Доленга-Мостович Тадеуш. Карьера Никодима Дызмы

   — А мы можем дать понять, — возразил ему Вареда, — что выпустили его только потому, что он был слишком хитер и сумел вовремя спрятать концы в воду.
   Дызме пришлось признать, что полковник прав. План был готов, и, не откладывая дела в долгий ящик, Вареда позвонил своему товарищу, начальнику второго отдела штаба, полковнику Ярцу.
   На следующий вечер они встретились уже втроем. Всех обстоятельств Ярцу они не открыли, потому что Дызма не хотел посвящать его в свои личные дела. Впрочем, Ярц и не расспрашивал. Ему и так было вполне достаточно: председатель Дызма считает шпионом иностранца, не имеющего здесь, в Польше, никакого веса, и хочет его скомпрометировать… Ну, кроме того, ужин удался на славу.
   Действия решено было начать на следующий день, рано утром.
   Начался разговор о Хелле, и почти все вспомнили подробности его поведения, которые еще раньше казались подозрительными.
   Нина не слышала, о чем говорят. Одна мысль мучила ее: какой злой, какой фальшивый свет, как она одинока и беспомощна, как не подготовлена к внезапным ударам, которые готовы посыпаться на нее отовсюду. Потом стала всматриваться в Дызму. Волнистые волосы, квадратное лицо, короткий нос, маленький рот, массивная нижняя челюсть. Туловище, пожалуй, длинновато, ходит, широко расставляя ноги.
   «Казалось бы, заурядный человек, — думала Нина, — однако под этой внешностью скрывается большая внутренняя сила, спящая, невидимая мощь, которая скрыта с заранее рассчитанным намерением. Ник… мой Ник…»
   Ее даже поразило, что этот человек, с улыбкой слушающий болтовню окружающих, этот государственный деятель, этот великий экономист, который вдруг на миг показался ей чужим и далеким, на самом деле ее Ник; да, ее жених, а в скором времени муж… Это тот, кто будет руководить ее судьбой, обеспечит се безопасность, охранит от беды… Он сумеет это сделать, как никто другой. Он как пирамида в пустыне, которую не свалит ураган… Хелль тоже был настоящим мужчиной, но…
   Она старалась не думать о нем.
   Подали обед. Шел обычный разговор обо всем и ни о чем. После обеда, оставшись с Дызмой наедине, Нина шепнула ему:
   — Люблю, очень люблю. Он взял ее руку, поцеловал.
   — Ник… Поедем сегодня к тебе?
   — Тебе хочется? — спросил он лукаво.
   Нина закусила губу и, глянув на него расширенными зрачками, прошептала:
   — Очень, очень, очень…
   Лицо ее стало бледнеть, и Никодим уже знал, что это означает.
   — Три дня мы не были вместе.
   — Хорошо, — кивнул головой Никодим, а про себя подумал: «Ого, будет дело!»
   Около восьми они вышли из дому. Нина сказала, что идет в оперу, Смеясь, она пояснила Никодиму, отчего она выбрала именно оперу, — сегодня дают «Африканку», и представление кончится только после полуночи.
   — Хитрая у тебя Ниночка, правда? — Хо-хо!..
   Подождав, пока шаги Нины не стихнут в воротах, Никодим взглянул на карманные часы. Был первый час. Он решил направиться домой.
   Шагах в двадцати от банка он увидел Маньку. Она стояла, прислонясь к фонарю. Наверняка поджидала его.
   Никодим насупился. Хотел было пройти мимо, прикинувшись, что не видит ее, но Манька преградила ему путь.
   — Чего тебе? — буркнул Дызма.
   — Никодим…
   — Чего тебе?!
   — Никодим… Не сердись… Я без тебя жить не могу…
   — Пошла прочь! Плевал я на тебя! Не приставай, стерва. Морду набью!
   Манька поглядела на него испуганными глазами.
   — За что, Никодим? За что?
   — Надоела ты мне хуже черта.
   — Я тебя люблю, ты мне обещал…
   — Плевать мне на эти обещания и на тебя плевать. Понятно?! Всякая девка цепляться будет и голову морочить! Дерьмо такое!
   — Никодим!
   — Пошла вон, сволочь!
   И Дызма толкнул Маньку так, что она, потеряв равновесие, повалилась в грязный снег.
   Манька не поднялась. Молча смотрела она, как Никодим уходит.
   — Ах, так?!
   Прижав к лицу окоченевшие руки, Манька принялась плакать.
   — Сволочь… стерва… дерьмо…
   Потом вскочила, погрозила вслед кулаком.
   — Ну погоди!
   Отряхнула от снега пальто, почти бегом бросилась к Маршалковской.
   — Попомнишь меня, попомнишь!.. Моим не будешь, но и ей на достанешься. Попомнишь еще меня!
   Жажда мести овладела всем ее существом. Она уже бежала.
   Манька ни секунды не помедлила, когда стоявший у входа полицейский осведомился, чего ей здесь надо.
   — Хочу сообщить про одного типа.
   — Сообщить?.. Ладно, иди к дежурному. Вон та дверь.
   Очутившись в разделенной надвое балюстрадой просторной комнате, Манька устремилась к сидевшему за столом чиновнику.
   — В чем дело? — спросил тот, не переставая писать и не подняв даже глаз на Маньку.
   Манька обвела комнату взглядом. Они были одни.
   — Хочу сообщить про одного типа.
   — Ну? — флегматично буркнул дежурный.
   — Он еще в мае пристукнул одного еврея. Загреб много монеты. Сам хвастался, показывал. Теперь хочет забраться в банк на Вспульной.
   Полицейский отложил перо, поднял на Маньку глаза.
   Банк?.. Кто такой?
   Дызма. Никодим Дызма.
   — А ты откуда знаешь об этом?
   — Знаю.
   — Как тебя зовут?
   — Манька Бартик.
   — Адрес?
   — Луцкая, тридцать шесть.
   — Чем занимаешься?
   — Девушка, — ответила Манька, помедлив.
   — Почему на него доносишь?
   — Это мое дело.
   Полицейский записал ее фамилию и адрес.
   — Говоришь, готовится ограбить банк на Вспульной?
   — Да.
   Полицейский снял трубку, назвал номер.
   — Ты знаешь, что такими вещами не шутят? Если соврала, тебя арестуют.
   — Знаю.
   Полицейский внимательно посмотрел на Маньку. Та была спокойна. Губы упрямо сжаты, и он решил, что девушка не врет.
   — Где он теперь, твой Дызма?
   — В банке.
   — Что?!
   Я сама видела, как он входил туда. Дворник его впустил.
   — Пан комиссар дома?.. Пожалуйста, разбудите. Важное дело. У телефона дежурный Каспарский.
   Вскоре трубку взял комиссар. Полицейский сообщил ему о доносе.
   — Задержать ее, — велел комиссар. — Сейчас приеду и допрошу сам.
   Дежурный повесил трубку, Маньке указал скамейку у стены:
   — Обожди.
   — Хорошо.
   Манька села. Попомнит он ее, попомнит!
   Никодим меж тем читал в постели газету. Раздался телефонный звонок.
   Никодим выругался, решил не вставать. Телефон, однако, не унимался.
   — Что за черт?!
   Но надевая туфель, Дызма вскочил с кровати, прошел в кабинет, в темноте наткнулся на стул.
   — Алло!
   Могу я говорить с паном председателем Дызмой?
   — Я у телефона. Кто это?..
   — Комиссар Яскульский. Мое почтение пану председателю.
   — Здравствуйте, в чем дело?
   — Извините, пан председатель, что беспокою вас так поздно. Есть важное дело.
   — Слушаю вас…
   — В комиссариат обратилась проститутка по фамилии Бартик. Она утверждает, что вы готовите подкоп под хлебный банк.
   — Что?..
   Комиссар рассмеялся.
   — На сумасшедшую непохожа, упорно повторяет одно и то же. Вы ее не знаете?
   — Дьявол ее знает…
   — Понятно… Я велел ее задержать. Думал сначала — пьяна, оказывается — нет. Она не знала, что вы — председатель. Я сказал об этом, но она показаний обратно не взяла. Зла, наверно, на вас за что-то… Вы действительно проживали когда-то на Луцкой улице?
   — Боже упаси! Никогда не проживал.
   — Так я и думал, — подхватил комиссар. — Вы изволите смеяться, но она утверждает, что в мае вы убили и ограбили какого-то еврея. Назвала даже гостиницу, где вы ей показали награбленные деньги.
   — Чертовщина какая-то!
   — Вот именно, пан председатель. Не знаю, что с ней делать.
   — Выгнать в три шеи.
   — Она настаивает на своих показаниях, требует, чтобы их занесли в протокол. Если формально смотреть надело, я должен удовлетворить ее просьбу.
   — Зачем? — поспешно возразил Дызма. — Не надо никакого протокола.
   — Понимаю, пан председатель. Можно составить протокол, а потом привлечь к ответственности за дачу ложных показаний.
   — Стоит ли?
   — Посидит месяца три.
   — Не стоит. Скажите ей — пусть идет на все четыре стороны.
   — Не согласится. Упрямая, бестия!
   — Все зависит от того, как будете советовать. — Не понимаю, пан председатель.
   — У вас, в полиции, есть свои методы…
   — Ага! — отозвался комиссар. — Все будет улажено, пан председатель. Мое нижайшее! Еще раз прошу прощения за беспокойство.
   — Пустяки! Очень благодарен. При случае вспомню о вас, комиссар.
   Комиссар рассыпался в благодарностях. Повесив трубку, нажал кнопку звонка. В дверях показался полицейский.
   — Давай ее сюда!
   — Ну, вот видишь, твои показания — брехня. Посадим в тюрьму.
   Комиссар ждал ответа, но девушка молчала.
   — Мне тебя жаль. Ты молода и глупа. Еще раз добром советую: откажись от показаний.
   — Не откажусь, — с вызовом ответила Манька. — Пусть тюрьма.
   Комиссар вскочил со стула и закричал, стуча кулаком по столу:
   — Ах, тварь! Откажешься! Раз говорю — откажешься, значит, откажешься.
   В бешенстве принялся он ходить взад и вперед по комнате. Наконец остановился перед Манькой.
   — Ну? Отказываешься?
   — Нет, — ответила Манька, закусив губу.
   — Валясек, — позвал комиссар, — отвести в заднюю комнату и втолковать, что ложные доносы на важных чиновников приносят одни неприятности…
   — Слушаюсь, пан комиссар.
   Он взял девушку под локоть и вывел в коридор.
   Она брела долго, очень долго. Солнце уже взошло, все люднее становились улицы. Манька шаталась, спотыкалась. Прохожие оглядывались. Какая-то пожилая дама бросила с презрением:
   — Тьфу, бесстыжая, пьяная тварь!
   Манька ничего не ответила.

ГЛАВА 18

   Строгость и элегантность, хороший вкус и изящество — все эти качества сочетались в богато обставленном кабинете адвоката, отражая, казалось, как в зеркале, черты его владельца, седеющего господина с квадратной стриженой бородкой, светила бракоразводных процессов, члена городского муниципального совета, камергера его святейшества.
   За письменным столом напротив хозяина сидел Никодим и внимательно ловил каждое его слово. А тот все говорил, говорил, спокойно, неторопливо, и речь его была похожа на реку, которая плавно струится по своему руслу.
   Над головой адвоката в широкой золоченой раме висел большой портрет папы римского.
   Адвокат отпер ящик стола, вынул папку, ни на минуту не закрывая рта, достал из нее сложенный вчетверо, написанный на пергаменте документ, развернул.
   На белых шелковых шнурах к нему были прикреплены две большие восковые печати. Одну из них адвокат благоговейно поцеловал, подал документ Дызме.
   Документ был написан по-латыни, тем не менее Дызме хорошо было известно, что он собой представляет.
   Это было свидетельство о том, что брак Нины аннулирован.
   Теперь, когда бумага была у него в руках, ему пришло в голову, что вся эта процедура недешево обошлась ему.
   «Интересно, сколько теперь заломит адвокат?» — подумал он.
   Как бы в ответ на этот вопрос адвокат вынул из папки небольшой лист бумаги, золотым карандашиком набросал какие-то цифры и заявил:
   — Мой гонорар — четыре тысячи двести злотых. Дызма даже вскочил со стула.
   — Сколько?
   — Четыре тысячи двести, пан председатель.
   — Вы шутите?! Я думал — тысяча, ну две!..
   — Пан председатель, я имел честь с самого начала предупредить вас, что берусь за это дело только при условии, что вы согласны заплатить мне мой обычный гонорар и, кроме того, покрыть побочные расходы.
   — Но четыре тысячи! В общей сложности это влетело мне почти в шестьдесят тысяч!
   — Имейте в виду, пан председатель, никакой другой адвокат в этих условиях не смог бы добиться того, чтобы брак аннулировали. Мне пришлось израсходовать значительные суммы на… дополнительные показания свидетелей…
   — Но ведь свидетелей нет уже в живых!
   Адвокат кисло улыбнулся.
   — Это правда. Но не думаете ли вы, что показания покойников стоят дешевле?
   Никодим понял.
   — Значит?.. — спросил он.
   — Значит, — подхватил адвокат, — другого выхода не было.
   Сунув руку в карман, Никодим вынул пачку ассигнаций, отсчитал деньги и встал.
   Проводив посетителя в переднюю, адвокат долго объяснял ему, какие осталось еще выполнить формальности, какие внести изменения в книгу актов гражданского состояния. На прощание он с достоинством поклонился.
   От адвоката Никодим поехал прямо к Нине.
   Настроение у него было отличное. Последние дни все шло как по маслу. Манька исчезла с горизонта. Первые три дня его мучило беспокойство, не попытается ли она сделать еще один донос в полицию или прокурору. К счастью, она, видимо, успокоилась.
   Теперь у Никодима в руках был документ, открывающий возможность жениться на Нине и уехать из Варшавы.
   Сегодня утром он получил телеграмму: Кшепицкий извещал его о приезде. Это было крайне важным обстоятельством, так как в среду должно было состояться заседание экономического комитета Совета министров. На повестке дня стоял острый вопрос: министр финансов намеревался выступить с требованием продать за границу все запасы хлеба. Никодиму придется выступить и подать голос либо за, либо против. Как поступить, он еще не знал. Поэтому приезд Кшепицкого был ему на руку.
   За последнее время он часто сам брал на себя смелость высказаться по тому или иному вопросу, о котором спорили газеты.
   Он выбирал обычно ту точку зрения, которая казалась ему наиболее правильной, и выдавал ее за свою. Но теперь все должно было совершиться в строжайшей тайне.
   У пани Пшеленской царило волнение. Лицо у хозяйки пошло красными пятнами, Нина была бледна.
   — Что случилось? — с удивлением спросил Никодим.
   — Ах, пан председатель, — затараторила Пшеленская, — представьте себе: Хелля выпустили из тюрьмы.
   — Его арестовали по ошибке, — поспешила добавить Нина. — Перед ним извинились. Он ни в чем не виноват.
   Дызма помрачнел и нахохлился.
   — Я думала, у меня будет сердечный припадок, — продолжала, бурно жестикулируя, пани Пшеленская. — Представьте себе: полчаса назад звонит Янек Карчевский — знаете, теннисист — и говорит, ему позвонил Хелль, сказал, что это было недоразумение, попросил его сообщить об этом нам, Чарским и вообще всем. Мало того, он предупредил Янека, что намерен явиться к нам и лично объяснить положение дел. Что вы на это скажете?! Не знаю, как быть… Можно ли принять такого человека? Ведь он сидел в тюрьме по обвинению в шпионаже!
   — Да, но обвинения не подтвердились, — робко возразила Нина.
   — Что делать?! Пан председатель, что вы посоветуете? Что вы слышали об этом деле?
   Никодим напустил на себя серьезный вид.
   — Я располагаю самыми точными данными, Хелля выпустили лишь потому, что он сумел вовремя уничтожить все улики.
   — Что вы говорите, пан председатель!
   — Да, да. Мне сказал об этом начальник второго отдела штаба. Хелль является главарем большевистской шпионской шайки, за ним долго следили. Когда у него произвели обыск, то вместо компрометирующих его бумаг нашли горсточку пепла. Тогда для видимости пришлось извиниться перед ним, выпустить из тюрьмы, с тем чтобы потом накрыть окончательно. Начальник второго отдела специально звонил и мне и другим людям, имеющим доступ к государственным тайнам, и предупредил, чтоб мы были поосторожнее с этим фруктом.
   — Ну, тогда все ясно, — заявила Пшеленская. Нина молчала.
   Внезапно раздался звонок. Пшеленская встала и поспешно прикрыла дверь из передней в гостиную, — на всякий случай.
   Вошел лакей и доложил:
   — Пан Оскар Хелль.
   Тогда Пшеленская во весь голос, с таким расчетом, чтоб в передней можно было расслышать каждое слово, произнесла:
   — Скажи ему, что нас нет дома, что для подобных господ нас никогда не будет дома.
   Послышался стук запираемых дверей.
   — Как люди злы! — вздохнула Нина. Никодим отвернулся, сделав вид, будто разглядывает безделушки в серванте. В стекле он увидел свою улыбающуюся физиономию и улыбнулся еще шире.
   Кшепицкий внимательно прочитал шесть отпечатанных на машинке страниц с предложением министра финансов, просмотрел бюллетени иностранных и польских хлебных бирж, пожал плечами.
   — Гм… Как вы на все это смотрите, пан председатель? Никодим наморщил лоб.
   Как я смотрю?.. Хм… Думаю, что это не самая мудрая мера.
   — Это худшая мера. Это просто самоубийство! При теперешней конъюнктуре продавать хлеб! Да ведь заранее известно, что на сделке мы потеряем от тридцати до сорока процентов! Это безумие! Выбросить, наконец, на внешний рынок такое количество хлеба — это означает понизить цены, следовательно, они и у нас упадут. Мало того! Хлебным облигациям после этого тоже грош цена. Никодим покачал головой.
   То же самое я сказал вчера Яшунскому. Предупредил, что самым решительным образом выступлю против предложения.
   — Разумеется. Вы совершенно правы.
   — Впрочем, мне хотелось услышать и ваше мнение. Рад, что мы сходимся. Ну, Кшепицкий, пригласите машинистку и продиктуйте ей наши возражения против проекта. Уж я им задам перцу!
   Через два часа бумага была готова. Заседание экономического комитета назначили на семь, поэтому в распоряжении Дызмы и Кшепицкого был еще целый час. Они провели его в беседе о коборовских делах, о женитьбе Никодима.
   Больше всего Никодима беспокоил вопрос, что делать с Жоржем Понимирским после свадьбы. Он был уверен, что Нина потребует перевести его из павильона в дом.
   Она уже не раз говорила ему об этом. В сущности, Дызма ничего не имел против: Жорж не так уж болен, чтобы отправлять его в Творки. ^[28]Но Никодим боялся, что тот проболтается насчет Оксфорда.
   Разумеется, своих опасений Кшепицкому он не поверял. Секретарь, в свою очередь, был уверен, что надо удовлетворить желание Нины. Если окажется, что Жорж невыносим, следует поместить его потом в какой-нибудь санаторий. На том и порешили.
   Кшепицкий отвез Дызму в Совет Министров, а сам отправился к Пшеленской.
   Усевшись за длинный стол, Никодим исподлобья поглядывал на премьера, который устроился на председательском месте, на министра финансов, начавшего уже свою речь, на остальных сановников. Сбоку, за маленьким столиком, сидели две стенографистки.
   Министр финансов в краткой, сухой речи мотивировал свое предложение. Он заявил, что единственное средство покрыть дефицит в бюджете — продать скупленный хлеб. Тем временем международное положение улучшится, не исключено, что можно будет добиться займа за границей. В заключение министр добавил, что по образованию он филолог, в экономической жизни разбирается настолько, насколько этому мог его научить опыт последних лет, в министерское кресло он сел против воли, тем не менее министром-марионеткой оставаться не намерен, и поэтому, если его предложение отвергнут, он немедленно подаст в отставку.
   Взявший затем слово премьер заверил министра финансов, что его заслуги ценятся высоко и что предложение должно быть принято.
   Со всех сторон посыпались возгласы одобрения.
   Во время заседания все то и дело поглядывали на Дызму, а тот упорно молчал. От него ожидали какого-то сюрприза и не ошиблись. Когда улыбающийся премьер обратился к нему с просьбой высказаться, Никодим встал и начал:
   — Вы уж меня извините, болтать я не мастер. Скажу кратко. Речь идет не о нас — о благе государства, тары-бары разводить некогда. Что тут говорилось, ни к черту не годится. Я зачитаю свою декларацию.
   Он разложил перед собой заготовленный Кшепицким текст и принялся читать.
   По залу прошло движение. Едва Никодим кончил, министр финансов вскочил, возмущенный, замахал руками, стал протестовать.
   Поднялся шум, присутствующие принялись возражать друг другу, ссориться, однако мало-помалу премьеру удалось их утихомирить, и началась нормальная дискуссия.
   Яшунский с раздражением бросил Дызме:
   — Почему вы сегодня стали на такую непримиримую позицию? Еще позавчера в беседе со мной вы уверяли, что в принципе не возражаете против предложения.
   Дызма побагровел.
   — Ничего подобного я не говорил!
   — Говорили, что это может оказаться хорошим выходом.
   — Неправда!
   — Нет, это вы говорите неправду! — загорячился Яшунский. — Может быть, вы употребили другие выражения, но так или иначе, вы были согласны с проектом.
   — Неужели вы не понимаете, коллега, — язвительно заметил министр финансов, — что пан Дызма прибег к этой уловке, чтобы захватить нас своими возражениями врасплох.
   Никодим встал.
   — Мне нечего долго распространяться. Я сказал, что надо было сказать. А вы, господа, поступайте как вам угодно.
   Предложение министра было принято.
   — Мне все трын-трава, — говорил Никодим в тот же вечер Кшепицкому, когда они вместе возвращались от Пшеленской, — все равно подаю в отставку.
   — Жаль банка!
   Дызма пожал плечами.
   — Ваша идея! Ваше детище!
   — Ну их к черту!
   — Ну и шум поднимется завтра!
   — Какой шум?
   — Да в печати. Ведь это сумасбродство. Наверняка многие газеты будут за вас.
   — Мне-то что от этого?
   — Конечно, выгода платоническая, но завтра… Пан председатель, у меня есть одна идея.
   — Ну?
   — Выдался блестящий случай для вас: завтра же подайте в отставку.
   — Стоит ли? Я собирался сделать это перед свадьбой. Зачем терять несколько тысяч злотых?
   — Вы были бы правы, если б у них была на это место замена. Они не захотят отпустить сразу такого человека, как вы. Дело наверняка затянется. Моральный выигрыш вам обеспечен.
   — В чем же он состоит?
   — Да очень просто. Вы заявляете об отставке, не указывая причин. Всем становится ясно, что вы не хотите нести ответственность за решение правительства, которое намерено угробить хлебный банк.
   — Ага!
   — Видите, пан председатель, я прав. Общественное мнение будет за вас.
   Никодим рассмеялся, потрепал Кшепицкого по плечу.
   — Ну и ловкач же вы, Кшепицкий!
   — К вашим услугам, пан председатель.

ГЛАВА 19

   Предсказания Кшепицкого сбылись. На следующее утро в большинстве газет проскользнули туманные намеки, было также напечатано официальное сообщение о решении экономического комитета, которое оппозиционная печать не замедлила подвергнуть резкой критике.
   В тот же день Никодим вместе с Кшепицким, сопровождавшим своего начальника для того, чтобы подчеркнуть важность момента, нанес визит премьеру и вручил ему прошение об отставке.
   Премьера это озадачило и привело в замешательство. Он принялся упрашивать Дызму не обострять положения и взять прошение обратно. Тот, однако, со всей твердостью заявил, что его решение бесповоротно. Он согласился исполнять свои обязанности до назначения преемника, но предупредил премьера, что никакие обстоятельства и уговоры не изменят его решения.
   При выходе из дворца Совета министров Никодима несколько раз сфотографировали репортеры трех газет, предупрежденные Кшепицким о предстоящей отставке пана председателя.
   Произошло это еще до часу дня, а в два приехал в банк министр Яшунский. Он был сильно расстроен, руки у него дрожали. Через каждые два-три слова он повторял:
   — Ради бога, не делайте этого!
   Он убеждал, объяснял, уговаривал, доказывал, что это непатриотично, что отставка вызовет смятение в промышленных и аграрных кругах, что могут возникнуть опасные осложнения политического порядка, что это может привести к расколу, что положение кабинета неизбежно пошатнется. Наконец он стал взывать к Дызме как к другу, который Яшунского и его сотрудников должен удержать от падения в пропасть.
   Не успел Дызма ответить, как доложили о приезде министра финансов. Вслед за министром финансов явились депутат Левандовский, затем полковник Вареда, затем Уляницкий, председатель Хиршман, князь Ростоцкий.
   Зазвонил телефон: председателя Дызму вызывали в Замок ^[29]к пяти часам.
   Все были мобилизованы для того, чтобы отговорить Никодима от его решения, может быть даже ценой отмены постановления экономического комитета. Но Дызма оставался непреклонен.
   — Никогда не меняю своих решений.
   В приемной толпились журналисты. Дызма вышел к ним на минуту.
   — Желаете знать, в чем дело? Я подаю в отставку.
   — По каким мотивам, пан председатель?
   — По личным. Это все, что я могу вам сказать.
   — Ваше решение твердо?
   — Как сталь.
   Дызма кивнул на прощание головой и вышел.
   — Железный человек, — заявил один из журналистов.
   — И му-у-у-дрый политик! — добавил другой. — Уж он-то знает что делает.
   Утренние газеты пестрели сенсационными заголовками. В политических сферах бурлило. Предвидели уход министра финансов, даже отставку кабинета. Как и предсказывал Кшепицкий, постановление экономического комитета сочли причиной отставки председателя Дызмы. Откуда-то раздобыли его декларацию, и та произвела колоссальное впечатление. Все газеты, за исключением официальных, стали на сторону Дызмы, многословно восхваляя его знания, ум и твердость характера. Припомнили словечко, брошенное им в цирке, напечатали его биографию, помещали снимки с такой примерно подписью:
   «Знаменитый экономист Никодим Дызма, спасший страну от экономического кризиса, покидает в сопровождении личного секретаря, пана 3. Кшепицкого, дворец Совета министров после подачи просьбы об отставке, которую следует считать протестом выдающегося государственного деятеля против самоубийственной политики кабинета».