Дозойс Гарднер. Грендель

божок, который погибает жалкой смертью, зажатый в двух стволах!
Бык ударил еще раз. Я увернулся от рогов и взвыл от ярости и боли.
Ветви у меня над головой тянулись к небу, как голодные змеи, выползающие из
своих гнезд. В моих руках ветви могли бы стать дубинами, из них можно было
бы соорудить заслон у входа в пещеру или использовать как хворост для очага
в зале, где спали мы с матерью. Но у меня над головой они были -- чем?
Спасительной тенью? Я захохотал. Унылый вой.
Бык все так же наносил удары, не прекращая своих атак. Несколько раз
после очередного удара он валился наземь и тяжело дышал. Я совсем размяк от
безудержного смеха. Даже ногу отдергивать перестал. Иногда рог задевал ее,
иногда -- нет. Я прижался к стволу, который клонился вправо от меня, и
задремал. Возможно, я спал, не знаю. Скорее всего -- да. Не имеет значения.
Где-то в середине дня я открыл глаза и обнаружил, что бык ушел.
Наверное, я опять заснул. Когда я очнулся и глянул вверх, то сквозь
листву увидел в небе стервятников. Я равнодушно вздохнул. Боль ослабла, или
же я притерпелся к ней. Не важно. Я попытался увидеть себя глазами
стервятников. Но вместо этого мне привиделись глаза матери. Они пожирали
меня. Я вдруг оказался для нее средоточием некоего смысла среди всеобщей
бессмысленности -- но не я сам, не какая-то часть моего большого
распластанного тела или часть моего неестественно изворотливого ума. В ее
глазах я
ыл каким-то смыслом, которого сам никогда не постигну, не стоит и
пытаться; чужак, камень, отвалившийся от скалы. Я вновь заснул.
В ту же ночь я впервые увидел людей.
Уже стемнело, когда я проснулся -- или очнулся, если на то пошло. И тут
лее ощутил: что-то не так. Тишина, ни кваканья лягушек, ни стрекота
сверчков. Был запах -- запах костра, но совсем не такой, как у очага в нашей
пещере, а едкий, колющий нос, как репей. Я открыл глаза: все было
расплывчато, как под водой. Вокруг меня -- огни, точно глаза каких-то
злобных тварей. Когда я посмотрел на них, они метнулись в сторону. Потом
раздались голоса, произнося- . щие слова. Их звучание поначалу показалось
чуждым, но, успокоившись и сосредоточившись, я обнаружил, что слова мне
понятны: это был мой язык, но говорили на нем как-то странно, словно звуки
извлекались с помощью тонких палочек, сухих костей, осколков гальки. Мое
зрение прояснилось, и я увидел их -- верхом на лошадях, с факелами в руках.
На головах у некоторых были блестящие купола (так мне показалось тогда) с
торчащими, как у быка, рогами. Они, эти существа, были маленькими, с
неживыми глазами и бледно-серыми лицами, и все же они чем-то походили на
нас, только были какими-то несуразными и почему-то раздражали, как крысы. Их
движения были резкими и точными, будто подчинялись неведомой логике. Голые
светлокожие руки двигались рывками. В тот момент, когда я их увидел, все они
говорили одновременно. Я попробовал пошевелиться, но тело онемело; только
одна рука чуть качнулась. Они тотчас смолкли, как напуганные воробьи. Наши
взгляды встретились.
Один из них -- высокий, с длинной черной бородой -- сказал:
-- Оно движется отдельно от дерева.
Остальные кивнули.
Высокий сказал:
-- По-моему, это какой-то нарост. Так я думаю.
Что-то вроде звероподобного гриба.
Все взгляды обратились к кроне дерева. Низкорослый толстяк со спутанной
белой бородой показал топором на дерево.
-- Вон те ветки с северной стороны мертвы. Это дерево, несомненно,
погибнет к середине лета. Когда не хватает соков, сначала всегда гибнет
северная сторона.
Они кивнули, а один сказал:
-- Видите, вон там, где оно вырастает из ствола? Там течет сок.
Придвинув ко мне факелы, они склонились с лошадей, чтобы посмотреть.
Глаза у лошадей блеснули.
-- Надо заделать эту дыру, если мы хотим спасти дерево,-- сказал
высокий. Остальные заворчали, а высокий с испугом посмотрел мне в глаза. Я
не мог пошевелиться. Он соскочил с лошади и подошел ко мне так близко, что я
мог одним взмахом руки размозжить ему череп, если бы был в состоянии напрячь
мышцы.
-- Это кровь,-- сказал он и скорчил гримасу.
Еще двое спрыгнули с коней и подошли, чтобы самим убедиться в этом.
-- Мне кажется, этому дереву конец,-- сказал один из них.
Все закивали, кроме высокого.
-- Мы не можем оставить его гнить,-- сказал он.--Сами знаете, что
будет, если в лесу заведется гниль.
Они кивнули. Все слезли с коней и окружили меня. Белобородый сказал:
-- Может, мы сумеем вырубить этот гриб?
Они задумались. Через какое-то время высокий покачал головой.
-- Не знаю. Возможно, это какой-нибудь дух дубовых деревьев. Лучше с
ним не связываться.
Они, похоже, растерялись. Среди них был один безволосый худой человек с
глазами, как две дыры. Похожий на встревоженную птицу, он стоял с вытянутыми
руками и все время кругообразно раскачивался, наклонялся вперед и
всматривался во все: в мое дерево, в лес вокруг, в мои глаза.
Вдруг он тоже кивнул.
-- Точно! Король прав! Это дух!
Ты думаешь? -- спросили его. Головы подались
вперед.
Уверен,-- ответил тот.
Думаешь, он не злой? -- спросил король.
Безволосый взглянул на меня, прижав кончики пальцев к губам. Казалось,
что он, погрузившись в размышления, опирался локтем на невидимый стол. Его
черные глазки смотрели прямо в мои, он словно ожидал, что я что-то скажу. Я
попытался заговорить. Пошевелил губами, но ничего не вышло. Человечек
отскочил.
Он голодный!
Голодный! -- закричали все.-- Что же он ест?
Он снова посмотрел на меня. Его крошечные глазки буравили меня
насквозь. Он присел, словно собираясь впрыгнуть прямо в мой мозг. У меня
заколотилось сердце. От голода я готов был грызть камни. Вдруг он улыбнулся,
будто его осенило божественное откровение.
-- Он ест свиней! -- сказал он. Но в голосе его не было уверенности.--
Или, может быть, пока только дым. Он еще не совсем воплотился.
Все посмотрели на меня, обдумывая это предположение, потом кивнули.
Король выбрал шесть человек.
Пойдите раздобудьте ему пару поросят,-- сказал он.
Да, господин,-- сказали шестеро и, вскочив на коней, ускакали.
Я возликовал, хотя все это было так глупо, что не знаю, как это вышло,
но я рассмеялся. Люди отскочили и замерли, глядя на меня и трясясь от
страха.
Дух гневается,-- прошептал один из них.
Он всегда такой,-- сказал другой.--Поэтому они убивает дерево.
Нет-нет, вы ошибаетесь,-- сказал безволосый.--Он кричит, что хочет
поросенка.
Мясо! -- попробовал крикнуть я. Это испугало их. Они принялись орать
что-то друг другу. Один из коней заржал и встал на дыбы, и они -- по
какой-то причине -- восприняли это как знак. Король выхватил топор у
человека, стоявшего рядом, и без всякого предупреждения метнул его в меня. Я
увернулся, издав рев, и топор пролетел у меня над плечом, содрав
кожу. Потекла кровь.
-- Вы все безумцы! -- пробовал крикнуть я, но
получился стон. Я завыл, призывая мать.
-- Окружите его! -- закричал король.-- Надо спасти коней!
И я внезапно понял, что имею дело вовсе не с глупым тельцом, но с
мыслящими существами, воплощающими свои мысли в дела. С такими опасными
тварями я никогда не сталкивался. Я заорал, пытаясь отпугнуть, прогнать их,
но они только спрятались за кусты и схватили длинные палки на седлах -- луки
и копья.
-- Вы безумцы! -- завопил я.-- Сумасшедшие! -- В жизни я не орал так
громко. Острия, как горячие угли, прожгли мои руки и ноги, и я заорал еще
громче.Затем, когда я был уже уверен, что мне настал конец, с утесов донесся
громоподобный рев, в десять раз громче моего. Это была моя мать! Она
неслась, как гроза, воя, как тысяча ураганов, глаза ее горели дра
коновым огнем. И прежде чем она приблизилась на милю, человеческие
существа вскочили на коней и ускакали прочь. Огромные деревья с треском
рушились на ее пути, земля дрожала. Потом ее запах влился в чащу, как кровь
в серебряный кубок, до краев
наполнив освещенную луной прогалину, и я ощутил, как два ствола,
сжимавшие мне ногу, разваливаются, а я, освобожденный, падаю в траву.
Я очнулся в пещере, теплые отблески пламени играли на стенах. Мать
лежала, перебирая кучу костей. Услышав, что я пошевелился, она обернулась и,
наморщив лоб, посмотрела на меня. Вокруг больше никого не было. Наверное,
уже тогда я смутно понял, что призраки пещеры ушли глубже во мрак, подальше
от людей. Я попытался рассказать ей обо всем, что со мной случилось, все,
что я сумел понять: бессмысленную чуждость мира, всеобщую жестокость. Она
только смотрела на меня, встревоженная звуком моего голоса. Уже давно она
позабыла язык или, может быть, никогда его не знала. Ни разу я не слышал,
чтобы она говорила с другими обитателями пещеры. (Как сам я научился
говорить, я не могу вспомнить; это было давным-давно.) Но я все равно
рассказывал, пытаясь проломиться сквозь стену ее непонимания.
-- Мир противостоит мне, и я противостою миру,--сказал я.-- Кроме этого
ничего нет. Горы таковы, какими я определяю их.

О чудовищная глупость детства, напрасная надежда.
Порой я, вздрогнув, пробуждаюсь (в пещере, в лесу или на берегу озера)
и снова понимаю это: словно преследуя меня, всплывают воспоминания. Огонь в
глазах моей матери разгорается ярче, и она протягивает руки, как будто некий
поток разделяет нас. "Весь мир -- бессмысленная случайность,-- говорю я.
Даже кричу, сжимая кулаки.-- Существую только я -- и ничего больше". Ее лицо
меняется, она встает на четвереньки, сметая со своего пути обломки сухих
костей, с ужасом в глазах поднимается, точно влекомая сверхъестественной
силой, бросается сквозь пустоту, и я оказываюсь погребенным в густоте ее
меха и складках жира. Меня тошнит от страха. "У мамы жесткий мех,-- говорю я
себе.-- И плоть ее обширна". Из-под нее мне ничего не видно. "От нее пахнет
рыбой и дикими свиньями,-- говорю я.-- То, что я вижу, мне представляется
полезным,-- думаю я, пытаясь вздохнуть,-- а то, что недоступно моему
взору,-- бесполезно и пусто". Я наблюдаю, как я наблюдаю то, что я наблюдаю.
Это пугает меня. "Значит, я не тот, кто наблюдает!" Меня нет. Я отсутствую.
Никакой нити, ни тончайшего волоска нет между мной и этой вселенской
неразберихой! Я слушаю шум подземной реки. Никогда ее не видел.
Я говорю и говорю, сплетаю оболочку, оболочку...
Я задыхаюсь и царапаюсь, чтобы освободиться. Мать не отпускает меня. Я
чую запах ее крови и, взбудораженный, слышу, как гулко стучит, стучит ее
сердце, сотрясая эхом стены и пол пещеры.

3

Я начал войну против Хродгара вовсе не потому, что он метнул в меня
боевой топор. То было только ночное помрачение рассудка. Я легко отнесся к
этому и вспоминал впоследствии, как вспоминаешь упавшее на тебя дерево или
гадюку, на которую случайно наступил, хотя Хродгара, конечно, следовало
опасаться куда больше дерева или змеи. Намного позже, когда я был уже
взрослым, а Хродгар стал очень-очень старым, я ожесточил свою душу и решил
уничтожить его -- медленно, беспощадно. Если бы его таны время от времени не
сообщали о том, что видели мои следы, он, наверное, позабыл бы о моем
существовании.
У него было много дел. В лесу я обычно забирался на высокое дерево и
сквозь ветви наблюдал за происходящим.
Поначалу там были разные группы людей: мелкие, суетливые отряды,
которые пешком и на лошадях шныряли по лесу; хитроумные убийцы,
действовавшие сообща; летом они охотились, зимой дрожали от холода в пещерах
или крохотных хижинах и лишь изредка выбирались на поиски пищи, медленно и
неуклюже бороздя глубокие сугробы. Их бороды, брови и ресницы покрывались
ледяной коркой, и я слышал, как они хныкали и стонали на ходу. Когда два
охотника из разных отрядов встречались в лесной чаще, они дрались, пока снег
не обагрялся кровью, потом, тяжело дыша и вскрикивая, уползали в свои лагеря
и там плели небылицы о том, что с ними случилось.
По мере того как отряды становились больше, они захватывали
какой-нибудь холм, вырубали на нем деревья и из них строили лачуги, а на
вершине сооружали огромный уродливый дом с островерхой крышей и большим
каменным очагом, и ночью этот дом служил им защитой от нападения других
отрядов. Его стены изнутри были причудливо разрисованы и увешаны по-,
лотнищами, и все перекрестья балок и насесты охотничьих соколов были
украшены резными фигурками жаб, змей, драконов, оленей, коров, свиней,
деревьев и троллей. При первых признаках весны они вытаскивали изображения
своих богов, разбрасывали семена по склонам холма и вокруг хижин и
устанавливали деревянные загоны для свиней и коров. Пока мужчины охотились,
женщины обрабатывали землю, кормили скот и доили коров, и когда мужчины в
сумерках возвращались с волчьих троп, женщины готовили пойманную дичь, а
мужчины шли в дом и пили хмельной мед. Затем все принимались за еду, сначала
мужчины, потом женщины и дети, мужчины пьянели, распалялись и все громче
обсуждали, как они завоюют соседние холмы. Я, притаившись во мраке, слушал
их шумные речи, от которых мои брови ползли вверх, губы сжимались, а волосы
на загривке вставали дыбом, как свиная щетина. Все эти банды действовали
одинаково. Со временем их взаимные угрозы стали меня не столько возмущать,
сколько забавлять. Мне было все равно, как они поступают друг с другом. Я
слабо верил в серьезность их намерений -- ведь даже волк не бывает
беспощаден к другим волкам, но в этих непонятных угрозах было что-то
зловещее.
Во время бражного застолья они выслушивали друг друга, хитрые крысиные
лица застывали, внимая хвастливым словам, острые, как иглы, глазки
недоверчиво сверлили говорящего, а черные боевые соколы, не мигая, смотрели
вниз со своих насестов. Когда один из них заканчивал свои бредовые угрозы,
вставал следующий и поднимал кубок из бараньего рога или вытаскивал меч, а
иногда, если был слишком пьян, делал и то и другое одновременно, и
рассказывал всем, что собирается совершить он. Время от времени из-за
какого-нибудь пустяка вспыхивала ссора, и тогда один из них убивал другого,
и словно запекшаяся корка крови отделяла убийцу от остальных: они обсуждали
этот случай и либо прощали убийцу в силу каких-то причин, либо прогоняли его
в лес, где он жил, воруя из отдаленных загонов мелкую живность, точно
раненая лисица. Иногда я пытался помогать изгнаннику, иногда пытался не
обращать внимания, но они были коварны и вероломны. В конце концов мне не
осталось ничего другого, как поедать их. Хотя, как правило, пьяные ссоры
редко заканчивались изгнанием. Обычно мужчины горланили свои дерзости, и
застолье становилось все веселее и все шумнее. Король хвалил одного, ругал
другого, никто не обижался, за исключением разве какой-нибудь женщины,
которая сама "а это напрашивалась, и потом все валились и засыпали вповалку,
друг на друге, как ящерицы, а я в это время уволакивал корову.
Но угрозы были серьезны. Скользя незамеченным от лагеря к лагерю, я
замечал, как изменялась их пьяная болтовня. Была поздняя весна. Еды было
вдоволь. Каждая овца или коза принесла по паре близнецов, лес изобиловал
дичью, и на склонах холма зрели первые урожаи.
-- Я отберу их золото и сожгу их дворец! -- рычал какой-нибудь человек,
потрясая мечом так, что острие словно пылало огнем, а другой, с глазами как
две булавки, подзуживал:
. ;-- Давай прямо сейчас, Коровья Морда! Я думаю, ты даже трусливее
своего отца.
Люди хохотали. Я отступал в темноту, приходя в ярость от дурацкой
необходимости шпионить за ними, и скользил к следующему лагерю, где слышал
то же самое.
Затем однажды, около полуночи, я набрел на развалины дворца. Коровы
валялись в своих загонах, кровь, булькая, хлестала у них из ноздрей, на шеях
зияли дыры от копий. Ни одна не была съедена. Валялись сторожевые псы,
словно темные мокрые камни, и скалили клыки их отрубленные головы. Над
разрушенным дворцом вились языки пламени и поднимались столбы
едкого дыма, а люди внутри (никто из них опять же не был съеден)
превратились в маленькие, как карлики, черные и хрустящие головешки. В дыру
на месте крыши врывалось небо, и деревянные скамьи, козлоногие столы,
подвесные кровати, сорванные со стен, были разбросаны на опушке леса и
сверкали угольной чернотой. Золото исчезло бесследно, валялась лишь
оплавленная рукоять меча.
После этого начались войны, воинственные песни и изготовление оружия.
Если песни говорили правду -- а я полагаю, что, по крайней мере, одной-двум
можно было верить,-- войны были всегда, а все, что . я видел до этого, было
просто периодом взаимного истощения.
С высоты дерева я рассматривал дворец, в ветвях подо мной распевали
песни ночные птицы, лунный лик прятался в башне облаков, все замерло, только
легкий весенний ветерок шевелил листву да внизу около свинарника
прохаживались двое мужчин с боевыми топорами и вертелись собаки. Мне было
слышно, как в зале Сказитель повествует о славных подвигах умерших королей
-- как они раскалывали чьи-то головы, сносили напрочь какими-то драгоценными
мечами вместе с ожерельями,-- его арфа подражала взмахам мечей, торжественно
звенела вместе с-благородными речами, мягко вздыхала, вторя мертвым героям.
Каждый раз, когда он останавливался, подбирая фразы для того, что хотел
сказать дальше, все разом начинали кричать, хлопали друг друга по спинам и
пили за здоровье Сказителя, желая ему долгих лет жизни. Под сенью дворца и
возле пристроек мужчины, насвистывая или мыча себе под нос, сидели и правили
оружие: прилаживали бронзовой лентой наконечники к ясеневым древкам копий,
смазывали лезвия мечей змеиным ядом, наблюдали, как золотых дел мастер
украшает рукоятки боевых топоров. (Золотых дел мастера были в почете. Одного
из них я помню особенно хорошо: тощий, самодовольный, высокомерный человек
среднего возраста. Он никогда не говорил с остальными, лишь изредка
посмеивался: "Хе, хе, хе".) Затем внезапно птицы на ветвях подо мной
смолкали, и вдалеке за полем я слышал скрип кожаной упряжи. Дозорные и их
собаки останавливались и замирали, словно пораженные молнией; собаки
начинали лаять, и в следующее мгновение двери с грохотом распахивались и из
дворца с безумным видом, спотыкаясь, выбегали люди. Вражеские кони с топотом
вылетали на возделанные участки, перепрыгивали через ограды, разгоняя
мычащих коров и визжащих свиней, и обе группы людей бросались в атаку. На
расстоянии двадцати шагов они становились друг против друга и обменивались
бранными криками. Предводители сторон потрясали копьями в высоко поднятых
руках, завывая во всю силу легких. Ужасные угрозы, судя по тем словам,
которые мне удавалось разобрать. Что-то об их отцах и отцах отцов, что-то о
справедливости, чести и законном возмездии -- на шеях вздувались жилы, глаза
выкатывались из орбит, как у новорожденных жеребят, пот стекал по плечам.
Затем начиналось сражение. Летели копья, звенели мечи, стрелы дождем
сыпались на окна и стены дворца и долетали до края леса. Кони вставали на
дыбы и опрокидывались, метались вороны, как охваченные огнем летучие мыши;
люди шатались, яростно жестикулировали, выкрикивали оскорбления, умирали или
прикидывались умирающими и уползали в сторону. Иногда нападавших оттесняли
назад, иногда они брали верх и сжигали дворец, иногда они захватывали в плен
короля округи и отбирали у его людей оружие, золотые кольца и коров.
Все это было непонятным и пугающим, и я никак не мог в этом
разобраться.
На дереве я был в безопасности, и дерущиеся люди были для меня ничем,
за исключением того, конечно, что говорили на языке, похожем на мой, и это
означало -- невероятно,-- что между нами есть какая-то связь. Если что и
вызывало у меня отвращение, то это их расточительность: все, что они
убивали,-- коров, лошадей, людей -- они оставляли гнить или сжигали. Я
собирал все, что мог, и пытался делать запасы, но моя мать ворчала и
морщилась от дурного запаха.
Сражения продолжались все лето и следующим летом начались вновь, и так
же было на третье. Иногда те, кто оставался в живых после набега, шли от
сожженного дворца к другому, безоружными вползали на чужой холм и, простирая
руки, умоляли принять их. Они отдавали чужим все оружие, свиней и скот,
который им удавалось спасти, и хозяева отводили им хижины на отшибе, давали
самую плохую еду и немного соломы. После этого обе группы выступали как
союзники, хотя время от времени предавали друг друга, один стрелял соседу в
спину по какой-то причине, или как-нибудь в полночь воровал золото,
принадлежащее другим, или оказывался в постели с чьей-то женой или дочерью.
/ Год за годом я наблюдал за ними. Бывало, устроившись на высоком
утесе, я видел мерцавшие огни сразу всех селений на окрестных холмах --
будто свечи или отражения звезд. Когда мне везло, я видел мягкой летней
ночью не меньше трех пожаров сразу. Но такое, конечно, случалось редко. И
стало случаться еще реже, когда способ ведения войны изменился. Хродгар,
который поначалу едва ли был сильнее других, начал их опережать. Он
разработал теорию о том, для чего нужна война, и после этого никогда больше
не воевал с ближайшими шестью соседями. Он показал им силу организации и в
дальнейшем, вместо того чтобы воевать, примерно каждые три месяца посылал к
ним людей с большими повозками и заплечными мешками -- собирать дань своему
величию. Соседи грузили фургоны золотом, кожами, оружием и, встав на колени
перед посланцами Хродгара, произносили длинные речи, обещая защищать его от
любых безрассудных разбойников, если те осмелятся напасть. Посланники
Хродгара отвечали заверениями в дружбе и увалили человека, которого только
что ограбили, словно он сам все это придумал, затем увязывали наполненные
мешки, нахлестывали своих волов и отправлялись домой. Это был трудный путь.
Узкие лесные тропинки тормозили движение тяжелых повозок, высокая шелковая
трава на лугах запутывалась в спицах колес и оплетала воловьи копыта; колеса
вязли в жирной черной земле, на которой только ветер сеял и собирал урожай.
Волы выкатывали глаза, бестолково барахтались и мычали. Люди бранились. Они
подкладывали под колеса длинные дубовые жерди и хлестали животных до тех
пор, пока спины тех не покрывались сетью кровоточащих рубцов, а из ноздрей
не шла розовая пена. Иногда вол одним судорожным усилием обрывал постромки и
бросался в кусты. Один из всадников скакал за ним, ломясь через сплетения
хлещущих ветвей орешника и боярышника, колючие шипы вонзались в тело лошади,
и она, шалея от боли, артачилась и упрямилась; и порой, когда воин находил
вола, он выпускал в него несколько стрел и оставлял волкам на съедение. А
иногда, найдя вола, он просто садился перед ним, смотрел в его глупые мутные
глаза и плакал. Бывало, лошадь, увязнув по брюхо в грязи, отказывалась
двигаться дальше и просто стояла, свесив голову, словно ожидая смерти, а
люди орали на нее, хлестали бичами или молотили кулаками, швыряли камнями,
пока в конце концов один из них не приходил в себя и не успокаивал
остальных, и тогда они, если получалось, вытаскивали лошадь с помощью
веревок и колес от повозок, либо бросали ее, либо убивали -- предварительно
сняв седло, уздечку и красиво украшенную сбрую. Случалось, когда фургон
безнадежно увязал в болоте, люди шли в чертог Хродгара за помощью.
Возвратившись, они вытаскивали все золото и поджигали фургон -- иногда это
были люди из племени Хродгара, хотя чаще из других,-- а лошадей и волов
оставляли подыхать.
Хродгар собрал совет, много дней и ночей они пили, беседовали и
молились странным, вырезанным из дерева изображениям и наконец пришли к
решению. Они начали прокладывать дороги. От королей, с которых раньше брали
дань товарами и ценностями, теперь потребовали платить людьми. Затем люди
Хродгара и его соседей, нагруженные, как муравьи на долгом марше, шаг за
шагом, день за днем пробирались через топи, торфяники и леса, укладывая
плоские камни в мягкую землю и траву, а по сторонам выкладывая камни
помельче, пока, как мне казалось с высоты, очертания владений Хродгара не
стали похожи на кривобокое колесо с каменными спицами.
Теперь, когда враги с отдаленных холмов нападали на кого-нибудь из
королей, называвших себя друзьями Хродгара, из дворца выскальзывал гонец и
скакал через ночь к главному собирателю дани, и через полчаса, пока
враждующие отряды еще вопили друг на друга, еще размахивали своими копьями и
перечисляли, ка-тше ужасы они учинят врагу,-- лес наполнялся топотом копыт
всадников Хродгара. Он побеждал пришельцев: его войско увеличилось, и,
поскольку богатство Хродгара позволяло ему проявлять щедрость в знак
благодарности, его воины бросались на врагов, как шершни. Новые дороги
извивались, точно змеи. Новые дворцы платили дань. Сокровищница Хродгара
полнилась, пока весь дворец по самую крышу не оказался забит ярко
разрисованными щитами, изукрашенными мечами, кабаньеголовыми шлемами и
золотыми кольцами, так что людям пришлось оставить его и спать в
пристройках. Тем временем данникам Хродгара самим уже приходилось нападать
на далекие холмы, чтобы собрать золото для него -- и чуть-чуть утаить для
себя. Его власть простерлась над миром от подножия моего утеса до северного
моря и непроходимых лесов на юге и на востоке. Вокруг центральных чертогов
они все дальше по кругу вырубали деревья; крестьянские хижины и скотные
загоны как волдыри усеяли землю, так что лес вскоре стал похож на старого