вне себя Манька.
— Тихо, чего орешь! Любишь — ну и люби себе на здоровье; чихать мне на это! Отвяжись, мне некогда.
Она снова схватила его за рукав.
— Подожди еще минуту.
— Ну?
— Пойдем со мной в гостиницу…
Она все надеялась, что ей еще удастся уговорить его, отвлечь от соперницы. Дызма оттолкнул ее.
— Уйди!
— Никодим!..
На глазах у Маньки выступили слезы.
— Будет она еще тут реветь! Говорю тебе — не могу. Сегодня не могу. Даже если б хотел.
— Почему?
— Работа у меня.
— Ага! — Манька кивнула головой, и вид у нее стал серьезный. Ну конечно, она признает: обчистить банк — дело не шуточное. Она, Манька, по сравнению с таким предприятием — ничто.
— Тогда в другой раз, — согласилась Манька, — в другой раз…
— Может, в другой раз. До свидания.
Дызма хотел уйти, но Манька вцепилась в него.
— Никодим, ты так и не поцелуешь меня?
— У, черт! Надоела!
Он наклонился к ней и чмокнул в щеку. Манька, однако, не удовлетворилась этим и, обняв Дызму за шею, прильнула к его губам.
Губы у нее были сочные, упругие, холодные от мороза.
— Ну, будет, — отстранил он ее от себя.
— Вернись! Вернись ко мне! — зашептала Манька.
— Вот привязалась! Потом, может, вернусь. До свидания.
Манька молча кивнула.
Долго еще стояла она, провожая его глазами. Когда Никодим исчез за углом, Манька утерла платком слезы и побрела в другую сторону.
Никодим был взбешен. Эта Манька, откуда она ни с того ни с сего явилась… Он давно забыл о ней… И вообще, какое она имеет право приставать к нему?! Ну, понятно — любит… И, в сущности, хорошая девчонка… Но это еще не повод, чтобы бегать за ним по пятам…
«Еще как-нибудь подведет меня! Или Нине наболтает чего? У, черт!»
Никодим решил, что, если она еще раз пристанет к нему, он так ее отчихвостит, что навсегда пропадет охота.
В квартире пахло Ниниными духами. Никодим разделся, собрался уже повалиться в постель, да вдруг вспомнил, что завтра утром Кшепицкий отправляется в Коборово и он к его отъезду должен приготовить кое-какие бумаги. Никодим возился добрых полчаса; едва кончил — зазвонил телефон.
Это был Вареда. Они сидят компанией в баре, и все вместе решили вызвать Никодима.
— Как приехала Нина, — стал жаловаться полковник, — мы тебя совсем не видим. Обязательно приезжай.
Но Дызма категорически отказался. Он устал, хочет спать.
И вообще он не любил пивных. Изредка выпить — это еще куда ни шло, но торчать часами за столиком, накачаться до бесчувствия — нет уж, слуга покорный. Если прежде он кутил с Варедой, Уляницким и их друзьями, то делал это только для того, чтоб завязать знакомства, теперь той мечтой, к которой он постоянно возвращался, была размеренная, спокойная жизнь в Коборове.
Дело с аннулированием Нининого брака продвигалось быстро. Все упрощал тот факт, что Куницкий присвоил себе чужую фамилию. Остальное довершали деньги, а в них теперь недостатка не было.
День проходил за днем, не принося особых событий.
На каждом шагу Дызма чувствовал отсутствие Кшепицкого.
Хоть Никодим и приобрел некоторую сноровку в управлении банком, хоть он и знал, как следует поступить в том или ином случае, тем не менее попадались дела, решить которые было ему не под силу. Тогда единственным спасением был тяжелый приступ ревматизма.
Впрочем, если, несмотря на все меры предосторожности, он и допустил несколько промахов, то их отнесли за счет рассеянности влюбленного председателя. Предстоящий брак служил пищей для бесконечных разговоров. Информацию поставлял в основном Игнатий, который ежедневно носил корзины с цветами на квартиру невесты пана председателя.
Нина приходила к Никодиму по нескольку раз в неделю.
Не зная об этом, Пшеленская громко и при всех восхищалась тем, что Нина все хорошеет и настроение у нее заметно улучшилось.
— Любить и быть любимой, — говорила ей тетка, — это, моя дорогая, лучшая косметика для женщины. Ты на глазах расцветаешь.
Нина смеялась, рассказывая об этом Никодиму.
О муже она почти не вспоминала. Впрочем, ей было не до того. Водоворот светской жизни совершенно захватил ее; она имела огромный успех. И молодые, и пожилые мужчины наперебой ухаживали за ней, в каждом салоне ее окружала толпа поклонников.
Среди них появился и такой, на которого Дызма стал смотреть с беспокойством.
Беспокойство причиняли не столько достоинства поклонника, сколько поведение Нины. Слишком заметно выделяла она его, слишком часто разговаривала с ним и танцевала.
Это был мужчина лет около сорока, высокий, худощавый, с выгоревшими на солнце конопляными волосами. Явился он неожиданно, бог весть откуда. Побывал во всех уголках земного шара и потому с одинаковой свободой говорил об Австралии, Перу и о Гренландии, словно это были Константин или Милянув. [27]Звали его Хелль, Оскар Хелль. Он говорил, что родился в России; узнав, что Дызма окончил Оксфордский университет, стал называть его коллегой. Сам он учился в Кембридже. Польским языком он владел так же хорошо, как и десятком других. Когда его спрашивали, кто он по национальности, он с забавной растерянностью разводил руками.
На Нину он с самого начала произвел большое впечатление. Она не старалась скрыть свою симпатию к этому человеку, и Никодим это, конечно, сразу заметил.
Нельзя было сказать, что положение становилось угрожающим, однако беспокойство Дызмы возрастало. В довершение всего у него даже не было под рукой Кшепицкого, у которого были готовые рецепты на все случаи жизни. Кшепицкому он послал письмо, но ответа все не было.
Меж тем Оскар Хелль обосновался в Варшаве. Он со всеми перезнакомился, не пропускал ни одного бала, раута, танцевального вечера. Дел он никаких не вел, в деньгах недостатка не испытывал и потому прослыл богачом, даже завидной партией. Привез его в Польшу граф Помяловский, пригласив на кабанью охоту. Сам граф мало что мог сообщить о Хелле, так как познакомился с ним на палубе итальянского парохода во время экскурсии на Канарские острова.
Всю свою изворотливость Никодим употребил на то, чтобы изолировать Нину от этого проходимца, однако ставить вопрос ребром он боялся — это могло только ухудшить отношения.
Все затянулось бы, вероятно, на неопределенное время, если б в разговоре между Хеллем и Ниной не была как-то упомянута Кася Куницкая.
Оказалось, что Хелль хорошо ее знает, встречался с ной в Давосе, в Канне, в Женеве, что они даже пишут время от времени друг другу, так как обоих интересует телепатия и они обмениваются наблюдениями.
Нину это очень взволновало. Наконец-то она узнала что-то о Касе, которую очень любила. К тому же она не могла оставаться равнодушной еще и по той причине, что с Касей ее связывало слишком много воспоминаний.
При первом же удобном случае она сообщила Никодиму:
— Представь себе, пан Хелль хорошо знает Касю! Он встречал ее за границей, они даже переписываются! Бедная Кася! Она так одинока… Мне ее жаль.
— Может, этот Хелль все врет?
— Никусь! Как ты можешь так говорить! — вспылила Нина. — Оскар — настоящий джентльмен!
Этот разговор возымел решающее действие на Дызму, Он решил действовать, и притом немедленно. Сперва надо было посоветоваться с Варедой. В тот же день он условился поужинать вместе с ним.
После первой рюмки водки приступил к делу:
— Видишь ли, Вацусь… Ты знаешь этого Хелля?
— Знаю. Веселый парень!
— Веселый, не веселый — черт его знает, только, понимаешь, нет мне от него житья.
— Как так?
— Отбивает у меня невесту.
— Дай ему по роже, а если взъерепенится, пара пистолетов — и точка.
— Поединок? — поморщился Дызма.
— Конечно! Я тебе, Никусь, скажу: в таких случаях лучше всего — раз-два, без лишних разговоров.
— Видишь ли… Не это главное. Дело идет о бабе. А баба еще пуще к нему потянется, если, предположим, его поранить.
— Как же ты думаешь поступить?
Дызма почесал подбородок.
— Может, арестовать его… Черт его знает, что он за птица, бродяга без роду, без племени…
— Гм… Между нами говоря, нет никаких оснований.
— А может, шпион? — неуверенно произнес Дызма.
— Почему б ему быть шпионом?
— Может, не шпион, а может, и шпион. Никто ничего не знает. Откуда у него столько денег? На какие средства он живет?
— Гм…
— Проходимец. Иностранный подданный…
— М-да, пожалуй, можно было бы проверить его документы, — задумчиво сказал Вареда. — Невзначай даже можно сделать обыск в номере гостиницы. Но если окажется, что все в порядке, получится конфуз. Нет, так нельзя.
Вареда выпил еще рюмку и вдруг хлопнул ладонью об стол.
— Есть средство! Могу тебе сказать — верное средство…
— Ну?
— Речь ведь идет не о том, чтоб его засадить, а о том, чтоб отвадить, верно?
— То есть как отвадить?
— Ну, отвадить его от Нины.
— Конечно.
— Ну так есть средство. Его арестуют, сделают у него обыск, напечатают об этом в газетах, а потом попросят извинения и выпустят.
— Ну и что из этого?
— Как «что»? Не понимаешь?
— Нет.
— Да ведь это очень просто. Ты думаешь, Нина станет любезничать с тем, кого подозревают в шпионаже?
Дызма подумал, подумал и ответил:
— Пожалуй, не станет.
— Да и вообще, будут ли его принимать после этого в обществе?.. Да, брат, после такой штуки придется ему сложить манатки и убраться подобру-поздорову.
— Гм… Но… ведь он может объяснить, что это ошибка, — заметил Никодим.
Ежедневно, с полудня, чуть ли не половина высшего света спешила посмотреть на живую сенсацию сезона.
Продолжалось это отдельными порциями в течение недели и было увенчано пышным празднеством: Пшеленская дала бал, чтобы представить обществу свою любимую племянницу.
На бал соблаговолили прибыть даже князь и княгиня Ростоцкие, которых Пшеленская приветствовала с красными пятнами на щеках. Князь и княгиня заявили, что им очень приятно побывать в доме, отмеченном симпатиями председателя Никодима Дызмы.
В гостиных говорили едва ли не во всеуслышание о помолвке Никодима; официально она должна была состояться после расторжения Нининого брака.
Одно только смущало всех и не давало спокойно уснуть дамам, которые привыкли знать обо всем на свете — это вопрос: что случилось с Куницким?
Было только известно, что он уехал за границу и согласился аннулировать брак. Но почему?.. И почему оставил имение Нине?..
Ответить на это могли лишь несколько человек. Но Кшепицкий отделывался улыбкой, а Пшеленская принадлежала к категории женщин, от которых невозможно что-либо узнать против их воли. Спрашивать Нину было неудобно, к Дызме никто не рисковал обратиться с вопросом.
Используя свою близость с Дызмой по ложе Троесветной Звезды, что, как она полагала, давало ей право на некоторую интимность, Ляля Конецпольская попыталась было узнать от Дызмы о Куницком, но, ничего не добившись, жаловалась впоследствии:
— Представьте, он только спросил, нет ли у меня забот поважнее!
Прием удался на славу. Впрочем, царица бала не могла скрыть смущения: Нину стесняло ее нынешнее положение, не давала покоя мысль о том, что она как бы вернулась к тому времени, когда еще не была замужем.
В Варшаве Нину окружала атмосфера симпатии, к которой, впрочем, примешивались и любопытство и почтительность. Этим она была обязана немалой популярности Никодима.
Всякий считал своим священным долгом, упомянув о Дызме, рассыпаться в комплиментах и восхвалениях. Нина неизменно выслушивала это с изумлением. Разумеется, давно уже известно, что Никодим — знаменитость, мудрый государственный деятель, человек больших достоинств. Но все-таки там, в Коборове, он казался ей меньшей величиной. Теперь, когда отовсюду так и сыпались слова восхищения и восторга, она, убедившись, что недооценивала его, стала ощущать по отношению к нему что-то вроде робости.
Жизнь Нины, несмотря на все разнообразие, а может быть, именно благодаря разнообразию, текла монотонно. По утрам она либо гуляла с теткой, либо делала покупки в магазинах. В час возвращалась и неизменно заставала у себя любопытных посетителей. Затем обед — иногда дома, иногда у знакомых, иногда по приглашению Никодима в ресторане. В семь являлся он сам, и оба отправлялись в театр или в кино. Из театра Никодим отвозил ее прямо домой, и они прощались у ворот; кино кончалось значительно раньше, чем театр, и он ехал к ней, чтобы поужинать вместе.
Никодим настойчиво просил Нину посетить его, но та со дня на день все откладывала визит.
В этот день они смотрели какую-то фривольную комедию, и Дызма решил сломить упорство Нины. Когда они подъехали к дому Пшеленской, он отправил автомобиль домой.
— Пойду пешком. Отсюда недалеко, — сказал он шоферу.
Нина хотела уже нажать кнопку звонка, но Дызма схватил ее «а руку.
— Нет, Ниночка, пойдем ко мне.
— Нет, я не пойду к тебе.
— Ты должна пойти ко мне!
— Но это невозможно! Что подумает тетя?
— Пусть думает, что ей угодно. Что тебе до этого?
— Нет, нет! — упорствовала Нина.
— На полчасика, на минуту, — просил он. — Разве тыне любишь меня?
Нина прижалась к нему и прошептала:
— Хорошо, но не сегодня.
— Сегодня.
— Нет. Завтра. Скажем, что пошли в кино.
На лице у Дызмы изобразилась досада, он собрался было настаивать, но Нина позвонила, и под аркой ворот послышались шаги дворника.
Нина торопливо поцеловала Дызму и исчезла за воротами.
Мороз был сильный, и Никодим поднял воротник шубы. Сделав несколько шагов по направлению к дому, он вдруг переменил свое намерение и повернул на Кручую. На Иерусалимской аллее было еще много публики, а Новый Свят просто кишел народом.
Никодим вошел в бар, выпил несколько рюмок водки, съел порядочную порцию ветчины с горошком… За стойкой работала рослая девушка в белом халате.
«Ничего себе баба», — подумал Дызма, и вдруг ему пришло в голову, что он может выйти на улицу и поманить любую.
Он расплатился и, не проверив против обыкновения счета, вышел на улицу.
Выбор действительно был немалый. Через несколько минут он уже облюбовал себе одну. Хотел сперва вести ее к себе, но потом подумал, что лучше заплатить за номер в гостинице. Женщина привела его в какую-то дыру на Хмельной улице.
Был уже четвертый час ночи, когда Никодим стал одеваться. Он вынул двадцать злотых, положил их на столик и, буркнув «до свидания», вышел в грязный коридор, освещенный одной-единственной лампочкой.
Пожилая толстуха, хозяйка гостиницы, как раз привела новую пару, на другом конце коридора кто-то вышел из комнаты.
Никодим по привычке полез в карман за папиросой — и не нашел портсигара. Не заперев двери, он вбежал обратно в комнату.
Женщина забралась с ногами на постель и выщербленным гребнем расчесывала волосы.
— Давай портсигар, сволочь!
— Какой портсигар?
— Какой? Я тебе покажу какой! Лучше отдай сразу, все равно найду — набью тебе харю.
— Чего разорался? Хочешь, чтоб люди сбежались?! Дверь затворить трудно?!
Дызма оглянулся. В самом деле, в темном коридоре кто-то стоял. Когда он повернулся, чтобы закрыть дверь, на его лицо упал луч света. В коридоре кто-то негромко вскрикнул, отбежал в сторону.
Заперев дверь, Никодим спрятал ключ в карман. Подошел к кровати. Женщина как ни в чем не бывало продолжала расчесывать волосы. Он вырвал у нее гребень, швырнул на пол.
— Чего швыряешься, фрайер? — сказала она почти баритоном.
— Отдай портсигар, слышишь!
— Не брала я, — пожала женщина плечами. Дызма ударил ее по лицу с такой силой, что, упав, она стукнулась головой об стену.
— Отдай, сволочь! — И он замахнулся снова.
Женщина заслонила лицо локтем. Дызма стал копаться в ее сумочке. В ней оказалось несколько дешевых безделушек, две-три скомканные ассигнации и грязный носовой платок. Женщина молча смотрела на него.
— У-у… гадина!
Дызма выдернул из-под нее подушку, бросил на пол. Из-под подушки упал, брякнув, портсигар. Он поднял его, осмотрел, спрятал в карман.
— Воровкa, — проворчал он, — сволочь!
— Сам спрятал его туда.
— Врешь! — заорал Дызма.
Женщина молчала. Дызма отворил дверь и вышел. На улице кое-где горели фонари. Извозчиков не было. Пришлось идти пешком. Мороз крепчал, снег хрустел под ногами. Прохожие попадались редко. Никодим спешил. На углу Маршалковской оглянулся. По другой стороне, несколькими домами дальше, шла за ним какая-то девушка.
«И эта не лучше, — подумал Никодим, — нет, не проведешь!»
Он прибавил шагу, девушка едва поспевала. Но, видимо, она решила не отставать, потому что, обернувшись на углу Новогродской улицы, Дызма снова заметил ее. Он остановился, она, к его удивлению, тоже задержалась у неосвещенной витрины. Щупленькая, бедно одетая девушка в черной шляпке.
Никодим сплюнул и продолжал путь. Повернул на Вспульную. Через несколько минут он был уже у ворот. Отворив ему, дворник низко поклонился.
— В котором часу приехал шофер? — спросил Дызма, любивший контролировать своих подчиненных.
— Около одиннадцати, ясновельможный пан.
— Крышу на гараже починили?
— Как же, ясновельможный пан.
Дызма кивнул и поднялся по лестнице. Ни он, ни дворник не заметили девушки, наблюдавшей за ними сквозь решетчатые ворота.
Сердце незнакомки сильно билось.
Она поглядела выше, на фасад здания.
На высоте второго этажа черными буквами было написано:
«ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ХЛЕБНЫЙ БАНК»
— Банк!..
И вдруг для нее все стало ясно. Никодим, ее Никодим, который ее бросил и которого она все еще любит и никак не может забыть, подготовил большое дело. Подкоп, может быть взлом хранилища!.. Во всяком случае, он заодно с дворником: она сама видела, как тот впустил его и они тихо о чем-то сговаривались друг с другом.
Государственный хлебный банк!
Может быть, втерся туда посыльным? Зачем же он тогда пришел ночью?
Сердце тревожно билось.
Она перешла на другую сторону улицы, стала ждать.
Может быть, послышатся тревожные звонки, может быть из-за угла покажется полиция? Тогда она будет знать, что делать: она позвонит и предупредит дворника… Правда, Никодим забыл ее, обманул, не вернулся, но, может быть, еще вернется. Видно, дела у него неплохи — носит шубу… Тот раз он проехал на шикарной машине… Когда он жил у них на Луцкой, ей даже не снилось, что Дызма — такой бедовый парень…
Рассвет уже пробился сквозь низкие, тяжелые тучи, когда она решила уйти. Ей стало холодно. У себя дома, на Луцкой, она обнаружила, что ворота уже открыты, — двадцать грошей экономии.
Утром Манька отправилась на Вспульную. С беспокойством готовилась она к тому, что увидит вокруг банка кордон полиции. Никодим уже арестован; впрочем, может, и скрылся.
Манька вздохнула с облегчением. Вращающаяся дверь не замирала ни на минуту. Входили и выходили посетители, подъезжали автомобили.
Должно быть, подкоп или пролом стены… Рассчитано на несколько дней…
Наконец-то она разыскала его! Теперь он уже не убежит от нее! Манька была уверена, что днем она его тут не увидит, что Никодим явится вечером. Она станет караулить его, встретится лицом к лицу.
И Манька пришла вечером.
Десять, одиннадцать… Манька, нервничая, ходила взад и вперед по противоположной стороне улицы. Падали Пушистые хлопья снега. Если стать под самым фонарем и глядеть вверх, они кажутся черными. Дважды с ней заговаривали прохожие. Один молодой человек был, наверно, при деньгах, но она только мотнула головой.
Беспокойство овладело ею: может быть, он сегодня не придет?
Все-таки она будет ждать! Будет!.. Мужчины всегда таковы: с глаз долой — из сердца вон. Рыжий Владек тоже в конце концов вернулся к Зосе…
И Манька терпеливо ждала, поглядывая то на Маршалковскую, то в противоположную сторону. Внезапно грохот открывшихся ворот привлек ее внимание к банку. Оттуда вышел Никодим с элегантной дамой. Они смеялись.
Манька притаилась за выступом стены. Они перешли улицу. Тротуар был узок, и она могла достать до них рукой, когда они проходили мимо. Совсем рядом послышался голос Дызмы:
— Если хочешь, милая Ниночка, то…
Дальнейшие слова заглушил гудок проезжающего такси. Манька увидела, что он взял даму под руку.
— Вот как!.. — сказала Манька и задумалась. Потом пошла следом.
Ее не удивило, что у нее есть соперница. Разумеется, он не живет без женщины. Испугала, однако, красота этой дамы.
«Он любит ее… Наверняка любит… Но почему, — затеплился у нее огонек надежды, — почему вчера ночью он был в гостинице с другой?..»
Здесь крылась какая-то тайна. Не будь этого, Манька догнала бы их сейчас и крикнула этой женщине прямо в лицо, что у нее давнее право на Никодима, что она любит его.
«Он вернется ко мне, вернется. Скажу ему, что глаза выплакала, что у каждой из нас есть свой дружок, а у меня нет, хоть и лучшие парни набивались… Должен вернуться».
Никодим проводил Нину до дому и повернул обратно. По дороге он все думал о том, что Юрчак, известный в Лыскове знаток по женской части, совсем напрасно утверждал будто только брюнетки страстны. Вдруг его кто-то окликнул.
Никодим обернулся. Перед ним стояла Манька.
— Никодим, — тихо шепнула она.
— Ах, это ты? — буркнул Дызма, не скрывая неудовольствия.
— Ты не забыл меня?
— Чего тебе надо?
Манька смотрела на него широко раскрытыми глазами. Не знала, что и сказать.
— Ну? Чего надо? — спросил Дызма уже с нотой раздражеиия в голосе.
— Вот как ты меня встречаешь! Чего я тебе сделала плохого, Никодим?
— Ни плохого, ни хорошего! Не морочь мне голову. Чего тебе надо?
Манька молчала.
— Говори, черт возьми! Манька продолжала молчать.
Дызма выругался и хотел было уйти, но она схватила его за рукав.
— Пусти!
— Не пущу. Ты должен выслушать меня.
— Ну так говори, черт побери, в чем дело?
— Видишь, Никодим, ты, наверно, не знаешь, как я тосковала по тебе, у меня нет даже любовника. Я все жду тебя… Я искала тебя, все думала — вернешься, думала — не забыл меня…
Никодим пожал плечами.
— Чего мне было помнить, забывать?
— Ты говорил — вернешься.
— Не венчался я с тобой. Мало ли что говорил.
— Знаешь… я тебя люблю.
Дызма расхохотался.
— Велика честь! Ты каждую ночь кого-нибудь любишь.
— Ты меня этим не попрекай! Разве я ради удовольствия такой стала? Голод принудил. Думаешь, не противно?
— Ладно, ладно, только не ври.
— Правду говорю. Никто мне не позавидует. Собачья жизнь!
— Ну, а мне-то какое дело?
— Вернись ко мне!
— Незачем.
— Будешь жить у нас даром. Заплачу за тебя, Дызма прыснул со смеху.
Манька поглядела на него с беспокойством.
— Чего смеешься?
— Смеюсь, потому что ты дура. Выкинь эту блажь из головы.
— Почему ты так говоришь? Разве я тебе больше не нравлюсь?
— Отвяжись ты, Манька, подобру-поздорову.
— Тогда говорил, что вернешься.
— Плевать мне на то, что говорил! Понимаешь? Теперь я женюсь, и всякой шлюхе не позволю себе голову морочить. Не такие у меня теперь женщины.
— Хочешь жениться на той, с которой я тебя только что видела?
— На той или не на той — не суй нос не в свое дело.
— Знаю, что на той. — В Манькином голосе зазвучала ненависть.
— Тебе-то что до этого?
— То, что я тебя люблю! — крикнула вне себя Манька.
— Тихо, чего орешь! Любишь — ну и люби себе на здоровье; чихать мне на это! Отвяжись, мне некогда.
Она снова схватила его за рукав.
— Подожди еще минуту.
— Ну?
— Пойдем со мной в гостиницу…
Она все надеялась, что ей еще удастся уговорить его, отвлечь от соперницы. Дызма оттолкнул ее.
— Уйди!
— Никодим!..
На глазах у Маньки выступили слезы.
— Будет она еще тут реветь! Говорю тебе — не могу. Сегодня не могу. Даже если б хотел.
— Почему?
— Работа у меня.
— Ага! — Манька кивнула головой, и вид у нее стал серьезный. Ну конечно, она признает: обчистить банк — дело не шуточное. Она, Манька, по сравнению с таким предприятием — ничто.
— Тогда в другой раз, — согласилась Манька, — в другой раз…
— Может, в другой раз. До свидания.
Дызма хотел уйти, но Манька вцепилась в него.
— Никодим, ты так и не поцелуешь меня?
— У, черт! Надоела!
Он наклонился к ней и чмокнул в щеку. Манька, однако, не удовлетворилась этим и, обняв Дызму за шею, прильнула к его губам.
Губы у нее были сочные, упругие, холодные от мороза.
— Ну, будет, — отстранил он ее от себя.
— Вернись! Вернись ко мне! — зашептала Манька.
— Вот привязалась! Потом, может, вернусь. До свидания.
Манька молча кивнула.
Долго еще стояла она, провожая его глазами. Когда Никодим исчез за углом, Манька утерла платком слезы и побрела в другую сторону.
Никодим был взбешен. Эта Манька, откуда она ни с того ни с сего явилась… Он давно забыл о ней… И вообще, какое она имеет право приставать к нему?! Ну, понятно — любит… И, в сущности, хорошая девчонка… Но это еще не повод, чтобы бегать за ним по пятам…
«Еще как-нибудь подведет меня! Или Нине наболтает чего? У, черт!»
Никодим решил, что, если она еще раз пристанет к нему, он так ее отчихвостит, что навсегда пропадет охота.
В квартире пахло Ниниными духами. Никодим разделся, собрался уже повалиться в постель, да вдруг вспомнил, что завтра утром Кшепицкий отправляется в Коборово и он к его отъезду должен приготовить кое-какие бумаги. Никодим возился добрых полчаса; едва кончил — зазвонил телефон.
Это был Вареда. Они сидят компанией в баре, и все вместе решили вызвать Никодима.
— Как приехала Нина, — стал жаловаться полковник, — мы тебя совсем не видим. Обязательно приезжай.
Но Дызма категорически отказался. Он устал, хочет спать.
И вообще он не любил пивных. Изредка выпить — это еще куда ни шло, но торчать часами за столиком, накачаться до бесчувствия — нет уж, слуга покорный. Если прежде он кутил с Варедой, Уляницким и их друзьями, то делал это только для того, чтоб завязать знакомства, теперь той мечтой, к которой он постоянно возвращался, была размеренная, спокойная жизнь в Коборове.
Дело с аннулированием Нининого брака продвигалось быстро. Все упрощал тот факт, что Куницкий присвоил себе чужую фамилию. Остальное довершали деньги, а в них теперь недостатка не было.
День проходил за днем, не принося особых событий.
На каждом шагу Дызма чувствовал отсутствие Кшепицкого.
Хоть Никодим и приобрел некоторую сноровку в управлении банком, хоть он и знал, как следует поступить в том или ином случае, тем не менее попадались дела, решить которые было ему не под силу. Тогда единственным спасением был тяжелый приступ ревматизма.
Впрочем, если, несмотря на все меры предосторожности, он и допустил несколько промахов, то их отнесли за счет рассеянности влюбленного председателя. Предстоящий брак служил пищей для бесконечных разговоров. Информацию поставлял в основном Игнатий, который ежедневно носил корзины с цветами на квартиру невесты пана председателя.
Нина приходила к Никодиму по нескольку раз в неделю.
Не зная об этом, Пшеленская громко и при всех восхищалась тем, что Нина все хорошеет и настроение у нее заметно улучшилось.
— Любить и быть любимой, — говорила ей тетка, — это, моя дорогая, лучшая косметика для женщины. Ты на глазах расцветаешь.
Нина смеялась, рассказывая об этом Никодиму.
О муже она почти не вспоминала. Впрочем, ей было не до того. Водоворот светской жизни совершенно захватил ее; она имела огромный успех. И молодые, и пожилые мужчины наперебой ухаживали за ней, в каждом салоне ее окружала толпа поклонников.
Среди них появился и такой, на которого Дызма стал смотреть с беспокойством.
Беспокойство причиняли не столько достоинства поклонника, сколько поведение Нины. Слишком заметно выделяла она его, слишком часто разговаривала с ним и танцевала.
Это был мужчина лет около сорока, высокий, худощавый, с выгоревшими на солнце конопляными волосами. Явился он неожиданно, бог весть откуда. Побывал во всех уголках земного шара и потому с одинаковой свободой говорил об Австралии, Перу и о Гренландии, словно это были Константин или Милянув. [27]Звали его Хелль, Оскар Хелль. Он говорил, что родился в России; узнав, что Дызма окончил Оксфордский университет, стал называть его коллегой. Сам он учился в Кембридже. Польским языком он владел так же хорошо, как и десятком других. Когда его спрашивали, кто он по национальности, он с забавной растерянностью разводил руками.
На Нину он с самого начала произвел большое впечатление. Она не старалась скрыть свою симпатию к этому человеку, и Никодим это, конечно, сразу заметил.
Нельзя было сказать, что положение становилось угрожающим, однако беспокойство Дызмы возрастало. В довершение всего у него даже не было под рукой Кшепицкого, у которого были готовые рецепты на все случаи жизни. Кшепицкому он послал письмо, но ответа все не было.
Меж тем Оскар Хелль обосновался в Варшаве. Он со всеми перезнакомился, не пропускал ни одного бала, раута, танцевального вечера. Дел он никаких не вел, в деньгах недостатка не испытывал и потому прослыл богачом, даже завидной партией. Привез его в Польшу граф Помяловский, пригласив на кабанью охоту. Сам граф мало что мог сообщить о Хелле, так как познакомился с ним на палубе итальянского парохода во время экскурсии на Канарские острова.
Всю свою изворотливость Никодим употребил на то, чтобы изолировать Нину от этого проходимца, однако ставить вопрос ребром он боялся — это могло только ухудшить отношения.
Все затянулось бы, вероятно, на неопределенное время, если б в разговоре между Хеллем и Ниной не была как-то упомянута Кася Куницкая.
Оказалось, что Хелль хорошо ее знает, встречался с ной в Давосе, в Канне, в Женеве, что они даже пишут время от времени друг другу, так как обоих интересует телепатия и они обмениваются наблюдениями.
Нину это очень взволновало. Наконец-то она узнала что-то о Касе, которую очень любила. К тому же она не могла оставаться равнодушной еще и по той причине, что с Касей ее связывало слишком много воспоминаний.
При первом же удобном случае она сообщила Никодиму:
— Представь себе, пан Хелль хорошо знает Касю! Он встречал ее за границей, они даже переписываются! Бедная Кася! Она так одинока… Мне ее жаль.
— Может, этот Хелль все врет?
— Никусь! Как ты можешь так говорить! — вспылила Нина. — Оскар — настоящий джентльмен!
Этот разговор возымел решающее действие на Дызму, Он решил действовать, и притом немедленно. Сперва надо было посоветоваться с Варедой. В тот же день он условился поужинать вместе с ним.
После первой рюмки водки приступил к делу:
— Видишь ли, Вацусь… Ты знаешь этого Хелля?
— Знаю. Веселый парень!
— Веселый, не веселый — черт его знает, только, понимаешь, нет мне от него житья.
— Как так?
— Отбивает у меня невесту.
— Дай ему по роже, а если взъерепенится, пара пистолетов — и точка.
— Поединок? — поморщился Дызма.
— Конечно! Я тебе, Никусь, скажу: в таких случаях лучше всего — раз-два, без лишних разговоров.
— Видишь ли… Не это главное. Дело идет о бабе. А баба еще пуще к нему потянется, если, предположим, его поранить.
— Как же ты думаешь поступить?
Дызма почесал подбородок.
— Может, арестовать его… Черт его знает, что он за птица, бродяга без роду, без племени…
— Гм… Между нами говоря, нет никаких оснований.
— А может, шпион? — неуверенно произнес Дызма.
— Почему б ему быть шпионом?
— Может, не шпион, а может, и шпион. Никто ничего не знает. Откуда у него столько денег? На какие средства он живет?
— Гм…
— Проходимец. Иностранный подданный…
— М-да, пожалуй, можно было бы проверить его документы, — задумчиво сказал Вареда. — Невзначай даже можно сделать обыск в номере гостиницы. Но если окажется, что все в порядке, получится конфуз. Нет, так нельзя.
Вареда выпил еще рюмку и вдруг хлопнул ладонью об стол.
— Есть средство! Могу тебе сказать — верное средство…
— Ну?
— Речь ведь идет не о том, чтоб его засадить, а о том, чтоб отвадить, верно?
— То есть как отвадить?
— Ну, отвадить его от Нины.
— Конечно.
— Ну так есть средство. Его арестуют, сделают у него обыск, напечатают об этом в газетах, а потом попросят извинения и выпустят.
— Ну и что из этого?
— Как «что»? Не понимаешь?
— Нет.
— Да ведь это очень просто. Ты думаешь, Нина станет любезничать с тем, кого подозревают в шпионаже?
Дызма подумал, подумал и ответил:
— Пожалуй, не станет.
— Да и вообще, будут ли его принимать после этого в обществе?.. Да, брат, после такой штуки придется ему сложить манатки и убраться подобру-поздорову.
— Гм… Но… ведь он может объяснить, что это ошибка, — заметил Никодим.