Дорошевич Влас. Каторга

   И вот в тот же день мы встретились с Федотовым при таких обстоятельствах.
   В числе других "подлежавших наказанию" был приведен в канцелярию и ничего не подозревавший Федотов. В сторонке скромно стоял палач Хрусцель со своими "инструментами", завернутыми в чистую холстину, под мышкой. Около дверей с испуганными, растерянными лицами толпились "подлежавшие наказанию".
   Я с доктором и помощником смотрителя сидел у присутственного стола.
   - Федотов!
   Федотов с тем же недоумевающим видом подошел к столу своей колеблющейся походкой слабого человека.
   - Зачем меня, ваше высокоблагородие, изволили спрашивать?
   - А вот сейчас узнаешь. Встаньте, пожалуйста: приговор, - обратился ко мне помощник смотрителя и начал скороговоркой "вычитывать приговор".
   - Принимая во внимание... признавая виновным... 80 плетей...
   Чем далее читал помощник смотрителя приговор, тем сильнее и сильнее дрожал всем телом Федотов. Он стоял, держась рукою за сердце, бледный как полотно, и только растерянно бормотал:
   - За отлучку-то... за то, что к доктору сходил.
   И когда кончили читать приговор, и мы все сели, он, удивленно посмотрев на нас всех с величайшим недоумением, сказал:
   - Вот так Бог. Значит, пусть отнимают жизнь...
   Сказал, шагнув вперед, и вдруг все лицо его исказилось. Его забило, затрясло. Вырвался страшный крик.
   И посыпался целый ряд таких кощунств, таких страшных богохульств, что, действительно, жутко было слушать. Федотов рвал на себе волосы, одежду, шатаясь, ходил по всей канцелярии, ударялся головой об стены, о косяки дверей и вопил не своим голосом:
   - Режьте, душите, бейте меня. Хрусцель, пей мою кровь... Надзиратель, убей меня...
   Он кидался на надзирателей, разрывая на себе рубашку и обнажая грудь:
   - Убейте. Убейте.
   И пересыпал все это такими богохульствами, каких я никогда не слыхивал и, конечно, никогда уж больше не услышу. Трудно себе представить, что человеческий язык мог повернуться сказать такие вещи, какие выкрикивал этот бившийся в припадке человек.
   Становилось трудно дышать. Доктор был весь бледный и трясся. Перепуганный помощник смотрителя кричал:
   - Выведите его! Выведите его!
   Федотова схватили под руки. Он вырывался, но его вытащили, почти выволокли из канцелярии. Теперь его вопли слышались со двора.
   - Да разве его будут наказывать с пороком сердца? - спросил я.
   - Кто его станет наказывать. Разве его можно наказывать, - говорил дрожащий доктор.
   - Так зачем же вся эта история? Для чего? Что ж прямо было не успокоить его, не сказать вперед, что наказание приводиться в исполнение не будет, что это только формальность - чтение приговора? Ведь он больной.
   - Нельзя-с, порядок, - бормотал юноша, помощник смотрителя.
   Вот, быть может, одна из тех минут, когда гаснет вера, и злоба, одна злоба на все, просыпается в душе.
   - Какой я есть православный христианин, - часто приходилось мне слышать от каторжан, - когда я и у исповеди, святого причастия не бываю.
   Многие просто отвыкают от религии.
   - Просто силком приходится гонять, - жалуются и священники и смотрители.
   Обыкновенно же это уклонение имеет своим источником глубоко-религиозное чувство.
   - Нешто тут говение, - говорят каторжане. - Из церкви придешь, а кругом пьянство, игра, ругня. Лоб перекрестишь, гогочут, сквернословят. Исповедуешься - придешь, - ругаться. До причастия-то так напоганишься, ну, и нейдешь. Так год за год и отвыкаешь.
   И сколько истинно глубокорелигиозных людей "отвыкает". Говоришь с ним, слушаешь и диву даешься: "Да неужели все это люди из "простой", верящей, религиозной среды".
   - Помилуйте, где ж тут, какому тут уважению к религии быть, - говорил мне один из священнослужителей в селении Рыковском. - Еще недавно у нас покойников голых хоронили.
   - Как так?
   - Так. Принесут в гробу голого, и отпеваем. Соблазн.
   - А где ж одежда арестантская?
   - Спросите... Не похороны, а смех.
   Большой удар религиозному чувству каторги наносят и эти "незаконные сожительства", отдачи каторжниц поселенцам, практикуемые "в интересах колонизации". Одно из величайших таинств, на которое в нашем народе смотрят с особым почтением, профанируется в глазах каторги этими "отдачами".
   - Чего уж тут молиться, - услышите вы очень часто, - чего тут в церковь ходить. В этаком грехе живем. У нее вон в Рассее муж жив, а ее чужому мужику дают: живи!
   Или:
   - Муж в каторге в Корсаковском, а жену в Александровское: с чужим живи.
   Помню "ахи" и "охи", какие возбудило в Рыковском прибытие Горошко мужа, добровольно последовавшего в каторгу за женой.
   - Ну, дела, - качали головой поселенцы. - За ней муж из Рассеи добровольно идет, а ее здесь тем временем трем мужикам по переменкам отдавали.
   Брак потерял в глазах каторги значение таинства: изредка, очень-очень изредка услышишь очень робкий вздох сожительницы-каторжанки:
   - Оно хорошо бы повенчаться. Венчанным-то на что лучше.
   Но большинство, не все - рассуждают так.
   - Не "крученым" не в пример лучше. Не ндравится, сменил. Ровно портянку.
   - Разве здесь заботятся о поддержке религиозного чувства среди каторжных, - жалуются священники.
   Каторжник считается "человеком отпетым". И всякое человеческое чувство считается ему чуждым.
   - Это все нежности, сентиментальности и одна гуманность, - говорят господа сахалинские служащие.
   Каторжные, только разряда исправляющихся, освобождаются от работ в последние три дня Страстной недели. Но частному предпринимателю Маеву, в посту Дуэ*, понадобилось, чтоб каторжане работали и эти три дня. Равнодушная ко всему, каторга махнула рукой и пошла. Это незаконное распоряжение остановил только священник в Дуэ. Он вышел навстречу к рабочим, шедшим в рудники, с крестом в руках; это было в Страстную пятницу. Каторга "опамятовалась" и вернулась в тюрьму.
   _______________
   * Общество каменноугольных коней "Сахалин". Г. Маеву дают по контракту за ничтожную плату каторжных для работ в рудники, но в сущности в крепостное право; по желанию, он посылает рабочего или в рудники или берет к себе в дворню: поваром, кучером.
   Старики Дербинской каторжной богадельни, эти страшные старики-нищие, которые все на свете презирают, кроме денег, жаловались мне, что они:
   - Священника-то даже и в глаза не видят. На Пасху и то не был.
   А дербинский священник говорил мне:
   - Я ходил и вел с ними собеседования, но перестал: они не умеют себя вести. Тут читаешь, ведешь беседу, а в другом углу во все горло ругаются между собою площадными словами. Смеются. Я и прекратил свою деятельность.
   - Мне, наоборот, казалось бы, что тут-то и следует ее усилить.
   Но батюшка только посмотрел на меня с изумлением.
   В библиотеке Александровского лазарета я нашел предназначенные для духовно-нравственного чтения каторжанам следующие книги:
   16 экземпляров брошюры: "О том, что ересеучения графа Л. Толстого разрушают основы общественного и государственного порядка".
   21 экземпляр брошюры "О поминовении раба Божия Александра" (поэта Пушкина).
   4 экземпляра "Поучения о вегетарианстве".
   14 экземпляров брошюры "О театральных зрелищах Великим постом".
   Конечно, это играет огромную роль: эти брошюры о Толстом, о существовании которого они и не подозревают, о вегетарианстве, о котором они никогда и не слыхивали, и особенно "о театральных зрелищах Великим постом".
   И в то же самое время в этой библиотеке на Сахалине, так хорошо вооруженной против театральных зрелищ, имеется для раздачи каторжным всего 5 экземпляров "Нового Завета" и только 2 экземпляра "Страстей Христовых".
   Вот и все.
   Сектанты о. Сахалина
   I
   Большинство каторги все это простой русский народ - "к Богу привычный", должна же религиозность прорваться в виде протеста, прорваться ярко, страстно, горячо, фанатически.
   И она прорвалась.
   В селении Рыковском и окрестных возникла секта "православно верующих христиан". Секта эта, ниоткуда не занесенная, чисто сахалинского происхождения. И возникла она, быть может, именно, как невольный протест против атеизма каторги. Когда я был на Сахалине, сахалинские "православные христиане" претерпевали "гонение", что еще более закаляло их в сектантской вере.
   На мой вопрос, что это за секта, священник села Дербинского, "воздвигший на них гонение", очень оригинальный сахалинский батюшка, из бурят, отвечал мне:
   - Молокане.
   И от самих сектантов я слышал:
   - Христос есть камень, о который разбиваются неверующие, к примеру сказать, хоть молокане.
   Секта странная, как странна ее родина, как необычайны люди, ее основавшие.
   Батюшка из бурят, богословски, по его словам, "особенно не образованный", не особый знаток в определении сект.
   Он и "гонение воздвиг", т. е. начал дело о молоканах после того, как потерпел крушение на мирном пути. Прослышав о появлении сектантов, он устроил с ними собеседования; но сектант Галактионов, писание знающий, действительно как таблицу умножения, начал "предерзко засыпать батюшку ложно толкуемыми текстами". Собеседования эти были так "соблазнительны", что священник их прекратил и нашел, что секта, с которой он борется, не простая, а "опасная".
   А опасная секта, это, по мнению батюшки, молоканство.
   И вот страстные сектанты ждали, дождаться не могли "гонений" за то, что они исповедуют будто бы молоканство. Им страстно хотелось именно "неправедного гонения".
   - Пусть ижденут нас за напраслину!
   И они готовились к этому гонению за напраслину радостно, как к мученичеству.
   Сахалинская секта "православных христиан", еще раз повторяю, секта странная; в ней всего есть: и молоканства и духоборчества, есть несколько и хлыстовщины.
   Хотя у этой секты и есть "Иисус Христос", но главою ее, истинной душой следует считать "апостола Павла" - Галактионова.
   Легким, широким шагом, позванивая на ходу железным посошком, идет по дороге Галактионов.
   Зажиточный поселенец, он одет, как прасол, в пиджаке, в длинных сапогах. Длинные светлые волосы падают на плечи. Белокурая бородка. Взгляд голубых глаз ясный и открытый. На лице вдохновенная дума.
   Может быть, в эту минуту стихи сочиняет.
   У Галактионова около 200 стихотворений. И стихи он любит сочинять "жалостные".
   - Чтоб петь можно было.
   Для примера приведу одно:
   Я ошибкой роковою
   Как-то в каторгу попал,
   Уже сколько, я не скрою,
   Наказанья я принял:
   Розги, плети, даже кнут
   Часто рвали мою плоть,
   Уж душа ли, - что на свете?
   Позабыл меня Господь.
   Остальные стихотворения в том же роде.
   Галактионову лет под сорок. Но он "старый сектант". Сектант в третьем, быть может, в четвертом поколении. Как попали его прадеды в Томскую губернию, - он не знает, но деды его в 1819 году были сосланы из Томской губернии "от Туруханска по Енисею, за 400 верст". Родители три раза судились за духоборство.
   Галактионов родился "неспроста, а для большого дела". Пророк Григорьюшка Шведов за три года предсказал его рожденье и объявил, что будет жить в нем. Когда пришла смерть, Григорьюшка собрал всех, встал, поклонился:
   - Ну, теперь до свиданья все!
   И умер.
   - С тех пор я начал жить.
   - А помнишь ты, Галактионов, как ты Григорьюшкой Шведовым на свете жил?
   - Для чего не помнить! Все помню!
   И Галактионов начинает рассказывать то, что он, вероятно, слышал в детстве от старших о пророке, но относительно чего уверовал, что это было все с ним.
   Предназначенный с детства "для большого дела", он жил, погруженный в изучение Писания, которое надо знать.
   - Вот как вы табель умножения знаете. Ночью вас спросить: "Пятью пять, сколько?" - вы ответите. Так и я всякое место Писания знать должен.
   Сектантское увлечение довело Галактионова до галлюцинаций. При встрече с духовными лицами он видел их в образе дьявола. Отсюда оскорбления и ссылки. У Галактионова была своя "заимка", небольшие золотые прииски; его их лишили и сослали в Камчатку. Из Камчатки сослали, с лишением всех прав, на поселение на Сахалин, как значится в статейном списке, "за порицание православной веры и Церкви".
   На Сахалине Галактионова сразу невзлюбили все.
   - Если б я сказал: "Пойдем и обворуем", меня бы полюбили все.
   А Галактионов занимался тем, что садился на завалинку, всякого прохожего останавливал и поучал текстами.
   Предназначенный от рождения к "большому делу", он на Сахалине, среди населения порочного и падшего, превратился в обличителя.
   - Передо мной живой человек, словно рыба, вынутая на песок, трепыхается и бьется, а я его текстами, текстами.
   Отправляясь на завалинку, Галактионов говорил себе:
   - Возьму кинжал, повешу его на бедро. Сегодня я должен убить несколько человек.
   - Тут и так-то человеку дышать нечем. А я его текстом режу.
   - На букве я как на троне сидел, и буквой как мечом убивал! - говорит про себя Галактионов.
   - И гнал я человека, аки Савл!
   - Люди и так в потемках бродили, а я им своими толкованиями тьму еще темнее делал. Это все равно, что пришел бы к человеку болящему доктор ученый и рассказал бы ему все подробно, что за болезнь и что от болезни будет. И, духу лишивши, хладно бы отвернулся и спокойно бы ушел.
   Недовольство обличителем все росло и росло.
   И в это самое время до Галактионова стали доходить слухи о живущем в селении Рыковском ссыльно-поселенце Тихоне Белоножкине, который всем помогает и никого не осуждает.
   Отношение Тихона Белоножкина к преступникам, действительно, преудивительное.
   Грозой Сахалина был беглый тачечник Широколобов, о котором я уже упоминал. Убийца-изверг, привезенный на Сахалин из Забайкалья прикованным к мачте парохода. Когда Широколобов бежал, весь Сахалин только и думал:
   "Хоть бы его убили!"
   Широколобова боялись и ненавидели все, а Тихон Белоножкин сам ему у себя приют предложил. Широколобов даже диву дался.
   - Мне?
   - Дела твои я осудил, а не тебя. Дела твои дурные, а кто в том повинен, что ты их делал, про то нам неизвестно.
   И целую ночь, по словам Галактионова, Широколобов провозился да просопел в подполье.
   - Заснуть не мог, себя было жаль. Сам потом говорил, что так думал: "Должен я теперь бечь и убивать и грабить, а что мне иначе-то делать?"
   А утром ушел и никого не тронул, с Тихоном, как с братом, простился.
   Такое отношение к преступлению и преступникам Тихона Белоножкина производило сильное впечатление, и вести о Белоножкине дошли до Галактионова как раз в то время, когда озлобление окружающих против обличителя достигло крайних пределов.
   - Начал я в те поры колебаться. Проповедую, а вижу: озлобление мною в мир входит.
   И заинтересовал Галактионова Тихон. Пошел.
   - До трех раз к нему ходил. До ворот дворца доходил, а во дворец не заходил. Раздумывал. "Как, мол, так, с детства все Писание знаю и все, что говорю, по текстам. Чему ж меня может мужик сиволапый научить?" И ворочался.
   А в третий раз зашел.
   - Застал четверых. И сразу, никогда не видавши, его узнал. Поклонился, говорю: "Здравствуйте". А он мне: "Я тебя ждал. Видели мы все звезду яркую, подошедшую к солнцу". - "А сколько, - спрашиваю, - раз звезда к солнцу подходила?" - "До трех раз". Тут я и затрясся. "Три раза, - говорю, - я к тебе ходил". А Тихон смеется так радостно. "И это, говорит, - я знаю". Тут я ему про свои колебания и начал. И пошел и пошел. А он все смотрит, радостно смеется. "Писанье, - говорит, - что о Христе писано, все знаешь. Чего ж теперь-то тебе нужно?" - "Христа, - говорю, ищу". - "Ну, и ищи. Найдешь". Тут я ему в ноги пал: "Помилуй". Лежу, а надо мной голос, да такой милый. "Раньше, - говорит, - ходил ты, Савл, по букве разящей, а теперь будешь ходить, Павел, по букве животворящей". Заплакал я, бьюсь как рыба у ног, а он меня поднимает да целует, целует. Заглянул я к нему в очи. Очи - как окна, заглянул в горницу, а там так мило. И увидал я, как в горнице у него мило, - скудость-то я своей горницы познал, - что украшал ее гробами великолепными. А у него-то в горнице все живое.
   "Горницей" Галактионов называет, конечно, душу.
   - И увидав, что у него-то в горнице все живое, а у меня гробы великолепные, заплакал я. А он-то все меня целует: "Не плачь! Теперь ты человек живой". Говорит: "Не плачь", а сам в три ручья плачет. Я и спрашиваю: "Как же ты мне велишь радоваться, а сам плачешь?" - "Это ничего, - говорит, - я за всех должен плакать, а ты не плачь". Тут-то я и понял в конец.
   - Что понял?
   - Кто есть Тихон Белоножкин.
   - Кто же?
   - Иисус.
   - Ну, слушай, Галактионов, ведь ты же человек ученый...
   - Премудрость! - с улыбкой перебил Галактионов.
   - Ты же знаешь, что Иисус Христос жил земной жизнью 18 сот лет тому назад.
   - И теперь живет.
   - Как так?
   - А разве может когда без Христа быть? Тогда Христос за грехи людские пострадал. А новые все накапливаются. За них-то кто же страдать будет? Посмотрите кругом. Один убил, бедность да нищета довела, - другого злость человеческая заставила. Все не они виноваты. Кто же за это страдать должен?
   - Так что всегда Христос живет в мире?
   - Всегда. Один отстрадает. Другой страдать идет.
   - Ну, а за что Тихон на Сахалин сослан?
   - За убийство! - не мигнув, отвечает Галактионов. - Двух человек он убил.
   - Как же так помирить?
   - Воронежский он. Из зажиточных. У его отца еще с арендатором соседским вражда была. Дальше да больше. Едут раз из города вместе. Арендатор-то и думает: "нас много". Напали на Тихона. А Тихон-то взял оглоблю, да во зле арендатора по башке цоп! А потом арендаторша подвернулась, - он и ее цоп. Так злоба вековечная убийством и кончилась.
   - Он же убил! Он - убийца!
   - Не он убил, злоба убила. Злоба копилась-копилась в двух семьях и вырвалась. Он за эту злобу каторгу и перенес.
   Во главе сахалинских "православно-верующих христиан" Тихона Белоножкина поставил, несомненно, Галактионов. Это он, фанатичный и страстный, убедил Белоножкина в его высокой миссии. Скромному Тихону в голову бы не пришло называться таким именем.
   Тихон Белоножкин еще дома, в Воронежской губернии, сокрушался, что кругом никто "по-божески" не живет, и искал такой веры, чтобы "не только с мертвыми ходили целоваться, а и с живыми целовались; а то с мертвыми-то прощаются, а живым не прощают".
   Попалось под руки молоканство, он и принял молоканство.
   Но к прибытию на Сахалин Тихон Белоножкин и в молоканстве разочаровался:
   - Не то это все. Не настоящее.
   И начал вести свои тихие и кроткие беседы с каторжанами, - как, по его мнению, по-настоящему, следует верить и поступать. Его теория о неосуждении, быть может, и привлекла к себе сердца в силу контраста; кругом, на Сахалине, каторжнику всякое лыко в строку ставят, а тут человек говорит:
   - Деянья твои осуждаю, а не тебя.
   И людям, которых все считают "виновными", стал именно "мил" человек, считающий их "ни в чем невиновными".
   - Ведь вон, почему мы кошку любим! - говорил мне с улыбкой каторжанин, поглаживая бродившую по нарам кандальной худую, тощую кошку. Потому для всех мы "виноватые", а для кошки мы ничем не виноваты. Кошке все одно: что вы, что я.
   Тихон Белоножкин, это несомненно, пользовался всегда особыми симпатиями каторги, - и не одной каторги. Есть что-то в этом кротком человеке, что производит впечатление. Он отбывал каторгу при смотрителе, который не признавал непоротых арестантов. Тихон Белоножкин - единственное исключение.
   - Придет на раскомандировку злой, - рассказывают каторжане, - 20 - 30 человек перепорет. Так и глядит рысьими глазами: "кого бы еще!" А увидит Тихона, глаза переведет: "Ты, - скажет, - тихоня! Стань на заднюю шеренгу". Не любил, когда Тихон на него смотрит.
   Это казалось каторге непостижимым. И некоторые совпадения привели каторгу к мысли, что Белоножкин - человек "особенный".
   Белоножкин с вечера ни с того ни с сего плакал. Его стыдили:
   - Чего нюни распустил? Баба!
   - Горюшко мне под сердынко подкатывает.
   А на следующий день одного арестанта задрали: с кобылы замертво сняли, в лазарете умер.
   Несколько подобных случаев "предвиденья" поразили каторгу страшно, и когда к Белоножкину пришла семья, и он был выпущен для домообзаводства, к "особенному" человеку стали собираться поговорить, послушать его странных речей.
   Тут подвернулся Галактионов.
   Озлобивший всех против себя обличитель, в страдающий мир внесший своей проповедью еще больше страданий, - Галактионов у кроткого Тихона нашел тихую пристань, "просветлел", понял, что "истинно о Христе надо делать", и "уверовал".
   Но старый законник сказался, - и вместо простых сходок для сердечных бесед он основал "церковь".
   Сахалинское общество "православно-верующих христиан" имеет 12 "апостолов", и каждый из "апостолов" имеет "пророка".
   - Как столб - подпору.
   Кроме "апостолов", есть еще 4 "евангелиста".
   - Руки и ноги Христовы.
   Те, кто женат, как сам Тихон Белоножкин, живут с женами. Кто не женат, - сходятся и живут "не в законе, а в любви, ибо любовь и есть закон христианский".
   Мужчины зовут себя "братией", а женщин - "по духу любовницами".
   Сходясь все вместе, они говорят:
   - Во имя Отца и Сына и Святого Духа, благодарим нашего Отца!
   Кланяются в ноги, целуют друг друга и беседуют.
   Беседы часто касаются сахалинских злоб дня и разрешают разные вопросы, конечно, в духе, приятном каторге.
   Например:
   - Каждый человек спастись должен. А в голодном месте не спасешься, скорее человека съешь. А потому бежать с Сахалина - дело доброе. Духом родиться можно только на материке, где можно трудиться. А для рождения духом надо креститься водой, т. е. переплыть Татарский пролив. Татарский пролив и есть Иордан. Надо сначала "водой креститься", и потом уж человек идет на материк возрождаться духом.
   На этих радениях они рады всякому, кто зайдет:
   - Где печка, там пущай греются.
   В горницах у многих из них висят иконы:
   - Хоть весь дом изукрась иконами! Хорошего человека повидать всегда приятно.
   Но веровать "надо в духе, а не в букве", чтоб "буква эта нашу жизнь оживляла".
   - Приходите к нам! - звал меня Галактионов. - Как начнем букву закона к нашей жизни приводить, - небеса радуются.
   - Да почему ж ты о небесах-то знаешь?
   - В мыслях радость. А небеса... Вы думаете высоко небеса? Небеса в рост человека.
   Галактионову очень хотелось, чтоб я повидался с Тихоном Белоножкиным.
   - Сами увидите! Вы так ему скажите, что от меня.
   Тихона застал я за работой. У него хорошее хозяйство. Он чинил телегу.
   - Здравствуй, Тихон. Правда, что ты - то лицо, как тебя называет Галактионов?
   Белоножкин поднял голову и глянул на меня своими действительно "милыми" глазами, кроткими и добрыми:
   - Вы говорите.
   - Нет, но ты-то как себя называешь?
   Тихон улыбнулся, тоже необыкновенно "мило".
   - Буквами чтоб я себя назвал, хотите? Разве от букв что переменится?
   Мы долго беседовали с этим добрым, кротким и скромным человеком, его интересовало, зачем я приехал: я объяснил ему, как мог, что собираю материал, чтоб описать, как живут каторжане, - и он сказал:
   - Масло собираете? Понимаю.
   И, прощаясь со мною и подавая мне руку, сказал:
   - Масла вы в лампадку набрали много. Зажгите ее, чтоб свет был людям. А то зачем и масло?
   Преступники и преступления
   I
   - Чувствуют ли "они" раскаяние?
   Все лица, близко соприкасающиеся с каторгой, к которым я обращался с этим вопросом, отвечали, - кто со злобой, кто с искренним сожалением, всегда одно и то же:
   - Нет!
   - За все время, пока я здесь, изо всех виденных мною преступников, а я их видел тысячи, - я встретил одного, который действительно чувствовал раскаяние в совершенном, желание отстрадать содеянный грех. Да и тот вряд ли был преступником? - говорил мне заведующий медицинской частью доктор Поддубский.
   Это был старик, сосланный за холерные беспорядки.
   Доктор записал его при освидетельствовании "слабосильным".
   - Стой, дядя! - остановил его старик. - Ты этого не делай! А когда ж я свой грех-то отработаю?
   - Да в чем твой грех-то?
   - Доктора мы каменьями убили. Каменьями швыряли. И я камень бросил.
   - Да ты попал ли?
   - Этого уж не знаю, не видел, куда камень упал. А только все-таки бросил.
   Сказать, однако, чтоб раскаяния они не чувствовали, - рискованно.
   Они его не выражают. Это да.
   Каторжник, как и многие страдающие люди, прежде всего горд. Всякое выражение раскаяния, сожаления о случившемся, - он считал бы слабостью, которой не простил бы потом себе, которой, главное никогда не простила бы ему каторга.
   А разве и мы не считаемся со взглядами и мнениями того общества, среди которого приходится жить?
   Юноша Негель*, - совершивший гнусное преступление, убийца-зверь, которого мне рекомендовали, как самого отчаянного негодяя во всей каторге, - этот убийца рыдал, плакал как дитя, рассказывая мне, один на один, что его довело до преступления. И мне пришлось утешать его, как ребенка, подавать ему воду, гладить по голове, называть ласковыми именами.
   _______________
   * Александровская тюрьма.
   Помню изумленное лицо одного из господ "служащих", случайно вошедшего на эту сцену.
   Помню, как он растерялся.
   - Что вы сделали нашему Негелю? - спрашивал он меня потом с изумлением.
   Надо было посмотреть на лицо Негеля в те несколько секунд, которые пробыл в комнате господин служащий.
   Как он глотал слезы, какие делал усилия, чтобы подавить рыдания.
   - Вы никому не говорите об "этом"! - просил он меня на прощание, - а то в каторге узнают, смеяться будут, с....!
   Вот часто причина этого "холодного, спокойного отношения" к преступлению.