Страница:
— Кто?
— Монолит. Структура вашего характера математически последовательна. Взять хотя бы вашу манеру обращаться с женщинами! Вы очаровываете простотой. Правда, вы несколько суровы, я бы даже сказала — грубы. Но в этом чувствуется глубина мысли. Только человек дела, подлинный интеллектуал может позволить себе такое поведение, может начисто отрешиться от вертеровских настроений, проявлений лиризма, от самоприкрашивания и мишуры. О, вы не принадлежите к людям, которые напоминают мне магазин, потому что все свои достоинства выставляют в витринах. Простите эту метафору. Вы, наверное, не выносите метафор?
Никодим не понимал, что значит это слово, но предусмотрительно ответил:
— Почему… напротив.
— Вы учтивы. Но это не в вашем духе. У вас нет ничего от Марокко. Верно ли я определила?
Дызма стал внутренне раздражаться. Он не представлял себе, что можно слушать родную речь и не понимать ни слова.
— Конечно, — буркнул он.
— Ах, вы не любите говорить о себе!
— Нет. Да и не о чем.
С минуту он молчал, потом спросил уже иным тоном:
— Может, поплывем вон к тому лесочку? — и указал на далекий берег, где виднелись сосны.
— Хорошо. Но теперь грести буду я, а вы сядете за руль.
— А вы не устанете?
— Нет. Немного гимнастики не помешает.
Лодка была узкая и вертлявая; когда они менялись местами, пришлось поддержать друг друга, чтобы не потерять равновесия.
— Вы умеете плавать? — спросила она.
— Как топор, — ответил Дызма и рассмеялся.
— Я тоже не умею. Поэтому надо быть осторожнее.
Они подплывали к лесу. Воздух был насыщен запахом нагретой на солнце хвои.
— Выйдем? — спросила она.
— Можно. Посидим немного в тени.
— Да, жара страшная.
Лодка скользнула носом по песчаному берегу. Выше, где начинались деревья, земля была покрыта густым волнистым мхом.
— Красиво тут, правда? — спросила Нина.
— Ничего.
Уселись на мху, и Никодим закурил.
— Вас очень удивило мое письмо?
— Отчего же? Оно очень меня обрадовало, — ответил Дызма, вынимая узкий конверт из кармана. — Ношу на сердце.
Нина стала просить, чтоб он уничтожил письмо: ведь оно может попасть в чужие руки.
— Не забывайте, я замужем. Прошу вас.
— Ни за что, — запротестовал Дызма.
— Не подозревайте меня в трусости. Мне просто хочется избежать неприятностей.
Нина протянула руку, но Никодим поднял письмо над головой, и ей было не достать его.
— Прошу вас, отдайте.
— Не отдам, — ответил Никодим и рассмеялся. Видя, что Дызма шутит, Нина тоже улыбнулась, и, улучив момент, попыталась вырвать письмо. При этом ей пришлось опереться о его плечо. Никодим обнял ее и стал целовать. Сперва она пробовала было сопротивляться, но это продолжалось только мгновение.
Издалека, с противоположного берега озера, долетал едва уловимый стук — это работали лесопильни Куницкого.
Дызма положил руки под голову, вытянулся на мху. Нина сидела рядом съежившись. Наклонясь к нему, она зашептала:
— Зачем, зачем ты сделал это? Теперь я тебя никогда не забуду… Я буду в сто раз несчастней, чем была до сих пор… О боже, боже!.. Теперь я уже не смогу жить этой страшной жизнью… Не смогу жить без тебя…
— Ты не будешь жить без меня!
— Не говори так, не говори! Я не вынесу роли жены, обманывающей старого мужа. Это отвратительно…
— Ведь ты его не любишь…
— Ненавижу, ненавижу!
— Ну так что же?
— Ты притворяешься, будто не понимаешь. Я не могу жить с вечной ложью в душе. Это выше моих сил. Это отравит мне каждую минуту, проведенную с тобой… Боже, боже! Если б я могла сбросить эти цепи!..
— Чего ж тут трудного? — Дызма пожал плечами. — Люди так часто разводятся.
Нина закусила губы.
— Я подлая, глупая. Ты будешь прав, если осудишь меня, но я не могу обойтись без роскоши, без богатства. Я стыжусь этого… Если б ты был богат!
— Может, еще и буду! Кто знает!
— Милый! — Она сложила руки, точно молилась. — Милый! Ведь ты такой сильный, такой умный. Если б ты только захотел, ты бы достиг всего! Правда?
— Правда, — отозвался Никодим неуверенно.
— Видишь, видишь! Вырви меня отсюда! Спаси меня! И Нина заплакала.
Дызма обнял ее и прижал к себе. Он не знал, как ее утешить, и потому молчал.
— Какой ты добрый, какой хороший! Если б ты знал только, как я тебя люблю, и… я не хочу, не могу скрывать от тебя… Можешь презирать меня, но я признаюсь тебе во всем. Обещай, что простишь! Обещай! Видишь, я такая несчастная, такая слабая. По правде сказать, я не могла сопротивляться. У нее просто гипнотическое влияние…
— У кого?
— Да у Каси. Но клянусь тебе, это больше не повторится, клянусь! Веришь?
Никодим так и не понял, к чему она клонит, он кивнул головой, сделав знак, что верит.
Нина схватила его руку и прильнула к ней губами.
— Какой добрый! Какой добрый!.. Впрочем, Кася уедет в Швейцарию.
— Когда?
— На следующей неделе. На целый год.
— На год? Дорогонько же обойдется это твоему мужу.
— Это ничего не будет ему стоить, она не взяла бы от него ни гроша.
— На какие же средства она будет жить?
— У нее есть от матери капитал в банке.
— Да? Не знал. Пан Куницкий ничего мне об этом не говорил.
— Ах, зачем ты вспоминаешь о нем! Поговорим о нас с тобой.
Нина была взволнованна и расстроена.
Возвращались молча.
На террасе им встретился Куницкий. Улыбаясь по всегдашней своей привычке, старик потирал крохотные ручки. Казалось, он нарочно демонстрировал перед ними свою веселость, расспрашивая о настроении, о прогулке. Речь его лилась непрерывным потоком, и, пожелай они ему ответить, все равно им не удалось бы вставить ни слова.
— Ну, что слышно в высших сферах?
— То есть в Варшаве? Ничего особенного. Мы беседовали с Яшунским и Уляницким о моем проекте скупки хлеба.
— Что вы говорите! Ну и как? Каковы результаты? Дело двигается?
— Кажется, да. Только предупреждаю: строжайшая тайна!
Куницкий приложил палец к губам и прошептал:
— Понимаю! Тсс… Жена сейчас подойдет, может быть, вы расскажете после обеда. Умираю от любопытства.
— Можно и сейчас, — ответил Никодим, — ведь пани Нина никому не проговорится. При ней рассказать можно.
— О чем? — не глядя на них, спросила Нина.
— Нина, имей в виду, — предупредил Куницкий, — это государственная тайна. Пан Дызма вместе с правительством готовит план спасения страны от экономического кризиса. Это проект пана Дызмы, за который они должны его озолотить! Ну, так что же, дорогой пан Никодим?
Дызма кратко рассказал обо всем, что касалось хлебных облигаций. Потирая свои маленькие ручки, Куницкий неустанно повторял:
— Гениально! Гениально!
Расширенными зрачками, вне себя от изумления, глядела Нина на гениального автора проекта.
— Есть одно только затруднение, — закончил Дызма. — Негде складывать скупленный хлеб. Нет денег на постройку складов.
— И в самом деле — препятствие! — воскликнул Куницкий. — Погодите-ка… Пан Никодим, а что бы вы сказали о таком выходе: казна скупает хлеб, но с условием, что продающий хранит его у себя. Не у каждого, конечно, есть место для хранения, но помещику выгоднее построить амбар для проданного уже хлеба, чем гноить у себя хлеб непроданный и разоряться. Мне это кажется реальным. Как вы находите?
Дызма просто оцепенел.
«Ну и башка у старого прохвоста!» — подумал он с изумлением и сделал вид, будто откашливается.
— Говорили мы и об этом, — ответил он предусмотрительно. — Может, так и сделаем.
Куницкий стал развивать свою мысль, а Никодим жадно слушал, стараясь не пропустить ни слова. Появился лакей.
— Ясновельможного пана просят к телефону. На новой лесопилке соскочил приводной ремень, случилось какое-то несчастье.
— Что? Что ты говоришь? Скорей автомобиль! Извините!
И Куницкий выбежал из комнаты. Обед кончали вдвоем.
— Вы видный экономист, — сказала Нина, не поднимая глаз. — Вы за границей учились?
— Да, в Оксфорде, — не замедлил с ответом Дызма. На лице у Нины выступил румянец.
— В Оксфорде? Вы… вы… не были знакомы с Понимирским?
Только теперь Никодим понял, какую он сделал глупость: ведь она могла в любую минуту осведомиться у брата, и ложь тотчас выйдет наружу. Но выхода не было. Надо было идти дальше.
— Разумеется, знал. Это был мой хороший товарищ. Нина молчала.
Вы знаете, какое несчастье с ним случилось? — спросила она, помолчав.
— Нет.
— Что-то очень серьезное с нервами. Он вел ужасный образ жизни: пил, кутил, скандалил и наконец дошел до умопомешательства. Бедный Жорж!.. Два года был он в сумасшедшем доме. Немного подлечили. Теперь у него уже не бывает припадков, но о полном излечении, увы, не может быть и речи… Бедный Жорж. Вы не можете себе представить, как я страдала из-за него… Тем более что с обострением болезни у него появилась неприязнь ко мне. Прежде мы очень любили друг друга. Вы знаете, Жорж здесь, в Коборове…
— Да?
— Живет в павильоне, в парке. При нем санитар. Вы не встречаете его потому, что врачи запретили ему общение с людьми: это плохо на нем сказывается. Но кто знает, может, встреча со старым другом и не повредит. — У вас были хорошие отношения?
— Разумеется.
Нину это обрадовало. Она ухватилась за мысль устроить им свидание и, попросив Дызму держать все в тайне от Куницкого, заявила, что после обеда они отправятся в павильон. Никодим пробовал было выкрутиться, но из боязни возбудить подозрения вынужден был согласиться.
В парке, среди деревьев, Нина, обвив руками его шею, прижалась к нему всем телом. Никодим неохотно поцеловал ее раза два. Он все боялся, что влипнет при свидании с молодым графом.
Нина взяла Никодима под руку.
— Мне так хорошо с вами, — заговорила она. — Я так спокойна… Женщина как плющ. Будет виться по земле, прозябать, пока не найдет крепкого ствола, по которому можно подняться к солнцу…
Дызма подумал, что это очень меткое сравнение и стоит его запомнить.
Павильон был маленькой виллой в стиле Возрождения. Он весь зарос диким виноградом, сквозь который кое-где просвечивали белые стены. На подстриженном газоне перед виллой стоял шезлонг, в шезлонге, не двигаясь, полулежал граф.
Их встретил похожий на кашель безудержный лай появившейся откуда-то собачонки.
Понимирский лениво повернул голову и, щуря от солнца глаза, смотрел некоторое время на подходившую пару. Вдруг он вскочил, оправил костюм, вставил в глаз монокль.
— Добрый день, Жорж, — протянула ему руку Нина. — Я привела к тебе твоего старого коллегу по Оксфорду. Узнаешь?
Понимирский с недоверием глянул на обоих. Не торопясь, поцеловал сестре руку. По выражению лица было видно, что он опасается — не раскрыт ли его заговор. Хмуро посмотрев на Дызму, он подал ему руку:
— Разумеется, узнаю. Я рад, коллега, что вы пришли проведать меня.
Потом резко повернулся к сестре.
— Извини, пожалуйста, не оставишь ли ты нас одних? После долгой разлуки есть о чем поговорить. Может быть, ты посидишь тут, а мы пройдемся?
Нина не стала возражать. Она многозначительно посмотрела на Никодима и вошла в павильон.
Озираясь по сторонам, Понимирский повел Дызму в ближайшую аллею.
— Что это значит? — сердито спросил он, приставив указательный палец к его груди. — Негодяй, ты выдал меня Нине? Может быть, ты рассказал все прохвосту Кунику?
— Боже сохрани, я не сказал никому ни слова.
— Твое счастье. Откуда же ей известно, что я представил тебя тетке Пшеленской как своего коллегу по Оксфордскому университету?
— Этого она не знает. Что касается Оксфорда, то ясам сказал, что там учился. К слову пришлось, в разговоре.
— Ты не только аферист, но еще и дурак: ведь ты ни бельмеса не знаешь по-английски?
— Не знаю.
Понимирский сел на скамью и рассмеялся, чем страшно заинтересовал собаку, которая внимательно стала смотреть ему в лицо.
— Ну, а как там тетка Пшеленская и этот ее Кшепицкий? Не выставили они вас за дверь?
Дызма хотел было сесть рядом с Понимирским, но тот жестом остановил его:
— Не терплю, когда люди вашего положения сидят в моем присутствии. Рассказывайте кратко, ясно и без вранья.
Никодим знал, что с ним говорит сумасшедший, и все же чувствовал такую робость, какой не ощущал ни перед министром, ни перед генералами, ни перед иными важными персонами в Варшаве.
Он стал рассказывать, что Пшеленская приняла его хорошо, но что она и Кшепицкий утверждают, будто сейчас ничего нельзя предпринять: дело надо отложить на несколько лет.
Когда Дызма кончил, Понимирский прошипел:
— Черт побери! А вы не врете?
— Нет.
— Знаете, за всю свою жизнь я не слышал, чтобы так глупо и бесцветно рассказывали. Вы кончили хоть какую-нибудь школу?
Дызма молчал.
— Что касается дела, то я не такой болван, чтоб от него отказаться. В скором времени я напишу другое письмо, и вы поедете с ним в Варшаву. До свидания. Можете идти! Брут, ко мне!
— А как же пани Нина? — робко напомнил Дызма.
— Нина?… Ах, правда. Я забыл о ней. Тогда идем вместе. Заберите ее с собой. Она действует мне на нервы.
Нина встретилась им на повороте аллеи.
— Ну, что же, вы предавались приятным воспоминаниям? — спросила она с улыбкой.
— Конечно, — ответил Дызма.
— Моя дорогая, — поправляя монокль, выдавил из себя Понимирский, — воспоминания о той поре, когда мы были очень молоды и богаты, всегда останутся приятными. Не правда ли, дорогой коллега?
Последние слова он произнес с особым ударением и расхохотался.
— Разумеется, коллега, — неуверенно поддакнул Дызма, что еще больше развеселило Понимирского.
Мы говорили исключительно об Оксфорде и Лондоне, где мы так чудесно развлекались, — сказал он, не переставая смеяться. — Ты не можешь представить себе, моя дорогая, как мне было приятно услышать наконец чистую английскую речь, которой я не слышал столько лет…
Он потрепал Никодима кончиком пальцев по плечу и спросил:
— Isn't it, old boy? [9]
У Дызмы жилы напряглись на висках. Он напряг память и — о счастье! — вымолвил слово, одно-единственное английское слово, какое время от времени употреблял в избранном лысковском обществе сын нотариуса Виндера:
— Yes. [10]
Этот ответ еще больше развеселил Понимирского. Между тем Нина, заметив замешательство Никодима, заявила, что им уже пора возвращаться. Ей казалось, что Никодим подавлен увиденным. К ее радости, брат не обнаружил желания продлить свое свидание с Дызмой и попрощался без новых чудачеств.
— Бедный Жорж! Он сильно изменился? — спросила Нина в аллее.
— Нет, не очень. Может быть, это у него пройдет…
— Увы… Я заметила, какое неприятное впечатление произвела на вас его болезнь. Пожалуй, я напрасно привела вас к нему.
— Почему?
— Знаете, пан Никодим, лучше не посещайте его: может быть, это ему во вред… Врачи говорят, общение с людьми действует на него возбуждающе, и советуют избегать волнений.
— Как хотите.
— Я ничего не хочу, — прижалась Нина к его плечу, — я только вам сказала. А вы, я уверена, поступите так, как будет благоразумнее и лучше.
И она заговорила о весне, расцветшей в ее душе, о том, что на настоящее нужно закрыть глаза и считать его мимолетным сном, который скоро пройдет. И она потребовала от Дызмы, чтобы тот с нею согласился. Он сделал это без особых усилий.
ГЛАВА 9
— Монолит. Структура вашего характера математически последовательна. Взять хотя бы вашу манеру обращаться с женщинами! Вы очаровываете простотой. Правда, вы несколько суровы, я бы даже сказала — грубы. Но в этом чувствуется глубина мысли. Только человек дела, подлинный интеллектуал может позволить себе такое поведение, может начисто отрешиться от вертеровских настроений, проявлений лиризма, от самоприкрашивания и мишуры. О, вы не принадлежите к людям, которые напоминают мне магазин, потому что все свои достоинства выставляют в витринах. Простите эту метафору. Вы, наверное, не выносите метафор?
Никодим не понимал, что значит это слово, но предусмотрительно ответил:
— Почему… напротив.
— Вы учтивы. Но это не в вашем духе. У вас нет ничего от Марокко. Верно ли я определила?
Дызма стал внутренне раздражаться. Он не представлял себе, что можно слушать родную речь и не понимать ни слова.
— Конечно, — буркнул он.
— Ах, вы не любите говорить о себе!
— Нет. Да и не о чем.
С минуту он молчал, потом спросил уже иным тоном:
— Может, поплывем вон к тому лесочку? — и указал на далекий берег, где виднелись сосны.
— Хорошо. Но теперь грести буду я, а вы сядете за руль.
— А вы не устанете?
— Нет. Немного гимнастики не помешает.
Лодка была узкая и вертлявая; когда они менялись местами, пришлось поддержать друг друга, чтобы не потерять равновесия.
— Вы умеете плавать? — спросила она.
— Как топор, — ответил Дызма и рассмеялся.
— Я тоже не умею. Поэтому надо быть осторожнее.
Они подплывали к лесу. Воздух был насыщен запахом нагретой на солнце хвои.
— Выйдем? — спросила она.
— Можно. Посидим немного в тени.
— Да, жара страшная.
Лодка скользнула носом по песчаному берегу. Выше, где начинались деревья, земля была покрыта густым волнистым мхом.
— Красиво тут, правда? — спросила Нина.
— Ничего.
Уселись на мху, и Никодим закурил.
— Вас очень удивило мое письмо?
— Отчего же? Оно очень меня обрадовало, — ответил Дызма, вынимая узкий конверт из кармана. — Ношу на сердце.
Нина стала просить, чтоб он уничтожил письмо: ведь оно может попасть в чужие руки.
— Не забывайте, я замужем. Прошу вас.
— Ни за что, — запротестовал Дызма.
— Не подозревайте меня в трусости. Мне просто хочется избежать неприятностей.
Нина протянула руку, но Никодим поднял письмо над головой, и ей было не достать его.
— Прошу вас, отдайте.
— Не отдам, — ответил Никодим и рассмеялся. Видя, что Дызма шутит, Нина тоже улыбнулась, и, улучив момент, попыталась вырвать письмо. При этом ей пришлось опереться о его плечо. Никодим обнял ее и стал целовать. Сперва она пробовала было сопротивляться, но это продолжалось только мгновение.
Издалека, с противоположного берега озера, долетал едва уловимый стук — это работали лесопильни Куницкого.
Дызма положил руки под голову, вытянулся на мху. Нина сидела рядом съежившись. Наклонясь к нему, она зашептала:
— Зачем, зачем ты сделал это? Теперь я тебя никогда не забуду… Я буду в сто раз несчастней, чем была до сих пор… О боже, боже!.. Теперь я уже не смогу жить этой страшной жизнью… Не смогу жить без тебя…
— Ты не будешь жить без меня!
— Не говори так, не говори! Я не вынесу роли жены, обманывающей старого мужа. Это отвратительно…
— Ведь ты его не любишь…
— Ненавижу, ненавижу!
— Ну так что же?
— Ты притворяешься, будто не понимаешь. Я не могу жить с вечной ложью в душе. Это выше моих сил. Это отравит мне каждую минуту, проведенную с тобой… Боже, боже! Если б я могла сбросить эти цепи!..
— Чего ж тут трудного? — Дызма пожал плечами. — Люди так часто разводятся.
Нина закусила губы.
— Я подлая, глупая. Ты будешь прав, если осудишь меня, но я не могу обойтись без роскоши, без богатства. Я стыжусь этого… Если б ты был богат!
— Может, еще и буду! Кто знает!
— Милый! — Она сложила руки, точно молилась. — Милый! Ведь ты такой сильный, такой умный. Если б ты только захотел, ты бы достиг всего! Правда?
— Правда, — отозвался Никодим неуверенно.
— Видишь, видишь! Вырви меня отсюда! Спаси меня! И Нина заплакала.
Дызма обнял ее и прижал к себе. Он не знал, как ее утешить, и потому молчал.
— Какой ты добрый, какой хороший! Если б ты знал только, как я тебя люблю, и… я не хочу, не могу скрывать от тебя… Можешь презирать меня, но я признаюсь тебе во всем. Обещай, что простишь! Обещай! Видишь, я такая несчастная, такая слабая. По правде сказать, я не могла сопротивляться. У нее просто гипнотическое влияние…
— У кого?
— Да у Каси. Но клянусь тебе, это больше не повторится, клянусь! Веришь?
Никодим так и не понял, к чему она клонит, он кивнул головой, сделав знак, что верит.
Нина схватила его руку и прильнула к ней губами.
— Какой добрый! Какой добрый!.. Впрочем, Кася уедет в Швейцарию.
— Когда?
— На следующей неделе. На целый год.
— На год? Дорогонько же обойдется это твоему мужу.
— Это ничего не будет ему стоить, она не взяла бы от него ни гроша.
— На какие же средства она будет жить?
— У нее есть от матери капитал в банке.
— Да? Не знал. Пан Куницкий ничего мне об этом не говорил.
— Ах, зачем ты вспоминаешь о нем! Поговорим о нас с тобой.
Нина была взволнованна и расстроена.
Возвращались молча.
На террасе им встретился Куницкий. Улыбаясь по всегдашней своей привычке, старик потирал крохотные ручки. Казалось, он нарочно демонстрировал перед ними свою веселость, расспрашивая о настроении, о прогулке. Речь его лилась непрерывным потоком, и, пожелай они ему ответить, все равно им не удалось бы вставить ни слова.
— Ну, что слышно в высших сферах?
— То есть в Варшаве? Ничего особенного. Мы беседовали с Яшунским и Уляницким о моем проекте скупки хлеба.
— Что вы говорите! Ну и как? Каковы результаты? Дело двигается?
— Кажется, да. Только предупреждаю: строжайшая тайна!
Куницкий приложил палец к губам и прошептал:
— Понимаю! Тсс… Жена сейчас подойдет, может быть, вы расскажете после обеда. Умираю от любопытства.
— Можно и сейчас, — ответил Никодим, — ведь пани Нина никому не проговорится. При ней рассказать можно.
— О чем? — не глядя на них, спросила Нина.
— Нина, имей в виду, — предупредил Куницкий, — это государственная тайна. Пан Дызма вместе с правительством готовит план спасения страны от экономического кризиса. Это проект пана Дызмы, за который они должны его озолотить! Ну, так что же, дорогой пан Никодим?
Дызма кратко рассказал обо всем, что касалось хлебных облигаций. Потирая свои маленькие ручки, Куницкий неустанно повторял:
— Гениально! Гениально!
Расширенными зрачками, вне себя от изумления, глядела Нина на гениального автора проекта.
— Есть одно только затруднение, — закончил Дызма. — Негде складывать скупленный хлеб. Нет денег на постройку складов.
— И в самом деле — препятствие! — воскликнул Куницкий. — Погодите-ка… Пан Никодим, а что бы вы сказали о таком выходе: казна скупает хлеб, но с условием, что продающий хранит его у себя. Не у каждого, конечно, есть место для хранения, но помещику выгоднее построить амбар для проданного уже хлеба, чем гноить у себя хлеб непроданный и разоряться. Мне это кажется реальным. Как вы находите?
Дызма просто оцепенел.
«Ну и башка у старого прохвоста!» — подумал он с изумлением и сделал вид, будто откашливается.
— Говорили мы и об этом, — ответил он предусмотрительно. — Может, так и сделаем.
Куницкий стал развивать свою мысль, а Никодим жадно слушал, стараясь не пропустить ни слова. Появился лакей.
— Ясновельможного пана просят к телефону. На новой лесопилке соскочил приводной ремень, случилось какое-то несчастье.
— Что? Что ты говоришь? Скорей автомобиль! Извините!
И Куницкий выбежал из комнаты. Обед кончали вдвоем.
— Вы видный экономист, — сказала Нина, не поднимая глаз. — Вы за границей учились?
— Да, в Оксфорде, — не замедлил с ответом Дызма. На лице у Нины выступил румянец.
— В Оксфорде? Вы… вы… не были знакомы с Понимирским?
Только теперь Никодим понял, какую он сделал глупость: ведь она могла в любую минуту осведомиться у брата, и ложь тотчас выйдет наружу. Но выхода не было. Надо было идти дальше.
— Разумеется, знал. Это был мой хороший товарищ. Нина молчала.
Вы знаете, какое несчастье с ним случилось? — спросила она, помолчав.
— Нет.
— Что-то очень серьезное с нервами. Он вел ужасный образ жизни: пил, кутил, скандалил и наконец дошел до умопомешательства. Бедный Жорж!.. Два года был он в сумасшедшем доме. Немного подлечили. Теперь у него уже не бывает припадков, но о полном излечении, увы, не может быть и речи… Бедный Жорж. Вы не можете себе представить, как я страдала из-за него… Тем более что с обострением болезни у него появилась неприязнь ко мне. Прежде мы очень любили друг друга. Вы знаете, Жорж здесь, в Коборове…
— Да?
— Живет в павильоне, в парке. При нем санитар. Вы не встречаете его потому, что врачи запретили ему общение с людьми: это плохо на нем сказывается. Но кто знает, может, встреча со старым другом и не повредит. — У вас были хорошие отношения?
— Разумеется.
Нину это обрадовало. Она ухватилась за мысль устроить им свидание и, попросив Дызму держать все в тайне от Куницкого, заявила, что после обеда они отправятся в павильон. Никодим пробовал было выкрутиться, но из боязни возбудить подозрения вынужден был согласиться.
В парке, среди деревьев, Нина, обвив руками его шею, прижалась к нему всем телом. Никодим неохотно поцеловал ее раза два. Он все боялся, что влипнет при свидании с молодым графом.
Нина взяла Никодима под руку.
— Мне так хорошо с вами, — заговорила она. — Я так спокойна… Женщина как плющ. Будет виться по земле, прозябать, пока не найдет крепкого ствола, по которому можно подняться к солнцу…
Дызма подумал, что это очень меткое сравнение и стоит его запомнить.
Павильон был маленькой виллой в стиле Возрождения. Он весь зарос диким виноградом, сквозь который кое-где просвечивали белые стены. На подстриженном газоне перед виллой стоял шезлонг, в шезлонге, не двигаясь, полулежал граф.
Их встретил похожий на кашель безудержный лай появившейся откуда-то собачонки.
Понимирский лениво повернул голову и, щуря от солнца глаза, смотрел некоторое время на подходившую пару. Вдруг он вскочил, оправил костюм, вставил в глаз монокль.
— Добрый день, Жорж, — протянула ему руку Нина. — Я привела к тебе твоего старого коллегу по Оксфорду. Узнаешь?
Понимирский с недоверием глянул на обоих. Не торопясь, поцеловал сестре руку. По выражению лица было видно, что он опасается — не раскрыт ли его заговор. Хмуро посмотрев на Дызму, он подал ему руку:
— Разумеется, узнаю. Я рад, коллега, что вы пришли проведать меня.
Потом резко повернулся к сестре.
— Извини, пожалуйста, не оставишь ли ты нас одних? После долгой разлуки есть о чем поговорить. Может быть, ты посидишь тут, а мы пройдемся?
Нина не стала возражать. Она многозначительно посмотрела на Никодима и вошла в павильон.
Озираясь по сторонам, Понимирский повел Дызму в ближайшую аллею.
— Что это значит? — сердито спросил он, приставив указательный палец к его груди. — Негодяй, ты выдал меня Нине? Может быть, ты рассказал все прохвосту Кунику?
— Боже сохрани, я не сказал никому ни слова.
— Твое счастье. Откуда же ей известно, что я представил тебя тетке Пшеленской как своего коллегу по Оксфордскому университету?
— Этого она не знает. Что касается Оксфорда, то ясам сказал, что там учился. К слову пришлось, в разговоре.
— Ты не только аферист, но еще и дурак: ведь ты ни бельмеса не знаешь по-английски?
— Не знаю.
Понимирский сел на скамью и рассмеялся, чем страшно заинтересовал собаку, которая внимательно стала смотреть ему в лицо.
— Ну, а как там тетка Пшеленская и этот ее Кшепицкий? Не выставили они вас за дверь?
Дызма хотел было сесть рядом с Понимирским, но тот жестом остановил его:
— Не терплю, когда люди вашего положения сидят в моем присутствии. Рассказывайте кратко, ясно и без вранья.
Никодим знал, что с ним говорит сумасшедший, и все же чувствовал такую робость, какой не ощущал ни перед министром, ни перед генералами, ни перед иными важными персонами в Варшаве.
Он стал рассказывать, что Пшеленская приняла его хорошо, но что она и Кшепицкий утверждают, будто сейчас ничего нельзя предпринять: дело надо отложить на несколько лет.
Когда Дызма кончил, Понимирский прошипел:
— Черт побери! А вы не врете?
— Нет.
— Знаете, за всю свою жизнь я не слышал, чтобы так глупо и бесцветно рассказывали. Вы кончили хоть какую-нибудь школу?
Дызма молчал.
— Что касается дела, то я не такой болван, чтоб от него отказаться. В скором времени я напишу другое письмо, и вы поедете с ним в Варшаву. До свидания. Можете идти! Брут, ко мне!
— А как же пани Нина? — робко напомнил Дызма.
— Нина?… Ах, правда. Я забыл о ней. Тогда идем вместе. Заберите ее с собой. Она действует мне на нервы.
Нина встретилась им на повороте аллеи.
— Ну, что же, вы предавались приятным воспоминаниям? — спросила она с улыбкой.
— Конечно, — ответил Дызма.
— Моя дорогая, — поправляя монокль, выдавил из себя Понимирский, — воспоминания о той поре, когда мы были очень молоды и богаты, всегда останутся приятными. Не правда ли, дорогой коллега?
Последние слова он произнес с особым ударением и расхохотался.
— Разумеется, коллега, — неуверенно поддакнул Дызма, что еще больше развеселило Понимирского.
Мы говорили исключительно об Оксфорде и Лондоне, где мы так чудесно развлекались, — сказал он, не переставая смеяться. — Ты не можешь представить себе, моя дорогая, как мне было приятно услышать наконец чистую английскую речь, которой я не слышал столько лет…
Он потрепал Никодима кончиком пальцев по плечу и спросил:
— Isn't it, old boy? [9]
У Дызмы жилы напряглись на висках. Он напряг память и — о счастье! — вымолвил слово, одно-единственное английское слово, какое время от времени употреблял в избранном лысковском обществе сын нотариуса Виндера:
— Yes. [10]
Этот ответ еще больше развеселил Понимирского. Между тем Нина, заметив замешательство Никодима, заявила, что им уже пора возвращаться. Ей казалось, что Никодим подавлен увиденным. К ее радости, брат не обнаружил желания продлить свое свидание с Дызмой и попрощался без новых чудачеств.
— Бедный Жорж! Он сильно изменился? — спросила Нина в аллее.
— Нет, не очень. Может быть, это у него пройдет…
— Увы… Я заметила, какое неприятное впечатление произвела на вас его болезнь. Пожалуй, я напрасно привела вас к нему.
— Почему?
— Знаете, пан Никодим, лучше не посещайте его: может быть, это ему во вред… Врачи говорят, общение с людьми действует на него возбуждающе, и советуют избегать волнений.
— Как хотите.
— Я ничего не хочу, — прижалась Нина к его плечу, — я только вам сказала. А вы, я уверена, поступите так, как будет благоразумнее и лучше.
И она заговорила о весне, расцветшей в ее душе, о том, что на настоящее нужно закрыть глаза и считать его мимолетным сном, который скоро пройдет. И она потребовала от Дызмы, чтобы тот с нею согласился. Он сделал это без особых усилий.
ГЛАВА 9
Один за другим проносились однообразные дни. Обосновавшись в Коборове, Дызма чувствовал себя здесь как дома. Правда, он был немного зол на Нину за то упорство, с каким она решила сохранять супружескую верность вплоть до развода. Однако он не страдал от этого. Натуре Никодима чужды были сильные желания, тем более страсти.
Хороший аппетит и сон не покидали его. Он проводил время в безделье и чувствовал себя замечательно, потолстел и загорел; часто совершал прогулки по окрестностям. Сначала ездил верхом, но потом решил, что верховая езда — сплошная тряска, и стал ходить пешком. Он еще раз осмотрел хозяйство: лесопильный завод, бумажную фабрику, мельницу. Обо всем, что его интересовало, расспрашивал служащих; те при виде Дызмы снимали шапки: они знали, что имеют дело не с мелкой сошкой.
Дызму окружала атмосфера уважения и восхищения.
Единственными облаками на горизонте его благополучия были столкновения с Касей.
Правда, сцены, которые она устраивала, были рассчитаны скорей на Нину, чем на Никодима. Однажды за завтраком, когда она его особенно допекала, высмеивая немилосердно каждое его слово, Дызма проворчал:
— Вы забываете, с кем имеете дело!
— Меня это не интересует, — пожала плечами Кася. — Ведь вы не персидский шах. Или, может быть, вас мучает mania grandiosa? [11]
Дызма не понял сказанного, но по выражению лица Нины заключил, что это оскорбление. Побагровев, он со всей силы хватил кулаком по столу.
— Молчать, девчонка! — гаркнул он.
На столе со звоном подпрыгнула посуда, обе дамы оцепенели.
Мгновение спустя бледная как полотно Кася вскочила и выбежала из комнаты. Нина не сказала ни слова, но ее лицо выражало одновременно и страх и одобрение.
Применение этого радикального средства возымело действие, но только на время. С этого дня Кася больше не изводила Никодима, но в ее глазах постоянно сверкала ненависть, нарастая, она должна была в конце концов как-то прорваться.
В одно из воскресений, утром, совсем неожиданно для обоих произошел взрыв.
Куницкий работал в своем кабинете, Нина уехала в костел. Никодим устроился в ее будуаре и принялся рассматривать альбом с фотографиями.
В будуар вошла Кася.
Ей достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться: в руках у Никодима альбом со снимками, которые она, Кася, делала специально для Нины.
— Отдайте, это мои фотографии! — крикнула она и попыталась вырвать альбом.
— Нельзя ли повежливее?! — огрызнулся Дызма.
Кася хотела было уже уйти, но тон Никодима ее остановил. Она повернулась и с минуту молчала; вид у нее был такой, что Никодим застыл в ожидании — вот-вот посыпятся удары, он собирался уже прикрыть руками лицо. И в то же время явилось желание — схватить ее в объятия, прижать ее, маленькую, трепещущую, к своей груди, целовать горящие глаза, подрагивающие губы. Но вот из этих губ вырвались наконец хлесткие, как бич, слова:
— Это подлость, подлость! Вы негодяй! Вы ее обесчестили! Вы вторглись в семью моего отца, чтобы соблазнить его жену. Если вы не уберетесь отсюда немедленно, я отстегаю вас арапником, как собаку. Мне наплевать на ваше положение в обществе, на ваши связи! Поняли? Моему отцу, может быть, это нравится, но не мне! Советую добром: убирайтесь отсюда, — да поскорее!
Кася кричала все громче. Двери по всей анфиладе были открыты, и ее голос дошел, должно быть, до ушей Куницкого. Разбушевавшаяся Кася не услыхала его быстрых мелких шажков, не услышал их и Никодим, застигнутый врасплох неожиданной вспышкой ярости у этой спокойной на вид девушки.
С перекошенным от бешенства лицом Куницкий застыл на пороге.
— Кася, выйди, пожалуйста, — сказал он тихо. Кася не шевельнулась.
— Выйди, — повторил он еще тише, — пройди ко мне в кабинет и подожди меня.
Говорил он спокойно, но в словах была какая-то неотразимая сила. Кася пожала плечами, но подчинилась.
— Что случилось? — спросил Куницкий у Дызмы.
— Что случилось? — отозвался, как эхо, Дызма. — Ваша дочь велела мне убираться из вашего дома и изругала меня последними словами. Один дьявол знает, чего она от меня хочет, но если меня гонят, я уйду и возвращаться не стану. А на эти ваши… партии леса и шпалы… можете поставить на них крест, потому что я…
Куницкий схватил его за руку.
— Пан Никодим, простите за дочь. Забудьте обо всем. Сегодня же Кася уедет за границу. Достаточно вам этого?
— Достаточно ли… А вся ее брань — это что?
— Даю вам слово, дорогой пан Никодим, сегодня же я выгоню ее из дома.
И чем больше росло раздражение в душе старика, тем спокойнее становился он внешне. Куницкий протянул Дызме руку и спросил:
— Так, значит, мир?
Никодим ответил ему рукопожатием.
В тот же вечер Кася уехала. Никто в доме не знал, о чем говорили отец с дочерью, запершись в кабинете. Ни он, ни она никому ничего об этом не сказали. Кася уехала, не простившись даже с Ниной. Единственным человеком, с которым она разговаривала перед отъездом из Коборова, была Иренка — молоденькая горничная, ведавшая дамским гардеробом. Но и она могла только сообщить, что Кася была очень разгневана и обещала ее, Иренку, выписать к себе в Швейцарию.
После этого бурного и чреватого последствиями воскресенья ни одна тучка не омрачала горизонта Никодима Дызмы. Куницкий лез из кожи вон, проявляя любезность. Нина ни словом не вспомнила о Касе, ей самой было теперь легче и спокойнее.
Вместе с Никодимом они совершали продолжительные прогулки на автомобиле. Катались на лодке. Однако упорство Нины не ослабевало, и их роман состоял только в беседах, вернее — в ее монологах, да в мимолетных поцелуях. Никакие уговоры Никодима успеха не имели.
Он не мог постичь причины этого упрямства, в особенности когда узнал от прислуги, что Нина чуть ли не со дня свадьбы каждую ночь запирает свою комнату на ключ. Сообщивший об этом лакей позволил себе даже подтрунивать над хозяином, который, по-видимому, только для того и женился на графине, чтобы сделать сюрприз дочери. Все это казалось Дызме весьма и весьма загадочным. Он решил как-нибудь припереть Нину к стене и заставить ее выложить правду. А пока этот момент не наступил, понемногу выпытывал у нее разные сведения.
Когда речь заходила о делах мужа, Нина обнаруживала полную неосведомленность.
— Меня это, впрочем, не касается, — твердила она, — это мужское дело.
Одно только знала она: ей здесь ничего не принадлежит, и неустанно повторяла Дызме, что их будущее зависит теперь от него. Это причиняло ему немало беспокойства, так как у него не было ни малейшей надежды добыть состояние, достаточное для удовлетворения запросов Нины.
Откровенно говоря, он не так уж и стремился к женитьбе. Разумеется, Нина ему очень нравилась, она была настоящей дамой, не кем-нибудь, а графиней Понимирской… Но в этот брак он не верил, как не верил в свое дальнейшее процветание.
Зато в чувствах Нины он не сомневался. Каждым жестом, каждым взглядом и наконец почти каждым словом проявляла она свою любовь.
Куницкий, по наблюдениям Дызмы, слишком был поглощен делами и слишком мало общался с женой, для того чтобы догадаться об этом. Впрочем, он сам советовал им гулять вдвоем.
Однажды после такой прогулки Никодиму подали в вестибюле телеграмму. Он был уверен, что это весточка от Яшунского. Но ему была уготована неожиданность: под кратким текстом стояла подпись «Терковский».
Никодим читал, а Нина глядела через его плечо.
Телеграмма гласила:
«Председатель Совета министров просит вас завтра, в пятницу, в 7 часов вечера, явиться на заседание экономического комитета Совета министров в связи с известным вам делом.
Терковский».
Подошел Куницкий, Дызма подал ему телеграмму, В одно мгновение старик пробежал ее глазами и в неподдельном изумлении воскликнул:
— Здорово! Это о хлебе?
— Да, — подтвердил Никодим.
— Значит, дело двигается?
— Как видите.
— Боже милосердный, — Куницкий всплеснул руками — боже милосердный! Сколько можно сделать людям добра при ваших-то связях, дорогой пан Никодим!
— Да, — улыбнулась Нина, — если влияние используется на благо общества и если правильно учтены его потребности.
— Извини, пожалуйста, — возразил Куницкий, — не только обществу… Разве частным лицам нельзя помогать? Хе-хе… Наверняка в экономический комитет входит министр путей сообщения. У вас будет возможность поговорить с ним при случае о шпалах, А?
Никодим сунул руки в карманы и сделал недовольное лицо.
— Я предпочел бы в другой раз: неудобно.
— Ну что ж!.. Я не настаиваю. На ваше усмотрение. Я только мимоходом напомнил, потому что поставка шпал — это дело, о котором забывать не стоит, хе-хе!
Тотчас после обеда Куницкий затащил Никодима в свой кабинет и стал читать ему длиннейшую лекцию о деталях предполагаемого предприятия. Когда Никодим снова напомнил ему о процессе, старик, вскочив, вытащил из кармана ключи.
— Сейчас покажу документы. Мне думается, этого достаточно, чтобы доказать мою невиновность.
Он отодвинул тяжелый бархатный занавес, и Дызма увидел большой несгораемый шкаф. Куницкий торопливо открыл дверцу, достал зеленую папку, вытащил оттуда вороха квитанций, бланков, писанных на машинке листов. Кое-что он читал вслух, кое-что давал Дызме, и тот делал вид, будто знакомится с документами всерьез.
Вырваться от Куницкого удалось только вечером. Нина ждала его на террасе. Они пошли гулять. Нина была печальна и задумчива. Непредвиденный отъезд Никодима, так неожиданно нарушивший их идиллию, был для нее настоящим горем. В тени деревьев Нина, прильнув к нему, прошептала:
— Милый, ты не надолго уезжаешь в Варшаву? Нина без тебя будет очень скучать. Что делать — я так привыкла, здесь я могу видеть тебя ежедневно, могу с тобой разговаривать, смотреть в глаза…
Никодим стал уверять ее, что скоро вернется, через день-другой, больше его не задержат.
Хороший аппетит и сон не покидали его. Он проводил время в безделье и чувствовал себя замечательно, потолстел и загорел; часто совершал прогулки по окрестностям. Сначала ездил верхом, но потом решил, что верховая езда — сплошная тряска, и стал ходить пешком. Он еще раз осмотрел хозяйство: лесопильный завод, бумажную фабрику, мельницу. Обо всем, что его интересовало, расспрашивал служащих; те при виде Дызмы снимали шапки: они знали, что имеют дело не с мелкой сошкой.
Дызму окружала атмосфера уважения и восхищения.
Единственными облаками на горизонте его благополучия были столкновения с Касей.
Правда, сцены, которые она устраивала, были рассчитаны скорей на Нину, чем на Никодима. Однажды за завтраком, когда она его особенно допекала, высмеивая немилосердно каждое его слово, Дызма проворчал:
— Вы забываете, с кем имеете дело!
— Меня это не интересует, — пожала плечами Кася. — Ведь вы не персидский шах. Или, может быть, вас мучает mania grandiosa? [11]
Дызма не понял сказанного, но по выражению лица Нины заключил, что это оскорбление. Побагровев, он со всей силы хватил кулаком по столу.
— Молчать, девчонка! — гаркнул он.
На столе со звоном подпрыгнула посуда, обе дамы оцепенели.
Мгновение спустя бледная как полотно Кася вскочила и выбежала из комнаты. Нина не сказала ни слова, но ее лицо выражало одновременно и страх и одобрение.
Применение этого радикального средства возымело действие, но только на время. С этого дня Кася больше не изводила Никодима, но в ее глазах постоянно сверкала ненависть, нарастая, она должна была в конце концов как-то прорваться.
В одно из воскресений, утром, совсем неожиданно для обоих произошел взрыв.
Куницкий работал в своем кабинете, Нина уехала в костел. Никодим устроился в ее будуаре и принялся рассматривать альбом с фотографиями.
В будуар вошла Кася.
Ей достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться: в руках у Никодима альбом со снимками, которые она, Кася, делала специально для Нины.
— Отдайте, это мои фотографии! — крикнула она и попыталась вырвать альбом.
— Нельзя ли повежливее?! — огрызнулся Дызма.
Кася хотела было уже уйти, но тон Никодима ее остановил. Она повернулась и с минуту молчала; вид у нее был такой, что Никодим застыл в ожидании — вот-вот посыпятся удары, он собирался уже прикрыть руками лицо. И в то же время явилось желание — схватить ее в объятия, прижать ее, маленькую, трепещущую, к своей груди, целовать горящие глаза, подрагивающие губы. Но вот из этих губ вырвались наконец хлесткие, как бич, слова:
— Это подлость, подлость! Вы негодяй! Вы ее обесчестили! Вы вторглись в семью моего отца, чтобы соблазнить его жену. Если вы не уберетесь отсюда немедленно, я отстегаю вас арапником, как собаку. Мне наплевать на ваше положение в обществе, на ваши связи! Поняли? Моему отцу, может быть, это нравится, но не мне! Советую добром: убирайтесь отсюда, — да поскорее!
Кася кричала все громче. Двери по всей анфиладе были открыты, и ее голос дошел, должно быть, до ушей Куницкого. Разбушевавшаяся Кася не услыхала его быстрых мелких шажков, не услышал их и Никодим, застигнутый врасплох неожиданной вспышкой ярости у этой спокойной на вид девушки.
С перекошенным от бешенства лицом Куницкий застыл на пороге.
— Кася, выйди, пожалуйста, — сказал он тихо. Кася не шевельнулась.
— Выйди, — повторил он еще тише, — пройди ко мне в кабинет и подожди меня.
Говорил он спокойно, но в словах была какая-то неотразимая сила. Кася пожала плечами, но подчинилась.
— Что случилось? — спросил Куницкий у Дызмы.
— Что случилось? — отозвался, как эхо, Дызма. — Ваша дочь велела мне убираться из вашего дома и изругала меня последними словами. Один дьявол знает, чего она от меня хочет, но если меня гонят, я уйду и возвращаться не стану. А на эти ваши… партии леса и шпалы… можете поставить на них крест, потому что я…
Куницкий схватил его за руку.
— Пан Никодим, простите за дочь. Забудьте обо всем. Сегодня же Кася уедет за границу. Достаточно вам этого?
— Достаточно ли… А вся ее брань — это что?
— Даю вам слово, дорогой пан Никодим, сегодня же я выгоню ее из дома.
И чем больше росло раздражение в душе старика, тем спокойнее становился он внешне. Куницкий протянул Дызме руку и спросил:
— Так, значит, мир?
Никодим ответил ему рукопожатием.
В тот же вечер Кася уехала. Никто в доме не знал, о чем говорили отец с дочерью, запершись в кабинете. Ни он, ни она никому ничего об этом не сказали. Кася уехала, не простившись даже с Ниной. Единственным человеком, с которым она разговаривала перед отъездом из Коборова, была Иренка — молоденькая горничная, ведавшая дамским гардеробом. Но и она могла только сообщить, что Кася была очень разгневана и обещала ее, Иренку, выписать к себе в Швейцарию.
После этого бурного и чреватого последствиями воскресенья ни одна тучка не омрачала горизонта Никодима Дызмы. Куницкий лез из кожи вон, проявляя любезность. Нина ни словом не вспомнила о Касе, ей самой было теперь легче и спокойнее.
Вместе с Никодимом они совершали продолжительные прогулки на автомобиле. Катались на лодке. Однако упорство Нины не ослабевало, и их роман состоял только в беседах, вернее — в ее монологах, да в мимолетных поцелуях. Никакие уговоры Никодима успеха не имели.
Он не мог постичь причины этого упрямства, в особенности когда узнал от прислуги, что Нина чуть ли не со дня свадьбы каждую ночь запирает свою комнату на ключ. Сообщивший об этом лакей позволил себе даже подтрунивать над хозяином, который, по-видимому, только для того и женился на графине, чтобы сделать сюрприз дочери. Все это казалось Дызме весьма и весьма загадочным. Он решил как-нибудь припереть Нину к стене и заставить ее выложить правду. А пока этот момент не наступил, понемногу выпытывал у нее разные сведения.
Когда речь заходила о делах мужа, Нина обнаруживала полную неосведомленность.
— Меня это, впрочем, не касается, — твердила она, — это мужское дело.
Одно только знала она: ей здесь ничего не принадлежит, и неустанно повторяла Дызме, что их будущее зависит теперь от него. Это причиняло ему немало беспокойства, так как у него не было ни малейшей надежды добыть состояние, достаточное для удовлетворения запросов Нины.
Откровенно говоря, он не так уж и стремился к женитьбе. Разумеется, Нина ему очень нравилась, она была настоящей дамой, не кем-нибудь, а графиней Понимирской… Но в этот брак он не верил, как не верил в свое дальнейшее процветание.
Зато в чувствах Нины он не сомневался. Каждым жестом, каждым взглядом и наконец почти каждым словом проявляла она свою любовь.
Куницкий, по наблюдениям Дызмы, слишком был поглощен делами и слишком мало общался с женой, для того чтобы догадаться об этом. Впрочем, он сам советовал им гулять вдвоем.
Однажды после такой прогулки Никодиму подали в вестибюле телеграмму. Он был уверен, что это весточка от Яшунского. Но ему была уготована неожиданность: под кратким текстом стояла подпись «Терковский».
Никодим читал, а Нина глядела через его плечо.
Телеграмма гласила:
«Председатель Совета министров просит вас завтра, в пятницу, в 7 часов вечера, явиться на заседание экономического комитета Совета министров в связи с известным вам делом.
Терковский».
Подошел Куницкий, Дызма подал ему телеграмму, В одно мгновение старик пробежал ее глазами и в неподдельном изумлении воскликнул:
— Здорово! Это о хлебе?
— Да, — подтвердил Никодим.
— Значит, дело двигается?
— Как видите.
— Боже милосердный, — Куницкий всплеснул руками — боже милосердный! Сколько можно сделать людям добра при ваших-то связях, дорогой пан Никодим!
— Да, — улыбнулась Нина, — если влияние используется на благо общества и если правильно учтены его потребности.
— Извини, пожалуйста, — возразил Куницкий, — не только обществу… Разве частным лицам нельзя помогать? Хе-хе… Наверняка в экономический комитет входит министр путей сообщения. У вас будет возможность поговорить с ним при случае о шпалах, А?
Никодим сунул руки в карманы и сделал недовольное лицо.
— Я предпочел бы в другой раз: неудобно.
— Ну что ж!.. Я не настаиваю. На ваше усмотрение. Я только мимоходом напомнил, потому что поставка шпал — это дело, о котором забывать не стоит, хе-хе!
Тотчас после обеда Куницкий затащил Никодима в свой кабинет и стал читать ему длиннейшую лекцию о деталях предполагаемого предприятия. Когда Никодим снова напомнил ему о процессе, старик, вскочив, вытащил из кармана ключи.
— Сейчас покажу документы. Мне думается, этого достаточно, чтобы доказать мою невиновность.
Он отодвинул тяжелый бархатный занавес, и Дызма увидел большой несгораемый шкаф. Куницкий торопливо открыл дверцу, достал зеленую папку, вытащил оттуда вороха квитанций, бланков, писанных на машинке листов. Кое-что он читал вслух, кое-что давал Дызме, и тот делал вид, будто знакомится с документами всерьез.
Вырваться от Куницкого удалось только вечером. Нина ждала его на террасе. Они пошли гулять. Нина была печальна и задумчива. Непредвиденный отъезд Никодима, так неожиданно нарушивший их идиллию, был для нее настоящим горем. В тени деревьев Нина, прильнув к нему, прошептала:
— Милый, ты не надолго уезжаешь в Варшаву? Нина без тебя будет очень скучать. Что делать — я так привыкла, здесь я могу видеть тебя ежедневно, могу с тобой разговаривать, смотреть в глаза…
Никодим стал уверять ее, что скоро вернется, через день-другой, больше его не задержат.