Довгань Владимир. Опыт предпринимателя

   Малейшая небрежность рабочего или сбой станка приводили к нарушению геометрии изделия. Вместе со специалистами решали, что делать. Если был запас времени, начинали все сначала. Если срок горел, отправляли деталь в гальванический цех, где на нее в специальной ванне наносили нужное число микронов хрома или восстанавливали размеры посредством напыления металла.
   А бывало, что все сделано правильно, но деталь в собранном механизме не работает: ошибка конструкторов. Я не тратил время на выяснение отношений, просил быстрее прислать исправленную документацию. Спортивная закваска всегда заставляла меня мобилизоваться. Я не прекращал борьбу даже в безнадежных ситуациях, не мог отступить от плана, пусть абсурдного.
   Экономика предприятия была устроена так, что в оплате преобладала уравниловка. На мою бригаду из сорока пяти человек выделялась премия – восемьдесят рублей в месяц. Что делать со столь ничтожным «фондом мастера»? Мне нужно было поощрить как минимум десять человек, которые выполняли самые сложные задания, по моей просьбе работали в ночную смену. Я не мог обидеть и заслуженных людей бригады, мою надежду и опору. Я делил эти смешные восемьдесят рублей из расчета по пять-десять рублей на брата. Дать кому-то премию в пятнадцать рублей было невозможно, потому что другим не останется ничего.
   Основная зарплата моих подчиненных находилась в пределах двухсот-трехсот рублей в месяц. Жалкие пять-десять рублей не добавляли благосостояния, но, тем не менее, являлись почвой для многих конфликтов. Меня удивляло и возмущало, сколько низменных разборок, клеветы, доносов порождали эти несчастные премии. Никогда не забуду, как однажды ко мне подошел один седовласый рабочий, отец двоих уже взрослых детей, и стал поливать грязью своего коллегу только из-за того, что его собственная премия оказалась на пять рублей меньше.
   Основным оружием мастера было слово, и крепкое слово. Так я «мотивировал» на протяжении дня не только подчиненных, но и коллег-мастеров и руководителей соседних участков, люди которых бессовестным образом захватили какой-нибудь дефицитный станок и не подпускают к нему других.
   Мастер – вовсе не та персона, которая сидит и командует. В некоторые дни мне вообще не удавалось присесть. Ходишь от станка к станку и решаешь производственные головоломки. Если надо ускорить выполнение заказа, а рабочий-транспортировщик куда-то запропастился, то берешь тележку, бросаешь на нее детали и сам катишь ее в термическое отделение или гальванический цех.
   Удивительно, как я дотягивал до конца дня. Горло болело от крика. Голова раскалывалась от шума, лязганья железа, визга станков бог знает во сколько децибел, дурацких заданий, ругани. Вся смена – ситуация стресса, несправедливости. На бесплодных совещаниях все сваливали вину друг на друга, лишь бы выйти сухими из воды: технологи на конструкторов, конструкторы на заказчиков, заказчики на цех, цех на снабженцев или плановиков...
   Планерки были абсолютной потерей времени. Не припомню, чтобы хоть раз разговоры на них напоминали конструктивный диалог единомышленников. Процветала «спихотехника», то есть искусство обвинять во всех бедах смежников. Это был какой-то су­масшедший дом! Самое удивительное, что большинство окружающих хорошо понимало, что участвует в безумной игре. Но были и такие коллеги, которые уже начисто забыли, что нормальный мир совершенно другой. Любимая пословица: «Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак». Я терпел весь этот бред, надеясь пробиться наверх.
   Главный конвейер, между тем, никогда не останавливался, и на наших «Жигулях» и «Нивах» ездила вся страна. Дурное управление и несправедливую систему оплаты компенсировали золотые руки и совесть лучших работников. С теплотой и благодарностью вспоминаю слесарей шестого разряда Редькина, Баранкевича, Скорля-кова, Никулина, Розова. Это великие люди, самородки, кулибины, специалисты от Бога!
   На их удивительном мастерстве и держалось наше производство. Их не нужно было без конца контролировать. Они зачищали швы в деталях даже в тех местах, куда никто не в состоянии заглянуть. Задания мои умельцы выполняли на тысячу процентов с идеальным качеством и при этом получали такую же зарплату, как все.
   Я восхищался их мудростью, прочностью моральных устоев. В ночные смены шума и напряжения в цехе было поменьше, и я любил между делом послушать и Вячеслава Александровича Редькина, и Маяка Марковича Розова, и других. Конечно, они знали себе цену и порой делали то, что другим никогда не простилось бы. Редькин ходил по цеху вразвалочку, гордый и независимый, чинопочитанием не отличался, при случае мог отчитать и начальника цеха. Все знали, что Розов в гневе может схватить молоток и с угрожающим криком гоняться за бездарным конструктором или технологом, «напортачившим» в документации. Начальник цеха понимал, что если этих асов уволить, то план начнет гореть синим пламенем.
   Многие вокруг кривили душой ради карьеры, а наши незаменимые наверх не стремились. Находясь в самом низу производственной пирамиды, они создали островок независимости от глупостей окружающего мира. Гарантией невмешательства в их души были их высочайший профессионализм, умение сделать невозможное, подковать блоху и, стало быть, незаменимость. Они были внутренне свободны и могли кому угодно высказать все, что думали. Эти редкие люди знали, что не пропадут в любое время, в любой стране.
   Мои Кулибины обладали необъяснимой, нечеловеческой интуицией. Однажды Редькин на моих глазах за пятнадцать минут отремонтировал уникальный импортный станок фирмы «Хаузер», к которому профессионалы-ремонтники и подойти-то боялись. Точность обработки металла на таком станке – одна десятитысячная миллиметра. Измерения производятся с помощью шариков из рубина. Он работает только в термоконстантном зале, где температура и влажность воздуха имеют постоянные параметры на протяжении многих лет.
   Как сейчас вижу: Вячеслав Александрович, наш простой мужик в синем, немного запачканном халате, докурил дешевенькую сигарету, почесал лысину, закатал рукава и не спеша полез по лесенке к драгоценным потрохам «Хаузера». Одну железку открутил, другую прикрутил, потыкал внутрь отверткой, постучал большим молот-ком-«кувалдометром», и станок пошел!
   Обычно специалисты-ремонтники приходят с хитрыми приборами, диагностируют неисправности по шумам, прикладывая к разным узлам станка слуховые трубки наподобие стетоскопов. Редькин обошелся без мудреных приспособлений и в ту же смену совершил еще один подвиг.
   Отказал другой импортный станок, высотой в пять человеческих ростов. Ремонт не был заботой мастера, однако я со своим бесконечным честолюбием и здесь проявил инициативу. «Вячеслав Александрович, слабо починить?» – подзадориваю суперслесаря. Редькин постоял, подумал, прищурившись от дымка неизменной сигаретки и точно прицеливаясь, и я уже понял: бригаду ремонтников вызывать не придется. Редькин подхватил «кувалдо-метр» и другие нехитрые инструменты и полез на верхотуру. На этот раз он провозился с полчаса. Спустился весь в машинном масле, чертыхается. Станок готов к работе.
   Я благодарен судьбе, что свела меня с настоящими мастеровыми людьми. С тех пор питаю любовь и уважение к высоким профессионалам – слесарям, лекальщикам, сварщикам, шлифовщикам, электронщикам...
   Началась горбачевская перестройка, ветры которой долетели и до Тольятти. Повеяло чем-то новым, засветилась надежда. Я как максималист, как романтик, искренне верящий в лучшее будущее, увлекся, вдохновился перестройкой. Люди вздохнули с облегчением, предчувствуя избавление от ада.
   В то время я уже адаптировался к физическим перегрузкам, шуму, грохоту, удушливым запахам. Адом были человеческие отношения, превращающие душу в затравленную, замордованную сущность. Приходилось закрывать ее на десять замков. Если пропускать через себя все, что творится в цехе, всю абсурдность, бесперспективность производственной деятельности, то душа просто умрет.
   В курилках начались споры о том, что нужно сделать на нашем производстве, как перейти на хозяйственный расчет и привязать оплату к результатам труда. Много говорили о выборах руководителей. По мысли Горбачева, эта демократическая процедура должна была подорвать основы командно-административной системы. От прихода к управлению лучших людей ожидался расцвет народного хозяйства.
   Сразу скажу, что через год-полтора руководство страны эти выборы тихо отменило. При плановой экономике, при отсутствии рыночной борьбы за прибыль и свободной конкуренции очень многие трудовые коллективы выбирали не самых достойных, а самых удобных директоров и начальников. Особенно большие шансы на успех имели люди, либерально относившиеся к нарушениям трудовой дисциплины.
   Но сначала идея выборов очаровала всех. Я посчитал, что наступает мой звездный час. Как раз уходил на повышение наш начальник цеха, уже пожилой, очень интересный, колоритный мужчина. Я решил претендовать на его место.
   Главным пунктом моей программы я сделал перевод цеха на хозяйственный расчет. Это была еще одна горбачевская утопия. Цех был частью единого заводского организма, и составить более-менее точный баланс затрат и доходов подразделения в условиях общей инфраструктуры было просто невозможно. Но даже попытка хозрасчета была бы шагом в рыночном направлении, сделала бы жизнь цеха более разумной, позволила бы лучшим работникам получать больше.
   Как всегда, я поставил планку на предельную высоту и привлек к созданию модели цехового хозрасчета научные силы -специалистов кафедры экономики политехнического института, в котором я учился. Они создали ряд неплохих методик выделения цеховых затрат в системе общезаводского учета, сделали необходимые расчеты, предложили новые формы оплаты труда. Об этой работе в цехе знали. У меня была масса собственных предложений, энтузиазма – хоть отбавляй. Я точно знал, что буду делать в роли начальника цеха, и моя популярность росла. Люди искренне хотели проголосовать за меня. Я видел это и уже не сомневался в победе.
   Но это была иллюзия. После того, как официально объявили выборы начальника цеха, против меня началась нечестная, грязная игра. Я не видел соперника, не было открытой борьбы, но чувствовал, как почва уходит из-под ног. Через какое-то время я узнал, что на это место имеет виды один из руководителей Корпуса вспомогательных цехов. Он проталкивает в начальники своего зятя. Чтобы очистить дорогу от конкурентов, и прежде всего нейтрализовать меня, он начал тайную войну против всего коллектива. Вдруг остановилась очередь на получение квартир. В конце месяца все мы не получили премии...
   Я как кандидат в начальники не имел никаких полномочий и не мог остановить давление на коллектив. Я даже не имел возможности разоблачить эти происки, поскольку все делалось анонимно, под флером благовидных предлогов. Зло победило. Через месяц люди, рукоплескавшие моим планам и намерениям, отвернулись от меня.
   Начальником цеха выбрали того самого зятя – совершенно серую личность. Я получил тяжелейший удар. Меня душила горькая обида. Речь шла не только о моей карьере. Я бился за лучшую жизнь для всего коллектива, а он отвернулся, фактически предал меня. Я мучился, расставаясь с мечтой вихрем взлететь на самый верх заводской иерархии. Но в десять раз больнее переживал равнодушие тех, ради кого старался. Дальнейшая работа в цехе становилась невыносимой мукой.
   Одновременно я потерпел еще одну неудачу, что удвоило мои страдания. Готовясь к выборам и обдумывая пути перевода цеха на хозрасчет, я пытался создать большой заводской кооператив. Это дело обрушилось также на завершающей стадии.
   Идея кооператива была очень простая – производить спортивные снаряды для распространившейся в России атлетической гимнастики -бодибилдинга. Я шел от запросов потребителей. Друзья-атлеты, зная, что я работаю на заводе, то и дело обращались с просьбами изготовить очередное «железо». Тренажеры, штанги и даже элементарные гантели весом тридцать-сорок килограммов были жутким дефицитом и мгновенно сметались с полок магазинов.
   Я на одном дыхании разработал дизайн и конструкцию спорт­инвентаря. Смотреть образцы люди приходили толпами – хвалили удобство, функциональность, красоту изделий. Получилось и вправду здорово. Покрытие никелем, воронение металла, элегантные резиновые элементы поднимали мою серию на мировой уровень качества.
   В кооператив я пригласил около двух десятков ребят из разных цехов, как того требовала технология: начиная от нарезки металла и кузнечных операций до гальванопокрытий и упаковки готовой продукции.
   Мои познания в области хозрасчета помогли вписать кооператив в действующее производство. Я договорился с руководством ВАЗа, что мы будем делать спортинвентарь на малозагруженном оборудовании, работать преимущественно в ночные смены, компенсировать заводу стоимость затраченных электроэнергии, воды, газа, масел, смазывающе-охлаждающих жидкостей, вносить свою долю амортизационных платежей. Фактически нам давали возможность подзаработать, повысив загрузку станков, с условием не наносить ущерба родному предприятию.
   Остались, как я думал, пустяки – согласовать цены на готовую продукцию. Рано я радовался. Захожу, полный энтузиазма, поверивший в перестройку, к начальнику заводского отдела труда и зарплаты. Передо мной развалился в кресле вальяжный барин с довольной лоснящейся физиономией. Я приготовился развернуть радужную картину кооперативной жизни, а он и говорит снисходительно-барственным тоном: «Давай условимся – я согласую все, что тебе нужно, а ты уж потом отвали нам деньжонок!».
   От этой беспардонной наглости я мгновенно вскипел. Кровь ударила в голову, перед глазами встала красная пелена. Я готов был растерзать этого жирного борова. Кое-как удержался от рукоприкладства, но, правда, высказал все, что о нем подумал. Дескать, вы и так не даете нам всем житья, а когда люди собрались на себя поработать в ночное время, вы тут как тут, готовы кусок из горла вырвать! При этом я в приступе бешенства комкал и рвал принесенные бумаги – документы, чертежи, расчеты – и швырял обрывки в корзину.
   Я все прекрасно понимал, что такие у нас порядки, что это тре­бование, увы, не уникально. Разум, логика говорили, что нужно было согласиться: не подмажешь – не поедешь. Но гордость, чувство самоуважения, обида за себя и людей, готовых трудиться в нерабочее время, ненависть к наглому зажравшемуся начальнику не позволяли это сделать. Все затмевало желание отомстить за унижение, врезать по жирной физиономии!
   Впоследствии я возвел в принцип невмешательство в убогую жизнь таких людей – пусть они мучаются в том аду, который устроили сами. Наказание неотвратимо. Прошло несколько лет, начальник отдела труда и зарплаты попал в аварию, мыкался по больницам, несчастье за несчастьем обрушивались на семью. Я абсолютно уверен, что такая участь ожидает всех негодяев, тратящих жизнь на то, чтобы урвать, напакостить, обмануть, присвоить чужое.
   Года через два какие-то ребята подхватили мою идею, на цеховом складе нашли нетленные образцы спортинвентаря, без согласования со мной скопировали их и начали производство. Я не выдвигал претензий и даже порадовался, что кто-то воспользовался моими разработками.
   Мои честолюбивые планы, связанные с Волжским автозаводом, сильно поблекли. Я понял, что мои знания, инициативы, трудолюбие, умение работать с людьми здесь мало что значат и что путь наверх больше зависит от того, к какому клану ты принадлежишь, чей ты брат, сват или угодливый слуга. Но я не сразу оставил иллюзии. В то время наделало много шума посещение завода М.С. Горбачевым, который объявил, что ВАЗ должен стать законодателем мировой автомобильной моды. С позиций сегодняшнего дня эта идея выглядит как совершенно утопическая. Однако тогда под нее были выделены довольно серьезные государственные капиталовложения и начато строительство огромного научно-технического центра (НТЦ). Как и многие другие работники завода, я перевелся в штат этого, как казалось, самого перспективного подразделения.
   Реальность и здесь быстро напомнила о себе. В сравнении с моими теперешними подчиненными люди цеха 51-8 были сущими ангелами. Многие руководители цехов командировали на особо важную стройку тех, от кого мечтали избавиться: прогульщиков, пьяниц, людей с судимостью. Дрязги, конфликты, стычки в среде этой братии не прекращались.
   Мастерам здесь приходилось туго. Правда, меня рабочие побаивались. Я был парень крепкий, рослый. К тому же все знали, что я занимался боксом и восточными единоборствами. А коллег послабее прошедшие лагеря хулиганы и уголовники могли и матом покрыть, и оскорбить действием.
   Эта жуткая свобода отношений объяснялась тем, что нарушителям дисциплины не грозили никакие наказания. Когда я настаивал на увольнении самых отпетых работничков, деморализующих всю бригаду, за них вступались представители партийного и профсоюзного комитета, комсомольские функционеры. Я каждый раз выслушивал выспренные слова о том, что человек в социалистическом обществе – высшая ценность, что людей с недостатками нужно перевоспитывать в коллективе, а не выбрасывать на улицу.
   Я пытался возразить демагогам: мол, подайте пример, попробуйте сами перевоспитать трех моих уголовников, недавно отпущенных из зоны. Слов они не понимают, гоняешь их по стройке палкой, как собак!
   Никто меня не слушал. Система, заведенная отцами застоя на самоуничтожение, признавала только один шаблон – перевоспитывать. Я боролся с архаровцами в одиночестве. Психологический климат здесь был значительно жестче, чем в цехе. От конфликтов и стычек, выяснения отношений можно было сойти с ума. Положительное обстоятельство было только одно: на стройке я не видел постной физиономии конкурента, выигравшего выборы нечестным способом.
   Впервые осознав зло бюрократизации, будучи совсем юным управленцем, я возвел всю вину на погрязших в пороках вышестоящих руководителей. Это они, отцы государства, когда-то создали бюрократическую машину, поначалу, может быть, даже неплохую. Но со временем она превратилась в скрипящий, проржавевший, дышащий ядовитыми миазмами механизм, который перемалывает души, кромсает счастье. Светлые, добрые юноши и девушки, попав в его шестерни, превращаются в озлобленных, мелочных людей, тонущих в интригах, глупости, лжи.
   Падение происходит постепенно, пугающе естественным образом. Встретившись с необходимостью покривить душой ради карьеры, зарплаты, какой-то льготы, молодежь уступает монстру частичку души: «Я только чуть-чуть наступлю на горло собственной песне, всего на минутку закрою глаза на ложь и лицемерие, ведь без этого не прожить!».
   Проходит десяток лет, и романтик, мечтатель превращается в серое, сонливое, скучное существо, становится глухим и слепым. Он забывает, что кроме раба, труса, лентяя в нем живет великий, сильный, мощный человек Правда, иногда накатывает боль, оголяется правда жизни. Бывший романтик сознает, что он делает что-то не так, что он раб бюрократической машины, но вторая, великая натура его уничтожена непрерывными сделками с совестью.
   Иногда я даже жалел этих бездушных, черствых бюрократов: вы же когда-то были восторженными студентами, мечтавшими изменить мир, служить добру. Вы чувствовали радостный подъем, прилив сил, страсть, но продали душу чудовищу!
   Перспектива пройти заводскую лестницу меня больше не увлекала. Я не видел возможностей для развития, работа представлялась мне топтанием на месте. Даже внешне все выглядело предельно уныло. Стройплощадка длиной в полкилометра утопала в жидкой рыже-черной грязи. Сколько бы мы ни сыпали в колеи щебенки, бутового камня, все это бесследно уходило в пучину. Круглогодичной обувью были резиновые сапоги. Под ногами вечно чавкала липкая жижа. Наверное, была и ясная погода, но мне сейчас кажется, что небо над нашим корпусом постоянно хмурилось и сеялся вечный дождь.
   Я, как и все, ходил в сапогах, но в белой рубашке и при галстуке. Грязный туман, копоть от работающей техники были врагами этой белизны. Каких трудов стоило маме отстирывать черноту стройки! Я мечтал, что в будущем, когда разбогатею, куплю семь белых рубашек, по штуке на день. Буду стирать их раз в неделю и утром всегда надевать свежую.
   Предложение Горбачева о превращении ВАЗа в центр мирового автомобилестроения свелось к надуванию мыльного пузыря, газетной трескотне. Научно-технический прогресс зависит от многих условий. Какие-то из них, конечно, существовали. Но извращенные отношения людей, чудовищная бюрократическая система управления исключали осуществление хорошей идеи.
   Не скажу, какое число людей на ВАЗе знало, что цель недостижима. Но на стройке поддерживался жуткий ажиотаж. Бригады отчаянно соперничали, кто сдаст больше готовых фундаментов под несущие конструкции и технологическое оборудование. В этой гонке делалась масса глупостей. Например, еще на дальних подступах к объектам мы перехватывали друг у друга машины-«миксеры» с бетоном. Естественно, бетона на стройке от такого «перераспределения» не прибавлялось, больше было только личных рекордов и общей паники.
   Помню, моя бригада с опережением графика подготовила циклопическое основание для термоконстантного зала. Сначала мы забетонировали огромную плиту площадью один гектар и толщиной не менее двух метров. Затем на поверхность бетона уложили множество слоев толстых резиновых пластин, которые могут выдержать нагрузку до нескольких тысяч тонн. Поверх резины залили еще одну плиту, на которую оперлись стены и вся коробка здания. Получилось мощное сооружение, способное за счет упругости резины и общей массы плиты гасить колебания внешней среды – сотрясения от проезда автомобилей, поездов и прочей деятельности человека. Я как инженер-механик с удо­вольствием вникал в тонкости этого объекта, напросился на участие в монтаже сверхмощного кондиционера и других любопытных устройств.
   С наступлением холодов мою бригаду бросили в прорыв. Руководство строящегося научно-технического центра поставило задачу к 31 декабря закрыть все проемы огромного корпуса, чтобы можно было подать в него тепло и работать внутри при плюсовой температуре. Одних ворот нужно было установить не менее двадцати.
   И вот я веду своих людей на битву с морозом и снегом. Заделываем проемы кирпичной кладкой, забиваем фанерой, утепляем матами из стекловаты. С помощью подъемных кранов навешиваем ворота. Мы рядом с ними – как букашки. Стандартные двери изготавливались размером шесть метров на шесть, а были и увеличенные – девять на девять метров – для доставки крупногабаритного оборудования.
   С мотивацией рабочих здесь было еще хуже, чем в цехе. Тяжелые условия работы – холод, вредная пыль от стекловаты – абсолютно не учитывались. Примитивные респираторы не спасали, глаза слезились, тело чесалось от мельчайших всепроникающих игл. Мой жалкий премиальный фонд составлял, как всегда, несколько десятков рублей на бригаду. Такие премии никого не вдохновляли.
   Средством поощрения были доброе слово и отгулы. Права давать дни отдыха у мастеров не было. Я прекрасно понимал, что рискую. Если бы человек напился, набедокурил, попал под машину, меня бы привлекли к уголовной ответственности. Но у меня не было другого средства отблагодарить своих людей, неделями работавших на морозе с этой проклятой стекловатой. Я брал грех на душу и обещал: «Ребята, вот закроем корпус, и дам вам пару дней отдохнуть».
   Я чувствовал на себе огромную ответственность. От моего рвения зависело, будут ли работать в тепле сотни и тысячи людей. Сейчас с высоты возраста, знания жизни понимаю, что это задание было издевательством надо мной и бригадой. Глупо было выкладываться, как я, – до конца, до полного истощения нервных и физических сил.
   Тридцать первого декабря мы навесили последнее полотно ворот. Задание было выполнено. В корпус подали тепло, и можно было двигаться дальше: монтировать вентиляцию и другие инженерные системы, устанавливать станки. Победа! По старой спортивной привычке, как на соревнованиях, я выжал из себя все, что можно, пришел к финишу, но не испытал особой радости.
   Я шел домой, и меня мотало от усталости, словно я встретил Новый год досрочно с большой дозой горячительного. Дома был вынужден сразу лечь в постель: скрутила жуткая боль. Родственникам сказал, что вымотался на работе. Свернулся в калач и пролежал так всю новогоднюю ночь.
   Утром вызвали «скорую». Врач определил причину болей: спазмы в желудке на нервной почве. Меня нашпиговали уколами, и я еще два дня отлеживался и недели две приходил в себя. Радостный праздник не состоялся.
   Думаю, что это в моем характере: вычерпывать себя до дна за идею, без денег и стимулов. Кстати, потом, из-за очередного жуткого перенапряжения, спазмы повторились, но я уже знал, что делать.
   Вспоминаю те времена и удивляюсь: как можно было в том аду развивать такую самоотдачу! Я имею в виду не только себя, но, прежде всего, моих кулибиных, которых я мог стимулировать только устной благодарностью да тайным выходным днем. Как могли честные работники годами, всю жизнь терпеть соседство неприкасаемых пьяниц и уголовников, практически одинаковую с ними зарплату!
   При всей моральной ущербности работы на ВАЗе мне удалось сохранить достоинство. Какая бы ни бушевала ругань на бесчисленных совещаниях, оперативках, планерках, ни один начальник никогда не обратился ко мне на «ты», ни разу я не получил в свой адрес нецензурного слова. Другие мастера похвалиться этим не могли. Возможно, меня уважали и не равняли с другими потому, что я был крепок физически, или чувствовали, что я горд, тверд характером и не потерплю ни малейшего унижения.